Текст книги "После перезаписи"

Автор книги: Александр Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

14

Внешность и еще раз внешность – напоминаю я вам. Можно скрыть недостаток образованности – молчанием, дефекты воспитания – сдержанностью. Но противоречие в расцветке носков и галстука – вопиет!

Дю-Шантале, маркиз и присяжной поверенный

Зал был круглый, со сферическим потолком и напоминал планетарий. Вдоль стен располагалось десять или двенадцать кабинок с прозрачным верхом. На крайней кабинке загорелось «319Р», и двери, отворилась. Внутри стояли друг против друга два кресла с откидной спинкой, какие бывают в самолетах. Чебуки сел и перевел дыхание. Под потолком зала как бы пари, легкий помост с алюминиевыми перильцами. Металличе ские лесенки оплетали его. По лесенкам поднимались и сбегали вниз девушки в синих спецовках и беретах.

Было тихо, только доносился шелест, похожий на шум приводных ремней. На помосте виднелись щиты управления с разноцветными сигнальными лампочками. Посреди помоста возвышалось нечто, похожее на капитанский мостик. Там, перед селектором, стоял Люстиков.

Кроме шелеста, до Чебукина порой доносились приглушенные голоса девушек:

– Тогда он сказал: сегодня я тебя украду!

– Страсти какие! Надо же. А она?..-спросил другой голос.

– Она ответила: только навсегда!

– А он?

– Он сказал: навсегда я не могу…

– Подумать, – вздохнула вторая девушка…. Из другого угла доносилось:

– Гладко, гладко, а тут плиссировочка…

И еще:

– А он, дурак, к Машке липнет…

– 319П, под перезапись! – скомандовал, наклоняясь над трубкой селектора, Люстиков.

С потолка на тросах спустился похожий на шлем алюминиевый колпак и закрыл соседнюю кабинку.

– А почему он не может навсегда? – спросил первый голос.

– Во-первых – женатик, во-вторых – член месткома.

– Надо же… – снова вздохнула первая девушка. «Тишина!! Идет перезапись!!!» – загорелось на алюминиевом колпаке. Голоса оборвались. Шуршание стало сильнее. Запахло озоном.

– Включить извилину музыкальных интересов! – скомандовал Люстиков.

– Не выражена, – отозвался женский голос.

– Включить сферу юмора!

– Не выражена.

– Включить извилину любви!

– Включить извилину добрых и смелых дел!

Прозвучала новая команда:

– 319Р – под перезапись.

Теперь и над Чебукиным опустился алюминиевый колпак. В наушниках шлемофона послышалось:

– Включить административно-руководящие извилины.

– Включить извилину теории эстетики!

– Включить извилину добрых и смелых дел!

– Включить извилину любви!

– «Таню ведь я любил, очень любил, но…» – думал Чебукин.

Вдруг показалось очень важным вот сейчас же вспомнить двадцать пять добрых дел. А в голову лезли сущие пустяки, к тому же стародавние. Чебукин снизил себе норму с двадцати пяти до десяти добрых дел, но и то последние два номера представлялись сомнительными.

Лет шесть назад он отменил приказ об увольнении курьера с длинной фамилией, которая никак не припоминалась. Но курьер почему-то исчез.

Он тогда все собирался спросить заместителя, как это курьер все-таки исчез, да, помнится, не собрался.

А в детстве был случай, когда отец дал ему большой кусок пирога и с начинкой, а Глашке – младшей сестренке, нелюбимой в семье, – маленький кусок и почти без начинки. Он отдал свою порцию Глашке – «на, подавись» Чем не доброе дело? Только, помнится, в тот раз у него болел живот, даже смотреть на жирный пирог было тошно А с другой стороны, доброе дело остается добрым независимо от того, болит живот или нет.

– Внимание, 319Р, – приступаем к операции выбор. биса, – прозвучало в шлемофоне.

Спереди отодвинулась дверца, образовав прямоугольный просвет двух метров высоты и шестидесяти сантиметров ширины.

Послышалось:

– Предлагается на выбор тридцать высококачественных, утвержденных бисов, различающихся чертами лица, расцветкой глаз и волосяных покровов, фасоном костюма, Напоминаем: выражением лица бис не располагает, оно будет придано бису в процессе перезаписи посредством копировки оригинала. 319Р приготовьтесь:

Дзинь… Впереди возникла цифра «1». Шагнув слева направо, показался бис.

Он стоял под своим номером, вытянувшись как в строю, одетый в отличный черный костюм. Лицо у него было снабжено всем необходимым – носом правильной формы, полногубым ртом, серыми глазами под несколько нависшими бровями, черными с еле заметной сединой волосами, зачесанными назад, умеренно низким и покатым лбом, – но, не обладая выражением, оно, при этой полнокомплектности, производило жуткое впечатление.

– Сгинь! Сгинь! – услышал; Чебукин собственный свой неприлично дрожащий голос.

У биса совсем не было выражения лица, даже такого, каким снабжаются, например, манекены в провинциальных парикмахерских или гипсовые фигуры при въезде в санаторий.

Дзинь. Бис в черном костюме шагнул вправо, подтянул ногу и скрылся из глаз. Загорелась цифра «2», и под ней вытянулся бис чрезвычайно моложавый, с косо подбритыми височками, в клетчатом костюме с узковатыми брюками.

То же абсолютное, трудно предстввнмое и не поддающееся описанию отсутствие выражения объединяло черного седеющего биса с бисом клетчатым.

Чебукин закрыл глаза, испытывая почти ужас. «Дзинь… Дзинь… Дзинь», доносилось до него время от времени, каждый раз этот звук вызывал тяжелый вздох.

Как человек, сознающий определяющее значение дисциплины, он, наконец, заставил себя взглянуть. Под светящейся цифрой «11» замер полноватый бис с явно наметившимся брюшком, приличным двойным подбородком, серыми глазами и также сероватыми редеющими волосами. Ему, этому бису, пристало бы выражение важности, солидности, благожелательства без тени панибратства. Но ни этого необходимого по другим статьям выражения, ни какого-либо другого выражения не было.

– Сгинь! – бессознательно шептал Чебукин, снова плотно зажмурив глаза.

«Дзинь… Дзинь… Дзинь…» – пронзительно раздавалось в ушах.

Звонки оборвались.

– Назовите выбранный номер! – распорядился голос в шлемофоне и через минуту нетерпеливо повторил: – Назовите выбранный номер!

– Семнадцать, – наугад сказал Чебукин и взглянул. Перед ним, удобно откинувшись в кресле, расположенном напротив, сидел бис крайне, даже неприлично моложавый, в светлом бежевом костюме, с полубачками и черными усиками, концы которых были загнуты вверх, и отчасти двусмысленной улыбкой, также несколько загнутой вверх.

– И это мой бис? – с горечью сам себе сказал Че-букин. – Дожил. Такой бис соответствовал бы этому самому Анджею Люсьену, даже Кольке, в крайнем случае работнику по торговой части, но никак не профессору эстетики и директору Института эстетики… Дожил…

Бис сидел напротив, глядя в глаза, и даже двусмысленная, загнутая вверх улыбка не сообщала ему ни малейшего выражения. «Скорее это проект улыбки; не проект, а проектное задание», – мелькнуло в голове Чебукина.

– 319Р, приступаем к перезаписи! Приготовьтесь: приступаем к перезаписи, раздался в шлемофоне голос Люстикова.

15

Твердо помню, что когда я закрыл глаза, в комнате никого не было. Очнувшись, я увидел, что за столом трое. Это были Я-нынешний, Я-вчерашний и Я-позавчерашний. Мы холодно поздоровались И приступили к беседе.

Из записок неизвестного

Шлемофон, щелкнув, отключился. Под алюминиевым куполом воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Чебукин сидел неподвижно, а электронный щуп с трудно представимой скоростью – ста пятидесяти килогерц нырял в мозговые извилины, прослеживая их одну за другой.

Накопленная в течение жизни информация из нервных клеток попадала на усилитель и самопишущим устройством заносилась на перфорированные ленты мыслеприемника Чебукина-биса.

По временам, отогнав дремоту, Чебукин бросал быстрый взгляд на своего визави. Лицо биса постепенно приобретало выражение: загнутые усики выпрямлялись, улыбка развивалась в спокойную, благожелательную и одновременно нелицеприятную, глаза вбирали начальственную проницательность. Но странно, знакомое это, тысячи раз выверенное у зеркала, выражение на чужом лице производило впечатление даже как бы гулкой пустоты.

«Отрастил усики, таракан, а не профессор», – неприязненно подумал Чебукин о своем бисе.

Щуп безболезненно принимал информацию, но иногда электронное острие его задевало стенки клеток коры, отражалось от них, и тогда вспыхивало в памяти давно минувшее.

Перед закрытыми глазами Чебукина встало лицо Тани, такое, каким он видел его самый последний раз, в том году, когда по чрезвычайным обстоятельствам освободилась кафедра эстетики, и ему, совсем молодому научному сотруднику, нежданно-негаданно предложено было занять эту кафедру, при том, однако, условии, что он расстанется с Таней.

Дело в том, что Таня в том же году и по тем же чрезвычайным обстоятельствам лишилась одновременно отца и матери.

Неприятнейшее это условие высказано было деканом хотя и обиняком, но недвусмысленно. И Таня была названа не женой, а подругой, поскольку брак с ней по случайности не был зарегистрирован. И слово это, «подруга», было произнесено так страшно и оскорбительно, что и теперь прозвучало в памяти, как пощечина.

Чебукин искоса взглянул на биса. Лицо биса передернулось, сморщилось, но сразу приняло прежнее выражение. Чебукин понимал, что и его собственное лицо так же точно передернулось и сморщилось, а затем вернулось к обычному состоянию.

А щуп между тем перестал задевать стенки, локатор вывел его в стрежень извилины, и беспокоящие воспоминания больше не появлялись.

Чебукин уснул.

Когда он очнулся, алюминиевый купол был поднят, и снова глазу открывался зал перезаписи. Впереди в кресле спокойно и важно сидел бежевый бис с уже вполне утвердившимся выражением. Положив руку на плечо бису, стоял Люстиков.

– Вот и все, – сказал Люстиков, мягко улыбаясь. – Ведь ничего страшного.

Рабочий день оканчивался. Девушки-операторши подмазывались и, звеня каблучками, сбегали по металличе-ским лесенкам. Одна из них – хорошенькая, с кудряшками – приостановилась на мгновенье и посмотрела на биса. Тот ответил продолжительным взглядом. «Ходок», – неприязненно подумал Чебукин, использовав одно из словечек Колькиного лексикона.

– Месяца два или три продолжится синхронизация, – привычным скучным голосом объяснял Люстиков. – В углах губ у вас вмонтированы микроскопические микрофоны, в ушах – приемные устройства. Бис, который на время синхронизации останется здесь, будет слышать то же, что и вы. У него появятся те же эмоции и мысли, и он станет высказывать те же соображения. Посторонним будет казаться, что это говорите вы, а в действительности они будут слышать биса, являющегося, впрочем, вашим точным дубликатом. Если мысли и соображения биса в деталях разойдутся с вашими мыслями – поправьте его, необходимые коррективы автоматически запишет мыслеприемник. Когда синхронизация закончится и мы достигнем полного единообразия ваших мыслей и мыслей, ясно, этот последний начнет самостоятельное существование. Обращаясь к бису, Люстиков распорядился;

– Продемонстрируйте мыслеприемник!

Чебукин-бис быстрыми, но не суетливыми движениями расстегнул пиджак и шелковую рубашку, нажал почти невидимую кнопку на открывшейся металлической стенк груди и снова опустил руки.

Шторная стенка раздвинулась.

Внутри горели триоды, смутно освещая множество кол денсаторов, сопротивлений и крошечных металлически катушек, между которыми скользили поблескивающи ленты.

Шуршание стало слышнее.

– Спасибо! – сказал Люстиков. – Попрошу пройти в второй, зал.

Шторки так же автоматически закрылись. Бис аккуратно застегнул пуговицы, поправил, галстук и поднялся. Чебукин также встал.

Вслед за Люстиковым Чебукин и Чебукин-бис пересекли опустевший зал перезаписи и очутились в длинном помещении, с рядом дверей на одной стороне.

– Сюда! – пригласил Люстиков, открывая треты справа кабинку, на которой была прикреплена стеклянная дощечка с надписью:

ЧЕБУКИН ВАСИЛИЙ ИВАНОВИЧ-БИС

ПРОФЕССОР ЭСТЕТИКИ

Бис зашел в кабинку. Помещение напоминало купе вагона: мягкий диван, столик, кресло, умывальник укрепленным над ним зеркалом.

– До свидания, – холодно сказал Чебукин-бис развернул лежащий на столике свежий номер журнала.

– До свидания, – так же принужденно ответил Чебукин.

Когда дверь за бисом захлопнулась, Чебукин почувствовал некоторое облегчение и заторопился к выходу.

16

– Как же, однако, вы умудрились прожить жизнь, будучи самим собой и никем иным? – спросил я.

Он ответил мне тем же вопросом.

Из записок неизвестного

На улице Чебукин глубоко вздохнул. Светило нежаркое солнце.

– Пахнет хмелем и тлением, забвение временное шагает рука об руку с забвением вечным, – вполголоса проговорил он, щурясь на солнце. То есть он, собственно, только услышал эти слова, а сказал их бис через микроскопические громкоговорители на полупроводниках, искусно вмонтированные в уголках губ.

«Профессор эстетики мог бы изобрести нечто более оригинальное и менее выспреннее», – с неудовольствием подумал Чебукин.

В машине, ощутив привычную упругую мягкость сиденья, он несколько успокоился, и опять-таки не он, а бис беззвучно проговорил:

– Чего-нибудь я как-никак стою. Не каждому положена персональная машина и все прочее.

А в следующее мгновенье уже он сам поправил биса:

– Мыслителю и философу, а ведь мы с тобой значимся именно философами, не следовало бы позволять себе столь затасканные суждения. Диоген, так сказать, «вкатился» в бессмертие при помощи всего-навсего бочки, которая при меньшей скорости и маневренности обладала, по-видимому, несомненными преимуществами.

Мысль, направившаяся по скользкому руслу, не замедлила подсказать, что Сократ был отравлен, Аристотель умер в изгнании, Джордано Бруно сожжен, Каллисфан, осмелившийся сказать Александру Македонскому, что историографу для его славы царь не нужен, но зато царь никогда не был бы так знаменит без своего историографа, был казнен, и множество более современных мыслителей претерпели подобные же неудобства.

– Домой? – спросил шофер.

– В институт на совещание, – ответил Чебукин с философской печалью в голосе. – Дела, дела; личную жизнь приходится оттеснять на задворки.

То есть опять-таки выговорил эту фразу бис, а он снова с досадой отметил про себя выспренность, банальность и почти привычную неискренность его, биса, лексики.

– Пустозвон, – пробормоталЧебукин, – чистейшая балаболка…

… Междуведомственное совещание уже началось. Председатель сразу приметил появление Чебукина, кивнул ему и вскоре предоставил слово.

Василий Иванович заговорил легко и плавно, уверенно нащупав главную жилу.

Стоит ли повторять, что говорил не Чебукин, а бис, и. Василий Иванович, может быть, впервые в жизни получил возможность взглянуть на себя со стороны.

«Раньше у меня никогда не было для этого времени, – со стесненным сердцем подумал он сам. – Может быть, и лучше, что его не было. Еще лучше, если бы это чертово время и не появлялось».

Речь на совещании шла о низком уровне эстетического оформления продукции фабрики имени 8 марта. И Чебукин-бис через громкоговорители, укрепленные в уголках губ собственно Чебукина, сразу же аргументированно и веско заявил, что надо ударить по рукам коллектив фабрики за недооценку значения эстетического уровня.

Чебукин слушал обстоятельную речь биса с чувством, с каким бессонной ночью следишь за однообразным падением капель из крана. «Ударить по рукам». При этих словах ему вспомнилось, что он никогда не видел продукции фабрики. Кажется, это рояли и фисгармонии, а может быть сенокосилки и утюги? Нет, вероятнее всего – галоши и соски…

«Впрочем, эстетика ведь необходима везде», – попробовал он успокоить себя.

И тут он вдруг забыл, от какого греческого корня происходит слово «эстетика».

Когда-то знал и забыл…

«Хорошо бы посмотреть словарь», – подумал он и пошел к выходу, совершенно не учитывая, что голос биса нерасторжимо связан с ним, Чебукиным-настоящим, и, следовательно, тоже двигается к выходу.

Чебукин остановился, только когда его окликнули из президиума, и неловко договорил, вернее сказать – дослушал свою речь, стоя посреди зала.

От длинных и плавных периодов биса возникало ощущение, будто бы он, Чебукин, нечист, ощущение как бы зуда во всем теле и странная мысль, что самое главное сейчас поскорее помыться.

17

Человек, который бывает тягостно потрясен, узрев себя со стороны, не есть конченый человек. Но именно поэтому подобное потрясение приближает его конец.

Камилл Ланье. Психология обыденной жизни

Очутившись в кабинете, Чебукин закрылся на два оборота ключа. «Словарь» служил только поводом, последней каплей, а покинул он зал заседания из необходимости убежать от всех и, прежде всего, от биса.

Последнее, впрочем, было невыполнимо.

Он сел в кресло и снова ощутил властную потребность заменить последние два добрых дела – номер девять касающийся курьера, и номер десять, касающийся сестры и пирога – добрыми делами менее спорными. Потребность такую настойчивую, будто только осуществиэту замену, он сумеет остаться на поверхности, выплыть из нереального, однако физически ощутимого серого моря в котором он сейчас тонет.

Память, настроенная снисходительно, подсказала историю с защитой доцентом Януаровым диссертации на тему «Мне так кажется – как судебное доказательство»

Тогда он, единственный из пятнадцати членов ученого совета, подал голос против присуждения Януарову ученой степени.

«Для подобного поступка, особенно в то время, нужны были смелость, правдолюбие. И этих основополагающих качеств у меня все же оказалось побольше, чем у уважаемых коллег», подумал Чебукин и совсем было собрался заменить курьера с незапоминающейся фамилией на черный шар против Януарова, когда память, продолжавшая распутывать ниточку, внесла уточнения.

Чебукин вспомнил, как после оглашения результатов голосования коллеги один за другим подходили к Януарову, дабы поскорее засвидетельствовать непричастность к злополучному черному шару.

Он остановил профессора Рысина и спросил, не кажется ли ему унизительным «хождение на поклон».

Рысин отмахнулся:

– Януаров известный сикофант, зачем с ним связываться?

– Но и ты пошел вслед за Рысиным на поклон, – не преминула подсказать память, снова настроенная обличительно.

– Я был последним! Значит, опять-таки проявил известное моральное превосходство перед коллегами, – оправдывался Чебукин.

– Да, ты подошел последним, но… – продолжала обличать память, – но, встретив холодный взгляд Януарова, испугался и стал приглашать его в гости, бормотать нечто совсем непристойное относительно огромного вклада в науку и необходимости обмыть этот вклад. Тогда Януаров действительно догадался о твоей причастности к черному шару и железным голосом отчеканил: «Вы забываете, с кем имеете дело». (Это звучало угрожающе и двусмысленно).

– Нет, нет, – проговорил Чебукин, перебивая память, к черту Януарова, ничего не поделаешь, пусть девятым номером пока останется курьер… Но неужто и в самом деле не было в моей жизни ничего более достойного наименования «доброе и смелое дело»?

Зазвонил телефон, и, узнав голос Ирины, своей аспирантки, Чебукин обрадовался возможности отвлечься от неприятных размышлений.

– Да, – сказал он с готовностью. – Я очень рад. У третьей колонны?.. Буду через тридцать минут…

18

– Вы мне надоели. Уйдите! – сказало Отражение.

– Хорошо, но помните, если я удалюсь, исчезнете и вы.

– Пожалуй, я примирюсь и с этим…

Из записок неизвестного

Он не всегда говорил то, что думал. Но сказав что-либо, впредь думал именно так.

С. Дюгонь-Дюгоне. «Портреты»

Главный недостаток извилин в том, что они извилисты.

А. П. Сыроваров, начальник Лаборатории перезаписи, «Приказы»

Шагая рядом с Ириной, Чебукин совсем было собрался пуститься в откровенности, неуместные и не ведущие к цели, но внутренне необходимые сейчас, однако бис опередил его и повел дело изученной тропой.

– Так тянет на природу, в просторы… Человеку, посвятившему себя эстетике, истинная красота важнее всего, – начал бис рокочущим и переливающимся голосом.

«Затоковал… Колоратурный бас… Траченный молью первый любовник провинциальной оперетты», – зло и безнадежно думал Чебукин, с непривычной жалостью ощущая робкое тепло Ирининой руки.

– Неумолчный шелест деревьев, щебет птиц, – разливался бис. – Давайте отправимся за тайнами природы, как древние аргонавты за золотом!..

Чебукин взглянул на Ирину, но не как обычно, чтобы проверить действие слов, «скорректировать огонь», а бесцельно, с той же щемящей душу жалостью.

– Да, да… так тянет к птицам, к деревьям, – беззвучно шептала девушка, удивительно хорошея при этом.

«Ну, конечно, – виновато думал Чебукин, любуясь ее новой красотой. – Ей и вправду представляется это самое – листва, мурава, бабочки, соловьи, а в мыслях биса – я – то ведь знаю – протертые влажной тряпкой листья пальмы над столиком в уединенном углу ресторана «Нерпа», где всегда кончается первый этап «плавания аргонавтов».

– К природе… как аргонавты, – шептала Ирина, и самые пошлые слова в ее устах приобретали новый, вернее – старейший, первозданный смысл.

– Я тоскую по красоте, как плененная ласточка по воздушному океану, разливался бис. – Безграничность стихий и такая же необъятность музыки. Грандиозность Баха. Бранденбургский концерт та-ра-та-та-лю-лю-та-ра…

«Это, коллега-шестипудовая ласточка, никакой не Бах, а «Подмосковные вечера», да еще префальшиво исполненные», – подумал Чебукин.

– Лю-лю-лю-ра-ра-лю-ра-ра-ра, – не заметив подлога, чистым, серебристым голоском подхватила Ирина. – Лю-лю-ра-ра-та-та-та-та…

«Вот это не «Подмосковные вечера», это, верно, и есть Бах, которого я, к сожалению, совершенно не знаю», – думал Чебукин.

Он посмотрел на Ирину и впервые за время короткого романа, а также предыдущих коротких романов, бескорыстно залюбовался девушкой, чувствуя, что сердце бьется чаще, горло пересохло и нечто одновременно горькое и сладостное теснит грудь.

А бис развивал обычную программу:

– Музыка и ваша щедрая ласка единственное, что может согреть сердце, измученное борьбой с оппортунистами и догматиками, годами неустройств и теоретических размышлений. Женское тепло… трепет…

– К черту! – не своим голосом закричал Чебукин. – Трепач! Брехун!

Девушка испуганно оглянулась.

– Вам нехорошо? – нежно спросила она. И этот страх за другого человека, беззащитно протянутые руки, открывали в ней новую красоту.

– Вы извините, – пробормотал Чебукин и тут же, услышав, как бис снова принимается за свое токованье, закричал нечто уж совсем непонятное кроткой аспирантке: – К дьяволу! Извините, я не вас. А вы тоже хороши – развесили уши. К дьяволу! К черту! К дьяволу! Чебукин махнул рукой и побежал прочь. Дома он, не ужиная, заперся в кабинете и, тяжело дыша, улегся на холодном кожаном диване.

– Чего ты волнуешься? Бис через три месяца отделится и будет жить самостоятельно, как… – пробовал он успокоить себя.

– Как тысячи других пустозвонов, – перебил внутренний голос, который прежде почти никогда не подавалголоса, а теперь стал проявлять поразительную активность. – Но сам ты ведь не отделишься от себя!

– Да, я от себя не отделюсь, – должен был согласиться Чебукин. – И кроме того, я не вынесу дуэта с бисом не то чтобы три месяца, а даже еще три часа.

Сквозь дверь Чебукин слышал, как жена отвечала по телефону:

– Ничего особенного… Неужели? Ах, боже мой… Что вы говорите!

«Доброжелатель» информирует о моем странном поступке на междуведомственном совещании», – безошибочно определил Чебукин.

– Нет, нет, он сумеет взять себя в руки, – говорила жена.

«Положение неустойчивое. Любопытно, кто обрадуется, когда я загремлю? спросил он самого себя. – Прохвост Прожогин? У Прожогина больше всего шансов занять мое место. Потом Петр Петрович; Петр Петрович станет заместителем. Нет… вернее всего, свалит меня Чебукин-бис».

Чебукин засмеялся, такой странной и одновременно вероятной была эта догадка. «Не кто иной, как Чебукин-бис».

– Опять карьера, карьера, мелкий и суетный человек, – раздраженно сказал внутренний голос. – Не пора ли, как выражались в старину, подумать о душе?

– Давно пора, – согласился Чебукин и вздохнул. Ему припомнилось милое лицо Ирины и захотелосьнапеть мотив, услышанный от нее, это дивное лю-лю-ра-рата-та-лю-лю-та…

Получилось нечто совсем иное, хотя тоже знакомое. Он напрягся и вспомнил: «Да это же «Там, вдали, за рекой»,походная песня, заученная в юности, во время срочнойслужбы».

– Там, вдали, за рекой загорались огни. В небе ясном заря догорала… промурлыкал он.

Жена услышала и, выйдя в коридор, тоненько сказала:

– Васе-е-чек… может быть, чае-е-ечечку… горя-я-я-ченького, кре-е-е-е-пенького?

Сострадание она умела выражать только так: растягивая гласные.

Чебукин не откликнулся. Сердито дыша, он бормотал про себя одно и тоже: «Там, вдали, за рекой… Там, вдали, за рекой…»

– А ты знаешь, почему песенка так крепко засела у тебя в голове? – шепнул внутренний голос.

– Н-нет. Воспоминания юности? – неуверенно спросил Чебукин.

– Романтика, юность… Вздор, голубчик. Разве не ты в качестве директора Института эстетики, получив наводящий запрос, подмахнул резко отрицательный отзыв об этом «упадочническом произведении». А через известное время по второму наводящему запросу состряпал другой-безоговорочно положительный отзыв…

– Что же тут такого? – вмешался бис. – Некоторые произведения искусства в свете одной, э-э, исторической эпохи играют совершенно иную роль, чем те же, так сказать, произведения искусства в свете другой, э, исторической эпохи. Азбучная истина.,»

– Завел шарманку, – огрызнулся Чебукин, хотя бис защищал его от внутреннего голоса.

Чебукину вдруг снова показалось жизненно необходимым заменить сомнительное доброе дело другим, настоящим.

И заменить сейчас же, будто только после этого появится хоть какая-то защита и против биса и против внутреннего голоса.

– Доброе дело… Доброе и смелое дело… – бормотал он про себя.

– Добро… Зло… – снова вкрадчиво вмешался бис. – Ты в плену абстрактных категорий… идеалистических, общечеловеческих понятий. Предоставь другим; судить о тебе. Твоя биография и, э-э, анкеты всегда радовали глаз компетентных работников. Неужели ты случайно дослужился до…

– Позволю себе заметить, – сухо перебил внутренний голос, – что у Клавдия, короля Дании, тоже, по-видимому, были безукоризненные, радующие глаз анкеты. А то, что он влил малую толику яда в ухо неосмотрительно уснувшему и потерявшему здоровую бдительностьбрату – отцу Гамлета, анкеты не отразили. Там и вопроса такого нет: «Отравлял ли ты ближних своих?»

– Яд!! Убийство!! – с негодованием вскричал бис. («Боже, какой ложный пафос!» – подумал Чебукин). – Вы переходите все границы, милейший… Не посмеете же вы обвинять нас, меня и Чебукина настоящего, в…

– В отравительстве? – внутренний голос хохотнул. – Но яды бывают разные… Некоторые поражают только душу…

– Идеализм!.. Субъективизм… Махизм… – кричал бис.

Чебукин прикрыл голову подушкой, пытаясь столь наивным способом заглушить спорящие голоса, слушать которые он уже был не в силах. «Я теперь больше похож на арбитражную комиссию, чем на обычного человека, – думал он. – Так не может продолжаться. Я не выдержу».

Как ни странно, подушка помогла. А может быть, голоса затихли сами собой.

В тишине Чебукин снова принялся искать подходящее доброе дело.

«Прожогин? Ну, конечно же», – обрадованно вспомнил он и помедлил, давая время высказать свои мнения и внутреннему голосу и бису.

Те молчали… Их пассивность обнадеживала.

Чебукин вспомнил.

В прошедшие годы Прожогин попал в ссылку и крайне нуждался. Профессор Лядов, старый учитель Прожогина, подбирал книги и другие материалы для статей и заметок. пересылал их ссыльному, а затем, напечатав сочинения своего подопечного, по необходимости без подписи, переводил автору гонорар.

Человек скрупулезно аккуратный, Лядов сохранял извещения на получение гонорара и квитанции переводов в специальном конверте.

Когда через несколько лет Прожогин вернулся, здоровый и – в немалой степени благодаря заботам своего старого учителя – вполне благополучный, профессор уронил слезу и с некоторой торжественностью вручил ученику упомянутый конверт, сказав между прочим, чтобудет счастлив, если после его, Лядова, кончины Прожогин примет кафедру и продолжит начатые учителем изыскания.

Подробности трогательного свидания учителя с учеником стали широко известны со слов Прожогина.

А еще через известное время Прожогин подал куда нужно заявление, обвинив Лядова не только в теоретических ошибках, но прежде всего – в связях с врагами народа и помощи врагам народа. В качестве доказательств он приложил к своему манускрипту сколотую рукой Лядова пачку квитанций, свидетельствующую о том, что профессор переводил ему, Прожогину, бывшему тогда врагом народа, деньги и поддерживал с ним, Прожогиным, бывшим тогда врагом народа, оживленную переписку.

Старый профессор был изгнан с кафедры, а несколько позднее попал в лагерь, из которого уже не вернулся. А Прожогин занял кафедру своего наставника, как тот и желал, однако при обстоятельствах, которые учителю вряд ли могли представиться.

В ту пору, то есть когда кафедра освободилась, Прожогин обратился к Чебукину с просьбой рекомендовать его для замещения открывшейся вакансии.

– Да вы мерзавец! – ответил Чебукин и показал рукой на дверь.

– … Чем это не доброе и не смелое дело, особенно если учесть самое личность Прожогина, обнаружившего незаурядные способности в шагании к цели по трупам? – с надеждой и робостью обратился Чебукин к внутреннему голосу.

– Хм… хм… – пробормотал внутренний голос. Чув-ствовалось, что ему нелегко развенчивать последние иллюзии Чебукина. – Хм… хм… Но ведь ты был в кабинете один?

– Допустим… – ответил Чебукин.

– А при свидетелях ты повторил бы этого своего «мерзавца»? Отвечай честно!

– Н-не знаю… Сказать такое при свидетелях было бы сверхсмелым поступком, а условлено подобрать дела просто смелые и добрые.

– И Прожогин все же стал твоим заместителем? – продолжал внутренний голос, словно не слыша или отводя объяснения Чебукина.

– Его утвердили во время моего отпуска.

– А когда ты вернулся, то сразу же заявил протест противназначениямерзавцанастольвысокий пост?

– Н-нет… Впрочем, с моим протестом не посчитались бы…

– Значит, «нет»? Но уж, конечно, ты при встрече с Прожогиным не подавал мерзавцу руки и заявил, что твое мнение о нем остается неизменным?

– Н-нет… но…

– И уж, разумеется, на банкетах ты не пил, когда поднимали тост за научные успехи Прожогина?

– Н-нет… Н-не знаю… Н-не помню…

– И когда Прожогин защитил докторскую, основательно обокрав своего к тому времени уже покойного учителя, ты не поздравил его?

– Да перестань! Хватит, – не выдержав, закричал Чебукин, поднялся и стал бегать по комнате. – Хва-тит! Хватит! Нет добрых дел, так нет. Что я, рожу их!

Как только Чебукин замолк, бис вкрадчивым голосом спросил: