Текст книги "Сигналы точного времени"

Автор книги: Александр Шантаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

64.

Бабушка отрубила курице голову на пеньке.

65.

Запах мочала, берёзовых веников, полатей парной, мокрых газет. Несвежее бельё из узкого филёнчатого шкафчика раздевалки отправляется в портфель или чемоданчик, в сухие газеты заворачиваются кальсоны, трусы, носки и майки, взамен свежего. В прохладном и влажном зале предбанника с настилами из реек, заиндевелыми окнами и плесенью по углам, гулкие полые пульсации – донышка таза по цементу пола, шипение носовым звуком из широкого латунного крана. Здесь, снаружи бряканье граненых стаканов за буфетным прилавком, стук ребристых кружек с гладкой полосой по верху, хруст переламываемой рыбы, масляный солёный выдох, рыхлое хлопанье набухшей двери, с отзвоном по стене удар тяжёлой уличной створки, морозный пар, топанье сапогами и валенками в чёрных низких галошах, свитый накрепко бензиновый и навозный дух от тулупов. Откидывается филёнка в женское отделение – тетеньки с намотанными на головах полотенцами; коричнево-синие круги висящих сливочных сисей (так их сейчас называю); красные плечи в веснушках; выгнутой спиной, вперед животом голый ребёнок стоймя на табурете, к нему босая женщина, складки на боках, белые подушки попы с долгой, нескончаемой линией разделения. Феромоны подмышек чужих взрослых ― будто запыхавшийся лесной зверь дохнул в лицо пастью; у каждого шерсть своего оттенка, шоколадно-синяя, болотная, тёмно-лиловая; у женщин тёплых ярких цветов с привкусом цикория. Когда счастлив – я внимателен. Или, наоборот, в том смысле, что, когда не просто хорошо, а плакать хочется от зависти к самому себе, не жадной, чтобы отобрать или присвоить, а как если бы сам себе был родитель и, жалея, завидуешь, что не можешь сполна нарадоваться. В этом моменте всё играет как пузырики в газировке; потом забудешь намертво, но теперь знаешь воистину ― все люди разноцветные волшебные животные, вышагивающие по звёздам под целующий стенки сердца бой, ― есть такие часы дома у наших знакомых, клацнет гулко в напольном деревянном ящике и сказочно ударит, раскатятся хрустальные обручи в зеркальных шарах; цвета зеркально-тускло-вишнёвые, зеркально-пасмурно-синие в аспидно-чёрном звёздном звоне, ― как будто хорошо освещённый ходишь на четырёх лапах по ночному небу.

Одетый, укутанный, на скамье напротив мужского и женского отделений отхлёбываю из бутылки лимонад насквозь из холодного бисера, дожидаясь отца, остывая в счастливом блаженстве; от прижатого с тылу к передним зубам языка отрыгиваются через нос пузырьки лимонного газа.

66.

Край Дарьинска, обрыв, внизу – летом – поле с тропинками, проездами к лесному обочью, где кончается обмелевшее озеро. В начале осени на поле проводится районный Праздник урожая, выставка сельскохозяйственных достижений: свозят из колхозов и совхозов племенной скот, коров, свиней, овец, снопы пшеницы, огромные призовые тыквы, арбузы, дыни, разные овощи, ставят автолавки с товарами, в конце праздника устраиваются скачки; папа заседает в судейском жюри. По весне Урал разливался, поле скрывается под водой.

Вечером часу в седьмом ещё в не полных, но проявляющихся сумерках пришли с папой смотреть на разлив. По глинистому обрыву у старой школы петляющая дорожка вдоль заборов, плетней ― «задов» (с ударением на «о»), как здесь называют задние дворы с хозяйственными постройками. Пологий спуск к пойме, там в одном месте съезд на небольшой мысок, откуда открывается широкая панорама во все стороны.

Встречный папин сослуживец в шляпе, дождевике и в кирзовых сапогах, двумя пальцами с зажатой папиросой тычет на хмурые мутные протоки с мохнатыми клочками ив. «Ещё дня три-четыре и лёд совсем уйдёт с Урала. Обычно, когда Урал идёт слышно километра за два, а сейчас вода что-то плохо поднимается… Закат-то, Султаныч, алый, как марсельеза, как говорится», – засмеялся, откашлялся, мятый мундштук улетел в пенистую воду.

На том берегу черный шпиль железной вышки, гряда черных вязов, вспушенные, будто акварельные потеки на влажном листе опушки. В просветах между стволами вечерняя заря и та же картина в воде в перевернутом виде, но глаже и глубже. Редкие льдины идут серыми кусками, чуть слышно шорох и изредка хруст. Двое парней зачем-то решили переправиться на лодке через разлив в сторону мельницы, перевернулись и утонули. Эту историю обсуждают во дворе, заметное происшествие. Строение мельницы на горизонте за полем необычное и таинственное. Белый плоский фасад, едва возвышающийся фронтон с непонятными столбиками-рожками по углам и по центру крыши, два больших окна на уровне второго этажа, одно на первом и несимметрично квадратная дверь. Одинокое это здание всегда маячит вдали на отшибе, в той стороне садится солнце, там другой край мира. По воде укорачивается и остывает красная дорожка, представляю, как два тёмных силуэта в лодке отталкиваются вёслами от берега.

Папа шутливо дергает мою руку в своей: «Что, домой, а то мама ругаться будет» …

67.

В мае в новом жёлтом пахнущем клеёнкой плаще с капюшоном, в красных резиновых сапогах с зелёной каймой хожу по луже у дома.

68.

Схваченные взглядом лента леса, поля, село, огромный серый элеватор, белый станционный домик с синими ставнями, рядки молодой капусты, пугало, собачка-дворняжка, – в линиях дождя, что пролетел снаружи мимо деревянной рамы верхней полки – обратной каруселью, наспех пролистанными страницами впускает в бескрайность жизней, дружб, тёплых гнездований, других игр, новых словечек, произношений, кухонных запахов, мальчиков, девочек, – кто бы мог быть самым закадычным другом, но не станет, или станет, потому что всегда будет вон та опушка с раскидистыми, более сочными, густыми, чем у нас деревьями, и те громоздящиеся на плато россыпи домиков под вечерним солнцем. – Гляжу как на необъятное обещание, на облака в роскоши, тающие задумчивыми оттенками, оставшегося где-то далеко позади на ярусах ступенчатых горок, присваивая воображённое любование из чужого окна, одетый в пространство неведомого придуманного дома, в запахи прихожей, кухни, еды, одёжного шкафа, чужой нежности и теплоты.

69.

Лето 1971 года, на столе в зале газета с большими фотографиями космонавтов в тяжёлой чёрной рамке.

70.

После отъезда гостей досталась пустая коробка из-под папирос, прозрачная хрустящая шторка под крышкой, в углу крошки табака, – колкий, похожий на невычесанную шерсть запах, даже приятный. Горы – изломы, чёрное, снег; на крышке чёрный силуэт всадника напротив острых белых пиков, пятно человека и лошади напоминает растёкшуюся кляксу. В мгновение перед прыжком, перед ними расщелина или пропасть ― не видно. Слежу за всадником внутри его тревожной истории, – слившиеся в целое фигуры, подхваченные ветром края одежд, ржание, ― опасность, погоня? Желтоватая бумага, вроде газетной, преображается в слепящие вершины, головокружительные расщелины, ущелья, заснеженные распадки. Три неровных пятна неокрашенной бумаги вклиниваются в голубое с серыми стёсами каменных складок, смыкаясь с чернильными краями глубокой ночи, извне картинки на горные пики падает лунный свет: скрытое, помогает понять, что неизмеримо дальше, чем когда видимо.

71.

У меня много разной копирки – чёрной, синей, фиолетовой, красной, даже жёлтая. Едва уловимый запах барбариски. Тонкие листы, дрожащие от движения и сквозняка. С наружной стороны матовые, внутренняя переливается жирным блеском, напоминает ваксу и пачкает пальцы.

72.

Растянувшейся на тротуаре сандалето-топающей змейкой по двое ведут из садика на прогулку, на стадион. Жму в своей руке руку Люси, она мою, пока доходим – пальцы успевают стать мокрыми. Губы Люси – как оттиск помады на листе, тихий овал лица, нерезко розовые щёки, будто в смущении, коротко обрезанные по линии не густые, но мягкие тёмно-русые волосы, поблёскивает солнечной радугой голубой бант. Дружим не сговариваясь, когда строят становимся вместе. В холле с высокими окнами, где ожидают нас родители, чтобы забрать домой, Люся завязывает на моих ботинках шнурки бантиком, ― не умею завязывать кроме как узлом, а у неё выходит лёгким слитным движением пальцев; замечаю, как наши мамы показывают улыбки и обмениваются взглядами.

У торца зелёного поля вытянутый одноэтажный дом с низкой шиферной крышей.  Когда папа брал с собой на футбол, видел, как из него, прижав локти к корпусу, выбегают футболисты в форме. На кривоватых мускулистых ногах чёрные бутсы с шипами, стёртые на носках, испачканные зелёным травяным соком; прыгают пружинисто вверх, перебирают коленями на месте; напряжённые выпуклые коленные чашечки и мышцы демонстрируют силу и напор, как на повышенных оборотах мотор мотоцикла.

На противоположной стороне, помахивая хвостами, между деревьев неспешно бродят коричневые и палевые коровы из домов, чьи «зады̀» выходят к стадиону. Огороженная танцплощадка, в центре на невысоком постаменте – почти целая, но сильно облезлая фигура девушки-спортсменки.

По длинной стороне стадион примыкает к заросшему, запущенному парку: высоченные густые вязы, кусты паслёна, шиповника, цветы, широкие папоротниковые заросли, оглушающие пестрым мельтешением духи всего цветущего, преющего, тенистого и то, как пахнет иное растение с вязким соком – не отличить от запаха жука или стрекозы. Одичавший парк кишит стрекозами и приходится соревноваться с ними за место. Крылышки-витражи, запах брошенной в костёр травки, одна везёт на себе другую, петли, загнутые цветные проводки, галочки уголками, маслянистые жилки; на крупной головке беретами на боку фасеточные глазищи с изумрудной радугой…

Нас приводят в парк, чтобы мы хорошенько выбегались, набесились среди первобытной растительности, гоняясь за стрекозами и бабочками. Текучее, негустое «я» легко плещется в прекрасном жирном супе летних ароматов, звуков, роений, бега-полёта, догонялок, припрыжек и обязательных взвизгов. Сюда примешиваются маленькие подавления, отбирание ветки с ягодами, отталкивание от огромной бабочки, которая вовсе не считает себя ничем обязанной и, цепляясь яркими крыльями за воздушную взвесь, взбирается повыше.

На стадионе всегда застаём Мишаюру, существо без возраста, ни ребёнка, ни взрослого. Он тут, когда матчи и разные соревнования и когда пусто, как сегодня. Плоское сонное лицо, тусклые узкие щёлки, мокрый рот, ― Мишаюра весь снаружи, напоминает фигуру кукольных мультфильмов, не самых любимых, где бросаются в глаза шершавые поверхности холста, войлока, деревяшек, проволоки, швов и стыков всего, из чего сделана. Спросить имя – отвечает: «Миша-Юра»; сказанное быстро слитное «Мишаюра». Если пристают и обзываются, накидывает на голову пиджак с россыпью значков «ГТО», выглядывая из норы, на кончике носа капля солнца, злится, огрызается, издаёт плюющие, шипящие, фыркающие звуки.

– «Тили-тили балалайка на суку сидел балайка», – все его дразним, русские, казахские, татарские девочки и мальчики.

– Дети, ну-ка отошли, перестаньте его обижать! Воспитательница вернула пиджак в нормальное положение, освободила спрятанную голову, пригладила жёсткие черные волосы, окунув ладонь в карман халатика, выудила овальный мятный леденец без обёртки. Мишаюра тут же сунув за щеку с хлюпаньем и слюнями принялся смоктать:

– Аяврик? – произнёс вопросительно-бесстыдно, как тявканье.

– Аяврик, – успокаивающе, грудным, как фисгармония, голосом ответила воспитательница.

…Наперегонки с нами бегает за стрекозами. Воспитательница собирает всех обратно, окликая, сгоняя в пары, вылавливая и вытаскивая из сплошных зарослей самых упрямых. Послушные двойки впереди уже по-сиамски сцепились ладонями, в свободной руке сомлевшие бабочки, стрекозы, вяло двигающие брюшками и масляными пропеллерами. Мишаюра тоже пристраивается, но у него нет пары, никто не даёт свою ладонь. Он протягивает руку Люсе. Люся несогласно мотает короткой причёской, упираясь в него твёрдыми серыми глазами, – тебе нельзя, нам ещё расти, а тебе нет! Увязывается вслед в хвосте замыкающим. Когда голова колонны минует аллейку, соединяющую с улицей, Мишаюра отстаёт, останавливается, поворачивает обратно, словно есть невидимая граница.

Я не просил её о помощи, Люська сама мне завязывала бантики на ботинках, а родители смотрели и улыбались.

73.

Кипящий бульон с кусками говядины и мозговой костью. Мама ставит крупную мясную кость на блюде, папа ножом отделяет для меня цельные части цвета молочного какао, быстро темнеющего, пока остывают на тарелке. Прожилки и хрящики он отправляет прямо с ножа в рот, и мне странно, что он их запросто, причмокивая, с удовольствием жуёт, как и мозг, постукиванием выбитый из кости, – его мне и видеть неприятно, слизь, обсыпанную черными точками.

74.

Крапает на тонкий песок дождик, пыль засахаривается влажными кляксами, Олька выскочила из-под козырька под струи, зажмурила глаза и тонко верещит, следом Женька и я, – тёплым ветром, землей и облаками что ли так пахнет? Прямо в сандалях в мутные желтоватые лужи, а дождь стихает, светлеют сохнущая рубашка, небо, сено и сырые доски, громко пахнут мокрая полынь и бледно-жёлтая кашка, чёрно-красные жучки-солдатики носятся по влажному песку. От Олькиного мокрого платьица <шел пар, и сквозь прозрачную материю были трогательно видны большие трусы на резинке, сосборившейся набок>.

75.

В выходной за столом на кухне напротив окна (мама с папой в гостях), передо мной папка-обложка с пачкой чистых листов для рисования. Пластмассовая непочатая коробка акварельных красок с круглыми лунками на восемь цветов. Уложенная по длине между двумя рядами кружков кисточка. Ручка из светлой пластмассы, утолщенная к середине, щетина чёрная, чуть расширяющаяся к верхней части, жёсткая, жёстче, чем в зубной щётке. (Хуже не найти кисть для акварели, но я этого не знаю, – если внутри коробки с красками, значит, правильная кисточка!) За окном с нашего второго этажа мимо дома серая полоса дороги с песчаной отсыпкой. Простор немного перекрывает двухэтажный кирпичный дом слева, ― ещё не застроенное поле и едва видимая тёмная лесополоса, не считая столбов вдоль дороги. Выше, в половину окна, синее небо с чистыми облаками. Положив белый лист, долго сидел перед окном, смотрел на открытую коробку красок, на вид за окном, который и видом ещё не был, а тем, что не замечаешь. Передо мной кружка с водой. Окунаю кисточку, вожу в круглой таблетке с тёмно-синей консистенцией. Пока не тронешь, краска – дремлющий зверёк, надо будить, толкать, выводить из оцепенения. Влажная щетина нарушила матовый блеск, поцарапала, намочила, размазала по внутреннему пластмассовому бортику синеватой сукровицей. Поначалу увлекает алхимия процесса, игра в вещества и движения: болтание кисточки в банке с водой, изменение воды оттенками желтого, синего, замутнение, захват ворсом краски и.… самое невероятное, заранее непредсказуемое её десантирование на собранную в прямоугольник бесконечность. Его, листа <белизна становится областью безграничного, непрозрачным светом, в котором можно двигаться, но невозможно что-либо разглядеть. Я понимаю, что, когда я проведу на нем или сквозь него линию, я должен буду ее контролировать: не как водитель машины – в одной плоскости, а как пилот в воздухе, поскольку здесь движение возможно во всех трех измерениях>. Другое чудо ― успевать этой явности не оставаться без назначения дольше необходимого, а ловить, как ловят миг, удачу и мяч, в предположенную форму, которую и надо попросить с помощью той же краски, что норовит вырваться в несвободу бесформенности или фатальной ошибки, и лишь форма даёт ей свободу и дыхание, где краска, ставшая цветом, становится больше себя собой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Назад к карточке книги "Сигналы точного времени"