Текст книги "Цель жизни"

Автор книги: Александр Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

На обратном пути из музея мы прошли по Охотному ряду. В том месте, где теперь гостиница "Москва", вдоль улицы были расположены неказистые домишки и ютились лавки со всякой живностью, соленьями и прочей снедью.

Домой мы возвращались по Неглинной улице, через Трубную площадь. "Труба" для нас, ребят, была интересна: здесь по воскресеньям устраивался птичий базар. Со всей Москвы и даже из Подмосковья стекались сюда любители птиц. Продавались всевозможные голуби, певчие птицы разных пород и видов, корм для птиц. В аквариумах – золотые рыбки.

А от Трубной площади уже рукой подать и до моего дома.

Наша семья: отец, мать, младшие братишка с сестренкой и я – жила в тесной квартирке большого пятиэтажного дома на 2-й Мещанской улице, недалеко от Сухаревской площади. Там находился огромный толкучий рынок – Сухаревка. С утра и до вечера тысячи людей, москвичей и приезжих, покупали, продавали, торговались. Шум над площадью стоял невообразимый.

Два раза в неделю наша улица превращалась в привозной базар. В эти дни обычно тихая 2-я Мещанская становилась шумной и оживленной. Подмосковные огородники наводняли ее возами капусты, моркови, огурцов, картофеля, яблок. Пряный запах укропа наполнял всю улицу.

Во дворе нашего дома были торговые склады – смрадные, грязные и шумные.

Теперь Москва иная. И внешний облик ее изменился неузнаваемо, и духовная жизнь москвичей не та. Но немногие впечатления о старой Москве, которые запомнились с детских лет, вполне позволяют оценить огромные изменения, происшедшие в моем родном городе всего за два-три десятилетия.

Люблю Москву – город широких асфальтированных магистралей, город лучшего в мире метро и огромных стадионов, одетую в гранит красавицу Москву-реку с перекинутыми через нее чудесными мостами, город с архитектурными ансамблями, новым зданием университета на Ленинских горах, стадионом имени Ленина и многим, многим другим.

Я коренной москвич и люблю свой город – свою Москву.

В 20-х годах Москва была совсем не такой, какой мы видим ее теперь.

Начать с того, что Москва имела всего только одну асфальтированную улицу Петровку. Брусчаткой были замощены Кузнецкий мост, Театральная площадь и часть Мясницкой, остальные улицы – булыжные. Тротуарчики узенькие, да еще теснили их чугунные тумбы, сохранившиеся с того времени, когда к ним привязывали лошадей.

Электрическими фонарями освещался только центр, а в основном освещение было газовое и так называемое керосинокалильное. Вечером по московским переулкам ходили фонарщики с лесенками на плечах и зажигали каждый фонарь в отдельности.

Водопровод был лишь в центральной части города, поэтому уже за пределами Садового кольца с утра до вечера громыхали по булыжной мостовой водовозы, продававшие воду ведрами.

Ночами, распространяя зловоние, тащились подводы с ассенизаторами, которых называли "золотарями".

По дворам, как в центре, так и на окраинах, от зари до зари перекликались старьевщики:

– Старье берем, старье берем – шурум бурум!

И, вторя им, надрывалась шарманка: "Маруся отравилась, в больницу отвезли... "

На моей памяти, в 1924 году, на смену извозчикам появились в Москве первые автобусы: два-три десятка английских машин "Лейланд". Теперь тысячи автобусов и троллейбусов отечественного производства вошли в повседневную жизнь столицы.

О метро никто, конечно, и представления не имел. Основным видом городского транспорта были трамваи, наполнявшие город шумом и создававшие еще большую тесноту на узких московских улицах.

О тогдашних границах города можно составить представление по тому, что, например, конечными станциями трамвая линии No б были Сокольники и Петровский парк. Там, где сейчас стадион "Динамо", окруженный большими каменными строениями, стояли лишь мелкие деревянные домики дачного типа. Исключение составляли Петровский дворец, где позже разместилась Академия воздушного флота, да два загородных ресторана: "Стрельна" и "Мавритания", куда ночью приезжали веселиться и слушать пение цыган московские кутилы.

Многого, что есть в Москве сейчас, тогда не было. Но к сожалению, и некоторые достопримечательности старой Москвы не сохранились. Нет Сухаревой башни, нет Красных ворот, нет чудесных бульваров с вековыми развесистыми деревьями по Садовому кольцу, нет и многого другого, что было уничтожено в свое время поспешно и без нужды, а могло бы и сейчас служить украшением нашей столицы.

Описывая детские годы, не могу не упомянуть и о книжках.

Я читал запоем и увлекался главным образом детской приключенческой литературой. "Всадник без головы", "Кожаный чулок", "Последний из могикан" очень нравились мне. Я познакомился с Монтигомо Ястребиным Когтем, узнал, что такое вигвам, что такое "трубка мира" и как и по какому случаю ее курили. Узнал, как жестоки были первые испанские колонизаторы к местному индейскому населению, как беспощадно истребляли они коренных жителей этой благодатной земли. Узнал, почему новая часть света, Америка, названа была по имени испанского мореплавателя Америго Веспуччи, а не в честь Христофора Колумба, первым открывшего ее.

В 11 лет я прочитал всего Жюля Верна, в романах которого действительность переплетается с фантастикой и приключениями. Эти романы еще больше разожгли интерес к технике.

Особенно увлекался я приключенческими романами французских писателей Луи Буссенара и Луи Жаколио. Читая описания природы, людей, их обычаев и быта, следя за стремительно развивающимися событиями, я сам переносился на место действия, сам участвовал в жизни героев.

Много книг было прочитано и по истории. Пробуждали чувство любви к России и гордости за свой народ исторические события, выдающиеся полководцы и деятели – Петр Великий, Суворов, Кутузов.

Потом я прочитал несколько книг из серии "Жизнь замечательных людей" (была такая серия и до революции): о великом нашем предке, основателе русской науки Михаиле Васильевиче Ломоносове, об изобретателе радио Попове, о Менделееве.

Книги развивали страстный интерес к новому, неизвестному, учили мечтать, фантазировать. Они звали и к действию: ведь любимые герои дерзали, упорно трудились и шли к намеченной цели вопреки преградам.

В нашей гимназии была прекрасная библиотека с хорошим подбором книг. Заведовала ею одна из учительниц, отдававшая работе все свое свободное время. Она прививала нам, школьникам, интерес к чтению, умело сообразуясь с наклонностями и вкусами каждого.

Бывало, приготовишь уроки и садишься за чтение. Пора спать, но нет сил оторваться от книги. Сколько неприятностей было из-за этого! Войдет мама, захлопнет книжку: "Ложись спать!". Приходилось прибегать к уловкам. Притворишься спящим, а когда все улягутся, заснут, тихонько, босиком подбежишь, включишь свет и читаешь до 3 – 4 часов утра. Ну, а если мать увидит – беда!

Страсть к книгам разнообразила довольно скучную гимназическую действительность.

Семнадцатый год нарушил монотонность гимназической жизни и, хотя не сразу, поставил школу на новые пути.

Помню, какое сильное впечатление произвело на моих родителей свержение царизма. Дома любили поговорить о политике.

Мы выписывали тогда газеты "Русские ведомости" и "Московский листок".

28 февраля (по старому стилю) 1917 года, в день свержения царя, газеты не вышли. И на следующий день в Москве не появилось ни одной газеты. Город был полон слухов. Народ вышел на улицы и площади в надежде что-нибудь узнать.

Рассказывали, что 28 февраля, под влиянием слухов о событиях в Петрограде, днем на Воскресенской площади (площадь Революции), у городской думы (ныне музей Ленина), собрались десятки тысяч человек, в том числе солдаты. Полиция не могла справиться с толпой.

На следующий день мы, группа гимназистов, пошли на Тверскую, в Охотный ряд. На улицах много солдат. На каждом шагу митинги. Автомобили с развевающимися красными флагами. В автомобилях – офицеры с обнаженными шашками, солдаты с красными бантами на груди.

Красные флаги подвесили и к памятникам Пушкину на Страстной площади и Скобелеву на Тверской. Пьедестал Пушкина обернут куском кумача с надписью мелом:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья.

2 марта появились газеты. Их расхватывали у газетчиков, наклеивали на стенах, громко читали вслух.

– Падение старого строя... Царица в истерике... Наследник болен...

2 марта ночью в Пскове, в царском поезде, Николай II отрекся от престола в пользу младшего брата Михаила, который в свою очередь от престола отказался.

Создано Временное правительство. Судя по домашним разговорам, первое время обыватели еще, пожалуй, и не задумывались над смыслом происходящего. После Февральской революции все ликовали по поводу свержения ненавистного режима.

Москва была возбуждена. Бастовали предприятия. Стояли трамваи. Хорошо помню валявшихся на тротуарах золоченых двуглавых орлов, сорванных с вывесок, замазанные краской слова: "Поставщик двора его императорского величества". Видел на улицах людей с кружками – сборщиков пожертвований в пользу семей погибших на фронте. Над Москвой несколько раз появлялись аэропланы с кумачовыми полотнищами.

Домашние рассказывали, что в церквах богослужения идут под звон колоколов и без упоминания царской фамилии. Говорили, что в некоторых церквах обнаружены спрятанные запасы муки, крупы, масла.

В один из первых мартовских дней я видел, как по Тверской студенты с винтовками и с красными бантами на груди вели арестованных полицейских и жандармов. Эту процессию с криком и свистом сопровождала толпа мальчишек.

Артисты цирка водили по улицам слона и верблюда. На попонах были революционные лозунги.

Однако энтузиазм москвичей и волна всеобщей радости как-то быстро схлынули. В городе начались беспорядки. Где-то неожиданно среди бела дня возникала стрельба. По ночам орудовали бандиты. Ходили слухи, что это переодетые жандармы, городовые, сыщики врываются в квартиры с обысками и грабят.

Напротив нашего дома No 1/3 по 2-й Мещанской улице, в доме Перлова, были обширные винные подвалы известной фирмы "Депре" (роскошный магазин в Столешниковом переулке существует по сей день и известен как фирменный магазин).

Так вот из этих подвалов толпы грабителей выкатывали огромные дубовые бочки, разбивали их, и красное, как кровь, вино текло прямо по дождевым стокам. Люди перепивались, многие тут же сваливались без чувств. Несколько человек упились до смерти. Над улицей стоял острый винный аромат.

На Сухаревской площади разграбили все торговые палатки и большинство магазинов.

Падение самодержавия отразилось, конечно, и на школьной жизни. Учителя уходили на какие-то собрания, вели дискуссии. В гимназиях создавались родительские комитеты. В марте состоялось собрание родительских комитетов при московских гимназиях, где было решено организовать союз родительских комитетов. Председателем его избрали главу родительского комитета моей гимназии, отца одного из гимназистов, адвоката Малинина.

Митинговали учителя, митинговали родители, митинговали учащиеся. Какое-то время мы вообще не учились. В коридорах на стенах гимназии вывешивали обращения такого рода:

"Свершились великие события... Не прерывайте учения... Не вносите разлада... С понедельника принимайтесь за занятия".

В середине марта учащиеся Москвы постановили создать совет представителей учащихся средних школ. Этот совет в свою очередь избрал исполком учащихся.

В воскресный день 19 марта на Старой Божедомке, в уголке Дурова, состоялся детский митинг. Собралось несколько сот мальчиков и девочек. Избрали председательницу – девочку. Какие-то профессора рассказывали сказки о спящем царстве и об Илье Муромце, пытаясь на аллегориях объяснить детям сущность революции. Выступали ученики, многие жаловались, что учиться стало трудно: приходится стоять в очередях за хлебом.

Резолюции этого митинга спустя 50 лет не могут не вызвать улыбки:

– Организовать союзы детей, для того чтобы среди детей не было ссор, драк и т. п.

– Организовать союзы для очистки парков.

– Обратиться в городскую управу с просьбой устранить очереди в магазинах.

– Просить новое правительство устроить больше школ.

Вся весна прошла в собраниях и митингах. Летом жизнь внешне как-то стабилизировалась. Однако чувствовалось, что революция не остановилась. В водоворот политической жизни вовлекались большие массы людей, в том числе те, которые, казалось, еще совсем недавно были инертны. За несколько месяцев – от Февраля до Октября – повзрослели и мы, гимназисты.

Из событий лета и осени семнадцатого года запомнились волнения и забастовки протеста против войны и голода.

Заботливо сохраненные матерью, теперь уже пожелтевшие газеты "Русские ведомости" и "Московский листок" февраля – ноября 1917 года помогли восстановить в памяти некоторые штрихи московской жизни того периода.

Мне в то время было всего 12 лет. И впечатления о тех исторических днях ограничивались у меня лишь кругом семейных, домашних разговоров и чисто внешними восприятиями жизни улицы и школы. Поэтому и воспоминания носят несколько сумбурный характер, но передают атмосферу окружавшей меня среды.

25 октября (7 ноября по новому стилю), когда в Петрограде свершалась Октябрьская революция, в Москве жизнь текла своим чередом, буднично. В школах занятия проходили нормально. У магазинов стояли длинные очереди – "хвосты", как тогда говорили, – за хлебом и другими продуктами.

Вечером по улицам бегали мальчишки-газетчики, пронзительно выкрикивая последние новости. Театры работали как всегда. На рекламных тумбах по углам площадей расклеивались афиши с репертуаром:

Большой театр

"Баядерка" – 25. X

"Кащей бессмертный" – 26. Х

"Иоланта" (с участием Неждановой)

Малый театр

"Шутники" – 25. X

"Завтрак у предводителя" – 26. X

Театр Корша

"Дни нашей жизни" – 25. X

На первой странице газеты "Московский листок" в номере от 25 октября можно было прочесть такое объявление: "УКРАДЕН БУМАЖНИК 21 ОКТЯБРЯ

В Косом пер. прошу товарища вора опустить в почт, ящик находящиеся в нем документы, векселя и др. бумаги. За доставку вознаграждение 25 руб., вору гарантирую тайну. (Следует адрес объявителя. )"

В газетах появились первые телеграфные сообщения о революционных событиях в Петрограде: "Вооруженный мятеж", "Большевики отдали приказ о вооруженном восстании".

С 26 октября до 8 ноября, в течение 12 дней, наши московские газеты опять не выходили, и население питалось только слухами и тем, что своими глазами видело в городе на улицах.

В ночь с 26 на 27 октября треск ружейных выстрелов и пулеметные очереди не стихали до утра. В школу меня не пустили, и мама все время отгоняла от окон, опасаясь шальной пули.

27 октября мы проснулись под грохот орудий. Стояли трамваи. Все заперлись в квартирах, боялись выйти на улицу. Общались со знакомыми в разных концах города только по телефону. Нагоняли друг на друга панику фантастическими слухами: взорван Кремль... разрушены Большой и Малый театры... снарядом снесло памятник Пушкину...

На улицах фонари не горели, город погрузился во мрак.

Почти целую неделю днем и ночью продолжалась пальба. Только санитарные автомобили да грузовики с солдатами и Красной гвардией проносились по улицам. Часто возникала паника: все бегут, бросаются в первые попавшиеся ворота и подъезды. Ночью мы видели из окна зарева пожаров в разных местах города. Во дворах и в подъездах домов круглые сутки дежурила домовая охрана.

Скоро перестал работать телефон, и мы лишились какой-либо информации, кроме слухов в пределах нашего дома.

Наконец 2 ноября стрельба сперва затихла и затем вовсе прекратилась. Улицы наполнились народом.

Я с несколькими приятелями в возрасте 12 – 14 лет вышел из дома. Мы отправились по Сретенке, потом через Трубную площадь, Тверской бульвар до Никитских ворот, где на левой стороне еще дымился глазницами выгоревших окон огромный восьмиэтажный жилой дом. У Никитских ворот – груды железа, кирпича, порванной трамвайной и телефонной проволоки. Здесь было самое жаркое место боев.

На Тверской улице у магазина Келлера почти через всю мостовую – окоп. На тротуарах – битое стекло витрин. Большинство магазинов заколочено досками. На Скобелевской площади (ныне Советской) еще стояли орудия, валялись ящики со стаканами от расстрелянных снарядов.

Мы ходили и на Красную площадь, здесь была масса народу. Все жадно слушали рассказы участников боев. Говорили, что за несколько дней было убито и ранено около 1500 человек. Рассказывали, как с 28 октября рабочие и солдаты осаждали Кремль, а уже 3 ноября полностью очистили его от юнкеров и офицеров.

8 ноября сотни рабочих приступили к рытью братских могил на Красной площади, у самой Кремлевской стены, для солдат и красногвардейцев, павших 28 октября – 3 ноября. На похороны, организованные московским Военно-революционным комитетом, рабочие шли районными колоннами. Несли десятки белых и красных гробов. 8 ноября 1917 года (по старому стилю) вышел "Московский листок". Вот что писала тогда эта бульварная, реакционная газета:

"Москва пережила ужасы: семидневный обстрел, убийство мирного населения и юнцов, расстрел памятников старины и искусства".

На 19 – 21 ноября были назначены выборы в Учредительное собрание. Напротив нашей гимназии стены Спасских казарм, так же, впрочем, как и другие московские стены, густо заклеены избирательными воззваниями и плакатами.

Мне запомнились белые листки с надписью красным шрифтом: "Голосуйте за список No 5 большевиков!"

Постепенно в городе налаживалась торговля. В "Московском листке" от 24 ноября было объявлено, что по карточкам выдаются:

по 14-му купону – 2 яйца (24 коп. за штуку),

по 26-му купону – 1 кг сельди (1 р. 25 к. ),

по 6-му купону – 1/2 фунта масла (4 руб. за фунт).

Постепенно все входило в норму. Начались занятия в школах. К всеобщей радости учеников, ввели правописание по новой орфографии.

Взрослые трудились в советских учреждениях, на фабриках и заводах. Работали театры и кино. Устраивались концерты и лекции.

И при всем том, однако, жизнь в Москве была очень трудная. Холод и голод в буквальном смысле слова донимали москвичей. Все привыкли к печкам-буржуйкам с железными трубами, выведенными в форточку, к примитивным керосиновым и масляным коптилкам вместо электрического освещения, к сахарину вместо сахара и полуфунту хлеба на человека в день.

В нашей семье, так же как и у всех, было и холодно, и голодно. Из трехкомнатной квартиры мы все перебрались в одну комнату, где стояла печка-буржуйка, которую топили чем попало, и даже обломками старой мебели. Из дома вечером на улицу лучше не показываться: кругом неспокойно. На ночь все входы и выходы накрепко запирались. В подъездах дежурили члены домкома. Домком был как бы верховной властью нашего маленького дома-крепости.

Хлеба выдавали так мало и такого качества, что приходилось добывать хоть какое-то продовольствие, используя всякие возможности. Хлеб на жителей всего дома по уполномочию домкома получал хозяин шорной мастерской Федор Николаевич Лабазнов, честный и добрый человек. В шорную мастерскую, по стенам которой были развешаны хомуты и всевозможная конская сбруя, мы ходили за причитающимся хлебным пайком.

Так как единственным кормильцем нашей семьи был отец – служащий конторы Нефтесиндиката, где хоть и выдавали иногда пайки, но очень скудные, на семейном совете решили, чтобы я тоже пошел работать. По знакомству отец устроил меня в только что созданное советское учреждение Главтоп, который помещался в огромном жилом доме No 3 на Лубянском проезде, на скорую руку приспособленном под учреждение.

Главтоп ведал распределением в стране нефти, дров, угля, торфа. Соответственно этому он организационно делился на отделы: нефтяной, дровяной, торфяной, угольный. Меня отец устроил на работу в нефтяной отдел курьером.

Но вскоре на меня обратило внимание местное начальство, и я получил должность конторского ученика в архиве. Заведовала архивом пожилая стриженая дама с белыми как лунь волосами – Ревекка Соломоновна Соловейчик. Она была единственным работником архива, поэтому обрадовалась, получив под свое начало сотрудника, так как могла переложить на него в основном всю архивную работу нефтяного отдела. Она познакомила меня с дыроколом, шилом, суровыми нитками, и с утра и до 2 часов дня я (так как не прерывал занятий в школе, которые начинались во вторую смену, с 3 часов) крутился среди розовых папок, раскладывал бумаги, а когда их набиралось достаточное количество, пробивал дыроколом и подшивал.

В обеденный перерыв к Ревекке Соломоновне приходила ее приятельница из торфяного отдела, и мы пили чай с сахарином, с лепешками из кофейной гущи или картофельной шелухи. Ревекка Соломоновна почему-то всегда пила чай из консервной банки вместо чашки, при этом страшно обжигалась и проклинала Советскую власть. Мне думается, что она пользовалась консервной банкой именно для того, чтобы иметь возможность лишний раз посетовать на тяжелую жизнь.

Эти две дамы рассказывали в обеденный перерыв страшные рассказы, преимущественно мистического содержания. То они обсуждали появление в районе Арбата так называемых попрыгунчиков, которые грабили запоздавших прохожих. То говорили как о факте об ожившем на Ваганьковском кладбище покойнике и о женщине-вампире, пойманной после того, как она выпила кровь пяти мужчин. В эти бредни даже я, 14-летний мальчишка, не верил, но слушать их было занятно.

Очень скоро меня продвинули по службе и назначили секретарем начальника отдела. Этим выдвижением я был обязан роману начальника отдела с одной из сотрудниц, которая, боясь соперницы-секретарши, настояла на том, чтобы секретарем назначили мужчину. Мне прибавили оклад, а сотрудники стали относиться ко мне с уважением и даже побаивались.

Должность секретаря дала возможность свободного хождения по многочисленным и запутанным коридорам Главтопа, по которым нужно было передвигаться с опаской, так как то здесь, то там они пересекались трубами "буржуек" и из них, несмотря на то что под стыками труб были подвешены консервные банки, капала пахучая смола.

Миллионы, которые выдавали в качестве зарплаты в кассе Главтопа, ничего не стоили, но Главтоп среди московских советских учреждений славился хорошими пайками. Так, например, к Новому году на мою долю достались целый гусь и полпуда глюкозы. Этот паек вызвал триумф в нашей семье. Мама уничтожающе посмотрела на отца, который принес полпуда пшеницы, четверть керосина и лапти!

– Ребенок гуся принес, а ты лапти! – стыдила она отца. В семье домашним хозяйством занималась мама. Мы, дети, помогали ей чем могли, но у нас было много своих школьных забот.

За год до окончания школы пришлось оставить службу в Главтопе, чтобы не рисковать аттестатом зрелости.

В школе, помимо учебы, бурлила общественная жизнь, в которой я активно участвовал. Меня выбрали председателем учкома.

Уроки, книги, учком – все это меня занимало, главным же увлечением к концу школьной учебы стала авиация. Но об этом я расскажу немного дальше.

Начало пути

После школы. – Планерные состязания в Крыму. – "Макака". – Мое творение в полете. – С путевкой биржи труда. – Рабочий авиамастерских. – Моторист Центрального аэродрома. – На "капитанском мостике" Зиновий Николаевич Райвичер.

В 17 лет я окончил среднюю школу, и теперь уже надо было всерьез решать: кем быть? Решение принято: авиаконструктором. Но с чего начать, к кому обратиться? Никаких знакомств среди авиаторов я не имел.

В газетах мне часто встречалась фамилия инженера-конструктора Пороховщикова. Не знаю, как у меня хватило смелости, но я решил обратиться к нему с просьбой помочь устроиться на работу в авиацию.

И вот летом 1923 года я не без труда разыскал Пороховщикова, поджидая его часами у здания Главвоздухофлота на Ленинградском шоссе. И однажды, смущенный и робкий, подошел к нему. Пороховщиков – высокий, стройный, в военной форме с ромбами. Я представлял себе, что человек он занятой, и потому коротко изложил свою просьбу, но мне хотелось поговорить с ним о многом.

– Пойдемте со мной, по дороге и поговорим, – предложил Пороховщиков.

Я с радостью согласился. Сколько раз, глядя в щелочку забора, мечтал я побывать на аэродроме!

В пути разговор почему-то не получился: я никак не мог придумать начала, а конструктор был, видимо, погружен в собственные мысли.

Когда мы подошли к Центральному аэродрому, часовой строго спросил меня:

– Куда?

– Это со мной, – сказал Пороховщиков часовому.

Тот козырнул, и я прошел в заветные ворота.

Ангаров почти не было. Самолеты стояли прямо в поле, под открытым небом.

На аэродроме находилось несколько трофейных аэропланов, отбитых у интервентов в годы гражданской войны. Сейчас эти самолеты произвели бы убогое и жалкое впечатление, но тогда я искренне восхищался ими.

Пороховщиков приехал на аэродром, чтобы осмотреть недавно прибывший новый французский самолет "Кодрон". Мне запомнилась гладкая, полированная, цвета слоновой кости обшивка крыльев и хвостового оперения. Но в целом это было какое-то неуклюжее нагромождение большого количества различных труб и проволоки.

Пороховщиков осмотрел "Кодрон" и направился к другой машине. Тут я решил напомнить ему о себе и, шагая рядом, начал:

– Я с малых лет мечтал быть инженером...

Я не успел закончить фразу, как мы уже подошли к старенькому французскому моноплану "Моран" и Пороховщиков стал разговаривать с летчиком. Минут через десять мы пошли дальше.

– Я работал в кружке авиамоделизма, – начал я снова, – меня это дело очень заинтересовало. Хочу быть авиационным инженером, конструктором. Прошу вас...

Но тут мы снова подошли к какому-то самолету, и Пороховщиков начал осматривать его, бросая на ходу замечания механику.

Улучив момент, я продолжал:

– Сейчас бы я хотел поступить в авиационную школу, или, может быть, вы поможете устроиться механиком в авиационный отряд...

Пороховщиков рассеянно слушал, продолжая переходить от самолета к самолету. Наконец он кончил свои дела и, не глядя на меня, проговорил:

– Сейчас многие хотят быть конструкторами. Это несерьезно. Не такое простое дело – стать конструктором. Начинать надо не с этого.

И хотя я понимал, что Пороховщикову некогда возиться со мной, стало обидно.

Так и не объяснив, с чего же надо начинать будущему конструктору, Пороховщиков направил меня к другому работнику. Делать нечего, я пошел. Тот выслушал и сказал:

– Зайдите завтра.

На другой день он опять сказал:

– Зайдите завтра.

А в следующий раз вовсе не принял меня. Я понял, что здесь ничего не добьюсь. Обращаться снова к Пороховщикову тоже не хотелось, и я начал искать других путей в авиацию.

Еще в начале 1923 года в газетах было объявлено, что в Крыму в ноябре состоятся первые планерные состязания. Представление о планере я имел и хотел принять участие в постройке первых советских планеров. Решил обратиться к организатору состязаний, известному тогда летчику-конструктору Арцеулову.

Константин Константинович Арцеулов встретил меня очень приветливо. Участливо выслушал и тут же предложил:

– Хотите, устрою вас помощником к летчику Анощенко? Он строит сейчас планер собственной конструкции.

– Ну конечно хочу! – радостно ответил я.

Планеристы работали в здании Военно-воздушной академии. Помню холодный, нетопленный громадный зал Петровского дворца, заваленный строительными материалами и деталями планеров. Я был новичком и смотрел на планеристов как на чародеев.

Арцеулов подвел меня к симпатичному, статному человеку.

– Николай Дмитриевич, познакомьтесь, вот вам помощник.

Анощенко протянул мне руку:

– Здравствуйте, очень рад! Как вас зовут? Шура? Ну, что ж, Шура, давайте работать... Будете хорошо работать – поедете в Крым на состязания, – добавил он.

По правде сказать, этому я тогда не поверил, но с огромным энтузиазмом принялся за постройку планера.

Обращаться со столярными инструментами я научился еще в детстве, поэтому работа у меня шла неплохо. Первое время Анощенко сам много трудился над планером, но у него и без этого хватало забот: он был одним из организаторов планерных состязаний, – поэтому, когда он убедился, что работа у меня спорится, стал заходить реже. Придет, посмотрит, даст указания.

Мне, конечно, льстило такое доверие, и я еще больше напрягал свои силы. Увлечение было так велико, что я целые дни проводил в зале академии. Отец сердился. Ему хотелось, чтобы я поскорее устроился на хорошую работу, а постройку планера он считал пустой затеей.

Мать, напротив, заступалась за меня:

– Пусть поработает, это не такая уж пустая затея. Может быть, со временем действительно станет авиационным инженером.

Я страстно мечтал об этом, надеялся, что так и будет.

Приближалась пора планерных состязаний, а планер еще не был готов. Пришлось трудиться еще больше и упорнее.

И тут, к большой радости, я узнал, что за активную работу решено командировать меня на состязания в Крым. Наш планер мы с Николаем Дмитриевичем Анощенко обещали закончить там, на месте.

Местом для планерных состязаний был избран район Коктебеля – курортного селения близ Феодосии, в юго-восточной части Крыма. Этот уголок Крыма стал впоследствии традиционным местом всесоюзного сбора планеристов.

На состязания решено было послать в одном эшелоне участников вместе с планерами. Поезд состоял из нескольких платформ и одной теплушки. На платформы погрузили планеры, накрыли их брезентом, а в теплушке устроились планеристы. Поездка в Крым – одно из самых ярких впечатлений в моей жизни. Раньше я никогда не бывал в Крыму и без матери вообще никуда не выезжал. А тут какую необычайную гордость я испытывал оттого, что еду в первое самостоятельное путешествие! В кармане лежали официальное командировочное удостоверение и суточные деньги.

В теплушке я чувствовал себя на седьмом небе. Народ здесь собрался молодой, все энтузиасты авиации. Тут были конструкторы планеров Ильюшин, Пышнов, Горощенко. Теперь этих людей знает вся страна. Ильюшин стал известным авиаконструктором. Пышнов и Горощенко – ученые, профессора. А тогда они были слушателями Военно-воздушной академии и делали первые шаги в авиации.

В пути свободного времени много: поезд шел медленно, мы ехали шесть дней. Но долгий путь не казался утомительным.

За это время я услышал много интересного из области авиации и техники. Подружился с чудесными людьми и добрыми товарищами, получил моральную зарядку для работы в авиации.

Из Москвы мы выехали глубокой осенью, в холод и слякоть. Но по мере приближения к югу становилось все теплее и теплее. И наконец в теплушке стало так жарко и душно, что пришлось переселиться на платформы, к планерам. Днем мы собирались вместе, и в разговорах время протекало незаметно, а ночью возвращались к своим планерам и, забравшись под брезент, крепко спали.