Текст книги "Ташкент - город хлебный"
Автор книги: Александр Неверов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Гайку.
– Брось!
– Зачем?
– Обыскивать будут...
Сережка нахмурился. Жалко гайку бросать и на Мишку сердце берет. Что за начальник такой – везде суется! Взять да не слушаться никогда. Встали сразу все Мишкины обиды пред Сережкой – даже в носу защекотало. Стиснул гайку, думает:
– Пусть ударит!
Мишка еще больше рассердился.
– Брось!
~ А тебе чего жалко?
Мишке было не жалко. Просто досадно, что Сережка поднял хорошую гайку, а он, Мишка, не поднял, потому что все время о хлебе думал и глаза под ногами не распускал.
– Мы как уговорились?
– Как?
– Все пополам делить.
– Это мы про хлеб говорили.
Лег Мишка на спину, долго смотрел на голубое кудрявое облако, плывущее по чужому далекому небу. В кишках начало булавками покалывать, во рту появилась слизь, вяжущая губы. Плюнул. Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти. Обувался рассеянно. Пересматривал оборины, худые пятки у лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на Сережкин карман, где лежала соблазнительная гайка. Почесал в голове. Кому не надо – счастье. Он вот хлопочет, бегает, на вагоны подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком по кирпичу, сказал:
– Ладно, держи свою гайку, мне не надо...
Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.
Подпотела гайка в кулаке, словно приросла к шаршавой ладони. Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что за начальник такой – каждый раз нельзя ничего сделать!
Мишка взглянул исподлобья.
– С такими товарищами только и ездить по разным дорогам. Если хлеб мой жрать – ты первый, а за гайку готов удавиться. Кто тебя вытащил из ортачеки? И опять попадешь, если я не заступлюсь. И хлеба не дам больше, и уеду один от тебя. Оставайся с своей гайкой...
Губы у Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо разжимался кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче. Не гайку жалко – досадно. Зачем такой начальник Мишка? Зачем нельзя каждый раз ничего сделать?
Пошли.
Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.
– Иди вон там, не надо мне.
Шмыгнул Сережка носом, пошел позади. Поглядел на гайку в кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка на чужую сторону, возьмет да и бросит на дороге около киргизов.
Взгрустнулось.
Лизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:
– Мишка, давай кому достанется!
– Не надо мне.
– Ты думаешь – жалко?
Мишка вздохнул облегченно.
– Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.
Решили трясти два жеребья в Мишкином картузе: большую палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.
– Обманешь ты меня, давай по другому.
– Давай.
Поднял Мишка камешек, загадал.
– Я сожму два кулака. Возьмешь кулак с камешком – твоя гайка. Возьмешь кулак без камешка – моя гайка.
Долго раздумывал Сережка, который взять. Щурил глаза, отвертывался, даже помолился тихонько:
– Дай бог, мне досталась!
– Скорее бери!
– Левый!
Мишка причмокнул.
– Дурачек ты маленько приходишься! Я всегда в правой держу...
Вытащил Сережка гайку проигранную, еще больше захотелось есть. С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во рту нехорошо.
Мишка хвалился.
– Какой я счастливый! Приеду домой, чего-нибудь сделаю из этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.
Сережка настороженно поднял голову.
– Ну, за это – много больно!
– А что? она железная, куда хошь годится.
– Сто не дадут.
– Давай спорить на два куска!
Грустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:
– Продавай, я еще найду – чугунную...
10.
За станцией дымились жарники. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.
Тут варили, тут и "на двор" ходили.
Голые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные. Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.
Укрыться было негде.
Из-под вагонов гнали.
Около уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь больше, чем у кипятильника. Вся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.
Приходили поезда, уходили.
Счастливые уезжали на буферах, на крышах.
Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.
Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:
– Уходите к чорту! Жулик на жулике шатается – силушки нет.
Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.
– Чего надо?
– Ничего не надо, своих ищем.
– Близко не подходи!
На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:
– Ой, алла! Ой, алла!
В другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая – торчала неподвижно. На усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.
Сережка спросил:
– Зачем он лежит?
Мишка не ответил.
Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:
– Хорошо, если бы этот кусочек стащить! Народу нет, никто не видит. Татарченок вниз лицом лежит. И увидит – не догонит. Себе можно побольше, Сережке поменьше, потому что он и сам поменьше.
Прошелся Мишка от стены к стене, мельком в окно заглянул. Ноги вдруг ослабли от сладкого ощущенья первого воровства, лицо и уши стали горячими. Ощупал Сережку невидящими глазами. торопливо шепнул:
– Погляди вон там!
– Где?
– Там, за дверью.
Раз, два – готово!
Сережка из дверей спросил:
– Мишка, чего глядеть-то?
– Не гляди больше, не надо...
По платформе бежали мужики за начальником станции, христом-богом просили пустить их вперед.
– Товарищ-начальник, сделайте для нас такое уваженье настолько!
– Ждите, ждите, товарищи, не могу!
Побежал и Мишка вместе с мужиками.
Остановились мужики, и Мишка остановился, держа за руку непонимающего Сережку.
Мужики сняли шапки, снял и Мишка старый отцовский картуз. Дернул Сережку:
– Сними!
Не выгорело дело, мужики начали ругаться. Мишка тоже сказал, как большой:
– Взятки ждут...
После барыню увидели – голова с разными гребенками.
Такие попадались в Самаре, отец покойный называл их финтиклюшками. Стояла барыня на крылечке в зеленом вагоне, на пальцах – два кольца золотых. В одном ухе сережка блестит, и зубы не как у нас: тоже золотые. Рядом ребятишки смотрят ей в рот. Бросит мосолок барыня – ребятишки и драку. Упадут всей кучей и возятся, как лягушки склещенные. Потом опять выстроятся в ряд. Перекидала мосолки барыня, бросила хлебную корчонку.
Так и пришибла Мишку эдакая досада.
– Хлеб кидает, дура!
Поправил мешок, пошли в наступленье с Сережкой.
– Ты лови, и я буду ловить.
Росту Мишка невысокого, но здорово укряжистый. Весь в дядю Никанора, который на кулачки дрался лучше всех. Звизданет бывало по уху – сразу музыка по всей голове.
Увидала барыня мальчишку в широких лаптях, нарочно кинула кусочек побольше. Инда ноздри раздулись у Мишки. Двинул правым плечом – зараз двоих опрокинул, на третьего верхом сел. Придавил головой к земле, уцепился за шею, словно клещами.
Маленький расплющенный кусочек, вымазанный пылью, достался ему.
Не успел отдышаться, барыня еще кусочек кинула.
Так и подбросило Мишку невидимой силой.
– Сережка, хватай!
Но тут кривоногий мальчишка с большим брюхом ухитрился лучше всех. Сбил Сережку под ногу – прямо носом в землю. Вскочил Сережка, не видит ничего. Взмахнул обеими руками ударить – мимо. А кривоногий девченку отшвырнул в длинной рубахе, хорьком ощетинился на подскочившего Мишку. Двое других закричали:
– Дай ему, Ванька!
Поправил Мишка мешок за плечами, приподнял козырек, упавший на глаза.
– Дай!
– А, чай, боюсь тебя?
– Давай, давай, попробуй.
Тут барыня опять кусочек кинула.
И в это же время из окошка вагонного кто-то бумажку выкинул, свернутую пакетиком.
– Эх, чорт возьми!
Так бы и разорвался Мишка на две половинки, да никак этого сделать нельзя. Бросился за бумажкой.
– Чего-нибудь есть в ней!
Развернул дрожащими пальцами, а в бумажке – окурки папиросные.
– Тьфу, ведьмы, чтобы чирей сел!
Игра продолжалась долго.
То Мишка сшибал сразу двоих, то Мишку сшибали сразу двое.
Нахватал он больше всех, и стало ему не страшно.
Можа, еще найдется финтиклюшка. Пусть кидает, если не жалко. Только бы до Ташкента доехать, да зерна привести на посев фунтов пятнадцать, да хлеба кусками побольше.
Строгие хозяйские мысли укладывались складно, радовали сердце, а свой посев на будущую весну обволакивал Мишкины мысли ласковым, играющим теплом. Тощее, голодное тело ныло сладкой мужицкой истомой.
Сережка ничего не нахватал.
Схватил одну корочку, да и ту вырвал Ванька кривоногий с большим брюхом и щеку оцарапал ему большими собачьими ногтями.
Сели за станцией.
Пересчитал Мишка собранные корочки, сказал:
– Пять! Три мне, две тебе. Проглотил Сережка корочки, во рту еще хуже стало.
– Миша, дай маленько, я не наелся.
– Будет пока. Напьемся воды, ляжем спать.
– Вон эту крошечку дай.
– Которую?
– Вон – на коленке у тебя.
Мишка тоже не наелся. Пощупал кусок, украденный у мужика, и губы выпятил.
– Все дай, да дай! А ты когда будешь давать!
– Я тебе гайку дал.
– Она мне досталась.
Сережка примолк.
Вытащил Мишка из кармана выигранную гайку бросил под ноги.
– Ешь ее, если не хочешь дружиться.
– Оба долго молчали.
– Сколько кусков за тобой?
– Три.
– Как бы не так!
– А сколько же?
– Пересчитай – узнаешь. На дороге отдыхали, я давал тебе раз. На той станции, где садились. – два. Сейчас две корки отдал – стало четыре. Я не такой, как ты, лишнего не насчитаю.
Сережка заплакал:
– В кишках у меня мутит...
11.
Ночью выпал дождь.
Завозился пустырь с мужиками да бабами, зашипели угли в жарниках, расплескалась сердитая ругань. Кто-то кричал в темноте:
– Бери чапан!
– Где чапан?
Целым стадом потащились на станцию, побежали под вагоны. Только баба, оставленная на пустыре, сердито ругалась:
– Миколай, да куда тебя черти утащили!
Долго шлепали Мишка с Сережкой по лужам, спотыкались в ямках. Опоздали на вокзал, сесть было негде. Прижались к стене в коридоре, опустились на корточки. У Сережки живот разболелся.
– Миша, я на двор хочу.
– Опять на двор! Беги скорее за стенку!
– Айда с тобой.
Плюнул Мишка от досады, – рассердился.
– Какой ты чудной, Сережка! Сам хочешь и меня зовешь. Чай, не волки здесь – за ноги не откусят.
Раз десять бегал Сережка, жилился, плакал и снова говорил упавшим встревоженным голосом:
– Миша, тянет из меня...
– А ты не жилься!
– Не жилюсь я – течет...
– Глотай слюну в себя!
– Кишки выворачивает.
Мишке надоело возиться, лениво сказал:
– Пройдет, только не думай об этом. Это понос у тебя от плохой воды.
Сережка не думал.
Вздрагивал прижимался к товарищу, чтобы согреться маленько, закрывал глаза.
– Холодно мне!
В тусклом свете фонарей летели крупные дождевые капли, дымились в лужах, барабанили по вокзальной крыше. Пробежал человек в кожаном картузе, стукнул каблуками в коридоре, наступил Сережке на ногу.
Сережка заплакал.
Мишка, нахлобучив до ушей старый отцовский картуз, смотрел утомленно.
– Зачем ты стонешь, Сережка?
– Холодно мне... Голова горит...
Вот не было горя! Протискался Мишка в народ, закричал:
– Товарищи, дайте погреться мальчишке хворому!
Никто не ответил.
Тогда Мишка пустился на хитрость, взял Сережку за руку, еще громче крикнул:
– Пустите!
– Кто тут?
– К маме мы идем.
Протискались в угол на бабий мешок, баба закричала:
– Куда забрались? Ждала я вас?
Хитрить, так хитрить, без хитрости не обойдешься. Никогда не было у Мишки такого голоса – очень уж ласковый.
– Ты, тетенька, Бузулуцкая?
– Слезь с мешка!
– Мы не тронем.
Мужик рядом сказал, не поднимая головы:
– Дерни за волосы, и будет знать.
– Мать мы потеряли, а отец от голоду помер.
Опять мужик рядом сказал, не поднимая головы:
– Я тоже сирота – без отца еду.
Согрелся Мишка около мешков, чуть-чуть задремал. Только хотел совсем забыться, Сережка как закричит без памяти:
– Киргиз!
Заплакал ребенок у бабы. Баба сердито сказала:
– Не кричи: ребенка у меня напугаешь...
А Сережка опять закричал:
– Горит!
Опамятовался, "на двор" запросился. Потом тихонько заскулил, падая головой на колени.
Мишка в отчаянии закрыл глаза.
Думал он о Ташкенте невиданном, в голове неотвязно кружилась пшеница фунтов пятнадцать и кусков два мешка. Мысленно висел на буферах, забирался на вагонную крышу, прятался на паровозах, и ни один солдат, ни один начальник не могли поймать его. Они – на крышу, он – с крыши. Они – на паровоз, он – с паровоза. Так везде и говорили про него:
– Вот разбойник появился!
– Кто?
– Да мальчишка бузулуцкий из Лопатинской волости. Без билета едет и без пропуска. Никак не поймаешь в орта-чеку...
А рядом Сережка вздрагивал, скулил по-щенячьи в бреду.
Смотрел Мишка на него хмурыми, недобрыми глазами, думал:
– Зачем я связался с таким? Лучше, если бы не связываться, а теперь нельзя: уговор. Одного бросить – пропадет. Возиться с ним – в Ташкент долго не попадешь. Эх, дурак! Тошно было одному ехать. Набрал бы шесть кусков, и ешь все шесть один.
Душно стало от тяжелых навалившихся дум, голову колесом распирало. Протискался из вокзала Мишка, вышел на платформу.
Под вагонами увидел Ваньку с кривыми ногами у которого корочки отнимал, и другого мальчишку – Петькой звать. Сидели они около колеса на сухом местечке – не то спали, не то думали.
Узнал и Ванька недавнего соперника, миролюбиво сказал:
– Лезь к нам!
– А чего у вас?
– Погреешься маленько.
Присел Мишка около колеса, рассказал про Сережку, про Сережкин понос, и как они уговаривались не бросать друг друга. Сам Сережка плохой, хлопотать не умеет, и Мишке приходится одному добывать на двоих. Давеча он пять кусков нахватал, а если бы захотел, все отнял.
Ванька взглянул исподлобья.
– На силу надеешься?
– А чего мне надеяться! Накорми меня досыта, я сразу на двоих пойду.
– Эка, чем хвалится! Накорми меня, я тоже пойду.
Петька спросил, разглядывая Мишку вспыхнувшими глазами.
– На Яшку нашего пойдешь?
– Который ему год?
– Тринадцатый.
– Какой человек. Можно и на большого пойти.
Досадно стало Петьке: один двоих не боится. Сунул он локтем невзначай – прямо Мишке в щеку.
Мишка поправил мешок.
– Ты чего дерешься?
– А ты?
– Смотри, дюдюкну раз – опрокинешься.
Ванька ногой отшвырнул его.
– Не лезь!
Петька кулаки приготовил.
– Дай ему, Ванька, за давешние кусочки.
Вцепились три репья под вагоном, долго мяли друг друга в тяжелой загоревшейся злобе. Ногти больно у Ваньки нехорошие весь нос исцарапал Мишке! Ну, и Мишка тоже здорово голову прищемил ему, как мышь запищал...
12.
В полдень поезд пришел не мужицкий, с хорошими вагонами.
Мужики не попали.
Вытряхнули Ваньку с Петькой, увели трех девок в орта чеку.
– Безбилетные!
Мишке посчастливилось.
Вертелся-вертелся он около паровоза с красными высокими колесами, забрался на ступеньку. Наверно бы уехал, да мысли разные в голове закружились.
– Бросил, бросил, товарища бросил! Больного товарища.
Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.
– Бросил, бросил!
Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:
– Зачем я связался с ним?
Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.
Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.
Густо щами бараньими запахло из другого вагона.
Опять снял Мишка старый отцовский картуз.
– Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.
– Кому?
– Хворому.
– Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!
Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.
Отец покойный всегда говорил:
– С нашего брата – давай, нашему брату – нет.
Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.
– Умирай наш брат: – никому не жалко.
Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке – сестра милосердная В руке – целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.
– Куда едешь, мальчик?
Так и обдал Мишку ласковый голос, словно из кувшина теплой водой. Посмотрел в лицо – не смеется, глазами жальливая. Недолго думал Мишка: выложил все, как на исповеди. С товарищем они уговорились в Ташкент ехать вместе, дорогой не бросать друг друга. А товарищ захворал маленько, и хлеба никто не дает им. Ему бы, Мишке, дальше ехать скорее – товарища бросить нельзя: пропадет, если один останется: больно неопытный. Сроду не был нигде, паровозов боится.
– Чем он захворал?
– Понос с ним от плохой воды и в роде лихорадки.
– Покажи мне его!
Пришли за будку, где Сережка валялся. Мишка сказал:
– Вот, гляди!
Поглядела городская Сережкино брюхо, говорит:
– Не лихорадка с ним – тиф, и он, наверно, не выдержит у тебя.
– Куда же его теперь?
Подумала городская, сказала:
– Полон вагон больных у нас а все-таки и его придется положить. Доедем до другой станции, в больницу положим. Согласен?
Не тому Мишка рад, что в больницу Сережку положат. Нет, и этому рад. А еще больше вот чему рад: есть на свете хорошие люди, только сразу не нападешь. И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках. Отломила городская хлеба кусочек, Мишка чуть не заплакал от радости.
– Благодарим покорно, тетенька!
Сам думает:
– Эх, кабы и меня посадила!
А городская – колдунья что ли? Сразу угадала Мишкины мысли.
– Куда пойдешь теперь?
Поглядел Мишка в глаза жальливые, сознался:
– Тетенька, посади в уголок, я никому не скажу.
Есть на свете хорошие люди!
И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках.
Сидит Мишка в санитарном вагоне и не верится: сон такой видится или наяву происходит.
Стучит вагон, покачивается. Стучат колеса, наигрывают, а Мишка в уголке улыбается сквозь голубую дрему, путающую мысли.
– Где теперь Ванька кривоногий? А где жарники?
Потухли сразу все жарники, только колеса внизу выговаривают:
– Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!
Потом и колеса перестали выговаривать.
Сон.
13.
Больница Мишке понравилась: крашеная и окошек много. Полежит Сережка в ней, поправится. Лекарства пустят ему, порошков дадут – живой рукой поднимется. А поедет Мишка назад из Ташкента и его захватит. Будет удача большая и хлебом поделится, чтобы не завидно было. Всякий может захворать, он не виноват.
Носилки с Сережкой поставили на крыльцо. Ушли насильщики, долго никто не выходил. Крикнула ворона в деревьях.
– Не к добру орет. кабы не случилось чего.
Опамятовался Сережка, заплакал.
– Куда меня хотят?
– Больница здесь, не бойся.
– А ты где?
– Здесь, с тобой.
Сел Мишка на крылечко около носилок, начал рассказывать. Женщина больно хорошая попалась, жалеет обоих, хлеба давала. Я говорит, Сережку обязательно вылечу. У меня, говорит лекарство такое есть. А один Мишка все равно не поедет, будет по базару ходить. Базар есть за станцией, как в Бузулуке, и купить можно чего хочешь. Пусть только Сережка не сердится, что они ругались – без этого не обойдешься в дороге. Вспомнил про гайку выигранную.
– Ты думаешь, я взаправду гайку взял? На кой она мне чужая! Я нарочно дразнил...
Вытащил гайку из теплого глубокого кармана, положил Сережке на руку.
– На, спрячь ее.
А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:
– Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он – Сергей Иваныч.
– Фамилья как?
Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.
– Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.
– Грамотный?
– А как же!
– Распишись.
Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.
– Давно не писал, рука не берет.
Расписался и сразу скучно стало.
Вышел из больницы, а гайка на крыльце валяется.
– Эх, позабыл Сережка.
Заглянул в окно – никого не видать. Полез в другое окно кто-то пальцем погрозил оттуда. Повертелся щенком беспризорным вокруг больницы Мишка, опять у крыльца остановился.
– Как бы гайку передать?
Вынесли человека на носилках. Думал – Сережка это, а на носилках – баба мертвая, и ноги у бабы голые. Грустно стало силы нет. Есть хочется и товарища жалко:
– Гайку-то позабыл зачем!
14.
Целый день шатался Мишка по базару между продавцами, слушал, сколько просят за юбки, сколько за кофты, почем стоит хлеб, если на деньги купить. Уж и сам хотел вытащить из мешка бабушкину юбку, мужики кругом разговаривают:
– Киргизы за Оренбургом дорого берут разные вещи. Туда надо вести.
Мишка подумал.
– Потерплю еще маленько.
Попробовал милостыньку просить, ну, бабы здесь чересчур сердитые.
Скажешь им:
– Тетенька! – Они не глядят.
Донимать начнешь:
– Христа-ради! – Они замахиваются.
А она хотела по голове ударить Мишку. Узнала, видно, что кусок он украл у мужика, на весь базар закричала:
– Ты смотри у меня, воришка окаянный! Давно я заприметила кружишься тут.
Нахлобучил Мишка старый отцовский картуз – ушел от скандала. Донесут в орта-чеку и просидишь недели две, немного станут разговаривать с нашим братом. Потребуют паспорт – нет. Пропуск потребуют, и пропуска нет. Лучше подальше от этого...
Вспомнил про Сережку только к вечеру. Будто кольнул кто в самое сердце.
– Что не сходишь? Обещался?
Хотел сбегать, мужики напугали.
– Поезд готовится на Ташкент. Скоро пойдет.
Сразу раскололась Мишкина голова на две половинки. Одна половинка велит к Сережке сбегать, другая половинка пугает:
– Не бегай, опоздаешь.
А первая половинка опять в уши шепчет:
– Как не стыдно тебе товарища бросать на чужой стороне? Сам уговаривался и сам не хочешь.
Долго ли добежать! Простишься в последний раз и поедешь. И ему легче будет, когда узнает, ждать не станет...
Другая половинка успокаивает:
– Ты не в этот раз уговаривался. Проходишь зря – на поезд не попадешь. Останешься сидеть день да ночь, а в это время сто верст уедешь. Если бы нарочно не жалко тебе? Ты не нарочно...
Долго мучился Мишка.
Вышел на станцию. Раз на больницу посмотрит, раз на вагоны:
– Двигаются или нет?
Вагоны не двигались.
Пересилила Мишкина совесть Мишкину нерешительность толкнула вперед. Добежал он что есть духу до больничного крыльца, остановился, как вкопанный, В трех окошках совсем темно, в одном – огонек горит. Торкнулся в дверь – заперто. Полез головой в окно, где огонек горит, кто-то за рубашку дернул.
– Куда лезешь? Окошко хочешь разбить?
Обернулся Мишка – мужик перед ним с метлой в руке.
– Сережку я гляжу.
– Какого Сережку?
– Наш, лопатинский.
– Никакого Сережки здесь нет, уходи!
Вот тебе раз! Нынче положили, и нынче же нет!
А тут паровоз на станции свистнул.
– Поезд!
Бросился от больницы Мишка, земли не чует под ногами. Прибежал на станцию – не поймет ничего. Туда бегут, сюда бегут, которые чай хлебают. Спросил мужика, мужик и руками развел.
– Я, браток, ничего не знаю, сам четвертый день сижу... Ты куда едешь?
– В Ташкент мне надо.
– В Ташкент давно ушел.
– Ушел?
– Не иначе ушел.
Так и прострелило Мишку в руки – ноги.
Бросился в другую сторону, на бабу в темноте наскочил кипяток в ведре несла она. Закачалось ведро, кипятком ей пальцы обожгло. Бросила баба ведро под ноги и давай кричать:
– Держите его.
Не олень бежит, рогами кусты раздвигает – Мишка скачет с мешком за плечами. Сзади шум поднялся, по ушам хлещет.
– Украл, украл, держи!
Пересекли мужики дорогу Мишке:
– Ах ты, сукин сын!
– Не нужно, не бейте!
– Позовите милицию!
– Вот товарищ милицейский, этот самый...
– Мешок украл у женщины.
– Разойдись!
Или земля вертится колесом, или люди прыгают друг через друга.
Нет.
Не земля вертится и не люди прыгают: в глазах у Мишки помутилось, голова Мишкина вертится во все стороны. Стоит он в страшном кругу, и язык не может слова выговорить. Хочет сказать, а язык не выговаривает. Упала слеза на Мишкину щеку, – кто увидит слезу в такой суматохе? Мишкин мешок на глазах у всех. Мишкино горе разжигает мужиков, отупевших от долгого сиденья на станциях.
– Бить надо таких щенков!
Ухватил за руку милицейский:
– Идем!
– Пропал.
Только это и подумал Мишка.
– Замотают теперь.
15.
Идет он на страшный суд – все поджилочки прыгают. Вспомнил отца покойного, дядю Никанора, который лучше всех на кулачки дрался, – вскипело сердце обидой великой на Сережку.
– Из-за него приходится терпеть.
А в орта-чека и не страшно даже – как в Исполкоме у них.
Стол большой, за столом самый главный в кожаном пиджаке. С боку револьвер прицепленный, на фуражке звезда большевистская. Чешет самый главный усы одним пальцем, смотрит на Мишку прищуренными глазами.
– В чем дело?
– Мальчишку поймали, товарищ Дунаев. – об'ясняет милицейский.
– Безбилетный?
– А шут его знает! Мешок, что ли, утащил.
– Иди ко мне ближе.
Здорово оробел Мишка – руки по швам опустил. Левая вздрагивает от испуга, и ноги чуть-чуть в коленках трясутся. Потолок над головой будто книзу опускается, и вся орта-чека на волнах покачивается.
А товарищ Дунаев нарочно молчит, не торопится. Только глазами прищуренными – ширк по бумаге!
И опять – ширк на Мишку!
– Как зовут?
А Мишки каждый волосок на голове поднимается, и в носу делается жарко: шмыгать не успевает им.
– Который год?
– Одиннадцать – двенадцатый.
– Молодец! Табак куришь?
– Никак нет.
– Не скрывай, Михайла Додонов, нам все известно...
Увидал улыбку Мишка на губах у главного, подумал:
"Врет он, ничего не знает, если смеется..."
А главный опять улыбается.
– Зачем мешок украл?
Отлегло на сердце у Мишки, снова подумал:
"Давай я обману маленько, можа поверит".
Начал рассказывать: давно они собирались в Ташкент с отцом, купили билет, пропуск, а отец дорогой помер. Надо бы взять у него билет с пропуском, а Мишка не догадался, две станции без билета проехал. Тут еще мальчишка навязался к нему из их деревни: возьми да возьми – один боится ехать. И тоже захворал. Кого хошь спроси – в больнице он лежит. Побежал Мишка повидаться с ним, а в это время свисток на чугунке подали. Ну, Мишка напугался, бежал, бежал, на бабу наткнулся. Не видать ничего. Задел ногой за ведро – баба кричать начала. Услыхали мужики, подумали – жулик он. А это его мешок, собственный. В этом мешке еще мешок, а в том мешке кружка завернута, соли на дорогу щепотки две и бабушкина юбка. Он никогда не воровал.
Развязали мешок – верно: кружка, соль и юбка.
Поглядел товарищ Дунаев на Мишку, опять усы почесал одним пальцем.
– А ты знаешь, без билета не полагается ездить по железным дорогам?
– Конечно, знаю, куда же деваться? Голодно больно...
– А в Ташкенте чего думаешь делать?
– Поработаю маленько.
– Чего умеешь работать?
– Чего придется. Можа, навоз кому почистить али за плугом ходить...
Покрутил головой Дунаев, самый главный, улыбается.
– Вот что, Михайла Додонов: мальчишка ты ловкий. По правильному я должен наказать тебя за это, чтобы ты еще ловчее был. Завтра будешь дрова таскать вместе с бабами безбилетными. Поработаешь – дальше поедешь. А бесплатно у нас не полагается ездить. Понял?
Мишка ждал хуже.
Вышел из орта-чеки с милицейским, сказал облегченно:
– Работы я не боюсь. Чего хошь заставь – сделаю...
16.
Длинный день! Тянется, и конца ему нет. Сначала солнышко на гору все поднималось, потом все под гору спускалось, а до вечера далеко. И дров казенных целые горы – когда перетаскаешь по одному полену? Напружинивал Мишка крепкую мужицкую спину сразу по три тащил. Выворачивались глаза от натуги, вздрагивали, мотались короткие ноги в широких лаптях. Думал, похвалит кто за усердную работу, а бабы ругаются.
– Ты, мальчишка, не больно надсаживайся: здесь – не дома.
– А что?
– Силу береги.
Первой свалилась кудрявская девка с голыми оцарапанными ногами. Голова закружилась, и во рту затошнило у нее. Поглядела она вокруг помутившимися глазами, белая сделалась вся. Схватила себя за голые оцарапанные ноги – не поймет ничего. Будто бабы и будто не бабы около нее. Ткнулась носом в землю и давай палец сосать.
– Что, Наст?нка, смерть твоя?
– Силушки нет.
Положила смерть Наст?нкину голову на березовое полено и ноги согнула ей около самого подбородка. Покормить бы умирающую вскладчину – легче будет! – хлеба негде взять. Своим поделиться – жалко: и себя обидишь, и ее не накормишь.
– Ладно, жизнь такая.
Встревожились бабы и снова умолкли.
Каждой думалось о себе:
– Доеду ли?
Стояли полукругом нахохленные, злые, голодные, а Наст?нка в этом полукруге лежала покорная, тихая, с голыми оцарапанными ногами. Когда вечером повели на станцию ее, Мишка позади шел тяжелой походкой. Низко сидел старый отцовский картуз, закрывая глаза козырьком, болели надерганные руки.
Теперь он – не маленький, видит, какие дела. Придется и ему захворать нечаянно – кто поможет? Надо будет самому держаться, чего-нибудь выдумать. Иначе – смерть.
Но как ни думал Мишка – выходило плохо.
Пробовал по вагонам пойти – не дают.
Такими глазами смотрят, словно заразный он.
Таким голосом гонят, будто всю жизнь ненавидели Мишку.
Кто-то даже из горшка плеснул прямо на голову.
Здорово рассердился Мишка.
– Ишь, буржуи, черти! Красных на вас пустить хорошенько...
Отошел немного, опять вернулся.
– Можа, корочку выкинули вместе с водой.
Присел на корточки в темноте, начал пальцами шарить под ногами. Нащупал чего-то, а это – камешек. Нащупал еще чего-то, а это – дерьмо ребячье. Вытер Мишка пальцы о коленку и глаза закрыл от обиды.
– Как смеются над нашим братом!
Подумал, подумал, опять шарить начал. Нащупал рыбью косточку, губами обдул, о рубашку потер.
– Кабы не захворать с нее: под ногами валялась...
А рот уже сам разевался, и щеки голодные двигались от нетерпенья.
– Ешь, с рыбы не захвораешь.
Захрустела косточка на зубах, потекли по губам голодные слюни.
– Ладно. Куда же деваться?
17.
На вокзале Наст?нка лежала под лавкой.
И мужик вот так валялся на той станции, и татарченок с облезлой головой – много народу, помочь некому. Плачут, плюют, ругаются, стонут. Свое горе у каждого, своя печаль мучает.
