Текст книги "Искушение чудом («Русский принц», его прототипы и двойники-самозванцы)"

Автор книги: Александр Мыльников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Поручив Д. В. Волкову подготовку этого законодательства, император принял в его разработке личное участие. Позднее Штелин вспоминал: «Трудится над проектом Петра Великого об отобрании монастырских поместий и о назначении особенной Экономической коллегии для управления ими… Он берет этот манифест к себе в кабинет, чтобы еще рассмотреть его и дополнить замечаниями» [164, с. 103]. Если это не описка, то указ, по-видимому – мартовский, первоначально предполагалось оформить более торжественно – как манифест. Все же значимость указа подчеркивалась объявлением его во всенародное известие.

Свидетельство Штелина – одно из подтверждений преемственности правотворчества при Петре III. Оно подчеркивается и преамбулами других принятых при нем актов. Действительно, проекты многих из них были выдвинуты еще при Елизавете Петровне, в частности видным государственным деятелем П. И. Шуваловым, которого поддерживали будущие сотрудники императора Д. В. Волков и А. И. Глебов. Они выступали за развитие предпринимательской и коммерческой инициативы дворянства, требуя одновременно и определенных льгот для купечества. Придя к власти, Петр III не просто поддержал эти идеи, но и поставил задачу скорейшего их законодательного оформления. Именно сознательностью выбора социальной ориентации и следует в первую очередь оценивать характер внутриполитического курса правительства Петра III и меру его личного участия в этом. И потому, при всем отчетливо выраженном классовом смысле проводившегося курса, законодательству времени Петра III был присущ ряд любопытных и в значительной мере новых особенностей.

Первая из них заключалась в приведении более или менее подробной назидательной аргументации, выдержанной в просветительском духе и порой сочетавшейся с патриотическими доводами государственной пользы. Примерами тому были уже известные нам оба февральских манифеста, указы о веротерпимости и секуляризации церковно-монастырских имений, а также шаги в сфере народного образования. Указом 24 апреля был введен в действие давний проект П. И. Шувалова о создании на базе сухопутного, морского и артиллерийского корпусов единого шляхетного корпуса с назначением на пост его главного директора И. И. Шувалова. Предполагались и какие-то меры в отношении Петербургской академии наук. Штелин приводил слова, сказанные ему по этому поводу Петром III: «Я очень хорошо знаю, что и в вашу Академию наук закралось много злоупотреблений и беспорядков. Ты видишь, что я занят теперь более важными делами, но как только с ними управлюсь, уничтожу все беспорядки и поставлю ее на лучшую ногу» [164, с. 98]. Сделать этого он не успел.

Следующая существенная особенность законодательства периода Петра III – появление в нем сравнительно устойчивых пробуржуазных тенденций, что отвечало «требованиям развития буржуазных отношений в России в условиях крепостничества, которое продолжало усиливаться» [144, т. 13, с. 603]. Эти тенденции реализовывались в различных формах и прежде всего в содействии подъему торговли, ремесла и промышленности при опоре не столько на дворянских предпринимателей, сколько на купечество и городское мещанство. Здесь чувствовалась уже личная инициатива Петра III, выработавшего мнение на этот счет, как мы видели, в предшествующие годы. Как и в своих доношениях 1759–1761 гг. из Кадетского корпуса, он, пользуясь современной терминологией, пытался подойти к делу системно. «Рассматривает все сословия в государстве и имеет намерение поручить составить проект, как поднять мещанское сословие в городах России, чтобы оно было поставлено на немецкую ногу, и как поощрить их промышленность», – записывал Я. Я. Штелин [164, с. 103]. Исходя из такой ориентации, Петр решительно выступил против стремления Р. И. Воронцова, возглавлявшего Комиссию по составлению нового уложения, закрепить дворянскую монополию на промышленность и землевладение. В составленном Д. В. Волковым указе о коммерции 28 марта значительное место было уделено мерам по расширению экспорта хлеба («государство наше может превеликий хлебом торг производить и что тем самым и хлебопашество поощрено будет») и других продуктов сельского хозяйства. В этом и ряде других указов обращалось внимание на хозяйское отношение к лесам, сбережение которых «почитаем мы за самый нужный и важный государственный артикул». Одновременно запрещалось ввозить из-за рубежа сахар, сырье для ситценабивных мануфактур и другие виды продукции, производство которой может быть налажено в России. Этот вполне очевидный протекционистский курс своеобразно сочетался с попытками (впрочем, единичными и робкими) регулирования территориального размещения отечественной промышленности. Примечателен, в частности, сенатский указ 31 января, которым разрешалось заводить фабрики по производству парусной ткани в Сибири, чтобы здесь, «а особливо для Охотского порта полотна парусные умножены были и чрез то перевозок, по дальности от Москвы расстояния, а от того казенного убытка избегнуть было можно» [127, т. 15, № 11431].

В законодательстве Петра III просматривались также меры по расширению использования вольнонаемного труда. Так, основываясь на именном указе 29 марта, Сенат запретил владельцам фабрик и заводов покупать к ним деревни. Впредь до утверждения нового Уложения Сенат приказывал «довольствоваться им вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми» [там же, № 11490]. Тем же способом сенатскими указами от 28 февраля и 26 апреля предлагалось произвести очистку порогов на Волхове и ремонт знаменитой дороги из Петербурга в Москву. Строго повелевалось работным людям «никакого… напрасного озлобления не чинить… чрез что уповательно впредь к найму в ту работу охотников более сыскаться» [там же, № 11455]. Впрочем, правительство, видимо, понимало, что в условиях крепостного права «сыскаться» таким людям было не просто. И чтобы как-то ослабить возникавшее противоречие, разрешалось привлекать к подобным обязанностям пашенных крестьян, но лишь из ближайших деревень, по окончании полевых работ и с обязательной оплатой за выполненную работу.

Наконец, еще одна особенность законодательства конца 1761—середины 1762 г. заключалась в несравненно большем, чем прежде, внимании к регулированию положения крестьянства и других непривилегированных слоев населения. Этот и ряд других аспектов законодательства времени Петра III, будучи по-своему переосмысленными в народе, оказали заметное воздействие на последующую мифологизацию «третьего императора».

Тернии миротворчества

Едва вступив на престол, Петр III осуществил переориентацию международной политики русского правительства. По этому поводу в «Истории дипломатии» сказано: «Не считаясь с государственными интересами, которые привели к вступлению России в антипрусскую коалицию, Петр III и его окружение резко изменили направление внешней политики, заключив с Пруссией не только мир, но и союз» [73, с. 355]. Столь категорическая формулировка давно нуждается в пересмотре. Во-первых, Семилетняя война с ее бесцельными жертвами вызывала все большее осуждение со стороны просветительских кругов не только зарубежных стран, но и России. «Нынешнее в Европе несчастное военное время, – писал в ноябре 1761 г. М. В. Ломоносов, – принуждает не токмо одиноких людей, но и целые разоренные семейства оставлять свое отечество и искать мест, от военного насильства удаленных» [94, т. 6, с. 402]. Эта мысль почти дословно повторяла соответствующую часть письма Петра Федоровича, тогда великого князя, на имя Елизаветы Петровны от 17 января 1760 г. (на что еще никем внимания обращено не было).

Во-вторых, переход от конфронтации к сотрудничеству с соседним государством сыграл в последующем позитивную роль. Тем более что участие в антипрусской коалиции как раз менее всего отвечало национальным интересам России, делая ее фактически резервом союзников. В-третьих, замирение с Пруссией выбивало из рук Вены карту, которую она пыталась разыграть: заключив сепаратный жир с Фридрихом II, поставить Россию в положение международной изоляции.

Собственноручно написанная Петром III инструкция вновь назначенному российскому посланнику в Англии гр. А. Р. Воронцову. Фрагмент (ЦГАДА СССР, ф. 2, № 92, л. 1).

Действия русского правительства на этот раз упредили возможность осуществления такого замысла. Упоминавшаяся выше Е. Пристер справедливо заметила, что Марии-Терезии «было честнее говорить несколько тише об „измене"» [130, с. 275].

Да, Фридриху предложения Петра Федоровича были не только выгодны, но и спасительны. По его собственному признанию, он получил гораздо больше того, на что мог надеяться. Но и Петр III со своей стороны получал от короля ряд гарантий, в том числе обещание «действительно и всеми способами» содействовать ему в возвращении Шлезвига из-под датской оккупации (вплоть до оказания военной помощи), а также поддержать избрание курляндским герцогом (вместо одиозного Э. Бирона) принца Георга Людвига, дяди императора, а на королевский престол Речи Посполитой – дружественного России кандидата. Осуществление этого плана поставило бы Фридриха II в политическую блокаду. Внешнеполитический курс Петра III, отнюдь не лишенный логики государственной пользы, во многом предвосхищал идеи «северной системы» Н. И. Панина.

Одновременно Петербург выступил с интересной внешнеполитической инициативой: 12 февраля представителям иностранных держав была вручена декларация об установлении в Европе всеобщего мира. Во избежание «дальнейшего пролития человеческой крови» стороны должны были прекратить военные действия и добровольно отказаться от сделанных в ходе Семилетней войны территориальных приобретений [166, с. 46]. Русские предложения встретили более чем сдержанный прием со стороны правительств антипрусской коалиции, особенно в Вене и Париже. Французский посланник барон Л. Брейтель в февральской депеше в гротескной форме обрисовал свою беседу по этому поводу с Петром III. Его неоднократно повторенные слова: «что же касается меня, то я хочу мира», – Брейтель счел очередной причудой подвыпившего «северного деспота» [9, карт. 24, № 9, л. 9—11]. Между тем уже в январе начались переговоры с Берлином о размена военнопленными и частичном отводе войск в Россию (в их составе чуть позже вернулся домой и Е. И. Пугачев). Солдатам заграничного корпуса было обещано скорейшее возвращение на родину.

Правда, привлекательность всех этих шагов вскоре была сведена на нет самим Петром III: часть русской армии была придана в помощь Фридриху II, приняла участие в боевых действиях против недавней союзницы – Австрийской монархии. К тому же Петр III лихорадочно готовился и к осуществлению своего давнего замысла – начать военные действия против Дании за возвращение Шлезвига. За поддержку этой акции со стороны Фридриха II (как «истинного патриота Германии») Петр III конфиденциальным письмом 30 марта обещал гарантировать королю его территориальные приобретения у Австрии [122, с. 9].

Следует, впрочем, подчеркнуть, что при всей своей непоследовательности и нетерпеливости Петр III отнюдь-не был склонен к безграничным уступкам Фридриху II. Как ни странно, скорее, даже наоборот. Австрийский посланник Ф. К. Мерси, к Петру III вовсе не расположенный, в депеше 14 апреля так передавал его слова по этому поводу: «Он сделал уже очень много на пользу короля прусского; теперь ему, государю русскому, нужно подумать о себе и позаботиться о том, как ему подвинуть собственные свои дела и намерения. Теперь он не может выпустить из рук королевства Пруссию, разве только если король поможет ему деньгами» [106, т. 18, с. 267]. Это – не случайно брошенная фраза и не пустая застольная болтовня, а реальность, имеющая документальное подтверждение. В подписанных Россией и Пруссией 24 апреля и 8 июня трактатах содержалась оговорка, что в случае обострения международной обстановки вывод русских войск с территории Пруссии приостанавливается. Хотя мирный договор Петром III ратифицирован не был, из этой оговорки практические выводы он сделал довольно рано: уже 14 мая им был подписан указ Адмиралтейской коллегии. В нем говорилось, что по причине «продолжающихся в Эвропе беспокойств не может армия наша из нынешних ее мест скоро возвращена быть, но паче же принуждена неотложно пополнять отсюда заведенные единожды для нее магазины». В соответствии с этим повелевалось подготовить к выходу в море кронштадтскую эскадру («но до указу нашего не отправлять»), а ревельскую эскадру под командованием контр-адмирала Г. А. Спиридова, наоборот, как можно скорее послать «крейсировать от Рижского залива до Штетинского, прикрывая транспортные суда» [26, л. 12]. В этой связи обратим внимание на важную, но чаще всего упускаемую из виду деталь. Хотя Петр III едва ли обладал полководческими талантами, в военном деле он дилетантом все же не был. И, придя к власти, он обратил серьезное внимание на укрепление армии и военно-морского флота, посвятив этой теме серию указов. В феврале и марте под его председательством были учреждены комиссии для повышения боеспособности военно-морского флота и армии, чтобы, как подчеркнуто в одном из указов, привести «военную нашу силу сколько можно в лутчее еще и для приятелей почтительнейшее, а для неприятелей страшное состояние» [127, т. 15, № 11461]. Особую заботу проявлял он в эти месяцы о флоте, свидетельством чему служат дошедшие до нас указы Адмиралтейской коллегии. Последний такой документ, подписанный за два дня до переворота, касался устранения недостатков «к построению повеленного числа кораблей» [26, л. 21].

Во внешнеполитической деятельности Петра III нам удалось выявить еще один, ранее не упоминавшийся аспект – славянский. Заметную роль в нем играл религиозно-политический фактор. Известно, что в договоре 8 июня русское правительство обязалось защищать права православного населения Речи Посполитой, т. е. украинцев и белорусов, значительная часть территории которых в то время еще входила в состав этого многонационального государства. Но лишь этим дело не ограничилось.

Факты свидетельствуют, что в политике правительства Петра III отразился (успел отразиться!) и интерес к южным славянам, основная масса которых находилась под османским игом, а отчасти – под властью Венецианской республики и Австрийской монархии. В крайне сложном положении была Черногория, зажатая между османами и венецианцами. Понятно, что балканские славяне видели в лице родственной по языку и вере России своего заступника, а в лице императора – своего покровителя. Со всей очевидностью это обнаруживает послание черногорских митрополитов Саввы и Василия, направленное 6 апреля на имя Синода. Они просили защиты от происков Венеции, которая натравливала на Черногорию султанские войска и вмешивалась в дела местной православной. церкви. «Ныне, – говорилось в послании, – вздумали венециани и начели российским печатом на славенски церковние книги печатит униятски, чтоби российская имена не било в славенском здешнем народе, черногорском и делматинском, сербском и болгарском и харвацком». Авторы послания просили Синод от имени императора «писмено учинить представление оной Венецианской республики, да престанут от оного тиранства к право(сла)вним архиереям и народу черногорскому» [126, с. 262–263]. На документе сделана пометка: «Докладывано ноября 1-го 1762 г.», т. е. уже при Екатерине II. Однако встречный демарш по черногорскому посланию был сделан еще при Петре III, причем довольно скоро – уже в конце мая.

Сведения об этом мы нашли в донесении русского посланника в Вене Д. М. Голицына на имя Екатерины от 23 июля 1762 г. Он сообщал, что «во время прежнего правления» рескриптом 30 мая ему было поручено вручить венецианскому посланнику в Вене «промеморию по причине претерпеваемых греческого исповедания народом великих от римского священства обид и притеснений». Далее Голицын извещал об ответе: «…в рассуждении заступления Российско-императорского двора» власти Венецианской республики «вновь отправили указы с повелением, дабы впредь ни малейшие обиды и притеснения чинены не были» [1, 1762, № 398, л. 23–23 об.]. Хотя указы, как видно, рассылались только в пределах венецианских владений, слухи о демарше России не могли миновать соседней Черногории и прилегающих славянских областей Османской империи. Это способствовало и популяризации императора, тем более что его имя было созвучно имени Петра Великого, авторитет которого в южнославянской среде был в XVIII в. очень высок.

Екатерина II, судя по тональности донесения, о заявленном протесте не знала. Иначе Голицыну не потребовалось бы излагать предысторию венецианского ответа, деликатно именуя царствование Петра III «прежним правлением».

Столь быстрая и решительная реакция на послание черногорских митрополитов заставляет задуматься о многом. В частности, о возможных намерениях правительства Петра III относительно политики в османском вопросе. Известно об этом немного. Да и неудивительно: «прежнее правление» было слишком непродолжительным, чтобы подобные намерения могли вылиться в сколько-нибудь отчетливые планы. Но в существовании таких намерений едва ли можно сомневаться. Сошлемся вновь на хорошо известный и опубликованный «во всеобщее сведение» указ о коммерции, в котором подчеркивалось, что «нет государства в свете, положение которого могло б удобнейшим образом быть к произведению коммерции, как нашего в Европе». Далее, в частности, говорилось, что у России «в самый Египет и Африку по Черному морю, хотя еще неотворенная, но дорога есть».

Как красноречиво это слово «еще»! Ведь исконная и жизненно важная для экономики страны дорога через причерноморские степи была на несколько столетий «затворена» Османской империей и ее сателлитом Крымским ханом. «Отворить» ее было невозможно без борьбы с ними. А это полностью совпадало с интересами славянского населения Балкан, издавна ожидавшего помощи от России для своего освобождения от иноземного ига. Сложное переплетение этих факторов потенциально создавало для правительства Петра III необходимость в недалеком будущем серьезно заняться славянским вопросом. В сущности первые признаки этого уже имелись. И хотя они были еще скромными, но начало было положено. И потому в зарубежной славянской среде, прежде всего у южных славян, возникали новые надежды, в отголосках сопряженные с именем Петра III.

Не следует, конечно, ни идеализировать, ни преувеличивать сделанного за недолгих 186 дней. Но, характеризуя в самых общих чертах ведущие тенденции внутренней и внешней политики правительства Петра III, можно обнаружить в ней несомненные признаки курса «просвещенного абсолютизма». «Так называемый Век Екатерины, – подчеркивал С. О. Шмидт, – начался по существу еще за несколько лет до ее восшествия на престол» [163, с. 58]. И, добавим мы, указанная особенность своеобразно преломлялась в содержательных представлениях народного самозванчества при поразительном порой сопряжении круга связей со своим окружением настоящего Петра Федоровича и тех, кто себя за него выдавал.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ РЕАЛЬНОСТИ

– Все ли спокойно в народе?

Нет, император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

Александр Блок

«Дурные импрессии»

В народном сознании день переворота 28 июня 1762 г. и ближайшие к нему дни стали важной точкой отсчета. Самой легенды о чудесном спасении Петра Федоровича еще не существовало. Но мыслительный материал для ее создания заквашивался именно тогда.

Позднее Екатерина II уверяла, что перед ней в то время стояла дилемма: «Или погибнуть вместе с полуумным, или спастись с толпою, жаждавшею от него избавиться» [121, с. 6]. Это была ложь, но ложь убедительно звучавшая и принесшая обильные всходы. Ей поверил даже такой авторитетный историк XIX в., как С. М. Соловьев. Он характеризовал заговор Екатерины Алексеевны как следствие «всенародного недовольства» [144, т. 13, с. 76–78]. На самом деле было наоборот: события 28 июня явились следствием не спонтанного акта народной самозащиты, а длительно готовившегося замысла.

Еще в последние годы царствования Елизаветы Петровны в узком кружке придворной знати обсуждался план высылки Петра Федоровича в Голштинию, объявления наследником престола малолетнего Павла с установлением регентства Екатерины. Однако план этот многих не устраивал, в первую очередь предполагаемую регентшу. Ведь с первых же дней приезда в Россию она мечтала водвориться на троне сама. И когда в конце 1761 г. капитан гвардии М. И. Дашков, муж Екатерины Романовны, предложил великой княгине возвести ее на престол, то в ответ услышал слова, которые позднее сама Екатерина воспроизвела в мемуарах с предельной откровенностью: «Я приказала ему сказать: „Бога ради, не начинайте вздор; что бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и не созрелая вещь“» [68, т. 12, ч. 2, с. 500]. Запомним эту отсылку к божественному промыслу – вскоре это Екатерине сослужит службу. Да, как умный и коварный политик она чувствовала, что в декабрьские дни 1761 г., когда медленно угасала Елизавета Петровна, захват чужого престола и в самом деле был бы воспринят как «не созрелая вещь». Но надлежащие выводы Екатерина сразу же сделала. Выть постоянно начеку, провоцировать Петра, превосходно зная его характер, на неосторожные и непопулярные действия, а одновременно обрабатывать исподволь в свою пользу влиятельных сановников и гвардию, дожидаться подходящего момента и, выбрав его, нанести удар – вот тактика, которой стала придерживаться Екатерина с первого же дня восшествия на престол своего супруга.

Спустя 16 лет после июньских событий опальный наследник престола Павел (ему шел 24-й год) делился мыслями с П. И. Паниным о причинах свержения своего отца. «Здесь, – писал он, имея в виду кончину Елизаветы Петровны, – вступил покойный отец мой на престол и принялся заводить порядок; но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность, может быть, была у него в характере, и от ней делал вещи, наводившие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против его персоны, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать». Трудно сказать, какие чувства испытывал при чтении этих строк родной брат одного из главных противников Петра III. Но Павел Петрович рассуждал намного глубже и основательнее, чем несколько поколений последующих историков [89, с. 580].

С первых же дней прихода к власти Петр III торопился все лично увидеть, лично проверить. Его стремительные, без предупреждения наезды в высшие правительственные учреждения, куда никто из царей давно не заглядывал, пугали светскую и церковную бюрократию, привыкшую к спокойной и бесконтрольной жизни. Темпераментным выражением крайнего раздражения императора этим может служить указ Синоду от 26 марта. Поводом послужили челобитные священника Черниговской епархии Бордяковского и тамошнего дьякона Шаршановского, разобраться в которых еще в 1754 г. приказала Елизавета Петровна. Но вместо этого синодальные чиновники волокитили и возвращали челобитные тем, на кого они были написаны. Считая «потачки епархиальным начальникам» типичными для стиля работы Синода, Петр III со всей прямотой писал, что «в сем пункте Синод походит больше на опекуна знатного духовенства, нежели на строгого наблюдателя истины и защитника бедных и неповинных». Говоря, что причины такой позиции «соблазнительнее еще самого дела», Петр Федорович с возмущением продолжал: «Кажется, что равной равнаго себе судить опасается, и потому все вообще весьма худое подают о себе мнение». Потребовав от Синода немедленного решения не только по данному делу, но и по аналогичным жалобам, он объявлял, что «малейшее нарушение истины накажется как злейшее государственное преступление», для оповещения о чем настоящий указ опубликовать «для всенародного известия»[7]7
  Синоду удалось затянуть дело, указ опубликован не был, а в августе уже Екатерина II приказала «за долговременное разорение и страдание» А. Бордяковского определить на вакантное место в столице (Русский архив. 1894. Кн. 1. Вып. 2. С. 190–192).


[Закрыть]. Понятно, что подобные крутые меры Петра III вызывали раздражение против императора, которым и воспользовались сторонники Екатерины.

Но Петр III продолжал лихорадочно погонять неповоротливую и заржавевшую государственную машину, словно предчувствуя, что времени у него в обрез, и не понимая, что своими действиями все более сокращает его. Следуя избранному пути, он посмел прикоснуться к гвардии, которая давно считала себя ближайшей и привилегированной опорой того, кто в данный момент правил страной. Однако император, называвший (и не без причин) гвардейцев «янычарами», задумал установить над ними строгий контроль. Во главе конногвардейского полка он поставил своего любимого дядю, не пользовавшегося популярностью Гольштейнского принца Георга Людвига, который, только лишь в январе прибыв по его приглашению в Россию, уже 21 февраля был возведен в фельдмаршалы. Упразднив месяц спустя безнаказанно чувствовавшую себя елизаветинскую лейб-кампанию, Петр Федорович предполагал, по-видимому, в дальнейшем полностью реформировать дворянские части. Одновременно в спешном порядке и вся армия перестраивалась на прусский лад. Особое внимание обращалось на внешнюю сторону: вводилась новая форма, традиционные названия полков менялись по именам их новых шефов. Старшим командирам, вплоть до отвыкшего от этого генералитета, предписывалось лично проводить строевые учения. Лично проводил вахтпарады и сам император. В изданной «для просвещенной публики» книге по русской истории И. В. Нехачин в 1795 г. колоритно написал о Петре III: «Он великую имел охоту к военным упражнениям, урядству войск и был строгий полководец» [113, с. 424]. В офицерской среде, прежде всего у гвардейцев, возникло и стало усиливаться недовольство Петром III. А начавшаяся весной подготовка к военной кампании против Дании, в которой должны были принять участие и гвардейские полки, необычайно обострила такие настроения и сделала их взрывоопасными.

Фридрих II внимательно наблюдал издали за политическими перипетиями в Петербурге. В переписке с императором он советовал («заклинал его», по выражению одного современника) не трогать ни Сенат, ни тем более Синод. В письме от 1 мая он настаивал на скорейшем короновании Петра, позволив себе бестактную откровенность: «Я не доверяю русским» [123, с. 30]. Русские здесь были ни при чем – король лукавил. Намекая на опасность со стороны несчастного шлиссельбургского узника, он тем самым отводил куда более реальные подозрения от Екатерины, своей давней должницы: Фридрих любил и умел вести двойные игры.

Доверяя своему кумиру, Петр Федорович все же спорил с ним, не соглашался. В ответном письме, датированном 15 мая, он заявлял, что до завершения датского предприятия короноваться не намерен; что меры по усилению охраны Ивана Антоновича им приняты; что русские его любят. «Могу Вас уверить, что когда умеешь обращаться с ними, можно на них положиться» [122, с. 14]. Что ж, здесь он не ошибался. Просто его свергли не те русские!

То, что император не видел или упорно не хотел видеть, с какой стороны надвигалась опасность, можно, конечно, расценить как политическую слепоту. Но в такой манере поведения просматривается и другое – полнейшая уверенность в естественности своих «прирожденных» прав на самодержавный престол. «Бедный император хотел подражать Петру I, но у него не было его гения», – так афористично, с солдатской прямолинейностью скажет о нем позднее прусский король Фридрих II [151, с. 23]. Лишенный необходимых волевых качеств, по натуре добрый, но болтливый, Петр III ошибочно оценил расстановку политических сил. В результате он все более отрывался – не от класса дворянства, которому служил, но от ближайшей питательной среды самодержавного режима – от той «горсти интриганов и кондотьеров», которая, по характеристике А. И. Герцена, в XVIII в. «заведовала государством» [53, т. 12, с. 365]. Именно этим – разрывом политики Петра III с кровными интересами его ближайшего окружения – объяснял его свержение и К. Маркс [104, с. 151]. Недовольные императором дворянские верхи сделали ставку на Екатерину, Екатерина сделала ставку на них. С помощью гвардейцев – ее фаворита Г. Г. Орлова и его брата А. Г. Орлова – между обеими сторонами был заключен негласный пакт, направленный против Петра III.

28 июня 1762 г. столкнулись не подданные со своим государем, а две группировки господствующего класса, между которыми существовали различия в понимании путей и методов защиты и утверждения своих ближайших интересов. Иными словами, переворот имел не массовый и стихийный, а верхушечный характер.

Хотя действия заговорщиков и застали его врасплох, Петр, по-видимому, в принципе не исключал такой возможности. Во всяком случае растущее противостояние Екатерины вызывало у него не только раздражение, но и тревогу. И все же, окажись он в часы переворота более решительным, прояви немного смелости и оперативности, некоторые шансы, хотя бы и минимальные, у него еще оставались: рядовые гвардейцы колебались, большая часть армии вообще была в стороне от заговора, а заграничным корпусом командовал П. А. Румянцев, о преданности которого Петру III была хорошо осведомлена и Екатерина. Известно, что Б. К. Миних как раз и предлагал Петру воспользоваться сохранявшимися еще возможностями. Почему же не последовал он этим советам? Здесь уместен контрвопрос: а насколько реальными были эти советы?

Интересные соображения на этот счет высказала в письме читательница нашей предыдущей книги Е. В. Шадрина. По ее мнению, находясь в Ораниенбауме, Петр Федорович оказался в западне. Дороги в южном направлении, без риска столкнуться с приближавшимися со стороны Петергофского шоссе отрядами Екатерины, не было. Исключалась и надежда на Кронштадт, командование которого, как известно, было уже предупреждено о смене власти в Петербурге. Морская крепость была вооружена дальнобойной артиллерией, о чем император знал, а выход в открытое море через узкую глубоководную часть Финского залива у стен Кронштадта, да еще на прогулочной галере, был бы равен сознательному самоубийству. Дополнительно к аргументам. Е. В. Шадриной добавим еще один, практически самый существенный. Штелин, находившийся на сопровождавшей галеру яхте, заметил «между Кронштадтским валом и Кроншлотом» плоскодонное судно с многочисленным экипажем [165, с. 530]. Оно загораживало «свободный проход в открытое море». И такую возможность бегства Петра сторонники Екатерины предусмотрели. Все пути – как по суше, так и водой – были отрезаны.

Да, но отчего Петр III упустил драгоценное время, почему сразу же, получив известия о событиях в столице, он не воспользовался двумя еще остававшимися у него возможностями – либо закрепиться в Кронштадте, либо уйти оттуда морем к экспедиционному корпусу в Восточной Пруссии или прямо в Киль (ведь гольштейнским герцогом он оставался)? Для оценки поведения Петра Федоровича в столь экстремальных условиях ответ на поставленный вопрос интересен и важен. Прежде всего, конечно, его пассивность объяснялась панической растерянностью («Государь был очень жалок», – говорила Н. К. Загряжская А. С. Пушкину [133 т. 12, с. 175]). Важное наблюдение! Если верно, что трус не может проявить себя в действии, то нечто похожее случилось и с Петром III. Только трусость его была не столько личной, сколько политической: считая свои права неоспоримыми, он всей своей жизнью не был подготовлен к борьбе за власть. Кроме того; Россия в его представлении ограничивалась придворными и гвардией, ее верхушкой. А обе эти силы в критический момент оказались не на его стороне. Это вынудило Петра Федоровича принять отчаянное решение – примириться с супругой. По свидетельству К.-К. Рюльера, слуги, узнав об этом, кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» [121, с. 62]. Надо думать, эти люди знали лучше характер Екатерины, нежели ее муж. И загнанный судьбой в угол, не без уговоров Елизаветы Воронцовой, он вступил на заведомо обреченный путь переговоров. Их закономерным итогом и явилось отречение 29 июня 1762 г. Оно как раз пришлось на день Петра и Павла…