Текст книги "Чтобы жить"

Автор книги: Александр Куманичкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Как же это ты не догадался, что это немцы? – удивлялись мы.

– Черт его знает. Вижу, идут три самолета. Вроде бы наши. Я пристраиваюсь, они уходят. Что за ерунда, думаю. Потом пригляделся – да это же "фоккеры". И кресты на крыльях. Я – от них. Но они меня не преследовали. Видать, горючее кончалось.

Сейчас, конечно, над незадачливым летчиком можно посмеяться, а тогда нам было не до смеха. Летчик, потерявший в бою из виду свои самолеты, и прежде всего ведущего, ставил под удар не только собственную жизнь и свою машину, но и жизнь товарища. Беззаботность, летная небрежность оборачивались потерями, которых и без того на войне много. Вот почему мы не смеялись, слушая рассказ Прокопенко об очередном его приключении. Не до смеха было и командованию. "На По-2"!" – решил комполка, и Прокопенко опять стал связным.

Через некоторое время Прокопенко вновь допустили к боевым вылетам. Было это уже на Западной Украине. Стояли мы на аэродроме в районе деревни Окоп. Время было горячее (да и бывает ли на войне иное время?), вылетов было много, и вот однажды, возвращаясь с задания, Прокопенко, заходя на посадку, снизился задолго до сближения с посадочной полосой и, естественно, дольше обычного шел на минимальной высоте – не более метра от земли. Ну а поскольку аэродром охранялся зенитной артиллерией, то такая расхлябанность пилота тут же дала о себе знать: самолет задел за ствол зенитное орудие и... Далее все повторилось: самолет разбит, летчик контужен, но жив. Полтора месяца приходил в себя Прокопенко после этой истории, а когда пришел, совершил свой очередной "подвиг": вылетая на выполнение боевого задания, потерял на какой-то миг ориентировку, зацепил маскировочную сетку, укрывавшую капонир, и вместе с ней поднялся в воздух. Сетка, правда, под напором воздуха вскоре оборвалась, упала на землю, и Прокопенко улетел.

А в положенное время его машина на аэродром не вернулась.

– Отлетался, – решили мы, но удивительные приключения Прокопенко на этом не кончились. Спустя месяцев шесть летчик вернулся к нам в часть с прекрасной характеристикой... партизан.

Оказывается, в том последнем для Прокопенко бою он был сбит, упал на территорию, занятую немцами, попал к партизанам Молдавии и храбро воевал. Со своей "земной" характеристикой Прокопенко рвался в небо, но истребителя ему больше не дали, и после нескольких рапортов летчик ушел в штурмовую авиацию, на Ил-2.

Когда я сегодня размышляю о судьбе этого человека, то думаю о справедливости прозвища, которое ему дали в полку, – Невезучий. С житейской точки зрения, Прокопенко – просто счастливчик: по крайней мере шесть-семь раз он должен был неминуемо погибнуть, но каждый раз оставался жив. Летчик на войне гибнет и в первом вылете, и в двадцатом, и в сто пятидесятом... Гибнет, несмотря на опыт, на осмотрительность, на личную храбрость. С профессиональной точки зрения Прокопенко был неважным пилотом – неряшливым, невнимательным, беспечным. Тут уж никакая храбрость не поможет. И не нужно думать, что мы победили врага только личным геройством.

Прокопенко действительно везло: он мог в сильный снегопад, когда и земли-то не видно, сесть как ни в чем не бывало точно у посадочного знака, мог, потеряв машину, не получить ни одной царапины. И все-таки звали его в полку Невезучим. Потому что, по нашим понятиям, везение летчика измерялось не просто спасением собственной жизни в какой-то особо сложной переделке, а удачным выходом из таких обстоятельств, в которых решающее слово принадлежит не случаю, а мастерству, воле, настойчивости пилота.

И еще я думаю о том, что вот воевал человек, не был трусом, а побед не праздновал – стало быть, не был настоящим летчиком, не сумел или не смог им стать. На земле же воевал хорошо. А может, и правду говорят, что летчиком надо родиться?

Полет в Москву

Не знаю, сколько километров я налетал за время своей службы в авиации, но в одном убежден твердо: пассажиром я летать "не умею". Терпеть не могу сидеть в самолете, который ведет кто-то другой. А впервые это ощущение довелось мне испытать летом сорок четвертого. Был я к тому времени уже штурманом полка, которым командовал старый мой фронтовой друг Александр Павлов.

И вот он вызывает меня однажды и говорит:

– Собирай, Саня, вещички и лети-ка в Москву. Вот тебе командировочное предписание на десятидневные курсы повышения квалификации штурманов.

– Чего это ради я должен полк бросать? – удивился я.

– Ну, во-первых, обстановка у нас сейчас спокойная.

За эти десять дней война не окончится, – засмеялся Павлов, – это мне по секрету из Ставки сообщили. Так что на капитана Куманичкина несбитых фрицев еще хватит. А во-вторых, Герой ты или нет?

– Ну, Герой, – согласился я (незадолго до этого был опубликован в газетах Указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза). – А в чем дело?

– Совместишь приятное с полезным – получишь в Кремле Звездочку, а уж мы, будь уверен, отметим ее здесь как полагается. Отдохни хорошенько, родных навести – и возвращайся.

В то время мы стояли под Тернополем на аэродроме Збараж. Аэродром наш служил также базой для транспортных самолетов, обслуживающих штабы 1-го Украинского фронта и нашей 2-й воздушной армии. Поэтому самолеты из Москвы прилетали к нам довольно часто. С летчиками-москвичами у нас были самые дружеские отношения. Во-первых, мне, как штурману полка, приходилось контролировать их, а во-вторых, они регулярно снабжали нас папиросами, что было весьма кстати, ибо в большинстве случаев мы курили махорку или филичевый табак, которым нас пичкали особенно рьяно.

В то время в "Правде" появился фельетон Д. Заславского "Филичевый дух" об этом табаке и о "филичевых" людях, снабжавших им армию. С оценкой табака, данной Д. Заславским, соглашались все мои друзья-фронтовики. Скажу больше, "изобретателя" этого табака я бы приговорил к пожизненному курению его детища. И это не по кровожадности моей, а. исключительно из чувства справедливого возмездия.

Вот почему, чтобы пройти мой штурманский контроль, летчики транспортных самолетов запасались несколькими пачками папирос "Беломора" и "Казбека". И мы, к взаимному удовольствию, расставались всегда по-приятельски. Понятно, что когда мне понадобилось лететь в Москву, проблемы не возникло.

В тот же день улетал в столицу транспортный самолет С-47 (американского производства), и летчики с удовольствием взяли меня с собой. Этим же самолетом летело еще человек пятнадцать "наземников". То, что среди пассажиров я был единственным летчиком, для моего рассказа факт существенный. Но все по порядку.

Взлетели мы на рассвете, взяв курс на Полтаву, удаляясь от фронта в тыл. По летному обычаю никаких припасов я с собой не взял, и поэтому, когда более хозяйственные пассажиры, разложив нехитрые фронтовые пайки, образовали небольшие группы и компании, я остался в одиночестве. Сидел у иллюминатора с правой стороны и смотрел вниз. Кажется, совсем недавно вели мы здесь воздушные бои. Но как изменилась картина: вместо наших аэродромов – распаханные поля, местность имеет уже более или менее мирный вид, люди приступили к сельским работам. Словом, совсем невоенная местность. В Полтаве была короткая посадка. Летчики меня накормили, заправили машину, и мы полетели в Москву.

И вот сижу я и поглядываю по сторонам. Вдруг замечаю, что из правого мотора выбивает масло и его струя воздухом прибивается к задней кромке крыла. Вначале я этому не придал особого значения: всяко в полете бывает, да и в конце концов я же просто пассажир сейчас. Тем более мне было известно, что у самолетов этой марки такие вещи случаются. И потому я спокойно продолжаю беседовать со спутниками, которые по мере нашего удаления от фронта становятся все более шумными и говорливыми: опасности-то никакой нет. Уже глубокий тыл, фронтовые тревоги отошли на задний план.

Но любой летчик, в каком бы качестве он ни летел в самолете, все равно, заметив неполадки, будет время от времени поглядывать в ту сторону, где он их обнаружил. Разговаривая, я невольно посматриваю на правый мотор и, к удивлению своему, замечаю, что выброс масла все увеличивается. Чуть погодя поднимаюсь и иду к пилотам:

– Ребята, масло бьет!

Бортмеханик идет со мной в салон, внимательно смотрит на выброс и успокаивает:

– Это ерунда! Будем лететь дальше.

Что ж, в конце концов экипажу виднее. Я не специалист по этим вопросам. Но беспокойство уже возникло и не исчезает. Остальные пассажиры, будучи далеки от авиации, естественно, ничего не замечают и ведут себя спокойно. А я, как удав на кролика, смотрю на мотор – выброс масла все растет. К этому времени мы уже, перелетев Оку, приближаемся к Москве. Под нами – подмосковные леса, и сесть "на вынужденную" просто невозможно. А масло волнами набегает на заднюю кромку крыла. "Ничего себе, – думаю, – слетал в командировку. Так бездарно погибнуть. Ну в бою, это понятно, а здесь... Из-за чьего-то недосмотра..." Можно, конечно, отключить правый мотор и идти на одном двигателе. Но такой полет всегда сложен, особенно если машина нагружена полностью.

А в салоне – обычная жизнь, никто ни о чем не догадывается, и даже того, что один мотор неисправен, никто, видимо, так и не заметил.

Не выдерживаю и снова иду в кабину к летчикам:

– Масло у вас выбрасывается страшно.

Бортмеханик снова идет со мной, садится рядом, смотрит и говорит:

– Да, кажется, дела плохи...

До Москвы – 50-60 километров, сесть некуда, придется идти на одном моторе. А ведь еще посадка предстоит. Те, кто служил в авиации, знают, что значит сажать тяжело груженную машину на одном моторе. Большого мастерства и самообладания требует эта операция. А пассажиры мирно сидят в своих креслах, шутят, разговаривают, смеются.

Мои соседи, подполковник и майор, заметив, видимо, мое состояние, начали подшучивать надо мной:

– Чего это вы, капитан, такой беспокойный? Уж не в первый ли раз в самолет сели? Не волнуйтесь, авиация не подкачает. Давайте лучше выпьем – Москва скоро.

"Москва-то скоро, – думаю, – а кругом лес. Самолет на одном моторе преодолеть это пространство вряд ли сможет – сложно. Дело дрянь!" Какое уж тут угощение – отказался.

К этому времени экипаж уже стал принимать меры. Пилот отключил правый мотор. Бортмеханик шепнул мне, что решили идти до ближайшего аэродрома. Наконец показалась Москва, и мы сели на одном двигателе.

...Возвращаясь в свой полк и еще раз прокручивая в памяти перипетии полета в Москву, я признался себе, что терпеть не могу летать, если самолет ведет кто-то другой. Видно, как авиапассажир я просто не состоялся. Впрочем, в таком же "грехе" признавались мне многие летчики.

Новое назначение

Поздней осенью сорок четвертого в 41-й полк, где я служил, пришел приказ, подписанный командующим ВВС страны Главным маршалом авиации Новиковым, – меня переводили штурманом в 176-й Проскуровский гвардейский полк свободных охотников.

Командовал 176-м полком мой старый наставник Герой Советского Союза полковник Чупиков, под началом которого я служил еще в 41-м полку. Естественно, это меня обрадовало. Павел Федорович встретил меня приветливо, позже он признался, что перевод к нему в полк – его личная инициатива.

– Осваивайся. Летать пока будешь со мной в паре. А жить с моими заместителями – Кожедубом, Титаренко, Зарицким. Ребята они хорошие, так что я уверен, общий язык найдешь с ними сразу. Все будет в порядке.

Павел Федорович представил меня своим заместителям:

– Заместитель командира полка майор Кожедуб!

– Помощник комполка по воздушно-стрелковой службе майор Титаренко!

– Инженер полка Зарицкий!

О Кожедубе, к этому времени уже дважды Герое, мне довелось слышать уже немало. Понятно, я с любопытством взглянул на коренастого майора, широкоплечего, подтянутого, худощавого. Во внешности Кожедуба не было ничего героического. Ощущалась, правда, с первого взгляда какая-то внутренняя сила. Впечатление такое, словно сжата внутри человека пружина, которая только ждет своего часа, чтобы распрямиться.

Молодые заместители Павла Федоровича, в свою очередь, с нескрываемым интересом смотрели на меня. Чупиков пришел на помощь:

– Ну что смотрите друг на друга? Изучать будете в бою. А сейчас помогите майору устроиться и расскажите о специфике работы нашего полка.

Кожедуб тут же распорядился отправить мои вещи на квартиру и стал, как говорится, давать "вводную". Правда, кое-что о своем новом месте службы я знал и раньше. Знал, что историю свою часть ведет от знаменитого в ВВС 19-го полка, что в ходе войны полк комплектовался особо хорошо подготовленными летчиками. Знал, что основная профессия полка – свободная охота. Летчики свободны в выборе места и цели. Они ищут противника, находят и уничтожают его. Знал, что тактика свободных охотников основывается на безупречном знании слабых и сильных сторон противника, на великолепном владении своим самолетом, на личной смелости, дерзости и вместе с тем на точном расчете. Огонь их всегда прицелен, всегда несет гибель противнику. Воздушные охотники стреляют из любого положения, Знал также, что на гвардейском знамени полка три ордена – Красного Знамени, Александра Невского и Кутузова.

Полк воевал в составе 16-й воздушной армии под командованием Героя Советского Союза генерал-полковника авиации С. И. Руденко. А оперативно полк подчинялся авиакорпусу, которым командовал Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Е. Я. Савицкий.

Но одно дело все это слышать, другое – увидеть собственными глазами.

Я увидел не только "лавочкины" с красными носами и белыми хвостами – так окрашивались машины, на которых летали асы нашей авиации, я увидел часть, живущую традициями и опытом настоящего.

Созданный в 1938 году, полк в начале войны прикрывал небо Ленинграда. Летчики дрались отлично. На боевом счету полка в то время было 282 боевых вылета, 415 воздушных боев, 76 сбитых немецких самолетов, а Дмитрий Титаренко за мастерство и отвагу, проявленные им в боях за Ленинград, был удостоен звания почетного гражданина этого города.

Затем полк воевал на Воронежском фронте, потом – на Курской дуге, оказывается, под Белгородом мы сражались рядом: полк тогда тоже входил в состав 2-й воздушной армии. Летчики полка участвовали в боях за освобождение Украины, Белоруссии, Литвы. Во время Белорусской операции советские асы одержали ряд блестящих побед. В полку потери были сравнительно невелики.

В январе 1944 года по инициативе командующего ВВС Красной Армии Главного маршала авиации А. А. Новикова полк получил специальное задание – вести свободную охоту. Это было несомненным признанием боевых возможностей полка и его командира – Героя Советского Союза Льва Шестакова, опытного летчика, воевавшего еще в Испании.

Майор Шестаков, к сожалению, командовал полком недолго – с августа сорок третьего года. Когда он принял полк, ему было всего двадцать семь лет. О нем рассказал мне Дмитрий Титаренко. Лев Шестаков был летчиком, в совершенстве владевшим техникой пилотирования. Он был командиром-новатором, воздушным бойцом в самом высоком понимании этого слова. Он был ярым противником старых приемов ведения воздушного боя, боя на виражах, считая его пассивным и оборонительным. Высота, скорость, удар с короткой дистанции – вот основы тактики этого летчика, впоследствии ставшие незыблемым правилом для всех летчиков 19-го полка. Боевое мастерство Льва Шестакова выросло и окрепло в боях за Одессу и Сталинград. Летчики авиаполка, которым тогда он командовал, взлетали на выполнение боевых заданий прямо с улиц оборонявшейся Одессы.

Под руководством Льва Шестакова полк отличился в боях под Проскуровом весной 1944 года, за что и получил звание Проскуровского. Но в этих же боях и погиб 29-летний командир полка: расстрелянный им в упор бомбардировщик врага взорвался, и взрывной волной был разрушен самолет Шестакова. В дни ожесточенных боев за Троекуров был сбит и пропал без вести еще один летчик полка – молодой способный пилот Сергей Крамаренко. Рассказывая о боях за Проскуров, Титаренко вспоминал об этом летчике с уважением. В полку верили, что он жив...

После гибели майора Шестакова авиачасть принял Павел Федорович Чупиков. Память о погибшем командире в полку чтили особо – и распорядком внутренних служб, заведенным при Шестакове, и поддержанием профессионального мастерства, и тем духом товарищества, которым так дорожил при жизни Лев Шестаков.

Штурманское дело в полку было поставлено отлично – я это понял сразу же, как только начал знакомиться со штурманами эскадрилий, с летчиками. На первых порах даже не я помогал подчиненным своими советами, а они – мне. Ведь я перешел не только из полка в полк, но и с 1-го Украинского фронта на 1-й Белорусский. Новый фронт – незнакомая местность. Штурман полка должен отвечать за навигационную подготовку летчиков, за их умение быстро ориентироваться на местности. Полк стоял в это время в Польше.

Приближалась 27-я годовщина Великого Октября. Зима в том году наступила ранняя, поля были покрыты снегом, который то и дело съедался дождями и оттепелями – ориентироваться нелегко. Хорошо еще на нашем участке фронта пока было затишье, и мы лишь изредка вылетали на охоту южнее Варшавы. Накануне Октябрьских праздников летчики полка с радостью узнали,что завершено освобождение нашей Родины, восстановлена государственная граница на всем ее протяжении – от Баренцева до Черного моря. Теперь перед нашими Вооруженными Силами, перед нашей авиацией стояла задача до конца разгромить врага.

... Как человек в части новый, я понимал, что ко мне будут приглядываться, – значит, ответственность за правильность моих действий и решений возрастает. Помню, думал я об этом, слушая рассказы Кожедуба, Титаренко и Зарицкого о работе полка. Прервал мои размышления Павел Федорович:

– Ну что, Саша, невесел? Пошли на разбор. Представлю тебя ребятам.

Так я впервые познакомился с одной из традиций соединения: проводить перед ужином разбор летного дня. В столовой собрался весь личный состав полка. Чупиков представил меня собравшимся. Попросил рассказать о себе. Слушали меня внимательно и доброжелательно. По репликам и шуткам, сопровождавшим мой рассказ, понял, что войти мне в этот прославленный полк будет легче, чем я ожидал. Павел Федорович сумел и здесь создать своеобразную "чупиковскую" атмосферу. Атмосферу демократизма в сочетании со строгой воинской дисциплиной.

Потом начался разбор полетов. Говорили лаконично, точно, со знанием дела. Общих слов не допускали. Ругали, невзирая на былые заслуги, должности и звания. Здесь, на разборе, я не только узнал, но и почувствовал, что такое свободная охота, каковы ее особенности и возможности, здесь (пока, правда, чисто теоретически) убедился в том, что летный состав полка способен решать самые сложные задачи.

После разбора был небольшой импровизированный концерт (тоже традиция полка), а потом мы с Кожедубом, Титаренко и Зарицким отправились в "нашу келью", как выразился Костя Зарицкий.

– Вот наша комната, – сказал Кожедуб после того, как мы поднялись по довольно крутой лестнице на второй этаж. – Учти, по этой лестнице только Зорька забирается, не падая. Зорьку видел?

О медвежонке Зорьке, любимице полка, я услышал впервые на вечернем разборе, а потом и увидел ее.

...Докладывал командир третьей эскадрильи капитан Щербаков. Обычный доклад – полеты, люди, техника. И вдруг...

– Капитан, – прервал Щербакова заместитель начальника штаба капитан Виноградов, – если Зорька по-прежнему будет нарушать распорядок, установленный в полку, придется принять меры. Только и знает, что хулиганит.

– Кто такой этот "Зорька"? – спросил я сидящего рядом Костю Зарицкого, полагая, что речь идет о летчике с позывным "Зорька". (Забегая вперед, скажу, что в 176-м полку очень любили всякие шутливые прозвища и позывные.) Но ответить мне он не успел: в дверях столовой появилась... медвежья морда.

– Смотри-ка, – толкнул я своего соседа, – это что за явление?

– Ну вот и сама Зорька пожаловала на разбор, – засмеялся инженер полка, можешь знакомиться.

Давно замечено, что чем суровее быт человека, чем в более трудных условиях он оказывается, тем ощутимее его тяга ко всему живому. Летчики, в течение всего дня многократно смотревшие смерти в лицо и сами несшие смерть в воздухе, на земле с удовольствием опекали разных лесных зверят, бездомных собак, которые часто попадались нам на неуютных дорогах войны.

В 176-м полку приручили молодую медведицу. И хотя постоянным местом жительства ее была 3-я эскадрилья, шефствовал над Зорькой весь полк. Вместе с Зорькой в той же эскадрилье жил и неясного происхождения пес Джек, хмурая и какая-то очень сосредоточенная дворняга, необычайно преданное существо, как рассказали мне летчики. Джек и Зорька дружили, хотя были совсем не похожи друг на друга по темпераменту: Джек был необщителен, не любил, когда на него смотрели, и под взглядами всегда забивался куда-нибудь в угол. Зорька же, напротив, стремилась быть в центре внимания, предпочитала находиться всегда на виду и очень обижалась, когда летчикам было не до нее...

– Ну, вот и наше жилище, – пригласили меня мои новые знакомые.

Полк в то время квартировал на территории панского поместья. Дом наш стоял во дворе. Комната, до которой мы не без труда добрались по винтовой лестнице, оказалась небольшой – там еле размещались четыре кровати – и была почему-то с закопченным углом.

– Горели? – дипломатично спросил я.

Ребята переглянулись, и Кожедуб захохотал.

– Не обращай внимания, Саша, – сказал, пряча улыбку, Дима Титаренко, – он у нас смешливый, только пальчик покажи.

– С тобой поживешь – засмеешься. Это он в этот угол мусор заметал и окурки бросал, – пояснил Кожедуб.

– Ты его больше слушай, – перебил Кожедуба Титаренко, – он тебе такого сейчас про меня наговорит.

– Только чистую правду. Пусть штурман знает, какого соседа послал ему маршал Новиков. Представляешь, Саша, курит Титаренко за семерых, а окурки ему лень выбрасывать. Вот и придумал себе пепельницу. До конца войны можно не вытряхивать.

Я пригляделся. В углу окурков не было, только обожженные доски и стены чернели.

– Выбросил все, – уточнил Кожедуб. – После пожара. Мы тут горели, как Наполеон под Москвой.

Оказалось, что от окурков загорелся мусор и начался небольшой пожар. В этот момент оба жильца находились дома.

– Туши, – сказал Кожедуб.

– Сам туши, – ответил Титаренко.

– Ах, так! – возмутился Кожедуб и бросил в огонь портянки Титаренко. Пусть горят!

– Пусть, – меланхолично заметил Титаренко.

– Тем более что это твои, а не мои.

– А это все равно, – невозмутимо сказал Титаренко.

– Тогда пусть и сапоги горят, – предложил Кожедуб, бросая в огонь сапоги.

– Не жалко! Хорошие сапоги у меня, Ваня, были.

В этот момент портянки вспыхнули так основательно, что дискуссия мгновенно прекратилась, и спорщики бросились тушить пожар.

– Теперь, Саша, ты понимаешь, какие надежды я возлагаю на твое соседство? – спросил Кожедуб.

– И я, – заметил Титаренко. – Вот обрати внимание на мои сапоги.

Сапоги у Титаренко были рыжие-рыжие.

Мы расхохотались, и я понял, что знакомство состоялось и что жить с этими ребятами мы будем дружно. Говорили мы запоем. Иван и Дмитрий рассказывали мне о характере полетов, о воздушной обстановке на этом участке фронта, подробно объяснили характер действий полка, рассказывали о летчиках.

– Не жалей, Саша, что перевели к нам, – подытожил Кожедуб.

На следующий день началась будничная работа, и вскоре я убедился, что Иван был прав: служить в 176-м полку было действительно интересно.

На что опирались свободные охотники? На высокую технику пилотирования, на огневое мастерство, на личную храбрость и мужество, на идеальную слетанность пар. В 176-м полку было много постоянных пар, великолепно слетанных друг с другом. Летчики в этих парах настолько хорошо понимали друг друга, что стоило ведущему начать еле уловимый маневр, как ведомый уже знал, что теперь требуется от него. Надо сказать, что сила такой пары заключалась, несомненно, в высоких профессиональных качествах каждого из напарников, но мощь ее усиливалась многократно именно тогда, когда выдающиеся летчики объединялись вместе.

За многие месяцы и годы совместных полетов возникли и дали огромный эффект пары Кожедуб – Титаренко, Александрюк – Васько, Азаров – Громов, Стеценко Орлов, Караев – Алексеев, Щербаков – Нечаев, Громаковский – Богданов и многие другие. На эти пары можно было положиться в самых драматических ситуациях, и весь полк знал, что если на задание вылетают эти летчики, то успех полета обеспечен.

И вот ведь удивительная вещь: на земле ребята, казалось, мало подходили друг другу. Так, например, Александрюк – веселый, неунывающий человек, экспансивный, живой, за словом в карман не полезет. Васько, напротив, медлителен, спокоен, слова зря не скажет. Но звучала команда "на вылет", и эти, так не похожие друг на друга, люди преображались. В воздух поднимались не два самолета, а пара, именно пара, как основная тактическая единица полета свободных охотников.

В чем особенность свободной охоты? Отправляясь в свободный поиск, охотник в любой момент должен быть готов к встрече с численно превосходящим его противником. Конкретного задания летчик, уходящий в такой полет, не получает цель (воздушную или наземную) он отыскивает сам, но должен быть абсолютно уверен в том, что по его сигналу охотники из соседних районов придут к нему на помощь, примут участие в совместном бою, если это диктуется сложившейся обстановкой.

А при свободной охоте встреча с численно превосходящим противником явление закономерное: ведь на поиск-то вылетают парами. Заметив группу бомбардировщиков противника, атаковать ее, не дать пройти в наш тыл – дело чести любого истребителя. Вот почему, обнаружив такую группу, наши самолеты тут же начинали бой, передавая находящимся в воздухе своим товарищам данные о высоте, районе встречи и курсе движения. Летчики вступали в схватку с врагом, будучи твердо уверенными, что их призыв услышан и все свободные охотники собираются в район начавшегося воздушного сражения.

При этом – данное обстоятельство надо подчеркнуть особо – пары идут в район боя на такой высоте, чтобы сразу же можно было начать атаку, то есть выше противника. И пока ты атакуешь гитлеровцев, подходят с разных сторон твои товарищи и вступают в бой. Но поскольку свободные охотники ведут поиск в разных зонах, то и подходят они к месту сражения с разных сторон. Это дезориентирует противника, который одновременно подвергается атаке с разных направлений.

В результате 5-6 наших пар атаковали группы в 40 и более самолетов противника, не давая тому реально оценить ситуацию. К тому же, "наваливаясь" на самолеты противника, охотник вел только прицельный огонь, выбирая конкретную цель для уничтожения. Увидев свои горящие машины, немецкие летчики обычно не выдерживали, группы их распадались и покидали поле боя. В этом случае охотники добивали вражеские самолеты на преследовании.

Понятно, что вести такой бой – значит свято верить в своего товарища, знать, что он не подведет, знать, что он рядом и готов на все, вплоть до самопожертвования. Но одной веры для ведения такого боя все-таки мало. Чтобы вести бой с превосходящими силами противника, надо иметь отличный летный состав. Много сил отдало командование 176-го полка, чтобы превратить каждого летчика в тактически грамотного, технически высококлассного летчика. И главная заслуга в этом, пожалуй, командира полка П. Ф. Чупикова и его заместителя – И. Н. Кожедуба.

– Храбрости вам не занимать, – говорил на разборах Павел Федорович, – но разве побеждают только личной храбростью и мужеством? Немец тоже, знаете ли, не трус. Побить врага можно только мастерством. Даже если превосходство в силах не на твоей стороне. У неге превосходство в силах, у тебя – в скорости и высоте. В точности прицельного огня. Не дать врагу правильно оценить обстановку и принять правильное решение – вот ваша задача.

Об этом постоянно помнили все летчики полка, об этом постоянно говорилось на наших разборах. Вот характерная деталь. Каким бы трудным ни выдался день, после того, как последний самолет полка совершал посадку и летчики получали возможность привести себя в порядок, назначался разбор. Он проходил в столовой перед ужином. Личный состав полка являлся на разбор побритым, вычищенным, со свежими воротничками, в начищенных до блеска сапогах: боже упаси проявить небрежность во внешнем виде – это считалось неприличным! Начальник штаба Яков Петрович Топтыгин следил за этим строго, да, признаться, и контролировать нас особой нужды не было: мы любили своего командира полка и знали, что для него мелочей не существует. "Все важно в летчике – от сбитых самолетов до надраенных сапог", – говаривал Павел Федорович.

На каждом разборе командир полка подводил итоги полетного дня, анализировал действия пар, подводил итоги работы полка за день – столько-то вылетов, такие-то результаты. Вслед за П. Ф. Чупиковым выступал И. Н. Кожедуб, затем я как штурман полка, командиры эскадрилий и ведущие пар, которым в этот день приходилось вести бои. Последнее слово – снова Павлу Федоровичу. Комполка досконально, но не мелочно разбирал действия групп и пар, обращал внимание на промахи и ошибки, поддерживал тактические новинки, если они рождались в ходе боя, ставил задачу на следующий день. Разбор кончался поздравлением наиболее отличившихся летчиков.

Я сейчас вспоминаю обо всем этом так подробно, потому что ясно осознаю хорошо продуманный ритуал ежедневного разбора был важным элементом не только воспитательной работы, но и составной частью нашей тактической учебы. Здесь, на разборах, молодые летчики учились мыслить, творчески применять свои знания, постигали неповторимую атмосферу фронтового товарищества, без которого немыслим воздушный бой.

Павел Федорович Чупиков

Произошло это осенью сорок третьего года.

Мы стояли тогда в Пирятине. На стоянке нашего 41-го гвардейского полка неожиданно появился комдив. Он отдал срочный приказ находившемуся тут же командиру полка П. Ф. Чупикову.

– Взлететь на прикрытие аэродромов Борисполь, Гоголев, Бровары, куда накануне перебазировались два полка – 88-й и 40-й гвардейские.

– Задачу понял! Есть! – ответил Чупиков. – Приступаю к выполнению.

Я внимательно следил в это время за Павлом Федоровичем. Времени на подготовку к вылету оставалось мало, так как темнело рано, а опыта ночных полетов у нас не было. К тому же приказано было поднять в воздух все наличные силы полка, и это требовало дополнительных усилий, а значит, и времени. Мне казалось, что комполка будет возражать, но Павел Федорович не стал приводить комдиву никаких разумных, с моей точки зрения, доводов. Он лишь сказал: