Текст книги "Чтобы жить"

Автор книги: Александр Куманичкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Вся моя шестерка аккуратно выполнила команду, обдав Павлова тучей пыли. Вдобавок ко всему перед самым разворотом мы еще и газанули – эффект превзошел все ожидания: не скоро потом Саша с товарищами привели себя в порядок.

А с КП меня спрашивают:

– Чего это вы так рано развернулись?

– Ничего, – отвечаю, – места для взлета хватит.

– Ну, взлетай!

Наша группа ушла на задание, а когда мы вернулись и я стал заруливать самолет к месту его стоянки, там меня уже ждал Павлов с дубинкой. Я, расстегнув кобуру, кричу:

– Брось дубинку. Иначе не вылезу. И стрелять буду.

– Всех не перестреляешь, – угрожающе машет дубинкой Павлов. – Поглажу спину разок, тогда брошу.

– Саша, – кричу я ему, – не подходи. Я малярийный, заразишься! Еще самолет поломаешь!

– Ладно, живи пока, – Павлов отбросил дубинку, – один – один.

Вот, может подумать нынешний читатель, тут война, а они шутки шутят. Дело в том, что тогда, в дни огромного напряжения, нам требовалась хоть небольшая эмоциональная разрядка. Эти маленькие эпизоды, конечно же, не составляли существа нашей фронтовой жизни. Бои были тяжелые. Противник, несколько оправившись после поражения на Курской дуге, не давал ни минуты покоя. Каждому из нас приходилось делать по нескольку боевых вылетов в день. И почти каждый вылет означал бой с врагом. А сил было маловато. То самолет вышел из строя, то летчика нет. Взлетали группами от 4 до 8 машин, чаще всего – шестерками. И когда наступала короткая пауза – как ни в чем не бывало шутили, подтрунивали друг над другом...

Воздушная обстановка осенью сорок третьего года на Украине была очень напряженной. Противник активно действовал небольшими группами. Это определяло и нашу тактику. Мы стояли тогда на аэродроме в районе села Чупоховка. В тот день, о котором я хочу рассказать, перед нами была поставлена задача: прикрыть наземные войска от ударов авиации противника. Вылетали мы, как правило, шестерками в определенный район и барражировали там, стремясь, чтобы ни одна бомба гитлеровцев не упала на наши войска.

Дело было привычное. Мы ждали на аэродроме в состоянии первой, второй или третьей готовности, сменяя друг друга. Первая готовность – ты сидишь в кабине, с парашютом, привязные ремни пристегнуты. Впереди только легкая маскировка. Сигнал ракеты – и ты в воздухе. Вернулся – третья готовность: вместе с техником находишься возле машины, готовишься к новому вылету. Ушла очередная группа – и ты автоматически со всей эскадрильей переходишь во вторую готовность, потом снова – в первую. Задача поставлена, район определен. В воздухе тебе лишь уточняют задание. Наземная станция оповещения сообщает о всех изменениях обстановки. Сам внимательно смотришь за воздухом. Словом, обычный рабочий день войны.

В тот день я с утра чувствовал себя неважно – знобило, лихорадило. Дело в том, что еще на Южном фронте, на Кавказе, в сорок втором году, я подхватил малярию, и приступы ее повторялись у меня довольно часто. Понимаю, что сегодня очередной приступ. День стоит теплый, а меня знобит. Ищу, что бы надеть. Техники раздобыли мне чью-то шинель. Надеваю ее. В это время взлетает ракета Лобанов со своей эскадрильей уходит на задание. Моя очередь садиться в готовность номер один.

Даю команду группе:

– Принимаем готовность номер один.

Докладываю об этом на командный пункт. Вид у меня в кабине явно несуразный: поверх шинели – парашют. Хорошо еще, что Павлов не видит, а то шуток не оберешься. Мне между тем не до смеха. Чувствую себя все хуже и хуже. Единственная надежда, что отсидим, а вылета не будет. Однако минут через тридцать взвилась ракета: Лобанов завязал бой, и нас подняли ему на помощь. Тут уж не до собственных болезней. Чувствую, что температура растет, но об этом уже не думаю.

Пришли в район, где Лобанов ведет бой с "мессерами". Вижу: горящий "мессершмитт" черной полосой перечеркнул небо. Набираю высоту для атаки. Сообщаю Лобанову, что иду на помощь, однако "мессеры", завидев нас, стремительно выходят из боя. "Земля" командует Лобанову возвращаться домой, а наша шестерка остается патрулировать в районе. Мне все хуже и хуже: озноб сменился жаром. Чувствую, что весь взмок, да и под фонарем в кабине – жара, но ведь не откинешь же фонарь! К тому же плохо вижу из-за высокой температуры.

И в это время мимо нас идет четверка "мессеров". На такой высоте они для нас не опасны. Даю команду:

– Усилить наблюдение за воздухом.

Еще пара "мессеров" проходит ниже нас. Вдруг они начинают круто набирать высоту. Передаю Виноградову (он находится сегодня парой в прикрытии):

– Набирай высоту! Следи за "мессерами", но не ходи за ними.

– Понял! – отвечает Виноградов.

Расчет противника ясен: истребители должны втянуть нас в бой, а в это время бомбардировщики безнаказанно пройдут бомбить наши войска. "Мессеры", конечно, нас видели и теперь ждут, что мы клюнем на их наживку. Но атаковать истребители врага я не стал.

Только на всякий случай увеличил скорость, чтобы улучшить свободу маневра в будущей атаке. Самочувствие мое между тем все хуже и хуже.

Еще шестерка "мессеров" проплывает выше нас, но ниже группы прикрытия.

– Видишь? – спрашиваю у Виноградова.

– Вижу.

– Атакуйте!

Сам тем временем передаю на пункт наведения и на КП, что группа из 12 "мессеров" пытается связать меня боем.

– Ждите бомбардировщиков, – передает Чупиков. – Поднимаю Павлова.

Группа Павлова набирала высоту, когда появились два десятка "юнкерсов" под прикрытием истребителей. Павлов передает:

– Саня, свяжи боем "мессеров". Я атакую бомбардировщики.

– Понял!

И я пошел всей группой на истребителей сопровождения. Начался бой. У Павлова прекрасное качество: он отлично видит воздух и умеет мгновенно принять соответствующее решение. Пока моя группа ведет бой с "мессерами", Саша врезается в строй "юнкерсов". Два из них горят. Нам удается сбить два истребителя, но я уже почти ничего не соображаю. Передаю ведомому Мише Арсеньеву:

– Выходи вперед, веди на аэродром. Бой продолжать не могу.

Группа Виноградова ведет бой, а мы парой отрываемся крутым пикированием и идем на свой аэродром. В этот момент я чувствую себя настолько плохо, что мне абсолютно безразлично, собьют меня или нет. Машинально иду за Арсеньевым. Подходим к аэродрому. Выпускаю шасси. Выпустить тормозные щитки у меня уже нет сил – все, как в тумане. Самолет дольше обычного бежит по полю. Последним усилием воли выключаю мотор, чтобы хоть как-то уменьшить пробег. По инерции отворачиваю машину вправо и останавливаюсь недалеко от расположения своей эскадрильи. Тут же теряю сознание.

Потом я узнал, что техники вытащили меня из кабины, отнесли на опушку леса и вызвали доктора. Температура оказалась за сорок. Очнулся я от того, что кто-то тронул меня за плечо.

– Саня, ну как ты? – карие глаза Павлова заботливо смотрят на меня.

– Все в порядке.

– Ты лежи пока. Мы еще с тобой повоюем. Фашистов бьем, а уж паршивую малярию не одолеть! Не унывай!

Сам Павлов не унывал никогда. Только однажды и видел его в угнетенном состоянии. Мы стояли тогда на аэродроме Тростянец. С утра я вылетел первой шестеркой. Задача: прикрыть поле боя в районе Ахтырки. Утро было ясное и спокойное. Мы набрали высоту 3000 метров и пошли в заданный район. Внезапно на горизонте с юга показалось какое-то огромное темное пятно. Пригляделся фашистские бомбардировщики тучей идут прямиком на наши позиции – так называемый массированный налет. А нас всего шестеро.

Передаю на командный пункт и на станцию наведения:

– Поднимайте все, что можете. Массированный налет. Больше сотни бомбардировщиков и столько же истребителей. Идут курсом на Ахтырку.

А сам тем временем принимаю решение атаковать и набираю высоту. Пригляделся – противник идет несколькими эшелонами, на разной высоте. Истребители сверху прикрывают бомбардировщики. По радио слышу: взлетают наши, взлетают 40-й и 88-й гвардейские полки. Слышу голос Павлова. Кричу ему:

– Саша, быстрей!

Обстановка постепенно проясняется. У противника в первой группе шесть девяток "хейнкелей". Идут на высоте 3000 метров, за ними вторая группа самолетов сорок. Тоже "хейнкели". Чуть ниже – Ю-88, правее, на той же высоте, еще одна группа "юнкерсов". А в центре бомбардировщиков и выше их истребители сопровождения. Считать их не стал – невозможно было это сделать.

Итак, шестеро против сотен двух (не меньше) вражеских самолетов. Страшно? Соврал бы, если б сделал вид, что ничего в тот момент не чувствовал. "Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне". Это сказано много позже войны, но это сказано точно.

– Атакуем! – передаю своей группе.

Внизу, чуть левее нашего курса, идет ведущая девятка бомбардировщиков. Я рассчитал, что гитлеровские истребители не успеют нас перехватить: их головные машины идут правее и дальше – примерно на уровне третьей девятки "хейнкелей". Так что мы вполне успеем атаковать ведущую группу. Так и получилось. Мы сбили двух "хейнкелей" прежде, чем истребители сопровождения ринулись на нас. Скорость у нас была высока, мы развернулись и "нырнули" под атакующих. Ну, теперь держись! Немцы, конечно, видят, что нас мало. Где же остальные, где Павлов, где Лобанов? Ведь они же поднялись в воздух! Командую своим:

– Действовать парами самостоятельно! Атаковать по возможности бомбардировщики!

Думаю, это было единственно правильным решением. По сравнению с противником мы – капля в море. И хотя сбили два "юнкерса", дальше группой действовать будет очень сложно. Передаю своему ведомому Мише Арсеньеву:

– Прикрой!

Достаю "юнкерс" и атакую его. Снова удача! Резко выхожу из атаки, ведомый за мной. И вовремя: нас сверху атакуют четыре "мессершмитта". А впереди по курсу маячат еще два. Но нам чертовски везет: ведомый "мессер" идет настолько беспечно, будто он не в бою, а на воздушной прогулке. Слегка доворачиваю машину и даю по нему очередь. "Мессер" буквально рассыпается на наших глазах.

В шлемофоне – крики, команды, почти вся дивизия в воздухе. Прибавились еще какие-то голоса, но Павлова и Лобанова я не слышу. Где же они? Впрочем, размышлять некогда. Бой продолжается. Очередь "мессера" прошивает мой самолет, однако мотор цел, и я продолжаю бой. Гитлеровцы наседают. Не слышу голосов Хорольского и Наумова, вижу, беспорядочно падает "лавочкин". Сумеет ли летчик выпрыгнуть в этом хаосе?

Еще какое-то время мы ведем схватку, надеясь на помощь. Но слишком неравны силы. Да и горючее на исходе. Даю команду своим выйти из боя и следовать на свой аэродром. Настроение у меня – хуже некуда. Не радует даже то, что мне удалось впервые за всю войну в одном бою сбить три вражеских самолета. Слишком дорогой ценой достается победа. Почему мы дрались в одиночестве? Где Лобанов и Павлов? Где полки, которые поднимались на помощь?

Садимся, и тут все выясняется. Оказывается, гитлеровцы упредили нас выставили сильный заслон.

И когда наши самолеты поднялись в воздух, им пришлось принять бой едва ли не над собственным аэродромом. Пробиться к нам не смог почти никто. По сути дела, в этом бою ударной силой была наша шестерка. И хотя мы сбили пять самолетов противника, радости не было: не вернулись Хорольский и Наумов.

Вдобавок ко всему при посадке я и сам чуть не разбился: у моего "лавочкина", как выяснилось позже, было пробито в бою правое колесо. Резина при выпуске шасси слетела, самолет, коснувшись земли, стал заваливаться вправо. Удержать равновесие машины мне не удалось, и в конце концов истребитель лег на правое крыло. Выключил мотор. Подбежали техники, помогли выбраться из кабины.

Злой пошел на стоянку к своим. Навстречу – хмурый Павлов.

– Что же ты, Саша, вроде вылетал, а вернулся раньше меня. Ничего не понимаю.

– И понимать нечего. Зажали нас на наборе высоты, без скорости, да так, что и пикнуть не могли. Я слышу по радио, что тебе худо. Думаю, сейчас помогу. А сверху – "мессеры", пара за парой. Как горох... Не мог я, Саня, пробиться. Только отбивался.

Он снял с головы шлемофон и с яростью бросил на землю:

– Давай закурим. Чего ж тут говорить? Все ясно.

Мы проиграли бой. Проиграли не из-за численного превосходства врага (за всю войну мы едва ли в десятке боев имели превосходство в силах) и не из-за плохой летной подготовки. Дело в том, что такой массированный налет явился для нас неожиданностью. Понеся огромные потери в предыдущих боях, фашисты действовали маленькими группами. И мы уже успокоились. И даже вылетали четверками или вшестером. По такому "шаблону" вылетели и в этот раз.

– Я не слышал Хорольского и Наумова. Не знаю, что с ними. Давай подождем, – предложил Павлову.

Мы еще долго сидели в траве на опушке леса, на границе аэродрома, но ребята так и не вернулись. Привезли обед. Есть не хотелось. Выпили по стакану компота, от остального отказались. Сидим молчим, как на похоронах. Павлов не выдержал:

– Да что же это мы, ребята, в самом деле? Себя хороним, что ли? Ну, поддали нам фрицы сегодня, так завтра мы им должок с процентами вернем! А может быть, и сегодня! Кончай обед, пошли на разбор.

Командир полка Павел Федорович Чупиков разобрал бой детальнее, чем обычно. Искали причину случившегося. Было ясно, что ни Павлов, ни Лобанов в данном случае ни при чем. Они честно исполнили свой долг. Вместе со своими ребятами они дрались умело и храбро. Но каждый бой неповторим, он требует гибкой тактики. А ее-то как раз нам сегодня и не хватило. Вот почему не радовали меня ни собственные победы, ни боевой листок, посвященный моему успеху. Ребят не вернешь. Задачу мы не выполнили, да и не могли ее выполнить при всем нашем желании: слишком неравны были силы.

Настроение было подавленное.

– Не горюй, Саня, мы еще свое возьмем, – на лице Павлова появилась улыбка. – Пошли к машинам.

Мы вернулись к экипажам. А вскоре зеленая ракета снова послала нас в бой.

Батя

Впервые я увидел его в дни боев на Курской дуге. Мы стояли тогда в Касимове. Помню, вернулся с задания, вижу: стоит незнакомый мне генерал, одетый явно не по сезону – в руках меховой шлем, на плечи наброшено кожаное пальто, под ним меховая куртка или реглан на меху – не разберешь. Но стоял июль, и такая экипировка мне запомнилась. Генерал разговаривал с комполка, а мы с ребятами стояли поодаль и невольно стали свидетелями разговора.

Резковатым голосом, с небольшим белорусским акцентом, с упором на "р-р", генерал говорил Павлу Федоровичу Чупикову:

– Четко ставьте задачу каждой группе. Создавайте все условия для организации нормального отдыха личного состава. Такая напряженная работа, как сейчас, продлится еще несколько дней. По некоторым данным, фашистская авиация после первых дней сражения выдыхается. Но и у нас потери велики. Все внимание – восстановлению техники, потрепанной в боях. Днем и ночью ремонтируйте машины. Все, что может летать, – должно летать!

Затем генерал, сопровождаемый Чупиковым, отправился к стоянке своего самолета. Я поглядел вслед высокой худой фигуре.

– Кто это?

– Начальство надо знать в лицо, – заметил Павлов. – Это Красовский.

Самолет Красовского взмыл в небо. Так состоялось мое знакомство с командующим 2-й воздушной армией генерал-лейтенантом С. А. Красовским. Впрочем, "знакомство" – это сильно сказано. Таким я увидел впервые Батю, как звала Степана Акимовича вся наша армия. Звала не случайно. Я много лет отдал авиации и знаю, если летчики кого-то зовут так, значит, этот человек завоевал всеобщее признание и – пусть не считают меня сентиментальным – любовь.

После той встречи мне неоднократно приходилось видеть командарма у нас в полку. Пожалуй, мы видели Батю даже чаще, чем комдива Ларушкина. И каждый его приезд – обстоятельное, взыскательное изучение положения дел в части. Недаром летчики любили, чуть передразнивая Батин говорок, повторять: "Батя прилетит и пройдется мокрой тра-а-пкой начальству по бр-р-у-ху!"

Красовский прилетал, вникал, наметанным глазом определял наши промахи, с интересом присматривался ко всему, что могло пригодиться в других частях армии. Память у Бати была отменная, и, пожалуй, о каждом из нас он знал больше, чем мы друг о друге...

Меня ему никто не представлял, и, естественно, я даже растерялся, когда однажды, прилетев с задания и направляясь на КП, неожиданно был им окликнут. (Я в тот момент не знал, что Батя в части, и опешил, увидев его перед собой.)

– Ну что, Куманичкин, все воюешь? – командарм в упор разглядывал меня, а я лихорадочно соображал, откуда он меня знает и почему он здесь?

– Воюю, товарищ генерал! – стараясь придать лихость голосу, ответил я.

– А как воюешь?

– Как все! – бодро ответил я. И политично добавил: – Бывает хорошо, а бывает – плохо!

– Вот это уже ерунда, – заметил Красовский. – "Как все" – это не ответ. У тебя должно быть только "хорошо"! Ясно?

– Так точно! – ответил я, хотя, признаться, не очень понял, за что меня упрекнул командарм.

– Он тебя не упрекнул, – объяснил мне Павел Федорович, когда я спросил его об этом. – Он тебя похвалил. Учти это. Просто ты в первый раз с ним разговаривал и еще не знаешь Батиной манеры.

Позже я понял его манеру вести разговор. В коротких вопросах командарма всегда скрывался какой-то особый смысл. Цепкий Батин взгляд буравил тебя насквозь, и твои ответы, очевидно, тут же соотносились с внешними впечатлениями командарма. Батя как бы ненавязчиво предлагал собеседнику: "Думай! Думай об истинном смысле моих вопросов. Разгадаешь – молодец! Значит, я в тебе не ошибся!"

Мы часто говорим о демократизме начальства, умиляясь: "Вот-де, большой руководитель, а не кричит на подчиненных. И в обращении прост – всех по имени-отчеству величает, за ручку здоровается, не чурается людей". В сущности говоря, такое представление о демократизме руководителей исходит из рабской психологии, согласно которой человек, которому вверена сегодня твоя судьба, волен и оскорбить тебя, и унизить, и распорядиться твоей жизнью по своему усмотрению. А раз начальник не кричит, не обзывает, руку лично пожимает демократ! Куда там!

Демократизм нашего командарма был иной природы – Степан Акимович был уважаем армией, потому что сам уважал окружающих. Мы видели его и на стоянках боевых машин, и на КП, и в минуты тяжелейших боев, и в минуты отдыха. Он был одинаково ровен и вежлив и в разговоре с командиром дивизии, и в разговоре с сержантом-техником. Но, повторяю, не в этом дело. Любой, кто встречался в то время с Красовским, не мог не увидеть, с какой живейшей непосредственностью интересуется командарм твоей личной жизнью, с каким доверием относится Батя к окружающим.

Доверие и уважение к людям – вот, пожалуй, важнейшие источники Батиного демократизма. Когда в труднейшие дни Курской битвы мы потеряли двух отличных командиров 88-го и 40-го полков – майора Рымшу и Героя Советского Союза майора Токарева, командарм смело выдвинул на эти должности молодых летчиков из этих же полков. Надо сказать, что под стать командарму были и руководители политотдела армии – член Военного совета генерал С. Н. Ромозанов и начальник политотдела армии генерал А. И. Асауленко. Они пользовались большим уважением в частях армии.

Батя умело решал любой насущный вопрос, каким бы сложным и запутанным он ни казался. Подумаешь, скажет читатель, на то он и командующий, чтобы все вопросы решать. Разумеется, мастерство командира проявляется, в частности, в том, что он умеет оперативно принимать правильные решения. Но, рассказывая сейчас о Бате, я обращаю внимание не только на эту сторону его деятельности. Дело в том, что правильно оценить обстановку Бате помогало не только отличное знание дела, но и умение слушать.

В послевоенные годы служба свела нас на востоке страны. Мне часто приходилось беседовать в те годы со Степаном Акимовичем, и каждая такая беседа доставляла истинное удовольствие (хотя, как вы понимаете, большинство из них носило служебный характер). Иногда эти беседы длились несколько часов и состояли не только из разборов или указаний командующего. Красовский – один из самых внимательных слушателей, каких я знаю. Вот он сидит, полузакрыв глаза, в своем кресле, вслушиваясь в мой ответ на заданный вопрос. Я говорю довольно долго, сам чувствую это, но здесь уж ничего не поделаешь – вопрос требует обстоятельного ответа. Кажется, что Красовский слушает меня невнимательно, думая о чем-то своем, но я знаю, что генерал работает, все-все, сказанное мной, выстраивается сейчас перед Степаном Акимовичем в стройную цепочку фактов, соображений и выводов, что, когда я закончу, последуют точные и четкие предложения командующего. Красовский не перебивает меня, ждет, когда я выскажусь полностью, чтобы подвести итог выслушанному. И я знаю, что ничто не ускользнуло от внимания генерала, что каждая мелочь им зафиксирована, соответствующим образом оценена и тоже включена в систему соображений командующего, которые мне, в свою очередь, предстоит услышать.

О том, что для Бати не было мелочей, свидетельствует вот какой эпизод, относящийся ко времени боев на Украине. Мы стояли тогда в Тростянце, вылетая в основном небольшими группами и, как правило, по ракете. Задачу нам ставили уже в воздухе. После напряженных июльских боев под Белгородом работа казалась нам относительно спокойной, и мы вспомнили о своей внешности: недалеко от КП полка расположился парикмахер, к которому потянулись свободные от полетов летчики.

Первым, естественно, оказался перед парикмахером Михаил Семенцов.

– Под Красовского! – решительно приказал он нашему цирюльнику.

Все захохотали: голова Бати блестела как бильярдный шар.

– Может быть, все-таки бритый бокс? – осторожно спросил парикмахер.

– Никаких бритых боксов, – Михаил победно оглядел собравшихся. – Не хочу терять своей индивидуальности!

Бритый бокс – наиболее популярная в то время среди нас прическа: очень короткая стрижка сзади и нечто вроде "оседлеца" запорожцев спереди. Семенцов был прав: "бритый бокс" делал нас всех в чем-то похожими, но кто тогда думал о красоте? Пострижен – и ладно! Дошла очередь и до меня. Парикмахер обрил мне полголовы и только было приготовился брить дальше, как раздалось:

– Немедленный вылет!

Я рванулся к самолету. Голова в пене. Встречные шарахаются, смеются вслед. Техник помог мне надеть парашют, я прыгнул в кабину, натянул на голову шлем и во главе шестерки самолетов поднялся в воздух.

Бой был удачным. Когда же я зарулил после приземления на стоянку, то увидел, что недалеко от нее стоят три человека. Пригляделся – Батя, командир корпуса Галунов и П. Ф. Чупиков. Вылез из кабины, докладываю по всей форме:

– Товарищ командующий!..

– Ладно, ладно, знаю, – перебивает мой доклад Красовский. – Ты лучше скажи, куда салфетку дел?

– Какую салфетку? – удивился я.

– Стригся перед вылетом?

– Так точно!

– Ну, вот. Мне сказали, что ты улетел вместе с салфеткой. Ни разу не видел летчика, летающего с салфеткой. Вот и хотел посмотреть. Значит, наврали?

– Так точно!

– Заладил: "так точно", "так точно". Ты, говорят, не достригся?

– Так. ...Это верно.

Я, признаться, в бою успел позабыть и про намыленную голову, и про то, что не достригли меня. Мыло высохло, образовалась корка – так что меня это все не беспокоило. Только теперь вопрос командарма вернул меня к моим земным заботам.

– Ну-ка, сними шлемофон. Посмотрим.

Делать нечего – снимаю шлемофон. Они все покатываются со смеху! Еще бы: на небритой части головы волосы спутались и застыли под мылом в виде какой-то клейкой массы. Вторая часть головы, наоборот, гладко выбрита. Шлемофон весь в мыле.

– Шлемофон надо новый, – сказал Красовский.

– Не надо, товарищ командующий. Я этот вымою, почищу. Он у меня недавно. (С этим шлемофоном я начинал Белгородскую операцию.)

– А вот стричься командиру надо было раньше, – серьезно заметил Красовский. – Небось чешется голова-то от мыла?

– Так точно, чешется. Только как я мог знать, когда вылет будет. Тем более вылет по тревоге.

– Не знал, говоришь? – переспросил Красовский. – Скажу по секрету: командир должен нюхом чувствовать обстановку. Нюхом! Ну ладно, иди помойся. Больше его не поднимайте в воздух, пока не дострижется.

Последние слова относились к П. Ф. Чупикову, который, как мне показалось, сочувственно смотрел на меня в этот момент. "Нюхом чувствовать обстановку" – я запомнил эти Ватины слова, хотя сказаны они были, в общем-то, в несколько комической ситуации. Для командира нет мелочей, и, принимая решение, он должен учитывать все без исключения действующие факторы, полагаясь при этом как на реальную оценку ситуации, так и на собственную интуицию.

Много лет спустя после войны, когда я командовал дивизией, с КП передали:

– Товарищ полковник! Прилетел командующий. Приказал не встречать.

Надо сказать, что Батя не любил торжественных встреч, предпочитая появляться неожиданно – не для того, чтобы застать врасплох, а потому, что терпеть не мог, чтобы его встречали и провожали.

– У каждого из вас есть своя работа, – говорил Степан Акимович в таких случаях, – вот ею и занимайтесь. А я уж как-нибудь сам доберусь до КП и обратно.

Через полчаса после звонка из штаба появился у меня на квартире командующий. (Дело в том, чтоб те дни после напряженных полетов я дал два дня отдыха всему личному составу. Благо погода выдалась нелетная.)

– Сидишь? – укоризненно сказал Красовский. – А летчики твои, между прочим, прямо на проходной пьянствуют.

Я знаю, что этого не может быть, но хватаю куртку и бросаюсь к выходу.

– Погоди, погоди! – останавливает командующий. – Еще не пьянствуют, но скоро начнут.

Понимаю: Батя узнал о том, что я дал два дня передышки летному составу, и, беспокоясь о состоянии людей, прилетел проверить правильность моего решения. Объясняю ситуацию.

– Ну хорошо, – соглашается с моими доводами Красовский. – А пройдут два дня, погода не улучшится, чем будете заниматься?

– Разборами полетов, товарищ командующий, подведением итогов, тренировкой.

– А если дожди прекратятся?

– В ближайшие десять дней обстановка вряд ли изменится. Нюхом чувствую, ответил я.

Командующий засмеялся.

– Помнишь, значит?

– Помню, товарищ командующий.

– Ну а коли так, расскажи мне подробно, чем собираетесь заниматься в эти дни...

Вот таким внимательным и строгим, заботливым и требовательным запомнился мне Батя, Степан Акимович Красовский, Герой Советского Союза, маршал авиации.

Невезучий

Пришел он к нам в полк в середине сорок третьего – вскоре после Белгородского сражения. За плечами у него было Качинское училище. "Кача" в авиации всегда пользовалась прочной репутацией, поэтому рассказы новичка о небывалых его приключениях и всякие летные истории многие воспринимали с тем веселым недоверием, за которым проскальзывало порой философски-рассудительное – "бывает". "Старики" почесывали затылки, слушая очередную байку вновь прибывшего, и ждали тренировочных полетов: небо, как говорится, покажет. Комэск-1 Павлов решил лично проверить новенького. Взлетели. Ушли в зону. Вернулись в положенное время.

– Ну, как новенький? – спросил Сашу после полета.

– В пределах нормы, – ответил Павлов. – Но ничего выдающегося.

Надо было знать Павлова, чтобы оценить этот его отзыв. Саша – летчик азартный, но в то же время предельно собранный.

О его дерзости и смелости ходили легенды, поэтому осторожное Сашино "в пределах нормы" несколько поубавило ореол вокруг прибывшего. А потом начались бои.

После первого же боя стало ясно, что летчик Прокопенко (фамилию, по понятным причинам, я изменил) рассказывает о полетах лучше, чем летает. В бою новичок оторвался от ведущего, бросил его, что само по себе уже было серьезным проступком, и приземлился на свой аэродром один.

Разумеется, сегодня, спустя много лет после описываемых событий, растерянность человека в первом бою может показаться вполне естественной и легко объяснимой. Это так. Но ведь для любого из нас первый бой мог стать последним. И если тысячи молодых ребят – по существу, без летного опыта – шли в небо, учились побеждать и растерянность, и страх, учились преодолевать неопытность, то почему мы должны были прощать летчику, который, судя по его собственным рассказам, не раз выходил невредимым из самых удивительных переделок.

Впрочем – и вот тут-то начинается самое удивительное в моем повествовании, – вскоре весь полк стал свидетелем действительно невероятных историй, героем которых неизменно оказывался Прокопенко. После первого полета комэск как следует "вломил" новичку и отправил его на дополнительные тренировочные полеты, в тайной надежде, что Прокопенко в конце концов "втянется". И тот действительно вроде бы пообвык и летал на боевые задания наравне со всеми. Самолетов, правда, не сбивал.

Ну, да ведь это только со стороны кажется все просто: взлетел – сбил орден на грудь. Чтобы сбить врага, помимо желания, смелости, еще и мастерство изрядное нужно. И хладнокровие. И летное чутье. К тому же далеко не все летчики, храбро, замечу, воевавшие, могут похвалиться сбитыми фашистскими самолетами. Так что особых претензий на этот счет у нас к Прокопенко не было.

Обратили внимание на другое: в воздухе Прокопенко летает с открытым фонарем.

– Не дури, Прокопенко, – сказал ему командир. – Скорость снижается, видимость ухудшается, обтекаемость нарушается. Летай, как положено.

– Слушаюсь, – ответил летчик и взлетел с закрытым фонарем, но в воздухе снова открыл его.

И так продолжалось все время. Но вот однажды новый комэск Борис Карасев, сменивший Павлова, вылетел в паре с Прокопенко на перехват самолетов противника. Когда истребители уже возвращались с задания, их неожиданно атаковали два "мессера". (Замечу попутно, что у всякой такой "неожиданности" есть свое объяснение – неумение следить за воздухом в течение всего полетного времени.) Прокопенко зазевался и был сбит.

С земли было видно, как самолет его пошел вниз, потом раздался взрыв. Парашюта никто не заметил, и все решили, что летчик погиб. Однако, когда спустя некоторое время наши пехотинцы добрались до обломков самолета, упавшего, кстати сказать, прямехонько на кладбище, они обнаружили летчика живого, невредимого и... под хмельком. Непонятно каким образом оставшийся в живых Прокопенко уже успел осуществить коммерческую операцию – сменял парашют на самогон.

Потеря боевой машины, да еще из-за собственной неосмотрительности, карается строго, и нашего Прокопенко пересадили на По-2 связным. Но в конце концов история с приземлением стала забываться, и Прокопенко снова попросился на боевые вылеты. Комполка, поразмыслив, допустил летчика к истребителю. И вот тут началось. То Прокопенко садился на полосу без тормозных щитков и стремительно выскакивал на вспаханное поле, переворачивался, загребал раскрытой кабиной уйму земли, но оставался цел. То он садился поперек полосы и врезался в капонир. То, потеряв своих во время боя, пристраивался к немецким самолетам и спокойно шел вслед за ними...