Текст книги "Чтобы жить"

Автор книги: Александр Куманичкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Вылетели вчетвером – вернулись втроем. Когда самолеты заходили на посадку, я понял: нет машины Кочеткова. Что с ним? Сбит? Вынужденная? Погиб или успел выпрыгнуть? Жду доклада Семенцова. Михаил, обычно веселый и неунывающий, хмуро докладывает:

– Кочетков погиб, спасая меня. Я виноват во всем...

А случилось вот что. Придя в заданный район, летчики обнаружили группу бомбардировщиков противника под прикрытием восьми "мессеров". Раздумывать не приходилось: нельзя было допустить немецкие бомбардировщики в прикрываемый район, так как это могло сорвать готовящуюся на земле танковую атаку.

– Атакуем! – передал команду Михаил, и наша четверка набросилась на врага.

Бой был тяжелым: противник дрался умело, да и численное превосходство было не на нашей стороне.

Здесь уместно сказать вот что. С легкой руки некоторых незадачливых журналистов в начале войны родилась легенда: немецкие летчики – безнадежные трусы. Вот, мол, не принимают они лобовых атак. Об этом тогда много писали. Послушать такого "теоретика" – драться с немцами вообще не составляло никакого труда. В действительности же все обстояло намного сложнее.

Дело в том, что в начале войны наши самолеты по своим летно-тактическим данным значительно уступали немецким. В этих условиях лобовая атака была едва ли не единственной возможностью поразить врага. Ведь в данном случае разница в скорости не имела никакого значения. А попробуй успешно вести бой, если у тебя скорость 400 км, а у врага – 500-600. При такой разнице в скоростях наши истребители практически вынуждены были вести оборонительные бои на горизонтальном маневре, противник же в силу того, что он имел большую скорость, использовал вертикальный маневр. Поэтому в бою самолеты врага были почти неуязвимы. Но как только немцы ввязывались в бой на горизонталях или принимали лобовые атаки, они теряли свое преимущество в скорости и обычно терпели поражение. Вот почему гитлеровские летчики избегали лобовых атак: в таком бою шансы обеих сторон уравниваются, а кому охота быть сбитым? К тому же немецкие летчики и тактически были подготовлены хорошо. Они вели бой, как правило, смело и напористо, особенно когда имели численное преимущество.

Правда, когда немцы оставались в меньшинстве или попадали в невыгодные для себя условия (скажем, находясь ниже наших истребителей или – впоследствии имея меньшую скорость самолета), то в таких ситуациях они вели бой неуверенно, старались при первой же возможности выйти из боя крутым пикированием.

Бывали случаи, когда истребители противника, почувствовав опасность, бросали свои бомбардировщики и уходили. Гитлеровские асы никогда (я, по крайней мере, не помню ни одного такого случая) не вступали в бой при нашем численном и тактическом преимуществе (имеется в виду превосходство в высоте и скорости, а в результате этого – и в маневре). Но, честно говоря, наше численное преимущество в небе до сорок третьего года было нечастым. Мы дрались иногда восьмеркой против шестидесяти вражеских самолетов, и здесь многое определяла внезапность и индивидуальное мастерство.

Бывало, наделаешь неразберихи в стане врага, атакуя ведущее звено, и кричишь в эфир: "Всех поднимайте!" Хотя знаешь, поднимать больше некого – все машины в воздухе. Но, если бой шел при равенстве сил – двое на двое, например, и без тактического преимущества, тут приходилось нелегко. Техника пилотирования у немецких летчиков была высока, так что часто расходились, как говорится, вничью.

У немцев был более плавный пилотаж, у нас – энергичный, резкий. Нам их стиль казался невыгодным в бою – маневренность ухудшалась. Но здесь уж дело в традициях и выучке.

Я говорю сейчас об этом для того, чтобы даже несведующий человек мог понять, что стояло за решением Семенцова атаковать превосходящего по силам противника. Немцы приняли бой.

Семенцов подвергся нападению со стороны двух истребителей. Ведомый его, Кочетков, обеспечивающий атаку Михаила, слишком поздно заметил "мессеров" и не сумел отсечь их от самолета своего ведущего. А тот, увлекшись, не видел, что происходило у него сзади.

Конечно, сейчас легко определить, что Михаил совершил ошибку в самом начале – он пренебрег одним из основных правил: начинать атаку так, чтобы противник не имел возможности атаковать ни тебя, ни твоего ведомого. За доли секунды необходимо принять правильное решение, прикинув все возможные варианты действий врага. Небрежность здесь недопустима – расплачиваться за нее приходится собственной жизнью.

Атаковав бомбардировщики и сбив один из них, Семенцов подставил свой истребитель под очередь противника. В этот момент Иван, видя, что самолет Семенцова вот-вот будет сбит, бросил свою машину наперерез пулеметной трассе "мессера".

– Когда, выйдя из атаки, увидел, что кочетковская машина разваливается, понял: Иван спас меня, – угрюмо сообщил мне Семенцов.

– О чем же ты в воздухе-то думал... – начал было я, но продолжать не стал, кляня в глубине души Мишку за неосмотрительность, я видел, что ему еще хуже, чем всем нам – погиб его друг, и это случилось по его вине.

Семенцов дрался с врагом отлично. Пилот с довоенным стажем (он закончил летную школу в 1938 году и служил на Дальнем Востоке), Михаил был любимцем всей эскадрильи. Балагур, весельчак, открытый человек, он не жалел себя в бою. Его боевой счет рос быстро, и Семенцов одним из первых в эскадрилье стал Героем Советского Союза.

Но смелость на войне не все определяет. Безрассудно смелый человек может легко погибнуть и сам и товарища потерять. Несобранность, летная небрежность не компенсировались никакой личной храбростью. Михаил, я думаю, все это понимал, но изменить свой характер для него было делом сложным.

– Жаль Ивана, – только и сказал я, – хороший был летчик...

Кочетков и впрямь с каждым полетом вел себя все более уверенно. Пришел он к нам в эскадрилью совсем молоденьким мальчиком. Летную школу окончил во время войны. А тогда какая учеба: три месяца – и на фронт. Правда, когда Кочетков прибыл к нам, в его летной книжке значилась довольно внушительная цифра: самостоятельных вылетов – 70.

– Посмотрим, что за аса нам прислали, – сказал я ему, посылая в тренировочный полет, и не очень удивился, когда при посадке он чуть не угробил самолет.

– Приписал?

– Приписал, – честно признался Иван.

– Сколько?

– Нолик.

Впрочем, Кочетков оказался способным летчиком, быстро схватывал все, и недоставало ему только опыта. Спустя некоторое время он стал моим ведомым, и я на него всегда мог положиться. Неразговорчивый, малообщительный, замкнутый даже, Иван был очень надежным человеком. Все знали, что в бою он не бросит никогда. Характер у него был бойцовский.

Был случай, когда Кочетков оторвался от своей группы и все-таки продолжал драться в одиночку.

Вот почему в поступке Ивана никто не увидел ничего исключительного – все знали, что иначе он поступить не мог. Скажу определеннее: Кочетков, действуя единственно правильным образом, по нашим тогдашним понятиям не совершил ничего из ряда вон выходящего. Каждый летчик поступил бы точно так же. Ведомый должен был обеспечить атаку своего ведущего, и он обеспечил ее ценой собственной жизни.

Поскольку ни Семенцов, ни Виноградов, ни Кирисов не видели, чтобы из падающей машины выбросился парашютист, мы решили, что Иван убит в кабине.

Но в авиации случаются порой чудеса. Произошло совершенно невероятное: у машины Кочеткова очередью был отрублен хвост, она потеряла управление, но это-то как раз и спасло Ивана. Самолет падал на землю не по прямой, а "листом", вращаясь вокруг вертикальной оси.

При падении Кочетков потерял сознание (потому-то и не выпрыгнул с парашютом), он был ранен – осколки кабины сильно порезали его, и все же, несмотря ни на что, Иван остался жив. Правда, мы на аэродроме узнали об этом чуть позже, когда в штаб полка позвонил командир корпуса генерал Галунов. Комкор с пункта управления наблюдал за боем. Он видел, что истребитель Кочеткова упал на нашей территории и, собрав солдат, выехал к месту падения самолета.

Когда Кочеткова осторожно вносили в машину, генерал сказал Ивану:

– Ну, такое раз в жизни бывает. Теперь жить долго будешь.

Дней через пятнадцать, подлечившись, Иван вернулся в эскадрилью. А через несколько месяцев погиб во время нашего наступления на Украине, освобождая Киев. Но мы, понятное дело, всего этого тогда знать не могли, и страшно были рады, узнав, что Кочетков жив и скоро вернется к нам в полк.

Рядом – друзья

На позицию девушка

Провожала бойца.

Темной ночью простилася...

Из расположения третьей эскадрильи доносятся звуки баяна. Невидимый баянист подбирает популярную в те дни мелодию.

Темной ночью простилася...

Темной ночью простилася...

Дальше у баяниста что-то не ладится. Он вновь и вновь возвращается к одной и той же строке, пока наконец в ночной тишине не раздается:

На ступеньках крыльца.

– Упорный этот Сашка, – ворочается рядом со мной Михаил Семенцов, – чего хочешь добьется.

Мы, измотанные непрерывными вылетами и боями, лежим в шалашах недалеко от аэродрома: добираться до основной базы нет ни времени, ни сил – так много в эти дни работы. И только неутомимый комэск-3 Александр Лобанов в короткие часы отдыха как ни в чем не бывало играет на баяне. Весь полк знал: если из расположения третьей эскадрильи доносится музыка, значит, все у них в порядке – и в воздухе, и на земле.

Лобанов с баяном не расстается даже в самые трудные дни. Играет он, по нашим представлениям, хорошо. Закадычный его друг Миша Семенцов вообще считает, что Сашка – талант и место ему после войны в Большом симфоническом оркестре.

– Там же баянисты не нужны, – пытались мы как-то переубедить Семенцова.

– Все равно, – упрямо заявил Михаил. – Вот послушают они нашего Лобанова и заведут у себя группу баяна. Это надо же: с одного раза "Собачий вальс" подобрать, не говоря уже о "Чижике-пыжике"...

Вот и сейчас, услышав звуки баяна, Мишка, как старый конь при звуках боевой трубы, встрепенулся и посмотрел на меня.

– Слышь, командир, я к ребятам смотаюсь. Все равно они не спят. А?

"К ребятам" – это, конечно же, к самому Лобанову и его друзьям – Жоре Сафонову и Саше Дурову. Троица эта в лобановской эскадрилье неразлучна. Георгий Сафонов – бессменный ведомый Лобанова. Слетаны они были очень хорошо, и на всех разборах командир полка Павел Федорович Чупиков ставил обычно Сафонова в пример другим летчикам как образцового ведомого. Александр Дуров, командир звена, впоследствии – заместитель Лобанова, всегда спокойный, был в какой-то степени противоположностью темпераментному своему командиру. Ослепительно белесый (волосы, брови, ресницы) Дуров с легкой руки Семенцова был окрещен Цыганом.

Тройка эта задавала в эскадрилье тон, и многими своими успехами третья была обязана именно этим летчикам.

– Может, все-таки поспишь, Михаил? – неуверенно отговариваю я. – Завтра много работы.

– А когда ее мало-то было, командир? – резонно спрашивает Семенцов. – Да и все равно не спится.

Он уходит, а я лежу и... тоже не могу заснуть.

Здесь, в Касимове, мы только что пережили несколько сумасшедших, очень напряженных дней. Немцам удалось вклиниться в расположение наших частей, линия фронта медленно приближалась к нашему аэродрому, и когда противник подошел к Касимову километров на 10-15, в полку стали поговаривать о возможном перебазировании. Силы наши таяли с каждым днем, а напряжение боев не ослабевало – напротив, чувствовалось, что сражение становится все ожесточеннее и что отдельные успехи врага уже не могут изменить стратегической ситуации в его пользу. Летом сорок третьего не было в наших рядах ни прошлогодней неразберихи, ни растерянности.

Вспоминаю такую характерную деталь. В один из дней моя эскадрилья находилась в третьей готовности и сидела недалеко от дороги. Вдруг видим – над дорогой клубы пыли. Мы высыпали туда: по тракту движется огромная колонна наших войск – пехота, самоходки, артиллерия. Но войска подтягиваются не в направлении вражеского клина, а немного западнее. (Мы тогда, понятно, не могли знать, что Ставка готовит мощный фланговый удар по наступающему противнику.)

И вот что поразило тогда меня, прошедшего через лето сорок второго: впервые за время войны я видел не только хорошо организованных солдат, шедших уверенно и быстро, впервые, пожалуй, я видел пехоту, оснащенную современным оружием – почти ни у кого не было винтовок, их сменили автоматы. Шли бронебойщики, двигались самоходки. Колонне, казалось, не будет конца.

– Куда пылишь, пехота?

– Куда надо, туда и пылим, – отвечали из колонны. – А вы-то что ж загораете?

Шли войска, я глядел в лица солдат, на их ордена и медали, отсвечивавшие на солнце, и почти физически ощущал такую несокрушимую силищу, которой веяло от колонны, что сам как-то невольно преобразился. Смотрю на своих летчиков глаза горят, ребята явно приободрились.

Нет, думаю, врешь, фриц, сорок второй не повторится! Тогда, год назад, нам пришлось очень туго. Все лето и осень мы через каждые три-четыре дня меняли аэродромы, передвигаясь к Каспийскому морю. И каждый раз, чтобы уйти от наземных войск противника, приходилось решать одну и ту же задачу: где достать бензин?

Помню, сели мы в Буденновске. Полетные карты кончились, новые взять неоткуда. Боеприпасов тоже нет. Горючее на исходе. Инженер полка раздобыл где-то цистерну. Но документов на нее никаких. А ведь для каждого мотора нужно специальное горючее. Решили попробовать – залили в бак одного из самолетов. Запустили мотор – барахлит! Не годится! Тяги нет. Слили бензин, снова отправились на поиски подходящего горючего.

А в ушах – гул приближающейся канонады. Рядом с аэродромом дорога. Идет по ней наше отступающее войско. Идут разрозненные группы солдат, порой без оружия. Толпой идут, без строя. Понурые, серые лица. Много раненых в толпе. Они идут, опираясь на винтовки. Автоматов почти не видно. Поглядишь на безрадостную эту картину – сердце щемит. Настроение – хуже некуда. А тут еще канонада все громче и громче. И все гуще колонны отступающих солдат.

Если через час-два горючего не будет, придется жечь самолеты и вливаться в эти колонны отступающих. Но тут наконец повезло. Вездесущий наш инженер Валентин Климов раздобыл где-то еще одну цистерну. Попробовали – взлететь можно. Поднялись и взяли курс на Грозный...

И вот сейчас, спустя год, я увидел разительные перемены. Не так уж и много времени прошло, а как все изменилось. Вместо устаревших МиГ-3 и И-16 мы идем в бой на первоклассных машинах – Яках, "лавочкиных". Да и искусство наших командиров возросло: как ни стремился враг прорвать оборону, однако решающего успеха достичь не сумел... Нет, совсем не тот нынче оборонительный бой! Не похож он на оборону прошлого лета...

Я размышляю обо всем этом, прислушиваясь к звукам баяна, которые теперь то и дело перебиваются смехом: Семенцов в родной стихии.

Дело в том, что Лобанов и Семенцов по праву считались ветеранами 41-го полка. Они служили в нем со дня основания, прошли через тяжелые месяцы начала войны, не раз были сбиты, но и сами спуску фашистам не давали. Когда в мае сорок второго при штурмовке Ачикулака машина Семенцова была подбита, Лобанов места себе не находил, дожидаясь возвращения друга с задания. Каким-то чудом Михаил, весь израненный, дотянул истребитель до своего аэродрома. Руки у него были перебиты, и остается только гадать, как удалось ему посадить самолет. Но из госпиталя Семенцов вернулся в родной полк, и, конечно же, больше всего обрадовался его возвращению комэск-3 Александр Лобанов.

Саша Лобанов считался среди нас "маститым". Он и по возрасту, и по летному стажу был старше многих из нас. Казалось бы, три года разницы мало что определяют, но тут все дело в том, что Лобанов, окончивший летное училище в 1937 году, имел большую летную практику. Техника пилотирования у него была отменная. И в воздухе комэск-3 никогда не терялся. Мне не раз приходилось слышать в шлемофоне команды, которые Саша отдавал своим ребятам. Как бы напряженно ни складывался бой, лобановский голос звучал в наушниках спокойно, ровно, четко. Так, как будто речь шла о вполне обыденных вещах...

Зашуршала трава перед шалашом: вернулся Семенцов. Стараясь не разбудить спящих, Михаил осторожно протискивается на свое место рядом со мной.

– Ну, что там в третьей?

– Все в порядке, – отвечает Михаил. – Сашка осилил "Огонек", завтра вечером сольный концерт.

– Если доживем, – суеверно шепчу я.

– Еще как доживем, – бодро обещает Семенцов. – Специально, чтобы Сашку послушать, доживем.

А утром – обычная работа: прикрытие с воздуха наземных войск. Вылетели вшестером: я веду ударную четверку. Лобанов парой меня прикрывает. Идем в сторону Богодухова, определенного нам как район прикрытия. Там, западнее Богодухова, находится сейчас наш комкор генерал Галунов. Он сообщает, что в районе пока все спокойно.

Ну, спокойно так спокойно! Идем на высоте 1500 метров. Выше – примерно километрах на пяти – сплошная облачность. На подходе к Богодухову "Земля" предупреждает:

– Внимание, впереди по курсу два "мессера".

Передаю своим:

– Атакую! Внимательно смотрите за воздухом!

"Мессеры" заметили нас. Ведомый почему-то отваливает вправо и уходит в облака. Ведущий переходит в пикирование, я – за ним. Комкор, наблюдая наши маневры с земли, передает:

– Поддай ему!

"Мессер" переходит на бреющий, я стараюсь не отставать, не потерять врага из поля зрения. Говорю Кочеткову (он мой ведомый):

– Ваня, смотри внимательно за воздухом!

Кочетков, однако, немного отстает и теряет меня из виду на фоне местности. "Мессер" между тем, используя рельеф местности, пытается от меня уйти. Преследую врага и жду удобного момента, чтобы открыть огонь. Впереди дорога, вдоль нее какая-то рощица. "Мессер", проскакивая это препятствие, поднимает нос. "Пора!" – сам себе говорю я и нажимаю на гашетку. Немец врезается в землю. Я разворачиваюсь и набираю высоту, однако уберечься от взрывной волны падающего "мессера" не успеваю. Машину тряхнуло. Но я разворачиваюсь и иду к своим. Тут самое время посмотреть, что делается сзади. И вдруг вижу – сверху на меня валится "мессер". Моя машина на наборе высоты – скорость небольшая, маневра нет.

Навстречу мне идет лобановская пара. Передаю:

– Саня, выбивай из хвоста "мессера"!

Немецкий истребитель открывает огонь. Высота у меня относительно небольшая – 800 метров. Делаю резкий разворот, ухожу под самолет противника. Слышу, как что-то ударило по фюзеляжу, и тут же почувствовал запах гари. Попал, паразит!

Но в это время Лобанов открывает огонь, и обломки "мессершмитта" летят на землю. Комкор с земли "подводит резюме":

– Молодцы! Только у кого-то бак пробит. Шлейф сзади.

У кого же еще – у меня пробит. Кочетков, вернувшийся ко мне, передает:

– Командир, бензин сифонит.

В это время слышу в шлемофоне голос Галунова:

– Куманичкин, вам можно следовать домой.

Группа моя вся в сборе, мы разворачиваемся и берем курс на свой аэродром. И вдруг новая команда:

– Внимание! Вас сверху атакует группа "мессеров"! Будьте внимательны!

Ну, думаю, только этого еще не хватало. Разворачиваемся на встречный курс, и я, пытаясь развить скорость, выжимаю из мотора все, на что он способен. Высота у нас всего 1000 метров. Лобановская пара идет выше.

Вот тут-то я и увидел, как дерется в воздухе Лобанов. Он смело бросился на противника (атаковало нас 12 самолетов, да еще, видимо, чуть выше оставалась у гитлеровцев пара прикрытия), понимая, что нашей четверке приходится нелегко, мы не имели преимущества в высоте. И я не знаю, чем бы закончился этот бой, не появись выше нас восьмерка Яков. Они дружно навалились на противника, дав нам возможность выйти из боя...

– Ну вот, командир, а ты хандрил, – подвел вечером итог дня Семенцов. – И день прошел, и все мы целы. И непревзойденный баянист Александр Лобанов дает концерт.

– Милости прошу в нашу эскадрилью, – церемонно пригласил Лобанов. – Весь вечер песни под баян.

А еще через несколько дней в полк пришла радостная весть: капитану Лобанову присвоено звание Героя Советского Союза.

...В дни ожесточенных боев на Курском плацдарме летчики истребительного корпуса генерала Галунова проявили себя не только бойцами беспримерной храбрости, они показали, что могут сражаться умело и грамотно, умеют побеждать численно превосходящего врага.

За две недели боев на Курском плацдарме полки авиакорпуса, в том числе и наш – 41-й гвардейский, провели 250 воздушных боев, в которых был сбит 451 самолет противника.

Страсти-мордасти

Есть в Белгородской области маленький тихий зеленый городок Грайворон. После войны побывать мне в нем не довелось, а вот осенью сорок третьего разыгрались здесь довольно драматические для меня события, о которых сегодня, правда, я вспоминаю с улыбкой.. Но тогда, в сорок третьем, мне было, увы, совсем не до смеха. Хотя ребятам из моей эскадрильи вся эта история и доставила немало веселых минут.

В сентябре того года наш 41-й гвардейский полк командование 2-й воздушной армии решило перевести на ночные полеты. Почему выбор пал на наш полк, почему понадобилось хорошо дерущихся истребителей, столь необходимых во время развернувшегося в те дни наступления на Киев, снимать с фронта и отправлять в тыл на повышение квалификации, не знаю. Но приказ есть приказ. Полк подняли по тревоге, и через некоторое время мы были уже в Грайвороне, в глубоком тылу. Все радовались нечаянной передышке, не слишком, однако, веря, что она надолго, и добросовестно изучали УТ-2, оборудованный для ночных полетов. В глубине души мы понимали, что рано или поздно нас вернут к обычным боевым вылетам, что "сверху" будет пересмотрено это скороспелое решение, что скоро, очень скоро мы снова будем на передовой.

Так оно и произошло. Только-только полк стал осваивать технику ночного пилотирования и материальную часть УТ-2, как поступил приказ: "Срочно вылететь на фронт". Предстояла обычная наша работа, и все готовились к ней. Все, кроме меня. Так как за сутки до этого приказа у меня разболелся зуб. Щека распухла, губа отвисла, флюс, одним словом. Боль адская, нестерпимая. В таком состоянии не то что летать, ходить-то по земле было невозможно.

– Главное, что меня радует в капитане Куманичкине, – сказал Саша Павлов, увидев меня с раздувшейся щекой, – это гармоническая красота его внешних форм.

– Что красота? – возразил Миша Семенцов. – Главное – удобно и экономично. Взлетел – видит фрица. Показал тому свою щеку – фриц сражен наповал. И боеприпасов расходовать не надо, и противник уничтожен!

Словом, все веселились как могли. А у меня не было сил даже улыбнуться. Впервые в своей жизни я испытал зубную боль. Уже после войны я прочитал где-то, что в военные годы статистика зарегистрировала резкое падение "гражданских" болезней – люди меньше болели гриппом, болезнями сердца, желудочными заболеваниями и прочим. Что ж, видимо, в этом случае я стал исключением. Двадцатитрехлетний здоровый парень, я не мог ни разговаривать, ни думать ни о чем, ни даже курить. Какой уж тут вылет!

Летчики моей эскадрильи собрались на экстренный консилиум.

– Ребята, – сказал Саша Виноградов, – надо зуб нашего комэска привязать ниточкой к двери и объявить сигнал боевой тревоги. Все ринутся к самолетам и...

– Дверь жалко, – вздохнул Семенцов, – сломается обязательно.

– А если тросом к тягачу? – спросил сердобольный Коля Королев.

– Тогда уж к моему самолету, – добродушно разрешил Миша Арсеньев. – Ты, Саша, не волнуйся, я аккуратненько взлечу.

– Ребята, любую боль снимают красивые девушки, – авторитетно заметил Виноградов, – может, отведем комэска на танцы?

– Какие танцы? Какие танцы могут быть в такое боевое время? И какие девушки? – возмутился Семенцов. – Есть испытанный метод, двести граммов спирта – и рвать. Несите спирт!

Принесли спирт. Заставили выпить, а потом подхватили меня под руки и повели в санчасть батальона обслуживания. Встречным летчикам Миша Семенцов охотно объяснил ситуацию:

– Вот ведем нашего красавца. На свидание.

– А что он, сам не может? – удивлялись ребята.

– Он у нас очень застенчивый. Как увидит ее – сразу бежать. Или в обморок. Сами знаете, молодо-зелено. Необстрелянная молодежь! Все заботы вынужден взять на себя. Помрет же парень от несчастной любви.

– А кто она? – любопытствовали встречные.

– Как кто? Бормашина, конечно. Ждет его ненаглядная, не дождется...

– Серьезная особа. Ну, Саня, ни пуха ни пера!

Под эти напутствия, уже поздно вечером, мы наконец разыскали санчасть. Разумеется, домик, где она размещалась, оказался на замке – все врачи разошлись по квартирам.

– Не дрейфь, командир! – похлопал меня по плечу Семенцов. – Разыщу доктора, и все твои болезни вмиг прекратятся.

Он исчез, а мне стало совсем плохо. Я понимал, что с больным зубом я не боец и не летчик. Надо было что-то делать, но, кажется, в тот момент я с большим удовольствием провел бы два десятка боев, нежели согласился бы дергать зуб. И дело тут было не только в "традиционном" страхе перед зубным врачом. По аэродрому в те дни гулял видавший виды томик чеховских рассказов. В перерывах между полетами мы вслух и поодиночке читали Чехова. Я и сам весело хохотал, когда Миша Семенцов в лицах читал "Хирургию", не думая и не гадая, что в скором времени меня самого ожидают аналогичные страсти. И вот сейчас, когда боль стала совсем уж нестерпимой, я вдруг вспомнил методы лечения фельдшера Сергея Кузьмича, и от этих воспоминаний мне стало совсем худо.

Неутомимый Миша Семенцов разыскал нянечку из зубного кабинета, та объяснила, где живет докторша, и ребята организовали доставку врача к "умирающему пациенту", как назвал эту операцию все тот же Семенков. Доктором оказалась молоденькая девушка таких внушительных размеров, что мне сразу же расхотелось лечиться.

– Доктор, – торжественно провозгласил Семенцов, подводя девушку к крылечку зубного кабинета, – знаете ли вы, кто сидит перед вами? Вы думаете, что это всего-навсего капитан с флюсом? Нет, доктор, это – гордость второй воздушной армии, это бесстрашный комэск-2, за голову которого рейхсмаршал Геринг посулил 2 миллиона марок, это ас, сбивший 12 самолетов лично и 4 в групповых боях. Это, наконец, личный друг прославленного воздушного сокола Михаила Семенцова!

– А кто это такой, Михаил Семенцов? – робко спросила докторша, открывая кабинет. – Я о нем что-то никогда не слыхала.

– Это я! – гордо ответил Миша. – Неужели вы меня не узнаете?

– Что с больным? – засмеялась докторша. – Ну-ка откройте рот.

Она усадила меня на скамью, заменявшую зубоврачебное кресло, зажгла операционную лампу помощнее, долго изучала больной зуб и наконец загадочно сказала:

– Абсцесс.

– Ну, вот видишь, а ты боялся, – утешил меня Семенцов. – Всего-то какой-то паршивенький, как его, доктор?

– Абсцесс, – повторила докторша, – рвать нельзя.

– Доктор, – вежливо сказал Миша Арсеньев, – дело в том, что мы завтра вылетаем на передовую. Мы, доктор, как вы успели заметить, – летчики, а этот несчастный – наш комэск. Комэск, доктор, – это командир эскадрильи. Не можем мы лететь на фронт без своего командира. Получается какой-то абсцесс, доктор, как вы справедливо изволили заметить.

– Рвать нельзя, – повторила докторша, – не имею права. Это не положено. Надо сначала снять воспаление. Вы, товарищи, как маленькие. Это же очень больно рвать зуб в таком состоянии.

– Ну ладно, – вдруг покорно согласился Мишка Семенцов. – Нельзя, значит нельзя. Ты уж прости, Саня, что так получается. Хотели как лучше. Думали, вырвем зуб, полетим завтра вместе. Но – нельзя! Оставлять же тебя мучиться с нашей стороны было бы просто свинством. Как сказал какой-то писатель, загнанных лошадей пристреливают, не так ли? – Семенцов покрутил пистолетом перед моей распухшей щекой. – Ребята, попрощайтесь с товарищем!

Докторша засмеялась и сказала:

– Ну ладно, уговорили. Только учтите, новокаина у меня нет. Удалять зуб буду без обезболивания. Что, капитан, не передумали? Я бы лично советовала вам задержаться денька на два.

– Рвите, – буркнул я. Что мне было делать, не ждать же, когда перестанет болеть этот проклятый зуб. Полк завтра идет в бой, а ты, значит, загорай в тылу! Нет уж, черт с ним, с обезболиванием!

– Рвите, доктор, да поскорее! Сил уж нет никаких!

– Хорошо! – решилась докторша. – Только я попрошу, чтобы двое из вас держали своего командира. Да покрепче.

Виноградов и Арсеньев зажали меня с двух сторон, и докторша поднесла к больному моему зубу ужасные свои щипцы. Но то ли она не рассчитала движений, то ли зуб оказался крепче, чем предполагалось, только щипцы соскочили, описав замысловатую траекторию в воздухе, а я буквально ввинтился вверх от страшной боли. А потом почему-то в моих ушах заиграла тихая музыка, нежно запели птички, и я очнулся на плече у испуганного Саши Виноградова.

Докторша деловито держала у меня под носом ватку с нашатырем.

– Ах, Саня, – донесся голос Семенцова, – ну как же так? Мы еще и Берлин не взяли, а ты уже решил демобилизоваться! Нехорошо получается. Что о нас, боевых орлах, подумают отдельные симпатичные представители медицинской службы?

Не успел я опомниться, как докторша резким движением рванула больной зуб. Никогда до этого, никогда после этого я не испытывал такой ужасной боли! Но дело было сделано. Докторша торжественно показывала зуб в протянутой руке.

– Все, капитан. Вы просто молодец!

Мне уже было все безразлично. Я, как во сне, встал, и пошатываясь, вышел на крылечко. Не чувствуя ни оставшихся зубов, ни скул своих, я, по мере того, как проходил шок, все отчетливее представлял себе картину происшедшего и в конце концов пришел к выводу, что никогда-никогда больше не позволю рвать себе зубы.

– Будете снова в наших краях, приходите, ребята, – раздалось за моей спиной.

Докторша запирала дверь зубного кабинета.

– Доктор, – весело пропел Семенцов, – нам очень горько сознавать, что знакомство с вами произошло при столь трагических обстоятельствах и было таким коротким. Но пусть эти три плитки ванильного шоколада напоминают вам о мужестве и героизме наших летчиков, которые выдерживают лобовую атаку ваших щипцов и хоть и входят в крутое пикирование, но все-таки успевают в последний момент рвануть штурвал на себя. И пусть этот скромный подарок подсластит горечь нашего расставания, – Мишка торжественно вручил шоколад, и мы отправились к себе в часть.

А утром, часов в шесть, мы снова поднялись в воздух. Боль моя постепенно утихала. Да, если говорить откровенно, и не до нее было. Еще через пару часов полк уже дрался над Букринским плацдармом. К концу вылета я совсем забыл и о зубах, и о приключениях своих.