Текст книги "Мемуары"
Автор книги: Александр Ромашкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
"Держи! Лови! Бандиты! Женщину! Обокрали! Порезали!" – за мной кинулось человек шесть добровольцев – заступников общественного порядка (сейчас, в конце XX века, в такой ситуации никто из случайных свидетелей и не шелохнется). Перебежав через дорогу, я ломанулся в стеклянную дверь метрополитена. Отрыв между мной и преследователями был довольно значительный, и я рассчитывал уехать от них на метро. Однако поездов как назло на платформе не было и ждать их было рискованно: с одной стороны дорога каждая секунда, а с другой – не час пик, поезда нечасто ходят.
Тем временем преследователи показались на платформе, с примкнувшим милиционером впереди. Мне ничего не оставалось делать, как сигануть на шпалы и скрыться в тоннеле. Теперь за мной бежал один только "мент", остальные не рискнули спрыгнуть с платформы, испугавшись, очевидно, высокого напряжения на рельсах. Впереди показались огни приближающегося поезда – мент с воплем "назад!" с еще большей прытью бросился в обратную сторону. Но я не привык отступать! Удача приходит к тем, кто рискует.
Очертя голову, я понесся навстречу "свету в конце тоннеля", свято веря в то, что из самого безнадежного положения в последнюю секунду должен найтись хоть какой-нибудь выход.
И выход нашелся! Когда расстояние между ослепительными огнями грохочущей стальной махины и горящими волей к жизни глазами загнанного в тупик живого существа сократилось до нескольких десятков метров, в свете бегущих по шершавому бетону косых лучей сверкнула искрой надежды металлическая ручка спасительной дверцы. Да, это был ВЫХОД! И вместе с тем вход в новую жизнь. Но о последнем я еще не догадывался, когда под рев и свист проносящихся на расстоянии вытянутой руки высоких колес буквально ввалился в раскрывшуюся в стене сумрачную нишу.
Я отдышался и огляделся: передо мной зиял темнотой дальнего конца узкий коридор. Собутыльники-работяги частенько травили байки про секретный подземный город, в который можно попасть из метро – неужели передо мной вход в эту святая святых государственной безопасности?! Кровь предков-первооткрывателей взыграла во мне (мама рассказывала в детстве, что моим пра-в-энной-степени дедушкой был Кристобаль Коломб, как она произносила это имя), и я бесстрашно ринулся в разведку. Городом это, правда, трудно было назвать – скорее, сеть сооружений на случай ядерной войны: командные пункты, склады продовольствия и медикаментов, госпитальные палаты, столовые и даже конференц-залы для проведения партсобраний. Но больше всего меня в этом подземном царстве поразила не широта его просторов, а никудышняя охрана. Ну нельзя же оставлять без присмотра стратегический объект гражданской обороны! Меж тем, сколько я ни плутал по бесконечным лабиринтам, мне за несколько часов всего два раза попались на глаза караульные солдаты, да и тех мне удалось незаметно обойти стороной благодаря разветвленности проходов.
Впрочем, каждый, кто попадал без схемы в это хитросплетение ходов и лазов, должен был неминуемо в нем заблудиться. Чем советские архитекторы в погонах хуже доморощенных мудрецов – строителей пирамид! К вечеру мне уже смертельно надоело слоняться по холодным подземным катакомбам, но я не имел ни малейшего представления о том, где искать выход. Жутко хотелось есть, но продовольственные склады охранялись сигнализацией.
Клонило в сон, но на дверях спальных помещений висели увесистые замки. В этом "городе" мне не было жизни...
Как заблудшему страннику, мне оставалось лишь тыкаться во все двери.
Поистине "метод научного тыка"! После нескольких часов бесплодных шатаний по неисчислимым коридорам я наконец увидел массивную железную дверь с горящей над ней красной лампой. Под дверью дремал, обняв автомат и прислонясь спиной к стене, сопляк-мальчишка, тощий курсант со штык-ножом на поясе. Скорее на волю! Я потихоньку перешагнул через ноги горе-часового и дотронулся до двери... В это время паренек шумно пошевелился во сне у меня за спиной, я дернулся вперед и ввалился в душную накуренную комнату. В глаза ударил яркий электрический свет, я заслонился ладонью, прищурился и невольно отстранился в неприятном удивлении: посреди комнаты стоял большой дубовый стол, за которым на высоких стульях восседало человек двадцать, большинство в военной форме и при погонах с крупными звездами, трое даже со слишком крупными, генеральскими. Произошла немая сцена. Они в набыченном удивлении рассматривали меня как марсианина. Не растерявшись, я проявил смекалку – сильно качнулся и пьяным, заплетающимся голосом спросил:
– Му... мужики! Зак-курить не найдется?
Взгляды потеплели, собравшиеся расслабленно закряхтели и заухмылялись:
перед ними был не злостный американский шпион, а свой родной придурковатый алкоголик.
– Часовой! – закричал грузный человек в штатском, сидевший во главе стола. – Спишь, твою мамашу!
В комнату вбежал перепуганный паренек с красными глазами и помятой об автомат щекой.
– Под трибунал сучкиного сына, – пробубнил генерал с багровой рожей.
– А чо... Чо вы тут делаете-то? – осторожно поинтересовался я, обводя всех косым, под алкоголика, взглядом.
– Забрать! – рявкнул главный. – Отвести в караулку. Я лично допрошу этого кадра. Перерыв на полчаса.
Курсант затолкал меня в тесную комнату. Через несколько минут появился главный. У него было усталое раздраженное лицо, но за этой маской угадывалась сильная натура уверенного в себе человека, умного, прямолинейного и справедливого. Интуитивно я понял, что он не профессиональный следователь, но врать ему бесполезно как человеку, которому доступны высшие истины. Более того, он понимал меня с полуслова: стоило мне прекратить разыгрывать из себя пьяного и принять серьезный вид, он тут же махнул рукой часовому, чтобы тот убирался.
Когда мы остались наедине, я рассказал ему как на духу о всех жизненных злоключениях последних лет, начиная с момента моего прибытия из Италии в СССР. Перерыв затянулся на два часа. Он слушал внимательно и сосредоточенно, не перебивая. Когда я закончил, он коротко спросил:
– Профессия?
– Полковник НКВД в отставке, – доложил я.
– Это не профессия, а звание, – резонно возразил он.
– Тогда профессии нет...
– Будет, – заверил он меня. – Позвоните завтра по этому телефону.
Вернее, сегодня, после девяти утра.
Он написал на бумажке номер и приказал часовому вывести меня наружу. Мы прошли всего метров пятьдесят по коридору, курсант отпер ключом обычную с виду фанерную дверь – и я очутился прямо в вестибюле станции метро Новослободская-кольцевая. На часах было пять утра, первые поезда шли почти пустыми. Я доехал до "дома", разбудил сожительницу и устроил ей хорошую взбучку. Она тут же во всем призналась, правда, взяв с меня предварительно обещание, что я ее не прогоню. Оказалось, моя возлюбленная промышляла кражами. То есть, попросту говоря, была "домушницей", известной в воровских кругах под кличкой Нинка-Лотерейка.
Она никогда не была замужем, а в квартире, из которой мы вынесли вещи, проживала та самая бородавчатая тетка, вцепившаяся в меня на рынке. Ее рассказ меня больше вдохновил, чем расстроил: да, она воровка, но, с другой стороны, у нее нет мужа, и это главное!
– С сегодняшнего дня ты начинаешь честную жизнь! – сказал я ей. – Воровать больше не будешь. Пойдешь на работу. Брак оформим официально. И чтобы без фокусов!
– Да, – согласилась она.
В тот же день я позвонил по выданному мне ночью номеру телефона. "Отдел кадров," – ответили на другом конце провода. Мне несказанно повезло:
человек, с которым я беседовал ночью, оказался Генеральным директором Центрального ракетно-космического конструкторского бюро. В ту роковую для меня ночь в подземном оперативном штабе проходило объединенное заседание руководства КБ и представителей заказчиков из ВВС (РВСН еще не оформились в отдельный род войск). Фамилия и имя Генерального тогда были засекречены, и все сотрудники КБ, начиная от первых замов и заканчивая уборщицами, обращались к нему по отчеству, по-домашнему ласково:
"Палыч". Звание полковника в отставке позволило мне сразу занять высокую должность заместителя начальника Отдела безопасности по хозяйственной части. В мановение ока я стал большим человеком: в моем распоряжении находились стратегические запасы ректификата – высокоочищенного технического спирта – и не проходило и дня, чтобы похмельные генералы не клянчили у меня "регламентную дозу" (так для конспирации называлось сто грамм). Нашлась работа и для Нины. Она теперь стучала костяшками счет в Отделе труда и заработной платы.
В конце рабочей недели, по пятничным вечерам, ко мне в кабинет наведывался сам Палыч. Расходились мы с ним далеко заполночь, после обильных "регламентных" возлияний. Вернее, нас развозили по домам казенные шоферы, потому что идти мы уже не могли. О чем мы говорили во время этих задушевных всреч? В основном о звездах и о космических полетах. Помню, когда запустили на орбиту Белку, Палыч поднял тост "за наших четвероногих коллег" и произнес историческую фразу:
– Недалек тот день, когда и "человек" в космосе будет звучать гордо!
– И прозвучим! – ответил я, хотя и слабо верил в свои собственные слова:
тогда полеты человека в космос еще представлялись делом далекого коммунистического будущего.
– Ты о чем? – очнулся Палыч от своих мыслей.
– Прозвучим, говорю!
– Куда прозвучим?!
– Так ты ж сам сказал...
– Кому? Тебе?
– Ну да! Вот я и звучу... Говорю, то есть... Прозвучу, во!
– Кто, ты?
– Ага!
– А что, это идея! Только придется бросить пить. На время...
– Если на время, тогда согласен.
Вот так и решился вопрос о том, кому быть первым в мире космонавтом. На трезвую голову у Палыча, конечно, возникли сомнения по поводу моей пригодности. Во-первых, мне было уже под пятьдесят (хотя выглядел я на тридцать), а во-вторых, мои познания в технике оставляли желать лучшего.
Прямо он мне об этом из деликатности не говорил, пытался лишь отшучиваться:
– Ты улетишь – с кем я пить буду? С Белкой и Стрелкой?
– Да я, Палыч, ненадолго, – успокаивал я его. – Маленько проветрюсь, и обратно.
– Ну смотри, Шурик! Если с тобой что случится, я этого не переживу.
– А что со мной будет? И не в таких передрягах бывал. Вон, Белка, дура дурой, а слетала! Без всякого технического образования, между прочим.
Раз уж собаки...
– Так то собаки, – серьезно задумывался Палыч. – Тут надо все предусмотреть, чтобы учесть отличия человека от его "лучшего друга".
Полгода за "рюмкой чая" (любимое питье Палыча – чифир со спиртом) я уговаривал своего начальника и друга, в одном лице, отправить меня на медицинское освидетельствование. Вздохнув в сотый раз, он сдался – наверное, надеялся, что эскулапы меня завалят. Но дудки-с! От предков мне досталось лошадиное здоровье. Курить, правда, пришлось бросить (с тех пор уже сорок лет как не балуюсь дымом).
И началась "обкатка": часами меня крутили на центрифугах, чтобы организм привыкал к перегрузкам. Технике тоже учили, но поверхностно. Палыч сразу предупредил: "Полетишь в режиме автоматического пилотирования. И ничего не трогай. Понял? Ничего!" Старт был назначен на 7 ноября – день ВОСР.
Но в начале апреля грушники доложили, что американцы спешно готовят свой суборбитальный полет. Дело приняло политическую окраску: кто первым выйдет в космос, бездуховный загнивающий капиталист или наш плоть от плоти советский человек, воодушевленный коммунистическими идеями? На срочном совещании в Кремле с участием секретарей ЦК и руководства космической программы после шести часов обсуждений Хрущев поставил вопрос ребром: "Мы или они, мать их?!" – и сам же на него ответил: "Мы, мать нашу!" Палыч предложил стартовать в день рождения Ленина, 22 апреля, но Хрущев был так напуган конкуренцией со стороны американцев, что сурово отрубил: "Нехрен на печи отлеживаться! Сегодня и полетите". С трудом удалось убедить Никиту Сергеича, что ракету необходимо подготовить к старту, и выпросить на это неделю.
Через семь дней лихорадочных сборов наступила знаменательная ночь перед полетом. Палыч запретил мне спать: он сильно волновался, что я просплю.
Как сейчас помню, мы собрались вчетвером в байконурской квартире Палыча:
он, я и мои дублеры Гагарин и Титов. Здесь надо заметить, что с самого начала этих двух парней на самом высоком уровне отодвинули на второй план по той причине, что у них не очень подходили фамилии. "Гагарин" в ушах цековских спецов по идеологии звучало по-дворянски, а "Титов" слишком избито. Вместе с тем, имя "Ромашкин" как нельзя лучше подходило для всенародного героя. Тут вам и романтика коммунистического строительства, и бескрайние ромашковые поля среднерусской возвышенности.
Короче, утверждение в ЦК я прошел без проблем. Но вернусь к памятной ночи. Врачи запрещали космонавтам пить крепкие напитки, поэтому мы втроем пробавлялись светлым "Жигулевским", в то время как Палыч глушил свой "огненный чай". "Кто до утра не сломается, тот и полетит", – пошутил он в самом начале нашей посиделки. К трем часам ночи Гагарин с Титовым были в отрубях: они понимали, что им все равно ничего не светит, и с горя наклюкались. Я держался молодцом: после четырнадцати бутылок ни в одном глазу.
Наконец, в четыре утра выпили "напосошок", и Палыч собственноручно надел на меня скафандр, который до того лежал под столом (тогда еще все было по-простому, без церемоний). Под окном ждал автобус. До стартовой площадки нужно было трястись по разбитой тягачами дороге около часа, и уже в начале пути я понял, что не доеду – пиво со страшной силой "давило на клапан". "Стой, – попросил я шофера, – отлить надо!" Я вышел и оросил правое заднее колесо. С тех пор это стало доброй традицией: по дороге на площадку поливать автобус. Чтобы повезло. Даже Терешкова с Савицкой (и совсем недавно – американская астронавтка, забыл как зовут) омыли покрышки ритуальными струйками. На выходе из автобуса меня подхватили под руки два крепких парня из техобслуги, благополучно погрузили в кабину и пристегнули ремнями к креслу. Потом еще час ничего не происходило, лишь в наушниках слышались какие-то взволнованные крики и ругань Палыча.
Меня уже начало клонить в сон, когда под сидением что-то загудело, зарычало и загрохотало, вокруг все задрожало, стены дернулись, и меня вжало в кресло. "Поехали," – догадался я. Наконец, можно было спокойно поспать. Проснулся я от сильнейшего удара – и тут же опять отключился, потеряв сознание от боли. Очнулся – вокруг люди в белом. Сначала подумал, архангелы, но оказалось, врачи. Перед глазами увидел подвешенные к специальным перекладинам руки и ноги в гипсе. В первый момент подумал "чьи?", но тут же сообразил, что мои. Не зря предупреждал меня Палыч о том, что люди отличаются от собак: парашют-то был рассчитан на годовалых щенков, а не на такую упитанную тушу, как я! Вроде, все предусмотрели конструкторы, а человеческий фактор не учли. Вот меня и тряхануло в "коробчонке" об землю, руки-ноги переломало. А какой, скажите на милость, герой на костылях?! Это ведь не герой, а смех один.
Поэтому было решено объявить на весь мир, что слетал Гагарин. Его и наградили Звездой Героя, а меня строго засекретили, как неудачный образец космической программы. И пока Юрик разъезжал по всему свету, одаривая лучезарными зубастыми улыбками прогрессивные народы Азии, Африки и Латинской Америки, я глотал кровавые сопли от обиды (у меня в довершение ко всему был разбит нос).
Модуль, в котором я спустился на Землю Лишь через год меня выписали из госпиталя, взяв подписку о неразглашении сведений о том, где и при каких обстоятельствах я получил увечия.
Правда, мне определили первую группу инвалидности и назначили персональную пенсию в размере 70 рублей (по тем временам несказанно много), но на душе у меня от этого было не легче. Я жаждал справедливости и стал жаловаться самому Хрущеву, наивно полагая, что он не в курсе, кто на самом деле летал в космос. После первой же жалобы за мной приехала карета скорой спец-помощи и увезла меня в Белые Столбы.
Так закончилась моя космическая одиссея.
Все, что было не со мной, помню... (глава одиннадцатая, в которой я
кропотливо восстанавливаю свою память по обрывочным дневниковым
записям) Невероятно, но факт: 35 (тридцать пять!) лет, с 1962 по 1996 год, я пробыл в активно-сомнамбулическом состоянии, "благодаря" советской психиатрии превратившись в ходячего робота, энергичного зомби. По-просту говоря, меня залечили до потери памяти. Показателен мой случай не только "успехами" кодирования психики, но и тем, что, находясь в бессознательном состоянии, я занимал высокие государственные посты.
Когда в доброй памяти ноябре 1996 года благодаря знакомству с Интернетом я вновь обрел сознание, мне случайно попалась под руку пылившаяся на антресолях высокая стопка дневников, туго перетянутая суровой нитью.
Набросившись на отрытый в подвалах сознания клад с любопытством невинного младенца в сказочной стране, я не без удивления узнавал день за днем все новые подробности о своей прошлой жизни.
В тогдашнем своем положении я уподабливался археологу, пласт за пластом открывающему новые и новые слои богатой древней культуры, артефакты которой долгое время считались безвозвратно утерянными. Например, я узнал про себя, что послужил прототипом главного героя популярного телевизионного фильма, исполнял обязанности Чрезвычайного и Полномочного посла Советского Союза в одной Латиноамериканской стране, написал модную книгу и был назначен Комендантом "Белого дома". Поначалу я пытался как-то обобщить свои записки, но они оказались слишком фрагментарными, чтобы составить из них резюме или хотя бы конспект, поэтому привожу избранные из них в оригинале, без правок и купюр, лишь выстраивая в хронологическом порядке, с приблизительным указанием года. Первые из записок, как мне удалось умозаключить по разным мелочным приметам, писались кровью на обрывках простыней, заворачивались в фольгу от таблеточных упаковок и складировались в целях конспирации в слепую кишку. Каким именно образом, кем и при каких обстоятельствах они были оттуда извлечены – загадка, на которую я до сей поры не нашел ответа.
Единственный след изъятия биографических скрижалей из моего организма – кривой розовый шрам в нижней части живота.
Итак, воспоминания, которые я буквально носил в себе.
1962-1964 наконец я могу пи...
за мной следит се...
у нее большие си... (очевидно, синие глаза) не да...
объявляю го...
взяли пу...
было бо...
в третьем квадрате хро...
сламбо крю...
1965 За окном весна. Греет солнышко, природа оживает. Щебечут воробьи, синицы, зяблики, грачи, вороны, соколы. Повсеместно слышен треск скорлупок. Вылупливаются воробушки, синички, зяблички, грачики, воронятки, соколята, ужата и прочая гадость. Трещат с утра до ночи. Пишу жалобу на шум во Всемирный обком.
Говорят, оттепель закончилась. Наконец все эти воробушки-синички вымрут как пингвины. Суки.
Весь день сижу дома. В окно заглядывают солнечные лучи и космонавты.
Морда первого космопонавта показалась знакомой. Пытался заглянуть ему в глаза, но он отвел взгляд, прищурился, поднял воротник скафандра, укутался в шлем и улетел. Холодно.
1966 Записался в библиотеку. Читал Гоголя и Гегеля. Или наоборот, не помню точно. В комментарии Бебеля к Гегелю (или наоборот) нашел интересную мысль о био-герметическом устройстве Вселенной. Материя – это говно (sic!), которое движется по прямой кишке (времени). Аппендикс – Апокалипсис (или наоборот). Путешествие в прошлое на машине времени – абсурд. Это все равно что если бы говно пошло через гланды. Обратного пути нет. Это объетивный закон, данный нам в ощущении. Моя собственная мысль: только мужеложество может даровать человеку вечную жизнь. План спасения человечества: всех мужчин выстроить по экватору цепочкой, один в хвост другому. Замкнуть цепь! Женщины неминуемо погибнут, поскольку у них нет Х. Их безумно жалко, ведь они все как на подбор умницы и красавицы.
Шел по улице Рио-Рио. Вглядывался в лица товарищей по полу. Уроды. Нет уже мужчин в заморских городах. Придется смириться со смертью.
Опять заглядывают в окна космонавты. Дует холодом межзвездной пустоты и еще какой-то гнилью. Замазал щели пластелином.
1967 Поймал авоськой маленького космонавта. Оторвал ему лапки и отпустил. Он улетел, но в ухе жужжит еще хуже. Звуковая галлюцинация.
Гулял по луне. Обеспокоился, не стал ли лунатиком? У Босоэ вычитал, что лунатики ходят по ночам, а я был днем. Успокоился.
1968 Весь день писал.
Писал всю ночь.
И день, и ночь писал. Космонавты больше не беспокоят.
Ай, да сукин кот!
Под седьмоя Ноября произошля трагедия. Случайно разлил все написанное за год. Конец всему.
1969 Снились космонавты в черных скафандрах, со свастикой на рукаве. Я им ничего не скажу.
Мне в рот залили ракетное топливо. Фашисты!
На всякий случай готовлюсь к пуску.
Пуск отменили. Отправили в отпуск.
1970 Приходил добродушный бородатый парень в интеллигентских наколках типа "не забуду Мандельштама". Расспрашивал про фашистов. Я ему наврал с три коробочки.
Целый день бодался с луноходом. Вечером в новостях передали о неполадках в "несущей тележке". Почему ничего не сказали о моей набухшей простате?!
Людей не ценят.
1971 Главный космонавт империи узнал, что я был женат на марсианке. Меня отправили на Восточный Рот-фронт. Французы прут и прут из всех щелей.
Они все рыжие и с длинными усами. Есть одноглазые, но мало. Беззубых практически нет. Зубатых тоже. Мистика.
Саран, но не па!
1972 Видел себя по телевизору в роли Тихонова. Черная форма мне идет.
Радистка тоже. Но она беременна оружием космического возмездия.
Еще одно наблюдение фенолога. На северо-восточной окраине неба висит багровый немецкий крест с надписью "Южный". Радировал в Центральную клиническую больницу. Обещали выслать людей с электрическими носилками.
1973 Приехали люди в черных халатах при галстуках. Отвезли меня в ЦК. Долго пытали. Зацеловали до крови. Когда я был уже в бреду, из-за шторы выпрыгнул некто Леонид Ильич и представился Гобсеком. Долго и нудно внушал мне, что я секретный космонавт. Я скрипя зубами терпел и со всем соглашался, боясь, что он меня поцелует. Так продолжалось четыре дня без перерыва. Ужасно хотелось есть, спать и любить смольных гимназисток-пубертаток. Когда я задремал и мне снился кубический сон про голубой период предпоследней жены Пикассо, Л.И. извернулся по-обезьяньи и повесил мне на грудь Звезду с Березовыми Листьями и Леденцами. Дело было проиграно. Меня связали, запихнули в межконтинентальную ракету и отправили послом мира в Коломбию.
1973-1984 Здесь много интересных людей и не только. Каждый день рауты и просто тет-а-тетики. Вчера забегали на огонек Владимир, Ильич и Ленин. Владимир молод, статен, красив. Балагур и душка. При этом чертовски эрудирован.
Декламировал наизусть письма Чайковского к брату, изображал в лицах восстание масонов на Сенатской площади и отплясывал гопака с саблей в зубах. Ильич – мерзкий лысый сифилитик с окаменелым мозгом и носом, продавленным от неумеренного сувания в ноздрю указательного пальца, даже говорить про него не хочется. Ленин – человек-Мавзолей. Этим все сказано. Очень разные люди. Даже не верится, что близнецы и братья.
Поздними вечерами, когда начинается комендантский час, становится архискучно. Пишу большой роман по заказу МВД, под псевдонимом Марков.
Рабочее название "Сто лет в одиночке". Персонажи размножаются на каждой странице со скоростью кроликов. "Одиночка" всех не вмещает. Придется расстреливать.
По галактическому радио передали, что Л.И. умер, засосав самого себя.
Что будет? Кто делать?
Надо было Чернышевского, но назначили Андроида. Он выкинул коленце: умер раньше, чем получил сигнал по межпланетной голубиной почте.
Наконец, Чернышевский! Ура! Он знает, кто виноват.
1985 Млечный путь в трауре: Чернышевского зарезал мелкий сутенер, горбун и выжига по кличке Пятнистый. Все кончено.
Пятнистый устроил людЯм пересрачку. Я отозван в станицу Белокаменную.
Catastroff.
1986 Пишу роман-пособие по оживлению покойников. Надо срочно успокоить пособников.
Критики обозвали мою книгу "мерзким пасквилем на Великого Хилера из Назарета".
Некий Мартынов спрашивает, почему я не спас человечество от свинки, чумки и волчанки.
Приступил к разработке вакцины.
Испробовал на себе. Показалось мало.
Добавил.
Утром добавил еще.
Залакировал.
Свинка отступила.
1987 Свинка перешла в наступление.
Натравил на нее волчанку.
Полегчало.
1988 Что-то было.
Что-то будет.
Ничего нет.
1989 Исчезло даже то, чего не было.
1990 Жизнь вернулась на круги своя: наступило то самое, что было до того, как исчезло то, чего не было. Опять ничего нет.
1991 Меня назначили комендантом Белого Дома. Не пойми за какие заслуги. Вчера подобрал в коридоре Ельцина в объятьях Буша. Поставил на место.
Нашел под половицей пыльную медаль. Протер и прицепил к лацкану танка.
Ты не поверишь мне, My Dear Diary: то, что было до того, как наступило то самое, что было до того, как исчезло то, чего не было, РАЗВАЛИЛОСЬ!
1992 Пируем победу. Все пуще и пуще.
1993 В моде снова джаз-банды. Но джаз никто играть уже не умеет.
Джаз окончательно умер. Джаза нет. Банды остались.
1994 В БД бесплатно раздавали коньяк с шоколадом. Кому не хватило давали компьютеры. Я получил именной, с золотым дисководом.
На всех не хватило. Появились недовольные. Кажется, будет драка.
Приехала милиция на танках. Драку разняли.
1995 Много DOOMаю. Ни на что больше времени не остается.
1996 Кажется, пора просыпаться. Неохота... Дайте поспать, звери!
Сетелог (глава двенадцатая, последняя, в которой рассказывается про
мое знакомство с Интернетом, про гусарские маневры в Колумбии, про
встречу с Александром Ромадановым, Житинским, Делицыным, Линор Горалик
и многими другими ) Что обычно сослуживцы дарят людям, которые выходят на пенсию? Спиннинг или мармышку (в зависимости от сезона), поваренную книгу, набор садовых инструментов, кресло-качалку или теплый плед. Но это когда речь идет о людях с обычной судьбой, тихо-мирно просидевших в КБ за аккуратно прибранным столиком со стаканом чая и горкой маковых сушек. Мне как легендарной личности с извилистой линией жизни, не раз выделывавшей мертвые петли на карте Родины и земном глобусе, щедрое руководство преподнесло именной компьютер и пожизненную подписку на Интернет.
Только оказавшись в Интернете, в 90 лет, я начал жить по-настоящему.
Долгие годы я блуждал во тьме, как слепой котенок тычась в разные уголки мира. Я менял имена, адреса и явки, заметал следы, убегая от "белых", от "красных", от Гестапо, от НКВД и от психушки, получал награды и сроки, новые сроки и новые награды, таскался за женщинами и скрывался от алиментов, рожал детей, женил внуков, воспитывал "смену" – и все для того, чтобы в один прекрасный день осознать, что вся накопленная мной за прожитые десятилетия "житейская мудрость" – пустой звук по сравнению с волшебной трелью подсоединяющегося к сети модема. Киберпространство вот мой истинно родной дом, моя стихия, альфа и омега, начало начал и конец концов. Здесь не нужно играть в себя, потому что только здесь я это я и никто другой. Потому что кроме меня здесь никого нет. Здесь не нужно бороться за жизненное пространство, потому что оно у каждого свое и пересекается с другими только на несколько мимолетных минут эфемерного чата. Здесь никто не дышит тебе в затылок и не наступает на пятки, здесь не нужно убивать своего обидчика – достаточно поставить на него фильтр, чтобы он навсегда перестал для тебя существовать. Здесь воля, свобода и разум. А Землю отдайте крестьянам.
О, как я был счастлив, оказавшись вдали от остальных биологических существ, наедине со своим верным кремниевым другом, которому я мог доверить свои самые сокровенные мысли. Я творил, творил и творил. День перепутался с ночью, свет с тьмой, зима с летом, лед с огнем, лема с ремой и метафора с мета-тэгом – и я выплеснул этот перекисший коктейль из сгустков действительности в лицо остолбеневшей реальности. Я ЗДЕСЬ ДЕМИУРГ! Только я могу определять, в какую сторону пойдет вдоль горизонта солнце и кого посадить в его огненную коляску – Феба, Архангела Гавриила или Васю Протопопсикова. Когда я слышал, что Интернет ведет к отрыву от реальности, я в нервном возбуждении потирал руки:
"Скорее, скорее, пока я жив, оторваться и улететь к такой-то кибер-матери!" Но внезапно созданный мной уютный литературный мирок мало-помалу стал наполняться все новыми и новыми РЕАЛЬНЫМИ людьми... Все они представлялись одним смутным именем "читатель" и вели себя крайне бесцеремонно: могли запросто завалиться днем и ночью, во время завтрака и туалета, в час отдыха и – что самое страшное – в минуту вдохновения.
Они входили в гостиную через дверь и сквозь окно, процеживались на кухню из водопроводного крана и из сопел газовой комфорки, влетали в спальню на загривке безобидной мошки и продавливались через щели в паркетных досках. Развязные прыщавые парни не снимая ботинок разваливались с папироской в зубах на моем диване, грузные критики с тяжелой одышкой нашептывали мне на ухо последние сплетни, егозливые пубертатки скакали по моей кровати, кидаясь пуфиками, а более зрелые, понимающие толк в жизни мадемуазели, клали невесомую кисть мне на плечо и, отставив острое бедро в тесной юбке, утонченно заглядывали в глаза, по-свойски вопрошая:
"Ну что, брат Алексрома, шумим?" Бежать, бежать из этого дурдома! Я ушел с гусарами на войну. Формально гусары были ненастоящими: они не носили форму и не соблюдали субординацию. Но по духу – по духу это были... это были... О-ГО-ГО!
Отмочить каламбур, выпить с локтя, насрать в рояль – нет проблем.
Предводителем гусар был Валера Колпаков – двухметрового роста детина с по-чапаевски закрученными до ушей усами и с покладистой бородой по пояс.
Говорил он громовым голосом, таким густым и громким басом, что у всех женщин в радиусе двадцати метров от вибрации вываливались в трусы тампоны. Каждое его слово было афоризмом, два слова – шуткой, три – анекдотом.
И вот мы отправились на Маневры в Колумбию. Там в это время обитал Старик Полигамов. Жил он отшельником высоко в горах, выращивая странные пахучие растения под названием Маточкин шар. По осени он косил эти безобидные злаки деревянной косой, высушивал их в лунном свете, толок в медной ступке и набивал ими самокрутки из листов собрания сочинений Габриэля Гарсиа Маркеса. По отзывам знатоков получившийся табак сильно напоминал пропавшие из продажи болгарские сигареты "ТУ-134". Ритуал курения был такой: лечь на спину, подложив под ноги подушку, чтобы голова была ниже гениталий, медленно затягиваться самокруткой и тихо напевать себе под нос с болгарским акцентом "Стюардесса по имени Ванга, обнажаема ты и желанга..." Через какое-то время на самодельном вертолете из бензопилы "Дружба" с приваренным древком от знамени Кантемировской дивизии прилетала сама баба Ванга и показывала мультфильмы из серии "Чебурашка и клиника любви".
