Текст книги "Мемуары"
Автор книги: Александр Ромашкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Что и говорить, поначалу я рьяно взялся за это задание, но моего молодого задора хватило только на первые две недели. К началу третьей у меня под глазами появились сиреневые синяки, лицо осунулось и побледнело, а щеки покрылись лихорадочным румянцем. В довершение всех бед, живот нестерпимо пучило от шампанского, которого я по долгу службы выпивал в день по литру, а мне еще надо было следить за манерами!
Чекистки ведь тоже имеют свои женские понятия о приличиях, да и я изрядно вошел в роль аристократа. Не с руки джентльмену каждые четверть часа уединяться в туалетной комнате! Приходилось потеть за столом с бокалом ненавистной "шипучки" в руке, да еще выдавливать из себя плотоядную улыбку.
Наконец, через месяц скрупулезного отбора, которому позавидовал бы сам доктор Дарвин, я остановился на народной артистке Третьего Рейха Ольге Чеховой, племяннице выдающегося русского классика и неотразимой исполнительнице ролей жен немецких офицеров-пограничников. В ней поистине все было прекрасно: душа, мысли, одежда и... все остальное.
Окончательно она покорила меня тем, что смогла выжать из бездыханного трупа, в который я к тому времени превратился, все-все-все и еще пол-всего.
В этой фантастической женщине воплотилась извечная мечта демиурга соединить несоединимое – ум и красоту. Имея в себе такое магическое сочетание черт, она притягивала к себе все одушевленные существа.
Мужчины стелились под ее ногами ковровыми дорожками, несмышленые дети, едва делающие первые шаги, забегали вперед нее, чтобы поймать на себе, как благословение, отсвет ее лучезарной улыбки, уличные псы вылизывали следы ее изящных туфелек, вобравших в себя утонченную красоту ее точеных ножек, и даже злобные матроны, пресыщенные роскошью жены нацистских вождей, подобострастно заискивали перед ней, сами не понимая своими куриными мозгами, зачем. И это волшебное создание мне предстояло отдать в руки коронованного садиста, деспота и тирана! Только партийная клятва удерживала меня от невыполнения приказа.
Все было готово к началу операции. Я посвятил Ольгу в детали и дал ей задание морально готовиться, а сам приступил к внедрению в высшие слои разврата. В это время как раз стали поступать от агента "Россинант" сведения о том, что Мартин Борман увлекается лошадиными скачками. Чтобы привлечь к себе внимание парта-геноссе, мне пришлось срочно обзавестись личной конюшней на шесть арабских скакунов. Говорят, бухгалтер из центра рвал на себе волосы, лично опуская в тайник на Александер-платц чемодан с тремя миллионами марок, но его усилия, наравне с народными деньгами, не пропали даром: через месяц на великосветском приеме по случаю восстановления Рейхстага после пожара меня представили Борману как ценителя арабской породы. Так завязалось мое знакомство с этим странным человеком, с первого взгляда молчаливым и туповатым, но со второго – остроумным и проницательным.
Вскоре через того же Бормана мне удалось познакомить Ольгу с подругой Гитлера Евой Браун. Эта толстозадая фотомодель-неудачница, неожиданно пригретая любовью вождя, вынашивала грандиозные мечты о киношном Олимпе и "уговорила" Ольгу давать ей уроки актерского мастерства. К радости сквалыги-бухгалтера, я продал с молотка скакунов и вернул народу его средства, а на прибыль от аукциона оборудовал у себя на вилле домашний театр.
В нашем театрике было всего три актера: Ева, Ольга и я. Сценарии для одноактовых спектаклей подбрасывал нашей мини-труппе я сам. Сюжет был неизменно прост, проще простого гамбургера: любовный треугольник. Но простота эта была обманчивой, поскольку над каждой репликой работали искусствоведы из Отдела культуры НКВД. Сюжетная интрига закручивалась так, чтобы подчинить Еву моему мужскому влиянию. Результаты были поразительными: казалось, я не говорил ничего особенного, но она краснела, потела, млела и чуть ли не падала в мои объятия. В конце третьего спектакля чувственная девушка так возбудилась от кульминационного поцелуя с героем-любовником (мной), что тут же отдалась ему (мне же) прямо на дощатой сцене, на глазах у Ольги.
К моему ужасу Ева оказалась девушкой... Я был в шоке. Лишить невесту Гитлера невинности без санкции центра – это было слишком! Мне уже мерещился трибунал, бетонная стена и взвод красноармейцев с винтовками наизготове. "За измену Родине..." Видно, у меня был очень несчастный вид, потому что девушки бросились меня утешать. Ева решила, что я расстроился из-за импотента-фюрера, а Ольга просто пришла ей на помощь из женской солидарности.
В тот же день я отправил покаянную шифровку самому зампреднаркома Берии.
Лаврентий Палыч был так поражен моим сообщением, что, к моему облегчению, вынес мне благодарность "за находчивость" . Вслед за поощрением шла новая директива: "выйти на Петровича". Под шифром "Петрович" в нашей переписке проходил сам Гитлер. Задача была не из легких, но у меня молниеносно возник план: приобщить Еву к группен-сексу и побудить ее к вовлечению в наши игры Адольфа. Когда я доложил об этом в Центр, ответ пришел незамедлительно. В нем сообщалось, что зампреднаркома берет все руководство операцией на себя. Таким образом, наш невинный театрик превратился в хорошо срежиссированный бордель. В роли режиссера выступал Лаврентий Палыч: он самолично писал для нас лихо закрученные порно-сценарии, для розыгрыша которых требовалось максимальное напряжение моральных и физических сил. Как бы то ни было, цель была достигнута: в один прекрасный день Ева поведала мне о том, что проболталась о наших забавах фюреру и он не только не наказал ее, но и выразил желание присоединиться.
Моя первая встреча с Гитлером произвела на меня неизгладимое впечатление. Но не потому, что я увидел перед собой незаурядного человека, а как раз по диаметрально противоположной причине. Произошло это так. Поздним вечером мы сидели втроем в скромной квартире Евы, которую снимал для нее Адольф, и пили кофе с бисквитами. Около одиннадцати раздался звонок. "Это он!" – Ева вскочила со стула и бросилась к двери. На пороге появился невысокого роста человек в длинном кожаном плаще и широкой фетровой шляпе. Глаза терялись в тени от шляпных полей, зато в свете лампы хорошо была видна застенчивая улыбка, пробивающаяся из-под щеточки усов. Во всем его облике было что-то комическое, чарли-чаплиновское. Неизвестно почему, казалось, что он должен быть очень ушаст, но это была иллюзия: когда Гитлер снял шляпу, уши его оказались среднего размера, может даже чуточку меньше нормы, зато глаза... Глаза у него были холодные и пронзительные, причем никогда не стояли на месте. Когда он говорил с кем-то, взгляд его бегал по телу собеседника, будто пытаясь по-тараканьи найти подходящую щель для того, чтобы укрыться в ней от света.
Ева представила Адольфу меня и Ольгу, он снисходительно кивнул в ответ.
Завязалась беседа про артистические успехи Евы. Фюррер предложил нам разыграть какую-нибудь из наших сценок. По его горящему взгляду было видно, что ему не терпится все это увидеть. Началось представление. Мы сильно волновались. На девушках это почти не отразилось, а мне стоило большого труда взять себя в руки, чтобы разыграть полноценную эрекцию.
Гитлер молча сидел в кресле в углу. В одной руке у него была чашечка с кофе, а другую он запустил себе в штаны через ширинку. Лицо его не выражало никаких особенных эмоций, словно он смотрел не живое эротическое представление, а скучный киновыпуск последних новостей.
Когда представление было кончено, он невозмутимо поставил чашечку на столик, вынул руку, застегнул пуговицы на ширинке и легонько похлопал в ладоши. Не успели актеры одеться, фюррер сослался на срочные дела и удалился.
По дороге от Евы на мою загородную виллу мы с Ольгой заехали в лес, достали из дупла рацию и отослали подробный отчет в центр. Той же ночью пришел ответ. Лаврентий Палыч был крайне недоволен пассивной позицией Гитлера и требовал втянуть его в активные игры. Кроме того, он настаивал на том, чтобы мы засняли Адольфа за любовными играми и передали пленку в Центр. Пришлось засесть за разработку хитроумного плана. Обнаружились и технические сложности: куда спрятать фотоаппарат, если мы будем без одежды? Шпионские камеры в те времена только назывались "микро", а на самом деле были размером с мыльницу. Практически на голом теле было только одно место, откуда можно было незаметно вести съемку. Пришлось покорпеть над механизмом и устроить так, чтобы камера срабатывала от сжатия ягодиц.
Наконец, все было готово к операции. Однако когда на пороге квартиры Евы появился "объект", нам с Ольгой стало ясно, что операция провалена:
фюррер пришел со своей любимой немецкой овчаркой по кличке Блонди. При виде собаки девушки заметно смутились, но до них тут же дошло, что сучка для женщин опасности не представляет, и они успокоились. А я призадумался... Но все прошло вполне прилично: труппа, как обычно, играла любовь, а зритель со своим домашним животным наблюдал, демонстрируя расслабленное равнодушие. Блонди, невзирая на людские охи, вздохи и стоны, под конец даже задремала, положив на лапы морду. Адольф тоже позевывал... Полное фиаско! Как бы то ни было, мне удалось сделать несколько фотографий, когда я стоял на коленях задом к фюрреру. На следующий день негативы были отправлены на Лубянку.
Ответ не замедлил долго ждать: в своем гневном послании Берия обзывал нас с Ольгой "развратными бездельниками" и грозился отобрать у меня партбилет, если в ближайшие три дня я не "сыграю с Петровичем в шашки" (в расшифровке – если не вступлю в интимную связь с Гитлером). Угроза исключения из партии, прозвучавшая из уст столичного бюрократа, каким бы высокопоставленным он ни был, возмутила меня до глубины души. Тем более, за что?! Это не укладывалось в рамки моего тогдашнего мышления, до мозга костей пропитанного благостными образами непорочного светлого будущего.
Кроме того, мне было очень сложно заставить себя "переспать" с мужчиной, не говоря уже о том, чтобы изнасиловать однополое существо.
Пожалуй, это был единственный случай во всей моей чекистской карьере, когда я, будучи в полном уме и здравии, проигнорировал приказ из Центра, вернее, сознательно фальсифицировал его выполнение. В курируемой мной подпольной группе были два немецких коммуниста-гомосексуалиста. Я попросил их о личном одолжении, которое им надлежало держать в секрете.
Короче, один из них наклеил себе под нос маленькие усики, а другой нахлобучил на голову парик, повторяющий мою прическу. В течение получаса они занимались в подвале моей виллы самым обычным для них делом, а я их фотографировал. На полутемных снимках сама мама Гитлера не отличила бы своего сына-фашиста от ненавидимого им интернационалиста (благо, без одежки все одинаковы).
На этот раз Центр был доволен, даже слишком... К моему ужасу, тотчас пришла шифровка-молния из Центра: "Хозяин пьет ваше здоровье". Это означало, что фальшивые фотографии положили на стол самому Сталину! Как я узнал позднее, эти злосчастные снимки сыграли очень большую историческую роль. Сталин был так возбужден ими, что стал шантажировать фюррера разглашением его "тайны", добиваясь от немецкого рейхсканцлера подписания мирного пакта. Гитлеру было выгодно усыпить бдительность "красного медведя", поэтому он сделал вид, что заглотил наживку, и вместо того, чтобы раскрыть подлог, отправил в Москву Риббентропа на заключение договора о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Последствия этой грязной игры хорошо всем известны.
Следующая шифровка и вовсе повергла меня в смущение: "За успешно проведенную операцию по дезавуированию верхушки фашистского руководства Германии присвоить графу Радзивиллу звание Героя Советского Союза и внеочередное воинское звание майор". От звания ГСС я, разумеется, не мог отказаться, не запятнав себя подозрениями в нечестной службе Родине, но незамедлительно дал себе клятву, что никогда не повешу на грудь причитающуюся мне как герою Золотую Звезду. Впрочем, я ее так и не увидел: за границу мне орден, разумеется, передавать не стали, а когда я вернулся в СССР через пятнадцать лет, меня тут же переодели в серый мешковатый костюм с тряпичной номерной биркой и объявили, что я лишаюсь всех прав, привилегий, званий и наград, а в придачу – и свободы... да и зачем она нужна человеку без прав?! Но не буду бежать впереди клячи истории.
Разумеется, в Центре сочли мое дальнейшее пребывание в Берлине небезопасным и приказали срочно возвращаться на Родину. По дороге я должен был выполнить одно "особо важное" задание (к слову сказать, в то время все задания были особыми и все важными). Мне нужно было доставить в Москву испанский золотой запас, который республиканцы согласились передать на время войны в Государственное хранилище СССР. Шутка ли, тонна золота, центнер платины и сотни каратов драгоценных камней общей стоимостью в 518 миллионов долларов (на всю оставшуюся жизнь выучил я эту цифру!), по скромным ценам того времени, когда на пятьдесят тысяч можно было купить роскошный дом, шикарную машину, породистую собаку, скромную жену и послушную служанку, после чего остались бы еще деньги на кампанию по выборам в конгресс, рейхстаг или палату перов, в зависимости от места проживания. И все это мне предстояло переправить через границу чуть ли не на собственном горбу, потому что никого не интересовало, как я это буду делать. Операция "Металлолом" рассматривалась в Кремле как не совсем чистая сделка с "желтым дьяволом" в одолжение бедным родственникам испанским коммунистам, не избавившимся до конца от родимых пятен капитализма, но, с другой стороны, за малейшую недостачу с меня спросили бы по всей строгости законов обеих стран, вот и выбирай потом, от чего лучше умереть: от гарроты или трехлинейки.
И тут мне помогло недавно присвоенное звание героя: прибыв в Картахену, портовый город на юге Испании, где был устроен склад достояния Республики, я поднялся на первое же замеченное мной советское грузовое судно и потребовал аудиенции с капитаном. Мне прекрасно было известно, что вся команда торговых кораблей на заграничных рейсах, начиная от старпома и заканчивая последним юнгой, формировалась исключительно из кадровых разведчиков, а во главе ее стоял офицер в ранге капитана (не морского, а чекистского). Поэтому когда я представился "капитану второго ранга Петрову" как "Герой Советского Союза Сидоров", он готов был выполнить любое мое поручение, в том числе отдать жизнь по первому требованию (в кодовых табелях о рангах НКВД существовал ранжир Иванов-Петров-Сидоров, согласно которому Петров должен был беспрекословно подчиняться Сидорову, а Иванов – и Сидорову, и Петрову).
Судно "Шота Руставели", которым мне удалось завладеть, перевозило бутылочный херес редких марок – личный подарок камарада Ибаррури товарищу Сталину. Груз тоже был ценный, чего говорить, но по сравнению с моим семечки. Как бы то ни было, сначала мы загрузили контейнеры с золотом и бриллиантами, а сверху заставили их ящиками с вином. Расчет у нас был простой: откупиться от таможенников недружественных держав "малой кровью". Испанская "адуана" обошлась нам всего в две бутылки не самого дорогого сладкого хереса, все формальности заняли четверть часа, включая распитие с таможенником "за мир и дружбу", – и мы уже мчались на всех парах к родным берегам.
На третий или четвертый день нашего путешествия, не помню точно, случилось непредвиденное: ночью у входа в Босфор судно так качнуло, что кают-компания наполнилась хрустальным перезвоном бьющихся в трюме бутылок. Первая мысль – штормовая волна, но в следующую минуту послышались предупредительные выстрелы. Оказалось, всего в каком-нибудь десятке метров от нас всплыла немецкая подводная лодка. Наше судно взяли на абордаж, по палубе засновали люди в черных робах с автоматами.
Капитан отправился на переговоры с командиром немецкой подлодки, я с ним
– в качестве переводчика. Согнувшись в три погибели, мы пробирались по узким темным коридорчикам, спереди и сзади нас охраняли германцы с пистолетами. От запотевших стен разило морской тиной и терпкими мужскими фекалиями. "Неужели, немцы прознали про золото? Но ведь не смогут же они увезти его в этой тесной "консервной банке", в которой им и так не продохнуть!" – размышлял я по дороге.
У немецкого командира было серое, с зеленым оттенком лицо. Он тут же без обиняков сообщил нам, что весь его экипаж страдает дизентерией, и просил помочь туалетной бумагой и медикаментами. Пришлось пожертвовать подшивкой "Правды". Замполит был сильно недоволен, но утешился мыслью, что немецким матросам могут понравиться запечатленные на фотографиях светлые образы коммунистического строительства. Какая-никакая, а пропаганда! И все-таки, он категорически отказался отдавать в немецкий ватерклозет страницы с портретами товарищей Сталина, Кагановича, Молотова и других руководителей партии и правительства. А вместо медикаментов мы пожертвовали немцам пару ящиков хереса.
Когда переговоры были закончены и газеты с вином перетащены с нашего парохода на подлодку, немецкий капитан попрощался со своим русским коллегой, а меня попросил задержаться на пару минут. Мы остались наедине. Он разлил по бокалам херес и предложил выпить. Я не отказался.
Вино действительно было великолепное, гораздо лучше того, которым мы спаивали испанского таможенника. Капитан похвалил мой немецкий язык и спросил, давно ли мои предки перебрались из "фатерлянда" в Россию. Он был очень удивлен тем, что во мне нет арийской крови, а немецкий я выучил на крейсере "Аврора". Еще большее впечатление на него произвело то, что я знаю еще несколько языков, в том числе испанский как родной и французский – вполне сносно (в Толедо у меня была служанка-француженка).
Капитан разлил по второму бокалу и предложил выпить за мои способности.
Потом выпили по третьей, за здоровье вождей (будто бы они у нас были одни и те же). Он потянулся за второй бутылкой, но я резко поднялся, давая понять, что мне нужно возвращаться восвояси... Пол поплыл под моими ногами. Я покачнулся и схватился за какую-то мигающую красную лампочку. В ушах звенело короткими отрывистыми трелями.
– Крепок, однако, херес у этих испанцев! – заметил я.
– С вами все в порядке, – со смехом заметил капитан, рожа которого из серо-зеленой стала от вина фиолетово-розовой. – Просто мы погружаемся.
Слышите сигнал?
– Немедленно выпустите меня! – потребовал я. – Это нарушение норм международного морского права и Га-а-а... Га-а-г-а-г..., – мой язык заметно заплетался. – Га-аг-ской конвенции о сражданском гудоходстве!
Разумеется, я говорил все это на немецком языке, и последняя фраза прозвучала еще смешнее, чем на русском. Капитан повалился со смеху на койку, да и я сам не смог сдержать хохота. Отсмеявшись, мы все-таки открыли вторую бутыль и выпили за отплытие.
Очнувшись на следующий день в тесной каморке с гудящими железными стенами, я долго не мог сообразить, гудит ли это на самом деле или только в моей голове. Когда я с трудом вспомнил, кто я и где я, встал вопрос, что предпринять в сложившейся ситуации? Я вспомнил первую заповедь чекиста: "Если у тебя нет приказа, действуй по обстановке", – и отправился к капитану на опохмел. К счастью, тот быстро вспомнил, откуда я взялся на его корабле, а то мог бы и запросто пристрелить как лазутчика: в первое мгновение его рука дернулась к кобуре, но тут же стальные глаза растаяли теплым воспоминанием о винных возлияниях, и он почти по-русски облапил меня своими широкими крепкими клешнями.
– Герр Сидорофф! – завопил он радостно.
– Извините, забыл ваше имя, – признался я (кстати, непростительная оплошность для разведчика).
– Курт Шварцкопф, – представился он. – Зови меня просто Курт.
Он раскупорил бутылку, и мы выпили по сто грамм. В голове немного прояснилось, и до меня неожиданно дошло, что недаром меня так радушно принимают на вражеской подводной лодке.
– Слушай, Курт, – сказал я серьезно капитану. – Скажи прямо, чего ты от меня хочешь?
– Если прямо, Алекс, – посуровел он, разливая по второй, – то ты мне нужен.
– А зачем? – удивился я.
– У меня матрос на радиоперехвате скопытился, – честно сказал он. Не поможешь? Морзянку и языки ты знаешь...
Я сделал вид, что размышляю. На самом деле я мгновенно, по-чекистски принял решение, но для вида помолчал минуты три. Нет, нельзя было упускать такую уникальную возможность проникнуть в секреты подводного флота противника! Тем более что испанское золото спокойно продолжило свое плавание в надежную одесскую гавань. Кстати, только в период оттепели я узнал о дальнейшей судьбе моего ценного груза. За счет этого золота были покрыты расходы СССР на военную и материальную помощь республиканцам в войне с франкистами, а остаток пошел на финансирование разведывательных операций в Западной Европе накануне второй мировой войны. В 1953 году бывший резидент НКВД в Испании Орлов, бежавший еще до войны на Запад, разоблачил операцию по вывозу золотого запаса из Картахены в Одессу. Франко потребовал от Маленкова возместить "украденные" ценности. Этот вопрос обсуждался на самом высоком уровне почти десять лет, пока, наконец, Хрущев не принял решение компенсировать вывезенное испанское золото поставками нефти по клиринговым ценам.
– Ладно, ради тебя, – с горечью махнул я рукой, изображая простого русского рубаху-парня.
– Зер гут! – обрадовался Курт. – А я тебя представлю экипажу как истинного арийца. Ты тоже говори всем, что мама у тебя из испанских немцев, а папа – из прибалтийских. Тогда никто не обидит.
Замечательный был человек этот Курт! С виду эсесовец, а в душе – антифашист. Полгода я служил под его командой. Из Средиземного моря мы двинули через Гибралтар в Атлантику, а оттуда в Северное море.
Температура воды опустилась к тому времени до пяти градусов, мощностей для обогрева не хватало, а теплой одежды почти не было. В довершение всех бед где-то между Данией и Норвегией штурман заплутал в ледяных торосах. Продовольствие было на пределе, содержание кислорода в воздухе приближалось к критической отметке, и экипаж в полном составе находился в непрерывном полубреду. Счет дням был потерян, и вся "служба" сводилась к тому, чтобы ежеминутно заставлять себя не умереть от отчаяния. Когда мы прибыли на базу в Киль, нас буквально выносили из порта на носилках, промерзших до костей, заросших нечесаными бородами, больных и голодных.
Можете представить себе мое удивление, когда в лазарете я узнал, что вся команда подлодки приказом фюррера награждена железными крестами.
Оказалось, мы, сами того не подозревая, установили мировой рекорд автономного плавания!
Через месяц в Берлине фюррер лично вешал на грудь членам отличившегося экипажа кресты. Я стоял в середине шеренги награждаемых. Повесив крест, фюррер каждому пожимал руку и говорил несколько теплых слов. Я немного волновался, не узнает ли он меня. Но шанс такого поворота дела был очень мал, потому что я был худощав, подтянут и гладко выбрит, а Гитлер знал меня как оплывшего жиром аристократа с пышными усами, лихо закрученными вверх на пухлых щеках. И все же, когда он дошел до меня и, прицепив крест, заглянул мне в лицо, в его глазах сверкнули любопытные искры.
– Где я вас раньше мог видеть? – спросил он, неожиданно краснея.
– Извиняюсь, нигде, – отрапортовал я. – Я этнический немец из России, в Берлине впервые.
– Ну-ну, – фюррер по-отечески потрепал меня по щеке. – Отечество благодарит вас за службу.
"Служу Советскому Союзу!" – мысленно ответил я ему.
Штирлиц живет этажом выше (глава девятая, в которой рассказывается о
том, как я стал Шелленбергом, о моей роковой страсти к фрау Гейдрих, о
вербовке Мюллера и о "Семнадцати мгновениях весны") В Германском руководстве было крайне мало образованных людей. Поэтому когда встал вопрос о моем продвижении по службе, меня стали рвать на части Гестапо, Шутцштаффель (СС) и Зихерхайтсдинст (СД). Да и то сказать: герой-подводник, кавалер железного креста и полиглот! Связи с Центром у меня тогда не было, не успел наладить после "автономного плавания", поэтому пришлось выбирать самому. Наиболее интересным ведомством в плане доступа к секретной информации мне показалась служба безопасности (СД).
СД тогда только-только возглавил Рейнхард Гейдрих. Прежнего шефа этой службы, оберфюрера СС доктора Мельхорна, по навету Гейдриха Гитлер снял с должности и отправил в бессрочное кругосветное путешествие под видом филателиста, с заданием сообщать ему о ситуации "на местах". Таким оригинальным путем мудрый фюрер намеревался убить сразу двух зайцев:
обновить коллекцию иностранных почтовых марок и восполнить пробелы в политической географии.
Когда я впервые увидел Гейдриха на собеседовании по поводу приема на работу, его внешность произвела на меня определенное впечатление. Он был внушительного роста, с необычайно высоким широким лбом, маленькими звериными глазками, хищным вытянутым носом, широченным ртом, толстыми мясистыми губами, длинными тонкими руками и непомерно большим задом.
Голос его был очень высоким, на истеричных нотах, речь – нервной и прерывистой, и он почти никогда не заканчивал предложений.
Я рассказал ему байку про немецких родителей, которой меня научил командир подводной лодки. Разумеется, я отдавал себе отчет в том, что сообщенные мной сведения будут проверяться, но я надеялся в скором времени выйти на связь с Центром, а уж они позаботятся и о папе с мамой, и о бабушке, и о дедушке, и можно не сомневаться, что в скором времени в Кенигсберге появится дружное семейство Сидороффых. Гейдрих выслушал мою историю с интересом и посоветовал сменить фамилию на более арийскую.
– Как звали вашего немецкого прадедушку, который вышел из Германии, чтобы поселиться...? – спросил он.
Я на секунду задумался. Единственным прадедушкой, которого я знал, был Алексей Гребнев. Гребнев Леша. На немецкое имя не похоже... А если задом наперед? Ашелвенберг... Уже кое-что! А имя возьмем папашино, Валентин, и переделаем на немецкий манер.
– Вальтер Шелленберг, – не моргнув глазом, ответил я.
– Вот и отлично! Я договорюсь с "Рассе унд Зидлунгсхаумптамт", чтобы вам выдали новый аусвайс. Там большие специалисты по... Теперь давайте поговорим о музыке. Вы играете на каких-нибудь...
– Я играю на...
Никогда я еще не был так близок от провала. Дело в том, что когда я жил в семье Лениных (так называли в Кремле семейство Ленина и Крупской), Ильич научил меня играть на балалайке. Но не мог ведь я признаться в этом отъявленному фашисту!
– ... на мандолине, – сказал я, решив, что переучиться в случае чего будет совсем несложно. – А вы сами на чем играть изволите?
– На скрипке, – гордо заявил Гейдрих. – У меня, знаете ли, дома есть...
Да, невероятно, но факт: этот несуразный человек с внешностью голодного паука оказался превосходным скрипачом! По выходным он устраивал в своем доме вечера камерной музыки, и я неизменно подыгрывал ему на мандолине и на гитаре. Впоследствии к вящему удовольствию шефа я освоил и арфу. Но это так, к слову.
Знание иностранных языков обеспечило мне высокую должность в СД: меня назначили начальником службы внешней разведки. Кабинет, который мне выделили, был, по сути, неприступным бастионом, хотя внешне выглядел весьма роскошно: дорогая мебель из ценных пород дерева, пушистый персидский ковер на полу, антикварный шкаф со справочной библиотекой, широкий стол с разноцветными телефонами: белый – простая связь, серый – засекреченная, коричневый – прямая связь с Гиммлером и черный – с Гитлером. Окна, однако, были затянуты не гобеленами, а проволочной сеткой под высоким напряжением. В стол были вделаны два пулемета, которые автоматически наводились на посетителя. Стоило нажать потайную кнопку в ножке стула – и они изрешетили бы любого неполюбившегося мне гостя. Раз уж речь зашла о технических деталях, нельзя не упомянуть о том, что в моем служебном "Мерседесе" был установлен коротковолновый радиопередатчик прообраз сотового телефона, при помощи которого я мог связаться с любым своим сотрудником и впоследствии – с женой из любой точки в радиусе 40 километров от Берлина.
Собственно говоря, моя карьера в СД или службе безопасности СС (с 1939 года – "Рейхзихерхайтсхауптамт" или Главное управление имперской безопасности), включая тайные операции по внешней разведке, осуществлявшиеся под моим руководством, была описана мной в книге мемуаров "Лабиринт", вышедшей сразу после моей официальной смерти. Как Вальтер Шелленберг я умер 31 марта 1952 года в Клинике Форнака, в Турине. А на самом деле в то время, когда меня отпевали в Италии, я сидел во Владимирской тюрьме под следствием. Что и говорить, мемуары были написаны мной по приказу свыше, но как ни странно, вышли в свет практически без купюр. Видимо, сыграло свою роль то, что они были опубликованы на Западе, а не в СССР, и НКВД не хотело выдавать своей причастности к авторству.
Что касается официального "Шелленберга", жизнь его была скоротечна: в 22 года вступил в нацистскую партию, в 24 – в СД, в 31 назначен начальником 6-го Управления РСХА (внешняя разведка), в 35 приговорен Нюрнбергским трибуналом к шести годам тюрьмы, в 41 освобожден по состоянию здоровья, в 42 скончался. Был дважды женат и оставил после себя ребенка.
Итак, остановлюсь на том, о чем по разным причинам было недоговорено в мемуарах.
Во-первых, в 1952 году я лишь смутно намекал на свои особые отношения с фрау Гейдрих. Мол, верховая езда, концерты, бридж и прочие невинные развлечения. На самом деле у меня с этой нордической красавицей был бурный роман, который чуть было не стал для меня гибельным. Однако в мемуарах я замолчал этот роман отнюдь не из-за НКВД, но чтобы не доставить горьких минут моей верной жене, которая в то время еще была жива. А роковой для меня эта страсть едва не стала после одного неприятного случая.
Началось все с того, что на острове Фемарн в Балтийском море собралась объединенная конференция СС и полиции, а жена Гейдриха была как раз оттуда родом и отдыхала там в то время на летней вилле. Сразу по окончании конференции Гейдрих вылетел на личном самолете в Берлин, а его супруга уговорила меня остаться с ней еще на один день. Конечно, это было полным безумием, спать с женой своего начальника, одного из самых могущественных людей Третьего Рейха, но любовь лишила меня разума, и я остался на острове. Чтобы не попадаться на глаза прислуге, доносившей все Гейдриху, я отправился с возлюбленной на автомобиле на озеро Пленер, где она бегала еще пацанкой, по ее собственному выражению. Это была райская ночь: мы купались голышом в теплом озере, жгли костер и без устали кувыркались на свежескошенной траве.
