Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Александр Ромашкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Но чекистов мало волновало доказательство вины, раз признание было получено. Утром следующего дня Дору привезли в кремлевскую тюрьму для особо опасных преступников, находившуюся в Кавалерском корпусе. К тому времени там уже сидели видный теоретик террора Мария Спиридонова, английский шпион Локкарт и герой первой мировой войны генерал Брусилов.

Через сутки после первого допроса, еще до возвращения Дзержинского из Питера, Дору Ройдман расстреляли, а труп сожгли. И лишь 3 сентября, через три дня, оформили официальное решение о ее казни. Очень темная история.

Как бы то ни было, после покушения Ленин сильно изменился. До той поры он избегал слов с трудно произносимыми звуками, но теперь его любимой репликой стало неповоротливое "'асст'е'ять". Именно тогда официальной политикой партии был провозглашен "красный террор". В ответ на неудавшееся покушение было незамедлительно расстреляно 14 тысяч (!) человек.

Жизнь в Кремле становилась все более невыносимой. Ильич стал зол и раздражителен, а Надежда Константиновна – то изливала на меня нежные чувства, называя "Сашенькой", отчего меня кидало в мелкую нервную дрожь, то хмурилась и дулась без всякого повода. Я стал заподазривать неладное, и самые худшие мои подозрения оправдались: в один из осенних вечеров я случайно подслушал под дверью ленинских апартаментов разговор Надежды Константиновны с Ильичем, в котором она уговаривала его усыновить меня.

Бедная женщина после покушения на мужа стала неизбывно мечтать о наследнике. К моей радости, на все ее горячие тирады Ильич отвечал неопределенным односложным мычанием: после ранения он стал чрезвычайно замкнут, и из велеречивого трибуна, которым он оставался и в домашнем кругу, превратился в непробиваемого молчальника. Когда я узнал о планах Крупской, то срочно стал готовиться к побегу из Кремля. Меня не устраивала роль послушного сыночка, когда вокруг все кипело и бурлило. Я рвался в бой, и честно признаюсь – мне было в сущности все равно, на чьей стороне, лишь бы скакать на горячем вороном коне впереди войска с шашкой в одной руке и с маузером в другой. Что еще нужно для счастья 12-летнему мальчишке!

До побега дело не дошло: судьба помогла мне вырваться из-под сановной опеки. Следствие по делу покушения на Ленина показало, что у него практически не было охраны: когда в него стреляли, рядом с ним находился только водитель Гиль. Дзержинский принялся за реорганизацию охраны высших деятелей правительства и всего Кремля. Оберегать вождей поставили опытных чекистов, а территорию Кремля отдали под охрану отборной курсантской роте в подчинении самого Железного Феликса. К моему счастью, я не попадал ни в одну из категорий: для опытного чекиста я был слишком мал, а для курсанта – не по годам подкован. Как бы то ни было, когда я в очередной раз зашел к Ильичу на чай с сушками и застал там Троцкого в компании жены и сестры вождя, я стал просить самого Главнокомандующего о направлении меня в действующую армию комиссаром. Надо заметить, что Троцкий, будучи жестким командиром и сторонником самых радикальных методов ведения войны, в быту отличался мягкими манерами, причем он никогда не подстраивался под собеседника и со всеми общался предельно интеллигентно. Заметив косые взгляды Надежды Константиновны, Лев Давидович элегантно протер пенсне, мило улыбнулся и спросил:

– А в какой дивизии вы хотите комиссарить, позвольте узнать?

Я чуть было не выпалил "в первой!", но вовремя прикусил язык, решив, что это будет нескромно, и сказал, не моргнув глазом:

– Во второй.

– Во второй Николаевской стрелковой уже есть комиссар, – рассмеялся он.

– Митя Фурман. Но если вы согласны на должность помощника комиссара...

Красные университеты, восточный факультет (глава четвертая,

повествующая о психической контратаке, об отважной девушке Зухре, о

моем насильственном возвращении в Кремль, о выступлении Ленина перед

ранеными бойцами и о том, как Крупская подшутила над Сталиным) Когда председатель Реввоенсовета предложил мне отправиться на восточный фронт в должности помощника комиссара дивизии, я не заставил себя долго уговаривать. В то время все происходило с предельной быстротой: уже на следующий день я получил огромную, не по размеру, кожанку, хромовые сапоги, портупею, планшет и маузер. Это был почти предел мечтаний! Я говорю "почти", потому что предела моим мечтаниям не было. Мария Ильинична напекла мне на дорогу пирожков с капустой, и через неделю я уже прибыл в штаб второй дивизии (в апреле 19-го она была переименована в 25-ю) в город Николаевск Саратовской губернии. Командиром этой дивизии был только что назначен В.И. Чапаев. Уже тогда про него ходили легенды – шутка ли: кавалер четырех Георгиевских крестов! Летом 18-го года учился в академии Генштаба, но сбежал на фронт. Должно быть, от этого и пошло легендарное выражение "мы академий не кончали", хотя правильнее бы было сказать "не заканчивали".

Про Чапаева и Фурманова я говорить не рискну: боюсь дать повод для новых анекдотов. Скажу только, что и былинный "Чапаев" Фурманова, и пасквильный "Чапаев и Пустота" Пелевина имеют мало отношения к действительности. И Митя, и Витя – люди склонные к мистификации.

Интересно другое: когда Фурманов в 1923 году написал свою книгу про Чапаева, она была воспринята как авангардное произведение и ее главный герой был возведен в культ. Этот культ был подогрет фильмом братьев Васильевых и поддерживался на протяжении семидесяти лет народными анекдотами. Через два поколения история повторилась: Чапаев опять стал культовой фигурой, а книга о нем – авангардной. Мне кажется, дело не в писателях, а в самом Василии Ивановиче: он был окружен особым астралом, и все, кто к этому астралу так или иначе прикасаются, приобретают особое знание, будь то мифы, анекдоты или буддистские проповеди.

Из боевых событий отмечу один памятный эпизод. В середине мая 1919 года началась Белебеевская операция против Дроздовской дивизии белых на подступах к Уфе. Именно тогда генерал Каппель стал применять против чапаевцев так называемые "психические атаки", которые я бы более точно назвал "психологическими". Эти с первого взгляда безумо-суицидальные методы наступления были на самом деле результатом холодного расчета, основанного на данных белогвардейской разведки. Дело в том, что нашей дивизии тогда катастрофически не хватало боеприпасов: артиллерийских снарядов практически не было, а каждый патрон был на особом счету. Когда об этом узнал от своих лазутчиков Каппель, он разработал коварную тактику, цель которой заключалась в том, чтобы заставить красных тратить как можно больше патронов на неэффективную стрельбу.

Для выполнения своего хитроумного замысла генерал Каппель сформировал в своем корпусе полк из отборных кадетов. Типичная психическая атака выглядела следующим образом: расфуфыренные по полной парадной форме кадеты выстраивались в редкую цепь (ни в коем случае не в плотные колонны!) и четким строевым шагом, под барабаны, в быстром темпе надвигались на наши позиции. Целью такой атаки было не запугать или морально подавить противника, как это сейчас представляют, а именно раздразнить его и вызвать на преждевременный огонь. Красные командиры строго-настрого приказывали подчиненным не стрелять без команды – подпустить поближе, – но у солдат так и чесались руки выбить из шеренги хотя бы одного-двух, чтобы нарушить нанавистную буржуйскую эстетику. А после того, как раздавался первый преждевременный выстрел по "психическим", не выдерживали и все остальные – начиналась пальба по отдаленным мишеням, эффективность которой приближалась к нулю. Когда каппелевцы, наконец, подходили на расстояние прицельного выстрела, у красных просто-напросто кончались патроны, и им больше ничего не оставалось делать, как разбегаться, а "благородные золотопогонники" хладнокровно расстреливали их в спину.

Командир с комиссаром были просто в бешенстве. Два дня шло заседание штаба, на котором решалось, как бороться с гнусными "психами". Наконец, вашего покорного слугу осенило: я предложил провести психическую контратаку. Василий Иванович сразу почуял, что это стоящая идея – интуиция у него была отменной.

И вот настал решающий день. На рассвете 9 июня белые начали психическую атаку у деревни Новые Турбаслы. Все как положено: надраенные какарды, аксельбанты, барабаны и прочие причиндалы. Но каково же было их удивление, когда со стороны позиций противника навстречу им печатным строевым шагом вышли с баяном не менее "психические" красноармейцы! Тут уже было не до эстетики: как в деревенском кулачном бою, стенка шла на стенку. Передняя шеренга беляков дрогнула – видать, ноги у них слегка подкосились при виде коренастых крестьян с тяжелыми кулаками. Началась настоящая психическая дуэль – у кого первого не выдержат нервы. Но надо отдать должное и белым, и красным: никто не повернул обратно – и то сказать, все мы там были русские люди, а упрямство у нашей нации в крови, как известно.

Строевой шаг, правда, до конца выдержать не удалось: метров за двадцать нервы все-таки с обеих сторон сдали – и понеслись друг на дружку, как настоящие психи. Такая каша заварилась, почище ледового побоища. Сперва кулаками махали, типа до первой крови, но после первой крови не остановились, а только распалились и схватились за штыки и кортики.

Командиры, те, что при шашках были, и вовсе озверели – махали по кругу без разбору, только свист стоял в воздухе. Вот это и был момент истины, суть бытия в голом виде, без всяких философских прикрас и мистического тумана. Горящие глаза и запах крови. А остальное как бы в тебе самом, но где-то далеко, то ли в прошлом, то ли в будущем, а сейчас и здесь – только кровь и блеск глаз. Смерти нет – смерть будет потом. И все равно, своя или чужая. Это все равно, главное – потом...

Внезапно во мне что-то хрустнуло, и я повалился. В нос ударила горечь полыни, а перед глазами разошлись красные круги... Когда я очнулся в тыловом лазарете, то мне сказали, что у меня перебита клинком ключица и перерезано шейное сухожилье. Голова и плечи были в гипсе. Но мы победили... Хотя, это было уже не так важно – главное, я остался жив!

Это было поистине чудо – чувствовать себя живым после такой рубиловки. И все же мы победили... Вечером 9 июня Уфа была окончательно занята нашими войсками. За это сражение все девять полков дивизии были награждены Почетными Красными Знаменами ВЦИК, а сама дивизия вошла в легенду.

С уфимским лазаретом связано одно приятное воспоминание моей жизни: я стал там мужчиной. Мою первую женщину звали Зухра Хасанова. У нее была тяжелая судьба: в одиннадцать лет ее продали за калым в байский гарем, где она, ожидая своей очереди, встречалась с мужем всего раз в месяц, и только революция дала ей возможность сбросить паранжу и полностью раскрыться. В красном лазарете ее жизнь повернулась на 180 градусов:

теперь она сама была окружена мужчинами, как когда-то ее несознательный феодальный муж – наложницами. Бросив вызов буржуазной морали, одна из первых комсомолок Башкортостана открыто удовлетворяла потребности раненых красноармейцев в любви. В нашей палате на двадцать человек это называлось "вечерний обход": Зухра по очереди ложилась в койки бойцов, стараясь не обделить вниманием даже тяжелораненых. Начальник лазарета был в курсе таких "процедур", но мудро считал, что солдаты от этого только быстрее идут на поправку. Эта хрупкая, но чрезвычайно горячая и выносливая девушка научила меня многим секретам любви, чему я ей до сих пор благодарен. Хотел было сказать: "Зухра, если прочтешь эти строки, то отзовись", – но вспомнил, что даже если она и жива, ей под сто лет.

Через две недели благодаря заботе Зухры я уже вставал с койки и с нетерпением ждал, когда с меня снимут гипс, чтобы вернуться в свою дивизию, но моим планам не суждено было сбыться. Пока я проливал кровь за революцию, Надежда Константиновна со скуки навела обо мне справки и к своему ужасу узнала, что мне нет и тринадцати лет. Она тут же отстучала с правительственного аппарата телеграмму в штаб чапаевской дивизии с требованием вернуть меня под ее крылышко. А когда выяснилось, что я лежу в гипсе в лазарете, она распорядилась о моей перевозке в Москву, настаивая на том, чтобы с меня не снимали до прибытия в столицу гипса.

Меня это, разумеется, не остановило, и я сбежал из санитарного поезда на глухом полустанке где-то под Самарой (точно не помню), но из-за гипса было непривычно держать равновесие, и ноги то и дело заплетались. Через пять минут меня поймали, оттащили за руки и за ноги обратно в вагон и привязали ремнями к полке.

В Москве меня с вокзала отвезли в Первую градскую больницу, и уже на следующий день я удостоился визита своих опекунов. Надежда Константиновна была весела и непрерывно шутила, пытаясь подбодрить меня, а Ильич с трудом скрывал горечь поражений советской власти: белые теснили Красную армию по всем фронтам, а крестьяне целыми селами вступали в Добровольческую армию и в многочисленные банды. Вождь пролетариата сидел как на иголках: ему не терпелось вернуться к своим неотложным делам. Наконец, он не выдержал бездействия и, взобравшись на прикроватную тумбочку, к ужасу врачей произнес перед собравшейся в коридоре аудиторией – собрались буквально все, кто был в больнице, даже неходячие прибыли на закорках товарищей – речь "Все на борьбу с Петлюрой!". Оставив мне на прощание апельсин (неслыханная редкость по тем временам!) Ленин с Крупской отбыли, а больница еще долго гудела, возбужденная речью вождя, и, несмотря на все принятые персоналом меры, в ту ночь из больницы сбежало на южный фронт около половины всех больных.

Вскоре с меня сняли гипс и отвезли в Кремль. За год там сменилась вся охрана, и я остался практически без друзей. Кроме того, часовым было приказано не выпускать меня за ворота, и я фактически попал под домашний арест. С утра до вечера я был под неусыпным надзором не в меру заботливой Надежды Константиновны, учившей меня арифметике, которую я успел подзабыть за время боев. Из этого короткого периода моей жизни вспоминается одна история, с которой началась вражда между Крупской и Сталиным. У Сталина постоянно мерзли ноги, и даже летом он иногда ходил в валенках. Надежда Константиновна за глаза потешалась над этим сталинским курьезом, а однажды не выдержала и, встретив Иосифа в коридоре, сказала:

– Товарищ Коба, а что это вы в жару по Кремлю в валенках разгуливаете?

– От вашэй масковскай жары яйцы мерзнут, – нарочито-грубо ответил ей Сталин.

Надежда Константиновна покраснела до корней волос и молча удалилась.

Вскоре она не сдержалась и пожаловалась на грубость Сталина Марии Ильиничне. "Маняша" еще в детстве слыла большой шалуньей, вот и теперь она подбила Крупскую скатать из войлока небольшой чехол в форме презерватива и послать его в подарок заносчивому Кобе (никому тогда и в голову не приходило, что этот угрюмый грузин, недалекий, но крайне работоспособный, может стать вождем российского пролетариата). Когда Сталин пришел к власти, он не простил бедным женщинам их проделок и несколько лет продержал их под домашним арестом.

Красные университеты, юго-западный факультет (глава пятая, в которой

рассказывается о том, как я официально стал Гайдаром, о побеге из

Кремля, о дружбе с Голиковым, о моем аресте и о Леве Задове) Я снова стал готовиться к побегу из Кремля. Сколько не вспоминаю свое детство, мне всегда приходилось от кого-то убегать... Я решил отправиться на Юго-Западный фронт – бить пресловутого Петлюру. На сей раз я серьезно подготовился к операции по собственному освобождению: из кабинета управделами Бонч-Бруевича я украл бланк Реввоенсовета, перерисовал на него с другого документа подпись Зиновьева (она мне показалась наиболее простой) и сочинил документ на имя командующего Украинской армией Дыбенко, в котором перечислил свои боевые заслуги и рекомендовал себя на пост комиссара в любое подразделение, где я смогу потребоваться. В документе я назвался прозвищем, которое мне дали у Чапаева, и стал "Александром Гайдаром". Не забыл я и прибавить себе по обыкновению три года, указав, что родился в 1903 году (в войска тогда брали с 16-ти). По сути дела, эта пространная бумага, в которой я художественно расписывал свои подвиги, стала моим первым литературным произведением.

Через три недели мне удалось бежать довольно примитивным образом: я накинул поверх кожанки украденный у дворника халат и, по-свойски кивнув лопуху-часовому, вышел с метлой через плечо через Боровицкие ворота.

Дальше оставалось только попасть на поезд Москва-Киев. Это оказалось проще простого: в Киев из Москвы отбывали только революционные энтузиасты-самоубийцы, а вместо билета достаточно было предъявить маузер или на худой конец – револьвер. Деньги в пору военного коммунизма имели ценность только тогда, когда их было не меньше мешка – ими можно было растопить печку. Функцию средства обращения выполняло оружие, а наибоее ценной валютой можно было считать мандат властей на особые полномочия.

Про путешествие на юго-западный фронт можно написать отдельную книгу, столько там было всевозможных приключений. Скажу только, что еще в Зосимовой ПУстыне пришлось пересесть на бронепоезд, а дальше – прорываться сквозь подступающие к Москве деникинские части ("Все на борьбу с Деникиным!"). Два раза на нас нападали банды и уж не помню, сколько раз приходилось восстанавливать взорванные рельсы.

Как бы то ни было, к началу августа я добрался до окрестностей Киева.

Когда я разыскал штаб, на меня там лишь мельком взглянули, я даже не понял, кто – такая царила суматоха – и тут же, забрав рекомендательную бумагу, определили в полк новоиспеченного командира Голикова, который только что закончил Киевские командные курсы. Его полк стоял на станции Боярки. Примечательно, что через два года на этой самой станции на заготовке дров для Киева положил свое здоровье на алтарь революции Николай Островский. В штабе полка меня к моей радости встретил такой же пацан, как и я, только немного покрупнее: он был на три года старше

– Аркадий, – с открытой улыбкой представился он, протягивая широкую ладонь. – Голиков.

– Р... Гайдар! – чуть было не проговорился я. – Александр.

– Это как? – рассмеялся он. – Фамилия или кличка? Впервые слышу такое странное слово.

– Скорее, кличка, – признался я (Аркадий располагал к откровенности). – Это такой всадник, который скачет впереди войска.

– Так ты что, кавалерист?

– Да нет, так... Был отдельный эпизод, – покраснел я.

Делать было нечего – пришлось рассказать историю о том, как я стал "Гайдаром". Василий Иванович был прекрасным наездником и, глядя на него, мне тоже захотелось овладеть верховой ездой. Учить меня ни у кого не было времени, а когда я сам в первый раз влез на лошадь и стал пробовать уздечки и шпоры, ошалевшее животное встало на дыбы и понеслось куда глаза глядят. По какой-то причине глаза у несознательной кобылы глядели в сторону белых, и я доскакал до их переднего края. Меня спасло только то, что беляки, не ожидая такой наглости, приняли меня за своего и не открыли сразу огонь, а пока до них доходило, что к чему, я сумел справиться с браздами правления и повернул лошадь обратно. Так я и стал "Гайдаром". Аркадий смеялся до слез, а в конце сказал: "Мне кажется, мы с тобой подружимся!" Мы с ним действительно подружились. Командовал Аркадий с мальчишеским задором и с недетской смекалкой. Наш полк одерживал одну победу за другой. Мой командир был моим и другом, и кумиром. В передышках между боями я просил его рассказывать о себе, а когда набралось довольно много историй, я стал писать в тайне от Аркадия книгу про него.

Поздней осенью, когда из-за непролазной грязи на дорогах боевые действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства, и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее "Командир полка" и собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:

какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том, что я подделал подпись на рекомендательной бумаге о назначении комиссаром. В ночь с 30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно, имеется в виду "во время сна" – прим. ред.). Меня арестовали и привели к командиру. Он встретил меня с перевязанной головой и на костылях (в начале декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в кровопролитном бою на реке Улла).

– Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар, – сказал мне Аркадий со слезами на глазах. – Мной получен приказ из штаба отконвоировать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая самозванства и подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуждений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться лучше возвращайся!

– У меня под подушкой – рукопись, – сказал я. – Мой новогодний подарок тебе.

Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.

Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора выводить. Так мы и расстались.

Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом – это был обычный сырой подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого невозможно было дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако присутствовал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у какого-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".

Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки, подписанные несуразным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.

На первом же допросе следователь уведомил меня о том, что за одну только подделку документов мне светит "вышка". Но он обещал смягчить приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неокрепшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого меня пару раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоблей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего я боялся, что если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю про мое знакомство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось, чтобы в таком месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что сыном.

Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня запятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец вынесли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.

Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром тупая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эскападами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав сознательную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сначала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем несколько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы, если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом, только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне просветленным и умиротворенным.

Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете того дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали доноситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.

Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и меня, возможно, освободят. В моем мозгу стали происходить странные метаморфозы: сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантированный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в голову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо обрадовался продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освободят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою жизнь всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине двери, наконец, заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте. Для себя я решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпион Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные

– вцеплюсь им в глотку, перегрызу сонную артерию, отберу винтовку, приколю штыком к стене пытавшего меня тюремщика, вгоню пулю в лоб следователю, выбегу во двор, вскочу на коня – и ищи ветра в поле!

Когда дверь камеры, наконец, отворилась, я несколько опешил – это были не белые и не красные. Передо мной нарисовался пышноусый хохол с картины Репина про запорожцев: атласные шаровары, подпоясанные красным кушаком, черная папаха с вылезающим на лоб белым чубом и длинная вязаная фуфайка.

– Ты хто? – спросил он, с удивлением меня рассматривая.

Удивился он, очевидно, от того, что я был одет в холщовый мешок с дырками для головы и рук (кожанку у меня сразу же отобрали тюремщики). Я тут же сообразил, что передо мной бандит.

– Я Лева Задов, – с достоинством ответил я и на всякий случай прибавил,

– со мной шутить не надо. Отведи меня к батько.

– Пишлы, – сразу же согласился он (очевидно, ему самому хотелось лишний раз пообщаться с атаманом, а возможно, и отличиться).

Я ожидал, что меня приведут к мелкому самостийному разбойнику, и очень удивился, когда оказался перед самим Нестором Ивановичем Махно. Удивился я оттого, что Махно был союзником красных, о чем и свидетельствовал орден Красного Знамени на его кителе, который он получил за бросок через белогвардейские тылы к ставке Деникина – Таганрогу. Но, сидя в тюрьме, я не мог знать о том, что незадолго до описываемых событий он отказался подчиниться приказу Реввоенсовета 14-й армии о выдвижении против польских воск, потому что не хотел уходить из своей Махновии на чужую территорию. В ответ на это дерзкое непослушание красные объявили Махно дезертиром и предателем и бросили на борьбу с ним Буденого, чья Первая конная армия довольно быстро окружила махновские войска. Махновцы, которым теперь было присвоено звание "бандитов", предприняли отчаянный прорыв из кольца окружения. Очевидцем этого прорыва я и стал.

Нестор Иванович произвел на меня странное впечатление: он выглядел физически немощным человеком. Небольшой рост, землисто-желтое лицо с впалыми щеками, редкие черные волосы до плеч. Суконная черная пиджачная пара, барашковая шапка и высокие сапоги. Таким был командир "черной гвардии". Но поразительнее всего в нем были глаза: маленькие, колкие и чрезвычайно подвижные, они, казалось, буравят собеседника насквозь. Про батько (именно с окончанием на "о", это вам не москальский "батька") еще при жизни слагались легенды. По одной из них, он был "характерником" казаком, заговоренным от пули и сабли, который мог улизнуть от любого противника, превратившись в волка. Махновцы действительно были оборотнями: для неожиданного нападения на врага они могли запросто переодеться в красных или белых, а однажды с песнями въехали на тачанках в занятое буденовцами село, изображая пьяную деревенскую свадьбу. Причем невесту изображал сам батько, а жениха – его подручный, отчаянный рубака Щусь.

Итак, меня привели в опрятную и чистую деревенскую избу. За столом поедали борщ с жареными сальными шкурками Махно и еще человека три, ближайшие соратники. Батько без удивления и без улыбки осмотрел мой холщовый наряд и серьезно спросил:

– Ты что, мешочник?

Все, кто был, грохнулись от смеха. Ободренный их благодушным настроем, я нагло заявил:

– Я анархистский агитатор Лева Задов. Был арестован красными и приговорен к расстрелу.

– Пытали? – участливо спросил Махно (он сам просидел в тюрьме десять лет).

– Проверяли на прочность "фанеру", – пожаловался я.

– По грудянке били? – спросил Батько, ощупывая меня пытливыми глазами. – Раздевайся.

Я сбросил мешок и предъявил присутствующим широкие кровоподтеки на ребрах. Батька, которому в свое время жандармы напрочь отбили легкое, так, что его пришлось ампутировать, сразу проникся ко мне и назначил своим комиссаром на место расстрелянного красного назначенца.

Зиму, весну и лето 20-го года мы гуляли по тылам Красной Армии. Банда в это время была совсем небольшой: меньше сотни человек. Свою многочисленную армию – 28 тысяч бойцов – Махно распустил по домам с крепким наказом приберечь оружие и всегда быть наготове. Это был очень мудрый ход. Приведу типичную историю: красные без боя входили в какое-нибудь "мирное" украинское село. Никто им не оказывал сопротивления... до той поры, пока на околице не появлялся Батько. Его появление было сигналом, по которому до той поры безобидные крестьяне хватались за обрезы и в упор расстреливали квартировавшихся у них "москалей". Кроме того, охотившаяся за Махно Первая конная армия, воспетая "речистыми былинниками", была слишком громоздка и неповоротлива, и мы просачивались через нее, как вода сквозь пальцы. С лета, правда, стало сложнее: после перегруппировки белых войск во главе их стал Врангель, который по каким-то причинам особо ненавидел Махно, и пришлось воевать на два фронта. "Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!" – махновский лозунг тех времен.

К осени батько устал от суетливой партизанской жизни, ему захотелось остепениться, и 2 октября он заключил с Советской властью соглашение о совместных военных действиях. По этому соглашению Нестор Махно должен был стать командиром красной дивизии, но Мойша Фрунзе обманул его и сделал командиром бригады, что было рангом ниже. Здесь надо отметить, что силы Фрунзе и Врангеля были примерно равны, и Махно оказался именно той ключевой фигурой, которая была призвана склонить чашу весов в ту или иную сторону. Присоединись Нестор Иваныч к белым – и "Остров Крым" не был бы фантазией советского писателя, да и самих "советских писателей", может быть, и не стало бы. Но, как я уже говорил, Врангель питал к Махно самые негативные чувства, считая его низким разбойником, и брезговал союзом с ним.

Как бы то ни было, случилось то, что случилось: Махно меньше чем за месяц собрал многотысячную армию, осуществил молниеносный бросок в тыл Врангеля, форсировал Сиваш и с тыла взял крепость Перекоп, которую красные командиры считали неприступной. Кстати сказать, то же самое он мог бы сделать и без союза с красными, и союз ему понадобился только для того, чтобы они ему не мешали осуществить свой план. Таким образом, путь к наступлению на Крым, последний оплот Белой гвардии, был открыт, и судьба гражданской войны решена.