Текст книги "Русский Марс"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– "...и дано было ему вести войну со святыми и победить их", продолжил цитату Савка. – Вы святой человек, Викентий Ильич. Значит, я поступил умно, уйдя из Приказа.

– И прихватив кое-какие бумаги.

– Всё своё уношу с собой... – Савка скромно потупился.

– Подлец!

– Благодарствуйте-с.

По всему было видно, что Викентий Ильич с превеликим бы удовольствием закатил Савке пощёчину; но, покосившись на вооруженных свидетелей, сдержался.

– Ладно, – сказал он. – Моё почтение господину Волконогову! – и, прикоснувшись двумя пальцами к треуголке, направился было к разбитой двери.

Чернильная крыса из Приказа по делам иноземцев, до сих пор почтительно молчавшая в сторонке, ухватила его за рукав и что-то зашептала.

– Прости, милейший, чуть не забыл, – сказал ей Викентий Ильич и опять повернулся к Савке. – Эта ваша кукла, землянин Щагин, ещё не коронована? осведомился он. – Мне не обязательно целовать пыль на его шлёпанцах, чтобы поговорить с ним?

– Смею предположить, – Савка сделал неопределённый жест в мою сторону, – что светлый князь Андрей Павлович не откажется выслушать вас... Разумеется, вам надлежит держать себя в рамках вежливости, а целовать пыль – зачем же?

Викентий Ильич кивнул и направился ко мне, а чернильная крыса засеменила следом. Дашка дёрнулась было встать при их приближении, но вместо этого уселась ещё плотнее, расправив сарафан и сложив руки на коленях (значит, запрещенная книга была под ней). Добры молодцы с лязгом взяли на караул.

Я приосанился (играть так играть!), хотя без штанов это получалось как-то неубедительно.

– Господин Щагин? – спросил Викентий Ильич.

Я с достоинством кивнул.

– Андрей Павлович?

Я снова кивнул.

– Вы говорить умеете?

– Да, – сказал я. – Здравствуйте.

– Спасибо... Уроженец города Норильск, Сибирская Федерация, Земля?

– Да.

– Счастлив сообщить вам, Андрей Павлович, что ваше прошение о натурализации в СМГ удовлетворено. С этой минуты вы являетесь гражданином Суверенной Марсовой Губернии, со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями. Новый паспорт, в виде исключения, мы вам вручим прямо сейчас, но за остальными документами, а равно и для того, чтобы аннулировать...

– Это провокация, светлый князь! – крикнул Савка и, подбежав к чернильной крысе, ухватил его за руки, не давая открыть портфель. – Не берите, светлый князь, и в Тайный Приказ не ходите – вас там незамедлительно арестуют!

– Помилуй, Савелий, да за что же? – Викентий Ильич удивлённо вскинул брови.

– Найдёте за что, выше высокопревосходительство, найдёте-с! А не найдёте, так придумаете! Семнадцать лет под вашим началом работал – знаю-с! Вот для чего орлы ваши сюда вламывались!

– Вздор, Савелий. Да отпусти ты господина столоначальника! Не хотите паспорт – не надо. Господин Щагин так и так уже гражданин СМГ. Вот только за паспортом ему надо будет в Приказ идти...

– Вы, светлый князь, ничего не слышали – а если у них диктофончик, так мы сотрём-с. Будьте покойны! Там ваших всего два словечка, пустяк-с...

– Рация, Савелий. Диктофон в Приказе стоит и всё пишет. Ты уж лучше не нарывайся.

– Так. – Савелий отпустил чернильную крысу и отступил на шаг. Вручайте паспорт, как обещано-с.

Чернильная крыса извлекла из портфеля паспорт, передала Викентию Ильичу, а Викентий Ильич (с издевательским, как мне показалось, поклоном) протянул его мне. Я молча взял паспорт и молча сунул в карман кафтана. Говорить что бы то ни было я уже опасался, но, подумав, всё-таки спросил:

– О каких обязанностях вы упоминали?

– О губернских законах и уложениях и об указах господина Председателя губернского Собрания вплоть до самых последних, кои распространяются на всех граждан СМГ, – любезно объяснил Викентий Ильич, не объяснив ничего.

– Все? – спросил Савка. – До свидания-с!

– В Приказе, – уточнил Викентий Ильич, глядя мне в глаза строго и ласково. – В течение трёх дней.

Они удалились. Викентий Ильич вышагивал широко и прямо, что-то насвистывая, а чернильная крыса, семеня, ковырялась в портфеле – наверное, отключала рацию.

Самое смешное было то, что две недели назад я действительно подавал прошение о натурализации, надеясь, в перспективе, получить выездную визу в Марсо-Фриско. И вот эта самая чернильная крыса в Приказе по делам иноземцев, глядя на меня пустыми глазами, прозрачно намекнула, что для успешного прохождения бумаг потребуется никак не менее полугода (марсианского) – или трёх тысяч целковых в разные лапы...

15

– Дашка, – позвал я негромко, когда оба винтоплана бесшумно взмыли и пропали из поля зрения.

– Ай? – откликнулась Дашка.

– Книжка у тебя?

– Туточки. – Дашка похлопала обеими руками по перине.

– Давай сюда.

– Не соизволит ли светлый князь... – заговорил Савка.

– Не соизволит, – оборвал я, беря у Дашки книгу.

– Темновато здесь, – не смирился Савка.

– Принеси свет.

– Дует...

– Навесь двери.

– Бояре ждут...

– Я князь или не князь? – спросил я, листая книгу.

– Истинно, князь! – Савка низко поклонился.

– Тогда убери стражу и убирайся сам. – (Кажется, я начал входить во вкус роли. А что мне ещё оставалось?..) – И принеси нормальную одежду. И пожрать чего-нибудь. Сюда.

– Как прикажете-с. – Савка посмотрел на добрых молодцев, и они гурьбой кинулись в обе двери. – А только лучше бы вам в светлицу подняться. Дует, а двери навешивать – долгая песня. Заодно и опочивальню обставят – ранее не успели-с...

Я захлопнул книгу и набрал полные лёгкие, дабы рявкнуть что-нибудь, приличествующее роли и случаю. Савка смотрел на меня ясными преданными глазами, а Дашка, открыв рот, с любопытством ждала, что именно я рявкну.

– Бысть по сему... – сказал я. Выпустил излишки воздуха, сунул книгу под мышку и стал слезать со стула.

– И бояре заждались, – приободрился Савка.

– Девятнадцать лет ждали? Подождут и ещё, до вечера... – Я запахнул кафтан и посмотрел, не видна ли из-под него сорочка. Сорочка была не видна. – Завтрак нам с Дашкой в светлицу подашь. Веди.

– Девку к себе берёте? – удивился Савка.

– Беру, если она не против. Кстати: Саньку посади в холодную. Без порток.

– Кого-с?

– Ну этого, как он там... старого чёрта. Как его звать-то? – обратился я к Дашке.

– Ой, не надо, Андрей Павлович, я пошутила! Он же старенький.

– Он тебя порол?

– Порол. Так ведь не по злоб[/]е порол, а для порядку!

– У меня другие порядки будут. Сёмка, вот его как! Сёмку Бутикова – в холодную. До утра.

– Никак нельзя, светлый князь.

– Это почему?

– Там, где он сейчас – и без того холодно – холодней некуда. – Савка вздохнул. – Помер Сёмка Бутиков-Стукач, Парамонов сын – пора пришла... Ни разу Парамонычем не зван, помер, как писано.

– Ой, – сказала Дашка, закрывая ладошкой рот. – А я-то...

– Бутиков-Стукач? – переспросил я. – Так это же...

– Папаня мой, – кивнул Савка.

– Ну, извини.

– А ничего, светлый князь, все помрём. Вот и я помру, и тоже по вашей милости. Папаня мой удавился, как вы ему ручку дать не изволили. Мне же кровью истечь написано. И ещё много смертей будет... Зато Россия воскресе!

– Господи, – сказал я. – Всё-таки вы тут все сумасшедшие. Зачем же давиться-то было? Ну, дурак я был, ну не в себе. Не понимал ни черта – и сейчас не понимаю...

– Прощения папаня испрашивал – а вы не даровали-с.

– Да за что?

– Опричную экзекуторскую помните?

– Ещё бы.

– А исполнителя?

– Нет: он же всегда в маске был. Погоди! Так это...

– Он-с.

– Н-да... – Я посмотрел на Дашку. – Выходит, одна и та же плётка по нашим спинам гуляла – а, Дарья? Тебя-то за что?

– За всякое. То румяна не так наложу, то паркет недовощён, а то перевощён. Мне же, окромя постели, все внове было.

– Папаня на девках руку правил, – объяснил Савка. – Чтобы не больно, а с виду хлёстко. Знал, кого пороть будет. Опричнине по закону не велено исполнителей содержать, добровольцы порют. Вот он и готовился, вас поджидаючи... А что удавился, так это обычное дело, и вы себя, светлый князь, не казните. В нашей династии все нехорошей смертью мрут.

– Так написано?

– Так написано...

– Здесь? – я ткнул пальцем в книгу, которую всё ещё держал под мышкой.

– На роду-с. Ну, и здесь тоже, только не всё.

– Ну вот что, Савелий Семёнович...

– Семёнов, светлый князь. Савка Семёнов.

– Ладно, тебе виднее... Вот что, Савка: похоже, застрял я тут у вас надолго и прочно, а понять ни черта не могу. Так что, пока не прочту, – я похлопал по книге, – ни в каких ваших спектаклях играть не буду. Считай это моей княжьей волей, если тебе так понятнее. Веди в светлицу.

– И девку тоже?

– Это как она скажет. Пойдёшь? – спросил я Дашку.

– Только приоденусь, Андрей Павлович. Не в жёлтом же, в княжью светлицу-то.

– Ладно. Буду ждать.

Идти пришлось через трапезную. В ней было полно "бояр". А может, и просто бояр, без кавычек, кто их тут знает... Все они были бородаты, и бороды у них, в отличие от метрдотеля и гусляра в кабаке "Вояжёра", были настоящие, не накладные – в этом я ещё вчера убедился. Бояре при моём появлении встали. Многие (не все) поснимали шапки, кое-кто согнулся в низком поклоне... Не зная, как на это реагировать, я сделал строгое лицо и целеустремлённо шагал за Савкой, придерживая полы кафтана. Обошлось без инцидентов.

Светлица оказалась уютной двухсветной комнаткой в юго-восточном углу терема, обставленной пышно и тесно. Стёкла были прозрачными, без витражей. Но я не стал обозревать окрестности, а выбрал кресло поудобнее (возле окна), придвинул к нему низенький столик с перламутровой инкрустацией, уселся и открыл книгу на пятьсот сорок третьей странице.

– Правильно, светлый князь, – одобрительно прокомментировал Савка. Лучше всего с варяга начать, с Грюндальфссона. Гишпанец мудрёно пишет, да и не всегда знает, о чем. А варяжья душа – почти русская...

Я отмахнулся.

16

Маасме Грюндальфссон

Опыт некритического прочтения романа( Л.К.Саргассы "Я червь, я Богъ".

...Новгородцы призвали варяжского князя Рюрика володеть Русью.

Рюрик родил Игоря.

Игорь родил Святослава.

Святослав родил Ярополка и Владимира, крестившего Русь.

Владимир родил Ярослава. (Между Владимиром и Ярославом четыре года княжил Святополк Окаянный, сын Ярополков.)

Ярослав родил Владимира, Изяслава, Святослава, Всеволода, Вячеслава и Игоря. Междоусобиями сих сыновей Ярославовых нарушилось прямое наследование русского престола, но генетическая линия Рюрика без труда прослеживается вплоть до Иоанна IV Васильевича (Грозного).

Cыновья Иоанна IV уже не правили Русью: благостный Феодор был марионеткой в руках Годунова, а мальчик Дима смертельно порезался ножичком в Угличе...

Т.о., первая династия российских правителей насчитывает более семи веков – с 862 по 1598 год.

Лео Кристоф Саргасса, испаноязычный писатель из Монтевидео, пристрастно перечёл Карамзина и внёс уточнения.

...Новгородцы призвали варяжских князей Рюрика, Синеуса и Трувора володеть Русью. Младшие братья – Синеус и Трувор – подозрительно быстро умерли, а Рюрик объединил Русь.

Рюрик родил Игоря.

Игорь родил Святослава.

Святослав родил Ярополка, Олега и рабича Владимира (от рабыни-ключницы) и разделил между ними Русь.

Ярополк убил Олега, выгнал из Новгорода рабича Владимира и снова объединил Русь.

Владимир вернулся с варягами, убил Ярополка и взял себе его беременную жену. Святополка (сына Ярополкова, рожденного после смерти отца) Владимир усыновил и посадил его княжить в Турове.

Владимир родил: Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода; Вышеслава; Святослава, Мстислава; Бориса, Глеба; Станислава, Позвизда и Судислава (всего двенадцать). Крещеную Русь он разделил между сыновьями и усыновлённым Святополком.

Святополк убил Бориса, Глеба и Святослава, устрашил остальных своих названных братьев и начал объединять Русь.

Ярослав, княживший в Новгороде, поднял на Святополка новгородцев, а потом привёл и варягов и в последней яростной битве на Альте разбил Святополкову рать. Святополк (прозванный Окаянным) бежал на запад и сгинул где-то в Богемских п[/]устынях...

На этом, по Л.К.Саргассе, династия прерывается. С 1019 года, после битвы на Альте, все русские правители, начиная с Ярослава и кончая Иоанном IV Грозным, были не рюриковичи, но рабичи – потомки незаконнорожденного Владимира, сына ключницы.

Действие романа "Я червь, я Богъ" открывается битвой на Альте и бегством Святополка на восток. На запад, в Богемию, бежал постельничий окаянного князя, обмотав лицо и обрядясь в княжьи одежды. Отсюда – слух о расслаблении Святополка, о том, что он даже не мог сидеть на коне, и воины принесли его к Бресту. Действительно, постельничий не умел ездить верхом, зато внешне был очень похож на своего господина...

Прервёмся.

"Газоколлоидный купол Монтевидео воздвигался на месте руин одноименного города..." Эта фраза из путеводителя мало что скажет нам, обитателям северных куполов Земли. Похвально, конечно, однако вполне обычно. Потому что уже восстановлены Версаль и Монмартр под куполами Парижа, Сити и Тауэр в Лондоне, возрождается Манхэттен, полным ходом идут раскопки Кремля и Тадж-Махала.

Но уругваец поймет уругвайца.

Монтевидео оказался на краю озонового слоя атмосферы. К западу от него простираются сухие льды Аргентинских пустынь. На востоке бушуют кипящие воды Южной Атлантики, из-под которых вырастает новый материк. С юга циклоны и смерчи нередко приносят "звенящий" песок Антарктиды...

Уругваец поймет уругвайца: купол Монтевидео воздвигался руками аборигенов, не пожелавших принять ни мудрый совет, ни сыновнюю помощь Диаспоры. В конце концов, диаспориане сами возвели второй купол на севере бывшего Уругвая. Но этот "Малый Монтевидео" (который, кстати, прочнее и вдвое просторнее "старого") до последнего времени оставался практически незаселённым. Зато теперь "старый" Монтевидео – это действительно старый Монтевидео: один из немногих, почти полностью и почти достоверно восстановленных городов Земли.

Лео Кристоф Саргасса – уроженец "старого" Монтевидео, и всю свою сознательную жизнь он провёл в восстановленных припортовых кварталах. Его интерес к истории не случаен.

Родной купол он покидал только дважды: шестнадцатилетним юношей принимал участие в "народных раскопках" Минаса, а тремя годами позднее – в подводной экспедиции на дно Фолклендской (Мальвинской) впадины.

Как литератор Лео состоялся очень рано: уже к 17 годам были написаны и частично опубликованы его "Камни теряют память" – небольшие выразительные зарисовки (скорее ностальгического, чем исторического характера) из жизни докатастрофного Уругвая. Впоследствии Лео Саргасса объединил их в цикл и напечатал отдельным изданием, скрупулёзно восстановив первоначальный текст (с начинающим литератором не церемонились и редактировали все, кому не лень). Первой его крупной вещью был "Архипелаг боли" – повесть, посвящённая давно забытой (а может, и вовсе не бывшей) "двухнедельной войне" между Британией и Аргентиной в конце предгероического XX века. Эту свою работу он не любил и не переиздавал ни разу, ссылаясь на то, что потерял черновики.

Постепенно расширяя географический диапазон своего творчества, Саргасса издал: "99 лет" (очерк истории Панамского канала), "Прямые дороги лжи" (хроники революций и диктатур в странах Латинской Америки), "Айсберг, айсберг!" (лирическая драма, развёрнутая на фоне грандиозной войны за Аляску в середине XX века – на этот раз, действительно, никогда не бывшей войны), "Рисунки венского еврея" (альтернативная биография Гитлера)...

Небольшой по объёму, но очень насыщенный людьми и событиями роман "Твои генералы" (биография Наполеона Бонапарта, исполненная в необычной манере – от второго лица) знаменовал собою двойной поворот в писательской судьбе Л.Саргассы. Во-первых, его перестали править: он приобрёл достаточную известность, чтобы диктовать свои условия издателю. А во-вторых, он наконец взломал не только географические (Западное полушарие), но и временн[/]ые рамки, выйдя за пределы излюбленного XX века. Причем, в обоих направлениях: горечь "Твоих генералов" явственно перекликается с настроениями конца Героического XXI века, а в уста одного из ближайших сподвижников императора автор не случайно вкладывает упрощённую формулировку Теоремы Гёделя-Тяжко: "Экспансия асимптотически предельна"... В этом же романе впервые, но пока что не в полную силу прозвучали два немаловажных для будущего автора "Я червь, я Богъ" мотива: мотив фатальной предопределённости Истории – и связанный с ним мотив поиска "народа-мессии", якобы ответственного за эту предопределённость.

Так, незримые собеседники Бонапарта (его генералы и маршалы, живущие или погибшие в других, альтернативных нашему, мирах) попрекают своего императора чем угодно, но не итогами русской кампании 1812 года. "Русская" тема замалчивается так старательно, что становится едва ли не главной в романе. Более того: один из маршалов, обмолвясь, называет себя "сибирским наместником" – и тут же даётся понять, что именно в его альтернативном мире, где даже Сибирь на какое-то время стала французской колонией, империю Бонапарта постиг особенно убедительный крах. Все и везде могло быть по-другому, карту любой страны можно было перекроить вовремя сказанным словом и вовремя сделанным жестом – но не России!

Разумеется, оба мотива были замечены критикой, и в Лео Саргассу немедленно полетели язвительные стрелы. Если бы он адекватно реагировал на уколы, он стал бы похож на ощетиненного дикобраза. Но его отношения с критикой были сложными... Точнее, отношение критиков к нему было сложным. Сам Лео просто перестал их замечать – сразу, как только переиздал свои первые книги с восстановленным авторским текстом. И лишь однажды он обронил в интервью несколько фраз, адресованных, по всей видимости, именно критикам:

"Я не литератор, а регистратор. Не беллетрист, а стенографист. Не сочинитель историй, а секретарь Истории. Мне чуждо понятие "персонаж": люди, которые появляются в моих книгах, действительно жили, могли бы жить, или будут".

Это многозначительное "или будут" в особенности раздражило критиков, и на Саргассу обрушился шквал ярлыков-обвинений: от "солипсиста" до "лжепророка" и "фальсификатора".

Лео невозмутимо продолжал сочинять ("регистрировать"?). Один за другим выходили в свет: "Копыта и котурны" (повесть о Калигуле); "Автохаракири" (предыстория банкротства "Мицубиси Дэнси"); "Убивай!" (противопартизанская тактика разных времён и народов); "Здравствуй, оружие!" (роман о Семилетнем фермерском мятеже на Ганимеде)...

17

Все это было очень интересно, однако не имело ни малейшего отношения к моим неприятностям. К тому же, у меня устали глаза. Я перелистнул несколько страниц.

Видимо, покончив с биографией и библиографией Саргассы, Грюндальфссон взялся за его психологию: "...до уровня примитивного житейского фатализма, – прочёл я в начале страницы. – Будучи умозрительной, она являла собою философию бытия, но не быта. Лео Саргасса не распространял Историческую Предопределённость на судьбы отдельных людей и не искал подтверждения вселенской концепции в мелочах жизни. Это делает его позицию столь же несокрушимой, как несокрушима была вера миссис Дуглас в милосердие Божье, в котором Гекльберри Финн разуверился после тщетной молитвы о новых крючках для удочки. Но подавляющее большинство читателей (а критики – те же читатели, только профессиональные) подобны скорее юному Геку Финну, чем старой вдове: они..."

Я перелистнул ещё несколько страниц, подумав, что некоторые профессора филологии (в особенности – криптолингвисты) бывают не менее занудны, чем чопорная воспитательница Гека.

"...Вот почему я предлагаю прочесть последний роман Лео Саргассы НЕКРИТИЧЕСКИ. Т.е., принимая на веру каждое слово и стараясь даже явно фантастические страницы воспринять не как иносказание и сложную метафору, но как описание реальных событий в судьбах реальных людей – тех, которые "действительно жили, могли бы жить, или будут". В конце концов, такова была воля покойного Секретаря Истории."

Здесь, надо полагать, заканчивалось длинное, страниц на двадцать, предисловие – потому что после этого абзаца стояли римская цифра I и подзаголовок "Рюриковичи". Я вспомнил, что бояре, видя мою истерику, назвали меня "истинным Рюриком", и пожалел, что не начал читать прямо отсюда. Глаза уже болели, а Савка почему-то не спешил принести свет...

"Действие романа, – писал Грюндальфссон, – охватывает более одиннадцати веков: от битвы на Альте в 1019 году до крушения фотонных парусников "Лена" и "Юкон" (Восьмая Звёздная) в пространственных зыбях Вселенского Предела. Формально, героем романа является такелажник "Лены" Василий Щагин. Фактически – сорок шесть поколений прямых потомков Рюрика по мужской линии (старшие сыновья). Память сорока двух предков (за исключением Игоря, Святослава и Ярополка) пробуждается в сознании Василия Щагина под воздействием неустойчивых деформаций в нецелочисленномерном пространстве Предела. Тысячелетие с лишним сюжетно спрессовано в один ослепительный миг перехода героя из бытия в небытие..."

Собственно, дальше можно было и не читать. Если Василий Щагин – сорок шестой Рюрикович, то я, его праправнук – пятьдесят какой-то. Где-то ещё должны быть скальные черви-оборотни, которые грызли гранит зубами героя-повествователя, – но всё это уже неважно. Важно то, что поведение обитателей марсианской психушки за кремлёвской Стеной становится понятным. Их безумие, так сказать, обретает систему.

Правда, ненормальны тут не только жители усадьбы господина Волконогова. Колюньчик Стахов, например, тоже подвинут. На той же самой почве, но в другую сторону. И Харитон Петин, с его серебряной шпагой. И нервный, усомнившийся в действенности парализатора ("Нажать не смогу – да и толку-то!.."). И ничем не лучше Викентий Ильич, спустивший на меня эту свору: тоже ведь преследует некие неудобопонятные цели.

Не короноваться ли мне? В государевом тереме будет, пожалуй, уютнее, чем в подвале Тайного Приказа. И воздух чище. Там, говорят, не то что кислородных масок – обычных респираторов не дают. Интересно, во что обошёлся господину Волконогову личный газоколлоидный купол над всей усадьбой? Над вокзалом космопорта – попроще, силикопластовый.

Три, ну четыре версты до космопорта Анисово. Сотня миль до Марсо-Фриско. Шесть тысяч километров до Фобоса. Каждое из этих расстояний сущий пустяк для человека, которого никто не считает ни потомком Рюрика, ни оборотнем из романа...

Очень болели глаза, очень хотелось проснуться, и, кажется, опять начиналась истерика. Запустить сочинение Саргассы в окно и выпрыгнуть следом. "Берсерки-с, варяжья кровь!"

Я взял себя в руки и снова попытался читать. Буквы расплывались и прыгали перед глазами... Тогда я отодвинул книгу вместе со столиком, поднялся, сунул руки в карманы и подошёл к восточному окну.

За окном была православная Русь, какой её рисуют в детских книжках: березы, сосны, избы, терема, церквушка, огороды с пряслами, даже какой-то узкий извилистый водоем – не то и вправду речка, не то просто канава. Зубчатая Стена, тянувшаяся вдоль невидимой за нею магистрали, делала пейзаж неисправимо искусственным; Колдун-Гора, нависшая трехглавым призраком над горизонтом, – и вовсе нереальным... Здесь княжить? Под этим тусклым солнцем, которое уже обогнало Деймос и подбиралось к зениту, но всё равно не могло обеспечить достаточно света для чтения?.. Рваная хламида Деймоса разбрызгалась темной кляксой над перевалом между Средним и Северным Шлемами, там, где кончалась атмосфера долины Маринер. Края кляксы металлически отсверкивали... Я отвел взгляд от никому не нужного спутника с никому не нужным парусом "Луары" (всё-таки, невероятно, чтобы кто-нибудь мог уцелеть в такой катастрофе) и опять посмотрел вниз.

И увидел Мефодия.

То есть, сначала я увидел толпу. Все те же бородатые, в мохнатых шапках, толпились на песчаной дорожке между моим и соседним теремами, опять суматошно трясли рукавами и что-то вскрикивали, а посреди гама, демонстративно игнорируя костюмированных психов, стоял и деловито озирался он.

Мефодий Васильевич Щагин – Государь-Самодержец всея Великия и так далее, Рюрикович в сорок седьмом поколении, младший сын такелажника "Лены", светлого князя Василия Юрьевича, мой двоюродный прапрадед, рожденный на борту "Луары" и чудом уцелевший в кораблекрушении... мой друг и почти ровесник Мефодий Щагин, немножко странный тип, официант из "Вояжёра" – был в своем любимом, затасканном комбинезоне звездолетчика с эмблемой Матери-Земли на левом рукаве. Под мышкой он держал огромный сверток, в котором я без труда признал комбинированную упаковку для поющих устриц, изобретенную им же. Он стоял и деловито озирался. Он наверняка искал меня.

Я поспешно исследовал раму окна и опять не понял, как она открывается. Придется бежать вниз.

Хорошо, что я замешкался и не побежал сразу. К Мефодию, непочтительно расталкивая ряженых, приблизился Савка и стал ему что-то втолковывать. Мефодий послушал, согнутым пальцем свободной руки постучал себя по лбу и что-то спросил. Савка развел руками, задрав очи гор[ac]е, а потом указал куда-то на восток и вверх – не то на Колдун-Гору, не то на Деймос. Мефодий посмотрел в ту сторону, почесал в затылке, ухватил Савку за ухо, и они пошли по песчаной дорожке прочь от моего терема. Ряженые бояре, толкаясь и кланяясь, расступились.

Я снова ощупал раму окна и несколько раз толкнул. Она была сделана прочно. Тогда я вспомнил о ключе, достал его из кармана, зажал в кулаке и размахнулся, моля Бога о том, чтобы это оказалось обычное, а не гермостекло.

Бог услышал мою молитву...

18

Мефодий выглядел не многим лучше Петина. Правда, ожогов на лице не было – но было множество мелких ссадин, два аккуратных пластыря на правой скуле и густая россыпь черных точек над и под правым глазом. Наверное, он успел зажмуриться, прежде чем что-то там произошло...

Завтрак нам подали в светлицу – и сюда же принесли мою цивильную одежду, а едва задрапировали разбитое окно и подмели осколки, я погнал всех вон. И Дашку тоже, но Мефодий её задержал – ухватил, привстав из кресла, за сарафан, притянул к себе и усадил на правый подлокотник. Поющую устрицу он ещё раньше пристроил слева от себя, на полу, и то и дело притрагивался к ней и поглаживал, словно боялся, что она убежит.

Вот и сейчас, пока людишки, толкаясь в дверях, покидали светлицу, он левой рукой поглаживал сверток, а правой похлопывал по Дашкиному бедру.

– Я думал, ты что-то хочешь мне рассказать, – сказал я, когда мы остались втроем, и покосился на Дашку. На похлопываемое бедро.

– А ты не ревнуй, – хохотнул Мефодий. – Я же вот не ревную! – Мягким тычком пониже спины он столкнул Дашку с подлокотника и велел: – А ну-ка, Дарья, закрой поплотнее дверь да помоги светлому князю одеться.

– И ты туда же, – вздохнул я.

Мефодий снова хохотнул и потянулся к братине с медом.

Пока Дашка запирала дверь, я натянул плавки и брюки, с облегчением избавился от дурацкого кафтана, стянул через голову ночную сорочку и стал одеваться дальше. Одежда была моя, но не та, в которой я приехал с Пустоши, а та, что оставалась в номере "Вояжёра". Рубашку кто-то постирал и погладил. Фрак тоже был отутюжен и приятно похрустывал, а лацканы сами собой улеглись модными волнами. Вот только карманы фрака были пусты, потому что и земной паспорт, и кредитная карточка (бесполезная, но всё равно жалко), и справка о доле в Казне остались в карманах старого. А прочие документы – в папке на переднём сиденьи "ханьяна"... Чёрт с ними, никуда не денутся!

Зато теперь, когда на мне опять были штаны, все происходящее перестало казаться причудливым сном. И требовало объяснений.

Я застегнул ботинки, выпрямился и посмотрел на Мефодия. Мефодий не спешил объяснять – он насыщался. Неторопливо, но основательно. И, подбирая все, что подкладывала ему Дашка, то и дело дотрагивался левой рукой до устрицы.

Дашка сидела справа от него, не на подлокотнике, а тоже в кресле. Кокошник она сняла, волосы распустила, румяна стерла. Бус и браслетов на ней тоже не было, а ярко-синий сарафан и белоснежная хрустящая сорочка отнюдь не выглядели архаично и очень даже гармонировали с моим парадным фраком. С мятым-перемятым комбинезоном Государя-Самодержца они нисколько не гармонировали.

Я удовлетворенно улыбнулся и сел напротив Мефодия. Он, перегнувшись через стол, наполнил мою чару, потом Дашкину, откинулся и поднял свою. Дашка поставила передо мной паштет и стала придвигать что-то ещё.

– Прочел? – спросил Мефодий, когда мы выпили, и кивнул на столик возле окна, где лежала книга.

– Не успел.

– Молодец! – прокомментировал он. – Чем меньше знаешь, тем спокойнее живешь.

– Это юмор? – осведомился я.

– Это мудрость, – ответил он, жуя и потому невнятно.

– Глупости там одни, – подала голос Дашка.

– Не скажите, барышня, – невнятно проговорил Мефодий и глотнул. Кое-что изложено с удивительной точностью. Правда, тали он почему-то называет стропами, вместо "взять рифы" пишет "подвернуть край", гондола и корпус для него одно и то же, и так далее. Но если отвлечься от терминологии, можно подумать, будто он своими глазами наблюдал разворот "Лены".

– Почему бы и нет? – спросил я. – Он мог видеть отчет экспедиции, там этот разворот зафиксирован. Я, например, видел.

– Ты! – возразил Мефодий. – А он не мог. Ты посмотрел дату написания?

– Неужели до?

– За полгода до. Не до разворота, разумеется, а до возвращения "Луары".

– А ещё? – спросил я, помолчав.

Мефодий рассеянно посмотрел на меня и снова стал поглаживать свою устрицу. Он словно раздумывал, продолжать ли.

Дашка сидела, подперев кулачком подбородок и взглядом поощряла моё любопытство. Сама она почему-то не хотела поторапливать и понукать Мефодия.

– Что ещё он видел? – повторил я.

– Знал, – поправил Мефодий. – Это не одно и то же...

– Пусть так. Что ещё он знал, хотя и не видел? Битву на Альте и бегство Святополка на восток?

Мефодий громко хмыкнул, оставил в покое устрицу, привстал и опять наполнил наши чары.

– Легче перечислить то, чего он не знал, – заявил он, садясь. – Он ничего не знал про дядю Бена – или почти ничего, и это очень странно. Он ничего не знал про меня. Но это уже не так странно, потому что я родился после разворота. Который, кстати, никаким разворотом не был, а только выглядел – этого он тоже не знал. И ещё ему пришлось выдумывать скальных червей, чтобы заштопать дыры и убрать противоречия, но ему было невдомек, что он выдумывает. Он полагал, что знает. Вот, вроде бы, и все... Впрочем, ты всё равно ещё не читал.

– Ты мог бы дать мне эту книгу и раньше, – проворчал я.

– Я надеялся, что ты сумеешь улететь отсюда, – возразил Мефодий. – Я недооценил глупость нашей администрации. Теперь тебе придется узнать все и принять решение... Мужайся, потомок! – Он поднял чару и улыбнулся мне.