Текст книги "Русский Марс"

Автор книги: Александр Рубан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Я посмотрел на Дашку. Она тоже сочувственно улыбнулась мне и тоже подняла чару.

"Неужели тоже прабабушка?" – подумал я, ощущая некий нехороший холодок в животе.

19

...Их было пятеро, оставшихся в живых участников Последней Звёздной: сестры-близняшки Бекки и Сара Айсфилд, Люська (Люсьен) Молодцов-Пуатье, Мефодий и дядя Бен. Все они, кроме дяди Бена, родились на "Луаре".

– Бенджамин Смоллет, если тебе что-то говорит это имя, – сказал Мефодий и выжидательно посмотрел на меня. Мне это имя ничего не говорило, и он продолжил.

Когда стало ясно, что такелажники не успевают взять рифы и столкновения с Деймосом не избежать, детей стали спешно загонять в шлюпки. Дядя Бен уже тогда был старик, и в нештатной ситуации толку от него на борту было чуть. Но управлять шлюпкой он всё-таки мог, а "Луару" всё ещё надеялись спасти.

Из четырех шлюпок только две успели задраить люки и отдать концы. И только одна – та, которой управлял дядя Бен, – благополучно опустилась на Марс. Вторая сгорела: она слишком рано вышла из тени гондолы. Если я видел вблизи поверхность Фобоса, я в силах представить себе, как это произошло. Большая красивая вспышка, облачко подсвеченного пара и пять душ в безвоздушном пространстве – четверо из них вполне безгрешны... И всё же лучше так, чем когда рвется парус и на гондолу обрушивается мгновенная перегрузка. У такелажников – самая легкая смерть...

– Я просматривал отчеты комиссии ООМ по расследованию, – прервал я. Там фигурируют ДВЕ сгоревшие шлюпки.

– Конечно, две, – Мефодий усмехнулся. – А вам разве не показывали часовню Гвоздя из Левой Стопы Спасителя? У подножия Съерры, на западной границе Карбидной Пустоши? Всем туристам показывают.

– Ну и что? При чем тут часовня?

– Вспомни, как она выглядит: может, поймешь.

– Ладно, будем считать, что понял...

Дядя Бен управлял шлюпкой, а что управляло дядей Беном, для Мефодия так и осталось загадкой. Может быть, случай. Может быть, интуиция. Может быть, Бог. Все, что угодно, только не здравый смысл.

Шлюпку он посадил в местах необитаемых и диких. На западе громоздились отвесные рыжие скалы; не очень высокие, но вполне непроходимые. Не рискуя садиться там, дядя Бен израсходовал последние капли горючего на горизонтальный полет. На восток, насколько хватал глаз, простиралась бурая безжизненная равнина с белыми проплешинами. То, что они сначала приняли за испарения, оказалось тяжёлым удушливым слоем ацетилена. Идти в ту сторону без кислородных масок было не самым легким способом самоубийства, а кислорода у них оставалось в обрез... Рация принимала хрипы, щелчки, свист и обрывки развлекательных передач на русском и польском языках (дядя Бен знал и тот, и другой), но то ли ничего не передавала, то ли дядю Бена никто не хотел слушать. Чего у них было достаточно, так это воды и консервов. Можно было либо сидеть в верхней, носовой рубке (расходуя кислород лишь на малышек Айсфилд, а самим обходясь респираторами) и ждать, пока их найдут, либо двигаться на север или на юг, стараясь, опять-таки, держаться повыше, где не так чувствуется ацетилен.

В конце концов дядя Бен и Люська пошли разведать дорогу на север, а Мефодий, как старший, остался с двойняшками. Люське Молодцову было всего лишь девять, а ему аж одиннадцать лет (биологических).

На третий день, не дождавшись Люськи и дяди Бена, Мефодий сам отправился в недолгую разведку. На восток: скорее из любопытства, чем из практических соображений. Дошёл до первой проплешины и сразу же повернул обратно: дышать было невозможно. Однако, прежде чем повернуть, откопал свою первую устрицу и почти доволок до шлюпки. Устрица рассыпалась в прах с изумительно чистым музыкальным аккордом, когда он, послюнив палец, потер какой-то завиток.

Потом он ещё два раза ненадолго покидал двойняшек и откопал ещё две устрицы. Эти он сумел принести. Одна оказалась безголосой. Вторая спела им что-то похожее на волшебную сказку, но очень короткое.

В одну из ночей Мефодий наблюдал восход блистательного Деймоса в новом облачении. Это был один из первых таких восходов, если не самый первый. Мефодий ни разу не видел парус "Луары" на таком расстоянии и в таком состоянии – и не знал, что означает странный вид светила. Ему он не казался странным: просто не соответствовал тому, что было написано в учебнике астрономии. Но вокруг было много такого, что не соответствовало учебникам, и ко всему надо было привыкать.

Ни Люська, ни дядя Бен так и не вернулись.

Спустя ещё неделю, когда иссякли не только кислород, но и вода (Ребекка-таки частенько писалась, и трусики надо было стирать), Мефодий собрал тележку, погрузил на неё двойняшек, напялил на них респираторы и покатил на юг. "Покатил" – это, пожалуй, сильно сказано: гораздо чаще приходилось перетаскивать на руках поочередно Ребекку, Сару и тележку. За несколько дней они таким манером преодолели несколько километров. Это был скучный, долгий, почти непосильный путь. Хорошо хоть Мефодий догадался соорудить что-то вроде тента над тележкой: малышки прятались там от пугающих необозримых пространств...

В очередной раз перетащив три своих ноши (две – живых, изнемогших от крика, и одну неподъемную), Мефодий обнаружил, что стоит на дороге. Ему было одиннадцать лет, и он знал, что такое дорога. Теоретически. Он ещё ничего не знал ни о гоночных трассах Восточной Сьерры, ни об их предназначении.

Зато когда Сара опять сорвала респиратор, но не закашлялась, а засмеялась, он понял, что здесь можно дышать... Он снял респиратор сначала с Ребекки, потом свой, сел на тележку и стал дышать. И думать о том, какое направление выбрать.

Придумать он так и не успел. Низкий гудящий звук, который он слышал уже в течение нескольких секунд, но не обращал на него внимания, превратился в оглушительный рев, что-то горячее и плотное пронеслось мимо, буквально в сантиметре от тележки, и пропало, обдав их градом щебенки, клубами пыли и дурно пахнущих брызг. Потом ещё и ещё раз. Мефодий вскочил и стал дёргать тележку к краю. Она не подавалась. Тогда он зашёл с другой стороны и стал толкать.

Опять послышался нарастающий рев, и Мефодий заторопился. Одно колесо тележки сломалось, Ребекка упала на дорогу. Мефодий успел её подхватить на руки и отпрыгнуть... Горячее, плотное, ревущее опять пронеслось мимо, чудом не размазав их по дороге, потом пронзительно взвыло и вернулось, пятясь. Из него выпрыгнул злой растрепанный человек, схватил за шиворот Сару и пинком отправил тележку вниз, а потом зашвырнул всех троих в свой экипаж, упал на сиденье сам – и они помчались куда-то с бешеной скоростью. Другие экипажи то и дело обгоняли их, и тогда пилот цедил сквозь зубы странные слова, похожие на те, что были в рабочем жаргоне такелажников. Правда, такелажники произносили эти слова только в эфире и никогда – в присутствии детей, но Мефодий их всё равно знал...

Потом экипаж, пронзительно взвизгнув, замер посреди обширного зеленого пространства, где было очень много людей, и пилот, распахнув дверцы, вытолкал всех троих наружу. Прежде чем умчаться, он разразился длинной речью:

– Парень, – сказал он Мефодию, – счастлив твой бог – но я из-за тебя потерял три с половиной минуты. Сейчас я либо наверстаю их, либо сверну себе шею – а потом я найду тебя. Марьяна-Вихря ты запомнишь на всю жизнь!

– Вотс хэпен, пан? – громко спросил кто-то (в синем комбинезоне с рядами блестящих кружков и полосок).

– Спишь на службе! – гаркнул ему Марьян. – Я подобрал эту шпану на вираже бэ-8, в самом пекле!.. – Он захлопнул дверцу, взревел, и его не стало.

(Марьян-Вихрь выполнил свое обещание: нашёл Мефодия, но только через двадцать лет. А в тот день он сумел не свернуть себе шею, пришёл первым и вскоре улетел на Ганимед – изучать трассу и готовиться к первому в своей жизни Ледовому ралли.)

Человек в синем (он велел называть себя "пан полицай") взял на руки Сару, кто-то ещё взял на руки Ребекку, Мефодия куда-то повели сквозь невообразимое количество людей. В громадной прямоугольной каюте, где оказалось очень много панов полицаев, их усадили за стол и накормили. Двойняшки, не доев, уснули, их унесли в другую каюту, а к Мефодию приступили с расспросами.

Мефодий очень плохо знал польский, но паны полицаи вполне прилично владели английским и русским. И всё равно никто их них не понимал Мефодия. По-французски паны полицаи не говорили, на иврите тоже. Впрочем, дело, видимо, было не в языке. Всякий раз, когда Мефодий отвечал на вопросы о профессии отца, или о месте и времени своего рождения, или, например, о том, как пройти из гимнастической каюты на обзорную палубу, – паны полицаи переглядывались и покачивали головами. "Делириум астрис?.." – тихонько сказал один из них. Остальные дружно закивали, с жалостью поглядывая на Мефодия.

– Это латинское название "звёздной лихорадки", – объяснил мне Мефодий.

– Мне ли не знать, – огрызнулся я, вспомнив свои три года в санатории на Ваче.

На Марсе эпидемия началась несколько раньше, чем на Земле, и паны полицаи уже располагали подробными инструкциями о том, как надлежит действовать при обнаружении больных. Но это был первый случай, с которым они столкнулись лично. Они не могли отказать себе в удовольствии порасспрашивать бедного хлопчика о том, что ему видится и бластится. Даже рискуя заразиться от него...

Ребекке и Саре повезло – на их лепет просто не обратили внимания. Сироты Айсфилд были помещены в Нова-Краковский детский приют.

А Мефодий Щагин оказался одним из первых пациентов Специализированной психиатрической клиники при Медицинской Академии Марса Посполитого. Оттуда он при первой же возможности бежал. На восток – чтобы найти дядю Бена и Люську и доказать свою правоту. Был пойман, снова бежал – теперь уже на запад, и больше года бродяжил. Сначала по Воеводству, потом перешёл границу Небесной Провинции и там нашёл приют в иммигрантских трущобах Ханьяна. Оттуда с группой авантюристов отправился в неосвоенные территории Запада. В поисках мифических обнажений урановых руд они дошли почти до самого конца долины Маринер. Там их, подыхающих от голода, подобрала ареологическая экспедиция из Марсо-Фриско и на своей "блохе" доставила в Анисово ближайший к Ханьяну (и единственный к западу от Колдун-Горы) космопорт.

В Дальнем же Новгороде его уже, можно сказать, поджидал господин Волконогов. С недавно изданным (пока лишь на испанском и английском языках) романом Л.Саргассы и со своим глобальным планом возрождения России. И еле-еле Мефодий от этих его замыслов открестился, сумев доказать, что он, во-первых, не старший, а во-вторых, не вполне законный отпрыск светлого князя Василия Юрьевича. Кто же мог знать, что через девятнадцать лет в те же тенета попадет его двоюродный праправнук? Вероятность-то, если прикинуть, – ноль целых, запятая, тридцать три нуля... Или сколько там ныне людей на Земле и в Диаспоре, дважды помноженных на самих себя, а потом на квадрат количества поколений за двести лет, и поделенных на пять или семь сохранившихся чистых династий, не исключая негроидных и желтокожих?

20

Ребекке и Саре недавно исполнилось тринадцать (Воеводство Марс Посполитый живет по местному календарю), и Сара уже не мисс Айсфилд, а пани Ковак. В отличие от Бекки, она изредка пишет Мефодию. В письмах откровенно и многословно хвастается благосостоянием мужа (черная кредитная карточка, сливовый сад на западном склоне Сьерры, два доходных дома в Нова-Кракове и т.п.) и облично осуждает образ жизни своей беспутной сестренки, которая ударилась в политику и чуть не стала депутатом Сейма от Фракции национальных меньшинств. Но Карло Ксанфомалино, симпатичный и состоятельный лидер Фракции, кажется, положил на Ребеккиту свой черный с поволокой глаз и это обнадеживает Сару. Потому что вот уже сколько Сара живет в Нова-Кракове, но ни разу не видела, чтобы во время погрома пострадал итальянский дом. Даже бедный. Даже на окраине. Их никогда не трогают: все помнят, как двадцать четыре года тому назад случайно сгорела будка обойщика Чиколо Чиколлини, а через три дня запылал весь Нова-Краков, и до сих пор туристы спрашивают, зачем это над зданием Сейма купол из гермостекла и почему он треснул. У Ребекки совсем не еврейское, а просто христианское имя, и она будет полная дура, если погонится за мандатом и упустит такую партию...

Короче говоря, Мефодий склонен полагать, что сестры Айсфилд счастливы – каждая по-своему. О своих экспериментах на Пустоши он им не сообщал и не намерен.

– Так это, значит, был эксперимент? – спросил я и указал на правый глаз Мефодия. – Я-то, дурак, грешил на опричников.

– Опричники были потом. – Мефодий потрогал кусочки пластыря на правой скуле. – Но это неважно. Они просто слегка перепутали: решили, что я – это ты.

– Ага... – сказал я.

– Угу, – сказал Мефодий. – Ещё вопросы есть? Или, всё-таки, по-порядку?

– Ладно, давай по-порядку.

Люська Молодцов устроился лучше всех. Никакой он теперь не Люсьен, а Елисей Захарович. Вторую часть фамилии он тоже отбросил, сочтя её ненужной роскошью. Всё равно никто не поверит, что его мамой была Анна Пуатье, второй навигатор "Луары", а папой не просто какой-то Захар Молодцов, а тот самый – автор уникального математического аппарата для ориентации в нецелочисленномерных пространствах. Даже дядя Бен "слегка плавал" в парастереометрии Молодцова... Ладно. При всей своей скользкости и умении жить, Люська был и остался романтиком. Там бредил Землей – тут замечтал о звездах. Окончил Историческое отделение Дальне-Новгородского Университета и сам себя сослал в музей Последней Звёздной архивариусом – на родину, так сказать. Об экспериментах Мефодия Люська узнал лет восемь тому назад от дяди Бена. Обозвал их "красивым прожектом", в расчетах ни черта не понял (дитя гения!) – но загорелся. Именно потому, что не понял и не поверил: цель должна быть недостижимой, иначе ему просто неинтересно. Мефодия было насторожил его энтузиазм, но оказалось, что романтик – не такое уж плохое качество для конспиратора. Слово свое Люська сдержал, ничего не разгласил и без малейшей задержки снабжал "прожектеров" информацией из корабельной Памяти и из личного архива Молодцова-старшего. Будет немножко жаль его разочаровывать...

Мефодий, загадочно усмехнувшись, опять погладил упаковку с поющей устрицей... Я сделал терпеливое лицо и покосился на Дашку. Она тоже внимательно слушала, хотя видно было, что не впервые.

Дядю Бена первые три года держали в палате для буйных, а до этого два месяца в остроге. Ему инкриминировали нарушение границ опричного владения (тогда по Пустоши даже ходить нельзя было) и киднэпинг: пятнадцать плетей и от трёх до восьми лет. Но до судебного разбирательства дело не дошло. Началась эпидемия "делириум астрис", и дядю Бена на пару со следователем упекли в благотворительную психолечебницу, содержавшуюся попечением господина Волконогова. Люська в этом отношении оказался умнее. Ещё там, на западном краю Карбидной Пустоши, где их настиг пограничный рейд, опричники спросили: "Что ещё за Люська – Елисей, что ли?" Ну, он подумал и кивнул. А дядю Бена даже слушать не стали. Шлюпка? Дети? Кораблекрушение? Сочиняет старый хрен, застигнутый с поличным! Ого, какую кучу казенного карбида наворотил – и даже устрицы аккуратно поотделял, чтобы не засорять энергоноситель металлокварцевой пылью...

Когда дядя Бен успокоился настолько, что к нему в лечебницу стали пускать посетителей (иногда Мефодия и Люську, а чаще – Бутикова-Стукача, который всё ещё дослуживал в Тайном Приказе), им удалось выработать и осуществить план его освобождения. Вняв настоятельной Савкиной рекомендации, дядя Бен объявил себя потерявшим память иноземцем и потребовал интернировать его за пределы Дальней Руси: он-де не слишком высокого мнения о достижениях психиатрии в этой стране. Как выяснилось, в СМГ было не так уж много чернокожих граждан – десятка полтора. Все они были налицо и в здравой памяти. Дядя Бен оказался лишним.

Его интернировали в Марсо-Фриско...

А пару лет спустя Бенджамин Смоллет, верноподданный его сиятельства графа Марсо-Фриско, появился в Дальнем Новгороде уже в качестве научного консультанта при постоянной торговой миссии графства. Как и за какие заслуги получил он эту синекуру, Бог весть. Но именно его дипломатические усилия привели к тому, что по Карбидной Пустоши стало можно ходить (но не ездить!), а поющие устрицы оказались весьма ходовым товаром. Настолько ходовым, что поначалу Казна попыталась наложить лапу на этот промысел. Впрочем, вскоре было обнаружено, что гораздо большую прибыль принесут энтузиасты и обыкновенный рэкет среди них со стороны опричнины.

Дяде Бену нужно было легализовать свой интерес к поющим устрицам и в то же время не привлекать к нему излишнего внимания. Ни со стороны властей, ни, упаси Бог, со стороны официальной науки – он очень хорошо помнил порядки в палате для буйных. Даже Мефодию в этом своем интересе дядя Бен признался не сразу, а лишь когда Мефодий сам пришёл к нему со своей фонотекой и со своими статистическими выкладками.

Мефодию было тогда двадцать два года. Земных, разумеется. Дальняя Русь живет по двойному календарю – это сбивает, но неужели он выглядит так старо? Зато для женщин удобно: не "за тридцать" – а "семнадцать", не "под пятьдесят" – а "двадцать пять". А Дарья и вовсе пацанка: десять лет... Мефодию было двадцать два и он нигде не учился, потому что ему везде было скучно. Не только школьная математика, но и теория графов скучна и бессмысленна для тех, кто владеет приемами парастереометрии Молодцова. И в этом смысле у Мефодия был лишь один собеседник (он же учитель): дядя Бен.

Люська в это время был на первом курсе и корпел над Карамзиным. Карамзин был обязателен даже для тех, кто специализировался на Героическом веке, когда политическое бессилие в сочетании с животным ужасом перед начавшейся бойней подвигло все правительства на спешное упразднение наций, границ и самих себя. Россия, как известно, самоупразднилась одной из первых, потому что именно в России национализм восторжествовал с особенной силой и страстью: в начале двадцать первого века, точно так же, как и в начале двадцатого, русские стали резать друг друга из-за разночтений в истории Отечества...

Короче, Люська тоже не был собеседником, хотя и смыслил кое-что в папиных построениях. Он пребывал в миноре и в состоянии перманентного отвращения к изучаемому предмету: обязательность отвращает. И в особенности – романтиков.

И Мефодий пришёл к дяде Бену со своими статистическими выкладками и смутными прозрениями, подозрительно похожими на бред. На "делириум астрис".

У дяди Бена тоже были статистические выкладки – правда, он исследовал не звук, а форму, – и они оказались полнее, чем выкладки Мефодия. Но основные выводы совпадали. Мефодий шёл окольными путями, а пришёл к тому же. Обнаружив это, они уже вместе состряпали феноменологическую теорию, которая впоследствии подвергалась лишь незначительным уточнениям.

Вчера вечером она была подтверждена полностью. Дядя Бен был бы рад этому, хотя и не особенно удивлен.

21

– Ты, всё-таки, покопайся в памяти, – попросил Мефодий. – Бен Смоллет. Бенджамин Томас Смоллет... Неужели не слышал?

– Ей-Богу, нет... Ведь это было давно? Если он не родился на "Луаре", значит, он родился больше двухсот лет назад. Разве что в списках участников экспедиции... На "Лене" такого не было, это точно. Может быть, на "Юконе"?

– Да, на "Юконе"... – Мефодий разочарованно покивал. – Ну хорошо. А такое имя, как Осип Тяжко, тебе знакомо?

– Конечно – если ты имеешь в виду теорему Гёделя-Тяжко. "Экспансия асимптотически предельна".

– Молодец. А где проходит асимптота?

– Господи, вот ты о чем! Ну конечно же, именно Смоллет. "Еретик Бен", конец двадцать первого века... Так это он?

– Обидно, – Мефодий усмехнулся. – Хотя и вполне обычно... Дядя Бен забытый автор забытой ереси.

– Почему же обидно? Настоящий ученый всегда еретик...

– Договаривай: "...но еретик – не всегда настоящий ученый". Я знаю эту формулу, потомок... Бен Смоллет задал Осипу Тяжко единственный вопрос: "Где проходит асимптота?" – это и было ересью... Забронзовевший Осип Нилович разразился серией популярных брошюр, долженствующих изничтожить дядю Бена, как ученого. И предложил ему похлопотать о месте бортвычислителя на "Юконе": пускай, мол, лично убедится в существовании Предела. Еретик Бен принял вызов, хотя ему было уже под пятьдесят. Они с Осипом были ровесники, даже вместе учились в Гарварде, а потом вместе преподавали... Но это лирика. Дядя Бен обнаружил то, что искал. Хотя и не там, где искал.

– Значит, Вселенского Предела он не обнаружил? – спросил я. – И гибели двух кораблей не заметил?

– Не ерничай. Слушай. Тебя это лично касается... Дарья! Не видишь братина пуста!

– Вижу, – спокойно сказала Дашка. – Тебе уже хватит.

Мефодий посверлил её бешеным взглядом, зажмурился и помотал головой.

– А если хватит, – сказал он, открыв глаза и скучно глядя в потолок, убери её со стола.

– Так ведь пустая же, – спокойно возразила Дашка.

Мефодий посмотрел на меня с победной усмешкой и посоветовал:

– Никогда не спорь с бабами, потомок! Они нисколько не изменились.

– Не буду, – серьёзно пообещал я. Было ясно, что Мефодий не решается приступить к тому, что он считает главным, вот и разыгрывает эту интермедию. Для разгона.

– Что открыл Колумб? – спросил он вдруг.

– Насчет баб? – уточнил я. Мне показалось, что это – либо ещё одна интермедия, либо продолжение старой.

– Насчет баб никто никогда ничего нового не открывал – открытия Адама в этой области фундаментальны и исчерпывающи. Забудь о бабах. На время, конечно... Так что открыл Колумб?

– Америку. – Я улыбнулся.

– Точно?

– Куда уж точнее.

– Молодец, пять! А что он открывал?

– Колумб? Америку.

– Двойка! Он открывал западный путь в Индию – а открыл Америку. Этот континент лежал на полпути к заявленной цели и положил предел плаванью. Правда, сам Колумб этого не знал. И умер, полагая, что проложил западный путь в Индию. Открытые им острова до сих пор так и называются: Вест-Индия. По крайней мере, в двадцать первом веке они назывались так.

– Вест-индская впадина... – пробормотал я. – Ну и что?

– Ну и все. Асимптота пересекала путь к заявленной цели. Во времена Колумба Пределом был Американский континент.

– Это аналогия? – спросил я.

– Их масса! – объявил Мефодий. И стал загибать пальцы: – Цель – Индия; асимптота – Америка. Цель – мировое владычество; асимптота – противостояние сверхдержав. Цель – коммунизм; асимптота – тоталитарный режим. Цели праведность; асимптота – грех гордыни...

– Цель – колонизация Марса; асимптота – Марьин Овраг, – добавил я.

– Способный мальчик, – похвалил Мефодий. – На лету схватываешь... А вывод?

– Осип Нилович – дурак; дядя Бен – гений.

– Не смешно... – Мефодий поморщился. – Я же сказал: тебя это лично касается. Ты домой хочешь? В свой медвежий купол? Который, кстати, не что иное, как асимптота покорения природы?

– Хочу.

– Значит, ты никогда не вернешься домой.

– Упрусь в асимптоту? Пожалуй, тебе действительно хватит... Насколько я понял, Историческая Предопределённость не распространяется на отдельных...

– Забудь этот бред – он слишком логичен для истины! Романтики интуитивно правы: цель должна быть недостижимой. Только не потому, что так интереснее, а потому, что достижимые цели приводят в тупик. Двести лет в захлопнутой Вселенной!.. Как тараканы в кастрюльке. Даже не пытаетесь приподнять крышку, однажды доказав себе, что это невозможно... А, ч-чёрт. Дарья!

– Ай? – откликнулась Дашка.

– Перестань издеваться. У нас серьёзный разговор – а мы трезвы, как... Ну, по капле, а?

Дашка вздохнула, поднялась из-за стола и, взяв братину, пошла вон из светлицы. Едва она закрыла дверь, Мефодий, подмигнув мне, расстегнул комбинезон и вытащил из-за пазухи металлическую фляжку со скорпионом на выпуклом боку – непременный атрибут рейнджеров двадцатого века и американских астронавтов двадцать первого.

– Уж этого она бы нам ни за что не позволила, – объяснил он, свинчивая колпачок, и плеснул на донышко в обе чары.

– Земная? – спросил я, осторожно нюхая.

– Небесная. От Люськиных щедрот... Залпом! И рот не открывай – дыши носом, пока не закусишь.

– Понятно. А плохо не будет?

– Будет хорошо. Ну – без чока, за дядю Бена.

Я скрупулезно выполнил инструкции Мефодия, отдышался и дважды сморгнул набежавшую слезу.

– Дядя Бен... – начал Мефодий перехваченным голосом. Задохнулся, тоже сморгнул слезу, помотал головой и продолжил:

– Дядя Бен был Колумб... Его "Санта-Мария" вернулась из дальнего плаванья – одна, истрепанная штормами, но с радостной вестью и с грузом вест-индского золота в трюме. И потерпела крушение возле родных берегов. Золото затонуло, а радостную весть никто не захотел услышать. Мы проскочили Предел, потомок! Дважды: туда и обратно. Но при этом ни разу не разворачиваясь. Потому что ТАМ нет направлений. Ты этого не поймешь. Я тоже не понимаю, но я привык к этой мысли: дядя Бен вбивал её в мою тупую думалку с пятилетнего возраста. И вбил накрепко. ТАМ, где всегда разомкнуты окружности и сферы, такое понятие, как "вектор", теряет смысл. Это возможно вычислить, но нельзя представить. Хвала материи: она упорядочивает пространство. Но ТАМ её слишком мало... Штурманы "Лены" и "Юкона", полагая, что их корабли сбились с курса, скомандовали корректирующий маневр. А парус – так легок, так тонок и так удален от массивной гондолы!.. На флагманском мостике не было штурмана – штурман скорбел почками, и его замещал бортвычислитель "Юкона", вовремя освоивший смежную специальность и оказавшийся под рукой. Дядя Бен. По его команде были остановлены реакторы, "Луара" легла в дрейф и подобрала шлюпки с экипажами потерпевших крушение парусников. В одной из шлюпок была моя мама, беременная мной. От папы осталась лишь гордая и грешная душа. В облачке пара, красиво подсвеченном парусами. Аминь!..

Он снова свинтил колпачок и наклонил фляжку над своей чарой, но что-то ему помешало продолжить движение. Я с трудом сфокусировал взгляд и понял, что на чару легла маленькая Дашкина ладонь. Мефодий усмехнулся, отвел фляжку и, наклонившись, поцеловал её запястье.

– Мне надо, – сказал он, поднимая лицо.

– Я знаю, – тихо ответила Дашка. – Но ведь ты уже.

– Да? – удивился Мефодий.

– Да. Я слышала.

– Значит, не подействовало. Я даже не заметил. Веришь?

– Я твоему Елисею когда-нибудь глаза выцарапаю.

Мефодий посмотрел на меня, разочарованно вздернул левую бровь, завинтил фляжку и сунул её за пазуху. Дашка уже сидела на своем месте. Полную братину она поставила на середину стола, подальше от Мефодия, а к нему придвинула какую-то тарелку.

– Продолжай, – попросила она, подперев кулачком подбородок. – Тебе надо рассказать все, продолжай.

– На чем я остановился? – спросил Мефодий, застегнув на груди комбинезон.

– Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус... подсказала Дашка. – А дальше?

22

Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус, "Луара" продолжала инерционный полет. Масса гондолы, как вылитая за борт китовая ворвань, предохраняла экипаж от зыбей Предела, создавала в себе и вокруг себя микроскопический штиль старой доброй Эвклидовой геометрии. Шли годы. Растения в оранжереях непредсказуемо мутировали в искусственном освещении. Рождались и росли дети, не видевшие звезд. Вспыхнули и были подавлены железной рукой капитана два больших мятежа и несколько малых бунтов. Мефодий научился сначала летать, а потом ходить. Мама умерла при родах. Дядя Бен и компьютер стали его первыми собеседниками.

Самой сильной из первых осознанных эмоций Мефодия была ненависть: он страстно возненавидел Осипа Тяжко – за то, что тот оказался прав. Дядя Бен смеялся над этой ненавистью. "Не бывает правоты навсегда, – говорил он. Не бывает абсолютных истин. Даже дважды два не везде четыре". "Но ведь асимптота недостижима – на то она и асимптота", – возражал Мефодий. "О да! Ахиллу ни в жисть не догнать черепаху!" – смеясь, отвечал дядя Бен. И объяснял апории Зенона, отложив на время тетрадь Мефодия с недоподчеркнутыми красным ошибками в дифференциальных уравнениях.

Что человеческая культура без математики? И что математика вне её? Существуя как будто бы в разных пространствах, они формируют друг друга. Как тонкий узор атомарных цепочек металла в двуокиси кремния: формируя друг друга, узор и кристалл образуют поющую устрицу... Дядя Бен был очень сильным математиком и в высшей степени культурным человеком. До хрупкости маловероятное сочетание.

"Земля!" – закричал однажды марсовый "Санта-Марии".

"Звезды!" – оглушительно заорал в интерком дежурный оператор "Луары".

Почти шесть лет прошло с момента погружения в Предел. И вот сомкнулись вновь окружности и сферы, опять возникли направленья, и звезды стали походить на звезды. "Смотрите, – плача говорили взрослые. – Смотрите же! Вот точно такими мы видели их на Земле..."

Нет, не совсем такими. Не точно.

Прямо по курсу, чуть-чуть в стороне от скомканного паруса "Луары", мигала слабая зеленоватая точка – Солнце. А за кормой в полнеба полыхало рыжее мохнатое светило. Как вскоре показал спектральный анализ с поправками на эффект Допплера, это была не Проксима Центавра, а Денеб – Альфа Лебедя. И самое странное: флагман Восьмой Звёздной не приближался к ней! Он удалялся от неё – на девяноста пяти сотых световой. Парус "Луары" медленно, словно нехотя, расправлялся под дуновением легкого звёздного бриза.

Беседуя с Мефодием, дядя Бен и компьютер успели изрядно погутарить и между собой, обсасывая то апории Зенона, то парадоксы парастереометрии Молодцова. Захар не знал их языка – но исправно подбрасывал тему за темой. Обратно "Луара" летела не наугад. Второе погружение в Предел произошло в расчетное время, в рассчитанном месте и с рассчитанной скоростью. С парусом, погашенным за несколько минут до погружения.

Спустя три года по бортовому времени "Луара" косо пронзила плоскость эклиптики в районе орбиты Урана и стала удаляться от Солнца в направлении на Южный Крест. И ещё полтора года понадобилось, чтобы снизить скорость с 0,98 световой до планетарной и вернуться в Систему.

– Дальше ты знаешь, – сказал Мефодий.

Да, дальнейшее мне было известно. Двадцать с половиной лет тому назад я сам распутал путаницу в официальных сообщениях комиссии ООМ и, возгордясь, немедленно отправил подробное письмо в Академию Наук Сибирской Федерации. С формулами, картами и графиками. Спустя три месяца я уже принимал трудовые процедуры на Ваче. Мой лечащий наставник выбивал из меня математическую заумь: то километровыми кроссами по сугробам, то охотой с голыми руками на волка (ни в коем случае не убивать, их у нас всего сорок три!), то весенним строительством ветроустойчивых стаек для тех же волков в противогазе и в герметичном прорезиненном балахоне. И выбил напрочь...