Текст книги "Защита Зимнего Дворца"

Автор книги: Александр Синегуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– "Ради Бога, господин поручик, приказывайте. Я все исполню, что вы прикажете, только не считайтесь с желанием уберечь меня. Я не боюсь. А вам необходимо оправиться и организовать оборону, а то снова налезут!" "А где же ораниенбаумец?" – спохватился я и бросился в залу. Там было пусто.

"Может быть, в следующей зале еще есть кто"… – и я бросился дальше. Но никого не было и там… И я вернулся обратно в корридор, где продолжал стоять юнкер Шапиро.

– "Господин поручик, я стану на лестнице, у стенки. Это будет незаметнее и выгоднее", – встретил он меня своим соображением. "Хорошо", – согласился я.

"Никого нет, надо идти к Пальчинскому. Черт, не понимаю, почему не присылают подкрепления", – говорил я, передавая юнкеру револьверы и гранаты, захваченные из залы.

– "А может быть, там идет бой", – высказал он предположение.

"Возможно. Ну – я бегу. Да хранит вас Господь! – Если все благополучно, я сейчас же назад. Простите, родной, что оставляю, но по совести иначе не могу.

И смотрите, в случае чего, живым в руки не попадайтесь. Пощады теперь не будет!"… – крикнул я уже из зала и понесся бегом к 1-му этажу.

Лишь в конце второго зала, у лестницы, попался только обрюзглый, маленький, седой придворный служитель, при моем приближении весь сжавшийся и задрожавший.

"А, револьвера испугался", – подумал я, заметив, что его глаза смотрят на мою руку, сжимавшую наган, который я забыл спрятать в кобуру. И от этой мысли рука было дернулась к кобуре, но сразу не попав в нее, я оставил руку с револьвером в покое.

Но вот и вестибюль, с которого началось наше победное торжество, приведшее к нескольким десяткам пленных и потере прапорщика.

В вестибюле была группа юнкеров и еще каких-то людей. Я бросился к юнкерам:

"Сейчас наверх. Налево, через один зал, а затем через другой, в корридор.

Там увидите открытую дверь налево, на лестницу. И там стоит часовой – юнкер Шапиро. Так немедленно отправляйтесь туда… Но почему вы без винтовок? Что это за люди?" – озадаченно-недоуменно, ничего не понимая, спрашивал я.

– "Мы… Дворец сдался…" – наконец мрачно ответил один юнкер.

"Сдался?!.. Вранье, не может быть", – и я бросился в дверь под арку. Под аркой шумело, гудело, двигалось. И я, рванувшись в поток, напирающй в те же двери, что и мне нужны, проталкивался, дрался, и снова проталкивался, пока не очутился, совсем сдавленный водоворотом человеческих тел, перед лестницей в комендантскую, тоже всю занятую людьми.

От этой невольной остановки я начал уяснять, что действительно что-то случилось, но что, я не отдавал себе отчета.

– "А вот где ты? – Стой!" – оглушил меня окрик, и перед лицом, над плечами, отделившими меня от кричавшего матроса, показалась с трудом тянущаяся ко мне мозолистая, с короткими, корявыми пальцами, рука.

"Он схватит меня за лицо!" – мелькнула мысль и ужас овладел мной. И от этого ощущения я рванулся в сторону и вступил на ступеньку лестницы; и только тут я заметил, что еще немного выше стоит Комендант Обороны, а рядом высокий, с красивым лицом, вольноопределяющийся лейб-гвардии Павловского полка. Увидев Коменданта, я сделал еще усилие и снова протиснувшись, поднялся еще на несколько ступенек.

Он заметил меня. И нагнулся ко мне: "Саня, я вынужден был сдать Дворец. Да ты слушай", – увидя, что я отпрыгнул от него, продолжал он.

"Сдать Дворец?" – горело в мозгу.

– "Не кипятись. Поздно – это парламентеры. Беги скорее к Временному Правительству и предупреди… скажи: юнкерам обещана жизнь. Это все, что пока я выговорил. Оно еще не знает. Надо его спасать. Для него я ничего не могу сделать. О нем отказываются говорить"…

"Да, да, спасать!"… – овладело моей душой новое горение. И я повернулся бежать. А навстречу тянется матрос. "В живот!" И я нагнувшись сверху вниз ткнул головою ему в живот и, как-то проскользнув дальше в толпу, стал пробираться. Тяжело, не понимаю как, но я продвигался вперед, среди этой каши из рабочих, солдат, юнкеров, – оборачиваясь посмотреть, где матрос. Но его из-за сгрудившихся тел не было видно. Но вот, стало свободнее. Только одни юнкера, медленно продвигающиеся, без оружия, к дверям.

А вот и выскочил из толпы и побежал дальше. "Скорее за поворот. Нет, не сюда.

За второй",… – и я продолжал бежать. Вот и поворот.

"В этот", – решил я и завернул.

– "Господин поручик, там большевики, пулеметы", – выросли передо мною две фигуры юнкеров.

"Где?" – "За стеклянной дверью, в конце корридора. Слава Богу, что вас встретили. Мы нарочно стоим здесь, чтобы думали, что все хорошо, что мы часовые. А то в тыл баррикадам зайдут!" – говорили братья Эпштейны, юнкера нашей Школы.

"Правильно. Стойте", – и я сделал движение, чтобы бежать дальше.

– "Господин поручик, Ораниенбаумцы идут".

"Ораниенбаумцы? Где?" – из одной из дверей в покинутый мной корридор действительно выходила новая толпа юнкеров.

"Надо бежать к Временному Правительству, чего медлишь?" – работала мысль. – "Нет, постой!" – и что-то толкнуло меня к выходящим юнкерам.

"Юнкера стой!" – заорал я и начал говорить. Что я говорил, я не отдавал себе отчета. Я призывал и проклятия матерей за оставление Дворца, за позор, которым покроются их погоны, эта ступень к высокому званию офицера, я и взывал к товариществу, к традициям. Юнкера мрачно слушали меня. А когда я выкричался, то снова пришли в движение, но уже тихо и безмолвно. Но все же, несколько человек бросились ко мне и со слезами стали просить прощения за уход: "Но что мы можем сделать! С нами нет офицеров! Мы попробовали, после первого раза, когда вы говорили с нами о шествии из города народа с духовенством, выбрать начальников из юнкеров. Но ничего не вышло, когда те начали распоряжаться. Сами же выбиравшие стали отказываться. Вот, если бы у нас были такие офицеры, как капитан Галиевский вашей Школы, то этого не было бы… Простите, мы побежим, а то отстанем от товарищей, будет хуже!.." – и они побежали к удалявшейся роте.

Опять пустынные корридоры, лестница и наконец Портретная Галлерея. Никого. На полу винтовки, гранаты, матрацы. А со стен в скованных золотых рамах стоят, во весь рост, бывшие Повелители могучей, беспредельной России. "Счастливые!

Вы безмятежно спите!" – в благоговейном страхе взглянул я на портреты Владык моих предков, которые так им служили со своими современниками, что перед Россией трепетала Европа. "А теперь!"… – И я стал молиться Богу, с просьбой прощения за кощунство, которое я собой представляю, шагая по этому залу.

"Скорее, скорее отсюда", – неслось в голове, но ноги не слушались, и я уже едва плёлся. "Какая длинная галлерея! Я не дойду. Это что? А, да, след от разорвавшейся бомбы. Бомбы? – Да, да, бомбы!" – "Господин поручик, вы куда?" – и из-за портьеры, обвивавшей вход в залу из Портретной Галлереи, показалось двое юнкеров нашей Школы, но кто – я не узнавал.

– "Идите в полуцыркульный зал; там есть наши и Никитин, член Временного Правительства".

"Ах да, спасибо", – и я опомнился. "А где само Временное Правительство?" – спросил я, снова овладевая собою.

– "Оно? Не знаем!" – "Здесь, господин поручик!" – раздался голос справа из маленькой темной ниши.

Я бросился туда. В ней лежало и стояло несколько человек юнкеров с винтовками в руках. "Что вы делаете?" – спросил я.

– "Мы в карауле при Временном Правительстве – оно здесь, направо". – и мне указали дверь.

Я вошел. А. И. Коновалов выслушал доклад, затем я вышел из маленького кабинета и пошел в галлерею. И здесь я сел на маленький диванчик. Скоро выскочила женщина и, говоря, что она представительница прессы и поэтому, представляя собою общественное мнение, может быть совершенно спокойна, что ее никто не тронет, – металась от одной двери к другой. Меня это смешило.

Посмотрит направо, напротив, на дверь, на винтовую лестницу, сейчас же отскочит и бросится в зал. Но вот, выскочил штатский, схватил ее под руку и они побежали в зал.

Сидеть было приятно. Мягко. И я с удовольствием сидел. В голове было так тихо, спокойно.

Вышел Пальчинский, за ним Терещенко.

– "Нет, это не приемлемо, я категорически утверждаю!…" – доносился до меня голос Пальчинского. "Надо вернуть юнкеров! Послушайте, бегите, верните юнкеров", – продолжал он.

"Ах, это ко мне относится". И я попытался подняться. Но ничего не вышло.

"Я здесь умереть могу, но бегать, бегать больше не в силах!"… – проговорил я и отвернулся. Мне было больно, стыдно за свой отказ.

– "Я сам пойду", – отнесся Пальчинский к Терещенко, – "а вы вернитесь." – "Ну, хорошо"… – согласился тот.

Пальчинский пошел, а Терещенко вернулся назад. Через минуту выскочил какой-то молоденький офицер в черкеске и побежал за Пальчинским.

Минуты бежали.

Но вот, откуда-то начал рости гул.

Еще кануло в вечность несколько времени.

Гул становился явственнее, ближе.

Вот, в дверях Пальчинский. Затем маленькая фигурка с острым лицом в темной пиджачной паре и с широкой как у художников старой шляпченке на голове.

А еще несколько дальше звериные рожи скуластых, худых, длинных и плоских, круглых, удивительно глупых лиц. Рожи замерли в созерцании открывшегося их блуждающим, диким взглядам ряда величественных Царей Русского народа, скованных золотом рам.

Я поднялся, но идти не было сил. Тогда я встал в дверях и прислонился к косяку. Мимо прошел Пальчинский, направляясь в кабинет.

"Что, патронов у вас достаточно?" – спросил я у юнкеров.

– "Так точно, господин поручик".

Но вот, жестикуляция широкополой шляпенки и гул, все растущий сзади, сделали свое дело, и те, передние, качнулись, дернулись и полились широкой струей в галлерею.

Теперь шляпенка не звала их, а сдерживала:

– "Держите, товарищи, дисциплину!" – урезонивал тягучий, резкий голос. – "Там юнкера!" Толпа увидела в дверях зала двух юношей, отважно, спокойно стоящих на коленях, чтобы можно было брать с пола патроны и гранаты, сложенные с боков дверей.

"Если Пальчинский выйдет сейчас от Временного Правительства, где, очевидно, совещаются об условиях капитуляции, – хотя неизвестно, кто ее будет принимать, – выйдет и прикажет открыть огонь, то первые ряды будут сметены, но последующие все равно растерзают нас. И если Правительство решит сдаться, то эти звери юнкеров не пощадят. Так или иначе, а вам юноши – смерть!" – смотря на юнкеров, думал я.

Снова вышел Пальчинский и махнул рукой. Шляпенка засеменила к дверям. Толпа ринулась за ним.

– "Стой!" – кричал Пальчинский, – "если будете так напирать, то юнкера откроют огонь!" Упоминание об юнкерах опять сдержало звврье.

"Ну и поиздеваются они над вами, мои дорогие", – неслось в голове, смотря, как юнкера твердо держали винтовки, готовые по малейшему знаку открыть огонь.

Шляпенка, прокричав еще раз призыв к революционной дисциплине, направилась к нашей нише и совместно с министром через нее прошла в кабинет.

Прошло несколько утомительно-тяжелых минут ожидания последующего хода событий.

Обстановка была уже не в нашу пользу. По винтовой лестнице напротив ниши, куда так растерянно засматривало "общественное мнение", начали показываться свежие революционные силы, один бандит краше другого. Тактически, для нашего сопротивления, это представлялось их торжеством. Мы уже годились лишь для того, чтобы умереть и, в лучшем случае, с оружием в руках, что единственно избавляло от лишних мучений, что ускоряло развязку. И от осознания этой, уже теперь, неизбежности я не мог продолжать смотреть на юнкеров. Они волновали меня и ощущение какой-то вины перед ними за свою невольную беспомощность отвратить от них грядущее неизбежное все сильнее и острее пронизывало все мое существо. "Почему так долго ведутся разговоры? Неужели там никто не понимает, что каждая минута дорога, что обстановка может так сложиться, что даже умереть с честью нельзя будет. Ну, а если достигнуть какого-либо соглашения, то ведь надо же учитывать настроение этой черной массы, готовой уже во имя грабежа, во имя насыщения разбуженных животных инстинктов, во имя запаха крови, которой их дразнили весь вечер и ночь, потерять всякую силу воли над собой и тогда ринуться рвать и терзать все, что ни попадется под руки. Ведь вот, маленький человек типа мастерового уже подобрал с матраца гранату и вертит ее в своих трудовых руках. И стоит ему сделать неосторожное движение, и она взорвется. А тогда вас всех разорвут вместе, не только с этой, находящейся у вас шляпенкой, но еще и с десятками им подобным. Да, да… чашу переполняет всегда лишняя, последняя капля… А ты не философствуй. Забыл, что там штатские люди деятели кабинетов, уставшие, задерганные и растерянные.

Спеши к ним и спроси, чего хотят, если смерти, – то дать немедленный бой,… а если… да если они захотят жить, то юнкера все равно пропадут. Эти новые, собирающиеся, эти уже понюхали крови там внизу: у них иной вид, иной взгляд.

Боже мой, да если пойти докладывать, да объяснять, – потеряешь время. А если начать действовать, – то там у Правительства – шляпёнка-парламентер, их сотоварищ. Боже, научи, что делать?.." И вдруг я догадался:

"Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать. – Живо!" – полушопотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам, в отношении которых, в данном случае, я этим брал на себя самовольно руководство, а следовательно и ответственность.

– "Слушаюсь!" – донесся до меня ответ, а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, сказало мне, что юнкера приняли мое вмешательство.

"Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй – в следующих. Стоящие, возьмите на себя тех, кто у двери на винтовую лестницу. По команде "огонь" дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать: первые к лестнице, а затем влево. Бросать – только стоя. Пулемет есть?" – задал я вопрос, отдав указания словно речь шла об изяществе рам или о качестве паркета.

– "Никак нет! Пулемета нет!" – донесся шопот.

"Смотрите, не волноваться – только по команде".

Но в этот момент дверь широко раскрылась, и из нее на фоне шумливого разговора показались шляпёнка и Пальчинский. Масса, топтавшаяся на месте и подпираемая новыми волнами все прибывающих снизу товарищей, уже давно перешла границу дозволенного и постепенно докатилась до нас на расстояние двадцати – двадцати пяти шагов. В галлерее уже было душно, и вонь винного перегара с запахом пота насыщали воздух.

Вот шляпенка прошла мимо меня.

Масса, увидев ее, загудела, завопила и размахивая, кто винтовками, кто гранатами, ринулась к нему.

– "Спокойствие, товарищи, спокойствие", – распластав руки в стороны, кричала, поднимаясь на носки, шляпенка. "Товарищи! – диким голосом вдруг завопила шляпенка. – Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный Совет!

Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног! Товарищи, у ног пролетариата! И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата Красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетарию всех стран! Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного Комитета Совета!"…

Между тем, министр Пальчинский сообщал юнкерам решение Правительства принять сдачу, без всяких условий, выражая этим подчинение лишь силе, что предлагается сделать и юнкерам.

– "Нет, – раздались ответы, – подчиняться силе еще рано! Мы умрем за Правительство! Прикажите только открыть огонь".

– "Бесцельно и бессмысленно погибнете", – убеждал новый голос.

– "И Правительство погубите этим", – доказывал третий.

– "Нет, о нас они не должны думать. Слагать оружие для сохранения наших жизней, мы не имеем права требовать, но убеждать сохранить свои мы должны и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем вместе, но сейчас нет смысла!" – страстно, быстро убеждал голос председателя Совета Министров А. И. Коновалова.

Юнкера молчали…

В это время ораторствовавшая шляпенка выдохлась и уже давно от надрыва сипела.

"Один выстрел. Все равно куда – и эта орава бросится и все сокрушит на своем пути", – ясно и отчетливо предупреждало сознание при виде, как от фанатических выкриков шляпенки масса пришла в неистовство и… рванулась вперед, напирая на шляпенку. Министр Пальчинский вскочил на порог ниши. Я прижался к косяку… "Поздно", – мелькнуло в голове, и круги поплыли перед глазами. Но последнее усилие, и я отступил в нишу. Министр же смешался с толпой. Юнкера вскочили. Я закрыл на мгновение глаза.

"Огонь!" – мелькнуло в голове. Но… выстрелов не раздалось. "Если вы, юные, жертвуете собой и идете навстречу страданиям, то не мне ускорять разрешения счетов с жизнью", и я вышвырнул наган и сорвал Анненскую ленту с рукоятки шашки.

"Ну, теперь терзайте меня", подумал я, став у стенки ниши, против двери в кабинет последнего заседания Временного Правительства России, и эта жалкая, трусливая мысль заслоняла собою отчетливость выражения лиц членов Правительства, стоявших вокруг стола и частью выжидающе вглядывающихся во вход из ниши, а частью продолжающих что-то быстро, вполголоса говорить друг другу. При этом один из министров торопливо кончал рыться в каких-то бумажках и затем, подойдя к стене, куда-то торопливо засунул руку, после чего, вернувшись к столу, с облегчением сел.

Это мужество министра отвлекло меня от думы о себе и сразу создало какое-то оригинальное решение войти, во что бы это ни стало, в кабинет и понаблюдать, что будет дальше. И я, приняв решение, чуть было не пошел. "Стой! – остановил я себя, – подожди, когда войдет эта шляпенка, направляющаяся сюда, а то члены Правительства, увидев тебя первым, еще подумают, что ты струсил и прибегаешь под их защиту". – И я пропустил войти в дверь шляпенку, а за ним еще несколько человек, за которыми уже и протиснулся в кабинет и остановился у письменного стола перед окном и стал наблюдать.

"Историческая минута!" – мелькнуло в голове.

"Не думай – смотри!" – перебило сознание работу мысли.

И я смотрел.

С величественным спокойствием, какое может быть лишь у отмеченных судьбою сыновей жизни, смотрели частью сидящие, частью стоящие члены Временного Правительства на злорадно торжествующую шляпенку, нервно оборачивающуюся, то к вошедшим товарищам, то к хранящим мертвенное, пренебрежительное спокойствие членам Временного Правительства.

"А это что?…" – поднялся Терещенко и говорил, протянув руку, сжатую в кулак. "Что он говорит?" – и я сделал шаг вперед.

– "Сними шляпу"… но его перебивает другой голос: – "Антонов, я вас знаю давно; не издевайтесь, вы этим только выдаете себя, свою невоспитанность!

Смотрите, чтобы не пришлось пожалеть; мы не сдались, а лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчано окончательным успехом", – обращаясь к нервно-смеющемуся, говорил новый голос, который я не успел определить, кому принадлежит, так как, в этот момент, меня что-то шатнуло и перед глазами выросла взлохмоченная голова какого-то матроса.

– "А вот где ты сволочь! Наконец попался!" – врезалось в уши грубое, радостное удовлетворение матроса.

"Пусти руки, не давай воли рукам; что тебе надо? Я не знаю тебя!" – глупо растерянно защищался я словами, свалившись с неба на землю.

– "Не знаешь? А кто меня арестовал на лестнице и отобрал револьвер?.. Отдай револьвер!" – приставал матрос, действительно отпустив руки от воротника моего, мирного времени, офицерского пальто.

"Ого, с ним можно разговаривать!" – пронеслась мысль.

"Какой револьвер? Я тебя не знаю. Мало ли кого я забирал, так что ж я всех помнить должен? Голова!"…

– "Ну, нечего там, отдай револьвер, а то"…

"Что – то? Видишь, у меня моего нет. Пойди в Портретную Галлерею и там возьми; отстань от меня. Не мешай слушать!"…

– "Да ты мне мой отдай. Я за него в ответе буду".

"Врешь! Кому отвечать будешь? Начальства нет теперь для вас, так нечего зря языком чесать. Смотри лучше, там на столе нет ли какого револьвера", – убеждал я его.

Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку – удостоверение, что ее предъявитель, товарищ-матрос такой-то, действительно, получил револьвер системы ноган за таким-то номером от Кронштадтского Военно-Революционного Комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.

"Да ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи", – урезонивал я его, в то же время соображая, что он, или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать и я стал нервничать.

– "Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер!" – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.

"Стой, подожди!"… – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…

И тут, под влиянием ужаса, что меня ударит по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного Правительства:

"Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают!" – говорил я, дергая его за плечо.

Он обернулся. Бледное лицо и колкие, пронизывающие глаза.

"Ах, это вы давеча что-то объясняли мне!" – вспомнил я. "Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему", – быстро говорил я.

Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.

В кабинете уже было полно. Члены Временного Правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.

Но вот, шляпенка-Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу, и не входя в нее, крикнул в Портретную Галлерею: "Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших, вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса".

Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители Красы и Гордости Революции.

Между тем внимание вернувшейся назад шляпёнки одним из членов Правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах. Едкое замечание задрало шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.

"А где же юнкера?" – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.

– "Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкапа у стены", – ответил он.

"А что вы думаете делать?" – спросил я.

– "Что? Остаться с Правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить!" – ответил он.

"Ну, я под защиту Правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут.

Все равно разорвут", – ответил я.

– "Но что же делать?" – спросил он.

"А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать", – ответил я. И стал выжидать.

Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.

– "Ну, выходите сюда!" – крикнул шляпёнка членам Временного Правительства.

– "Hy да хранит вас Бог!" – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.

В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина, – недавний объект моего наблюдения.

"Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через Дворец к Зимней Канавке. Вы знаете Дворец", – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший Дворец, насыщенный ненавидящими нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснёю.

– "Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как Дворец берут. Он в винном погребе остался, а я, непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье", – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.

"Ладно, ладно, – потом расскажете!" – убеждал я его, – "прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть", – убеждал я.

Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную Галлерею, наконец произнес: "Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести", – закончил он.

"Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…" – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галлерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

"Делайте, что хотите!" – неслось в голове. "Не могу идти", – рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой. "Их повели", – проговорил он. "Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили", – махнул он рукой.

"Я устал. Я не могу идти. Дайте курить", – попросил я.

– "У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!" – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких "ковырял" было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. "Гиены", – мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей, при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

– "Вот есть папироска. Кури сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке", – говорил, давая мне папиросу, взятую у "товарища", мастеровой.

"Ах ты русская натура"… – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: "Чуден Днепр при тихой погоде…" "Ну, идемте", – поднялся я.

– "Пора!" – подтвердил мастеровой; и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли. В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения, как можно более ярко выраженного, равнодушия ко всему окружающему – чему учила меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец, мы добрались до арки. Прошли через нее, среди бушующего моря голов.

С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

"Идти в ворота нельзя", – говорил мастеровой, – "там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет!" – на ухо шептал он мне.

"Да, да", – согласился я, "потому и просил вас вывести на канавку", – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о котоpых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот корридор. Затем лестничка, на которой спешащая во Дворец группа солдат Павловского полка учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какое-то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом Павловцем и обращаясь ко мне сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсового Поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли по середине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из 3-х человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались Преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово Поле пройти уж никак нельзя было бы из-за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

– "Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет", – говорил он, идя с нами дальше.

"Итак, я в плену. Оригинально. Ну, посмотрим, что произойдет дальше", – решал я, – как солдат объявил, что мы пришли, и вошел в открытую дверь одного из домов по левой стороне Миллионной, откуда на улицу падала полоска света.

Вошли. Передняя – пусто. Прошли в корридор, голоса из ближайшей комнатки нас остановили у ее двери. Солдат вошел и через несколько секунд выскочил, прося "пожаловать".

Маленькая комната. Накурено. Усталые лица двух поднятых голов от какой-то бумаги повернулись в нашу сторону.

– "Кто вы?" – раздался вопрос. Спрашивал офицер.

Меня что-то обожгло. "Я из Зимнего. Защищал Временное Правительство. Дворец взяли. Правительство арестовано. Ради Бога, капитан, во имя чести вашего мундира, дайте мне одну из ваших рот. Надо идти туда. Поднимайте солдат", – горячо понес я вздор, забыв, где нахожусь, видя пред собой лишь офицерские погоны.

– "Вы с ума сошли!" – вскочил офицер. "Вы не туда попали! Какой Зимний? Как вы могли оттуда выйти? Глупости!.. Идите в другой полк, у нас нет свободного места", – резко отчеканивал он.

"Да нет", – вмешался юнкер, – "мы оба оттуда. Временное Правительство арестовано на наших глазах! Господин поручик говорит правду".

– "Арестовано? Кто?" – раздался вопрос с порога другой комнаты. Я взглянул в сторону вопроса: спрашивающий оказался солдатом.

– "Чепуха", – проговорил капитан, – "они повторяют какие-то сказки о том, что Зимний кем-то взят. У нас места нет; не мешайте нам. Идите в Павловский полк", – снова твердо отчеканивал капитан.

"Послушайте", – обратился он к вошедшему, – "вот здесь, мы с прапорщиком…" "Извините, что беспокоили", – наконец соображая, что упоминанием о Зимнем мы вредим себе, ответил я и вышел.

Наш сопровождающий еще был в корридорчике.

"Вот что, любезный, отведите нас в Павловский полк. Здесь нет места", – попросил я.