Текст книги "И.А. Гончаров"

Автор книги: Александр Рыбасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Спустя несколько месяцев после выхода в свет «Сна Обломова» Гончаров предпринял поездку в Симбирск, где не был четырнадцать лет. Из Петербурга он выехал в июле 1849 года, получив в департаменте сперва месячный, а затем трехмесячный отпуск. Об этой своей поездке и о первых днях пребывания в Симбирске Гончаров увлекательно и шутливо рассказал в письме к Майковым от 13 июля 1849 года.

До Симбирска» этого «благословенного богом уголка», Гончаров добирался три недели. Это было целое странствие по доброй воле. «Заносила меня нелегкая в Нижний, – рассказывал друзьям Гончаров, – проволокла даже до татарского царства, в самую Казань, где я прожил двое суток. Затерялся я совсем между чуваш, татар и черемис, сворачивал в сторону, в их жалкие гнезда, распивал с ними чай… От Петербурга до Москвы – не езда: это прекрасная, двухдневная прогулка, от которой нет боли в боках и голове… Зато дальнейшее путешествие, от Москвы в глубь России – есть ряд мелких, мучительных терзаний».

В своем письме Гончаров нарисовал правдивую, реалистическую картину жизни и быта народа, безотрадную картину грозившего ему бедствия: «Жары сожгли траву и хлеб, земля растрескалась…» Без всяких прикрас описана им Москва. «Тихо дремлет она, матушка, – с любовью и горечью говорит он. – Движения почти нет. Меня поразила страшная отсталость во всем, да рыбный запах в жары. Мне стало и грустно и гнусно. Поэзия же воспоминаний, мест исчезла. Хладнокровно, даже с некоторым унынием посматривал на знакомые улицы, закоулки, университет, но не без удовольствия шатался целый вечер по Девичьему полю с приятелями, по берегам Москвы-реки; поглядел на Воробьевы горы и едва узнал. Густой лес, венчавший их вершину, стал теперь, ни дать ни взять, как мои волосы. Москва-река показалась лужей; и на той туда же острова показались, только, кажется, из глины да из соломы. Одним упивался и упиваюсь теперь: это погодой, и там и здесь. Ах, какая свежесть, какая тишина, ясность и какая продолжительность в этой тихой дремоте чуть-чуть струящегося воздуха; кажется, я вижу, как эти струи переливаются и играют в высоте. И целые недели – ни ветра, ни облачка, ни дождя…»

В Москве Гончаров пробыл неделю. Там он познакомился с одним молодым автором, который читал ему «прекрасную комедию». Гончаров был намерен «хлопотать» о ней для журнала Краевского «Отечественные записки», о чем и писал ему из Симбирска.

По всей вероятности, этим молодым автором был А. Н. Островский, а его комедия – «Банкрот», то есть первый набросок «Свои люди – сочтемся».

Таким образом, знакомство Гончарова с Островским следует отнести к 1849 году.

Симбирск радушно встретил Гончарова. Ему были рады и мать, Авдотья Матвеевна, и брат, и сестры, и дворовые люди, помнившие «Ванюшу». Но не было среди встречавших крестного, Трегубова, который умер, видимо, весною 1849 года. [104]104
  См. А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 440.


[Закрыть]

Свой рассказ о Симбирске в письме к Майковым Гончаров начинал теплыми, трогательными строками о матери. «Маменька, – писал он, – меня встретила просто, без эффектов, так, почти с немой радостью и, следовательно, очень умно. Славная, чудесная женщина. Она постарела менее, нежели я ожидал».

Зато много перемен нашел он в брате и сестре.

Младшая, Анна Александровна [105]105
  Анна Александровна была замужем за доктором Музалевским.


[Закрыть], из восемнадцатилетней худенькой девушки, какою он оставил ее в 1835 году, превратилась в «толстую тридцатилетнюю барыню, но только милую, чудесную барыню: ни ум, ни понятия ее не заросли в глуши». Она по-прежнему была бойкая, насмешливая. Старшая сестра, Александра Александровна [106]106
  Александра Александровна была замужем за ардатовским помещиком Кирмаловым, убитым крестьянами в семидесятых годах


[Закрыть], жила в деревне, и с нею Иван Александрович увиделся несколько позже. Почти неузнаваемым предстал перед ним его брат Николай Александрович. «У братца моего, – подмечал Гончаров с добродушной насмешкой, – брюшко лезет на лоб, а на лице постоянно господствует выражение комической важности. Я бы не вдруг решился показать его своим петербургским приятелям: очень толст и иногда странен. Но как все это любит меня, как радуется моему приезду».

С большим уважением и интересом встретило Гончарова городское общество. О его намерении приехать на родину стало всем известно задолго. По словам Г. Н. Потанина, который был тогда гимназистом и давал уроки детям Гончаровых, Николай Александрович встречному и поперечному говорил: «Брат мой, новый литератор, едет сюда!» Это всколыхнуло Симбирск. Все начали читать «Обыкновенную историю». Про Ивана Александровича пошли толки в женской половине города, что он «отчаянный петербургский франт» и щеголь, каких свет не производил.

И вот, по описанию того же Потанина, перед своими земляками предстал «обыкновенный мужчина» среднего роста, полный, бледный, с белыми руками, коротко подстриженный, начисто бритый, как тогда было принято в департаментах, с голубовато-серыми глазами, улыбка – насмешливая. Одет безукоризненно: визитка, серые брюки с лампасами и прюнелевые ботинки с лакированным носком, одноглазка на резиновом шнурке, короткая цепь из часов с замысловатыми брелоками. Разговаривая, Иван Александрович поигрывал одноглазкой или цепочкой. В окружении многочисленных поклонников и любопытных он держался свободно, был оживлен, разговорчив, весел.

По мнению Потанина, то было самое счастливое время для Гончарова:

«Тут было все: и радость первого литературного успеха, и пленительные воспоминания детства, и сияющее лицо матери, и ласки, восторги, подарки тому же счастливому любимцу, и воркование слепой няни, которая теперь готова молиться на своего Ванюшу, и раболепие старика-слуги… А тут еще такой почет общества… Да, окруженный семьей, осыпанный ласками, оживленный всем окружающим, он здесь вполне чувствовал, что он именно то солнце, которое все собою озаряет и радует всех».

Однако Потанин ошибается, рисуя Гончарова эгоистически упоенным счастьем. Как раз наоборот! Нередко что-то тяготило и тревожило душу. Нотка тревоги прозвучала уже в заключительных строках письма к Майковым: «…Мне еще хорошо, – замечал Гончаров, – а вот что-то будет подальше, как всюду преследующий меня бич – скука – вступит в свои права и настигнет меня здесь: куда-то я скроюсь? А уж предчувствие-то скуки есть. О, господи, господи! Спаси и помилуй».

Но и мысль о возвращении в Петербург не вызывала у писателя особой радости. «Вспомнить не могу, – говорит он в этом же письме, – что надо ехать туда, опять приняться за хождение на службу, за обычную тоску и лень. Какая разница между здешнею и петербургскою ленью…»

В течение всей дальнейшей жизни Гончаров часто будет говорить о «лени», – именно в этой форме обычно выражалась его неудовлетворенность жизнью. Гончаров постоянно стремился писать, работать, а когда на этом пути у него вставали трудности, то он всегда винил себя в «лени». Это была величайшая несправедливость к себе.

Пребывание Гончарова летом 1849 года в Симбирске, где он на этот раз будто бы «окончательно постиг поэзию лени», отмечено большим и вдумчивым изучением жизни. Поездка на родину дала писателю много новых и ценных впечатлений.

«Тут, – вспоминал впоследствии Гончаров («Лучше поздно, чем никогда»), – толпой хлынули ко мне старые, знакомые лица, я увидел еще не отживший тогда патриархальный быт и вместе новые побеги, смесь молодого со старым. Сады, Волга, обрывы Поволжья, родной воздух, воспоминания детства – все это залегло мне в голову и почти мешало кончать «Обломова», которого написана была первая часть, а остальные гнездились в голове». Именно тогда возник в воображении Гончарова замысел нового, третьего романа, получившего в конечном своем осуществлении название «Обрыв».

Тогда же писателю пришлось пережить и тяжелое разочарование.

За время отпуска Гончаров намерен был закончить писать «Обломова». Но это намерение не осуществилось. Работа не двигалась вперед. 25 сентября 1849 года Гончаров писал А. А. Краевскому из Симбирска: «Вещь вырабатывается в голове медленно и тяжело (курсив мой. – А. Р.)… прочитавши внимательно написанное, я увидал, что все это до крайности пошло, что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда почти не годится».

Он пробовал запираться в своей комнате, каждое утро садился за работу, но «все выходило длинно, тяжело, необработанно, все в виде материала». Между тем дни шли да шли… Запас жизненных наблюдений, необходимых для осуществления замысла романа, обличавшего крепостничество, оказался недостаточным. Попытавшись в Симбирске продолжить работу над «Обломовым», писатель ощутил, что у него нет должной ясности в отношении ставшей перед ним задачи, – что он «не так взялся за предмет». Именно вследствие этого вещь вырабатывалась у него «медленно и тяжело».

Писатель чувствовал и видел, как менялась общественная обстановка, как все больше назревала и обострялась борьба против крепостного права. Развитие творческой мысли писателя, созревание образа обломовщины, оказались в прямой зависимости от назревания в русском обществе вопроса о ликвидации крепостного права. Признание, что «работа эта никуда почти не годится», указывало на то, что художник как-то по-новому стремился осмыслить художественную концепцию романа.

Нет сомнения, что именно в это время Гончаров осознал необходимость углубления творческого замысла «Обломова», усиления его обличительной антикрепостнической направленности. Но в осуществлении этой цели Гончаров натолкнулся на большие трудности.

* * *

Конец сороковых и начало пятидесятых годов (1848–1854) вошли в историю русского революционно-освободительного движения как «мрачное семилетие», как самый тяжкий период реакции во всех областях общественной жизни и литературы. Царское правительство, напуганное революцией 1848 года во Франции и в ряде других европейских государств, а также ростом крестьянских бунтов, ввело новые реакционные меры для подавления всего прогрессивного и оппозиционного в стране.

Все журналы, за исключением, разумеется, реакционных, подверглись преследованиям. Но особенно эту, по словам Гончарова, «усиленную строгость цензуры» испытывал передовой демократический журнал того времени «Современник». Уже 1848 год, то есть когда еще был жив Белинский, начался для «Современника» неблагополучно. В Третье отделение поступили анонимные доносы («Записки»), в которых журнал обвинялся в «потрясении основ».

Не успели еще дать ход этим «Запискам», как были получены известия о «февральских днях» 1848 года во Франции. 22 февраля Николай I, находясь на балу и прочтя депешу из Берлина, воскликнул: «Седлайте коней, господа! Во Франции объявлена республика!»

Быстрее всех реакционеры «оседлали коней» против русской прогрессивной журналистики. Уже буквально на следующий день поступил к императору «всеподданнейший доклад» графа Орлова о «Современнике» и «Отечественных записках». В нем почти дословно повторялись упомянутые уже доносы. Орлов предлагал «усилить строгость цензурного устава» и подвергать журналы, особенно статьи Белинского, «наистрожайшему просмотру».

Вслед за этим последовала «Записка» барона Корфа, в которой он доказывал, что некоторые журналы занимаются «потрясением умов», «злонамеренными политическими внушениями», «распространяют коммунистические идеи», и призывал «охранять низшие классы от вторжения таких идей». Аналогичную записку подал царю и граф Строганов.

Все это возымело действие, и Николай I распорядился учредить особый комитет, который должен был следить и за цензурой и за всей литературой. Так был создан пресловутый Бутурлинский комитет, прославившийся, по выражению Анненкова, «ненавистью к слову, мысли и свободе». Участник кружка «Современника» М. Н. Лонгинов, впоследствии ставший начальником Главного управления по делам печати и превратившийся в гонителя литературы, писал, вспоминая об этом времени:

«Громы грянули над литературой и просвещением в конце февраля 1848 года. Литературе и науке были нанесены жестокие удары, и все, занимающиеся ею, надолго были лишены возможности действовать как следует. Журналистика сделалась делом и опасным и в высшей степени затруднительным. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии или коннозаводстве, потому что во всем предполагались личность или тайная цель. Слово «прогресс» было строго воспрещено… Уныние овладело всей пищущею братиею…» [107]107
  В. Евгеньев-Максимов, «Современник» в 40–50 годах». Л… 1934, стр. 278.


[Закрыть]

Бывший издатель «Современника» П. А. Плетнев писал Я. П. Гроту, что «цензура покамест похожа на удава, который инстинктивно бросается душить все, что дышит». [108]108
  «Переписка Я. К– Грота с П А Плетневым». СПБ., 1896, т. III, стр. 560.


[Закрыть]

Тем временем в Третье отделение опять поступили доносы, направленные как против «Современника», так и против «Отечественных записок». Наиболее гнусные из них принадлежали Ф. Булгарину.

Вскоре над «Современником» нависла новая угроза, сильно встревожившая всех сотрудников журнала. В Третье отделение доставили «пашквиль» на Николая I. Решив во что бы то ни стало разыскать автора этого «пашквиля», Третье отделение обратилось к содействию Ф. Булгарина. Тот в своих «Догадках», между прочим, намекал, что этим автором, в частности, мог быть Некрасов, ибо он-де «самый отчаянный коммунист» и что он якобы «страшно вопиет в пользу революции».

Третье отделение занялось изучением всех без исключения сотрудников «Современника». Гончаров, как и все из кружка «Современника», чувствовал за собой наблюдение жандармского ока.

«Ни для кого из нас, не только литераторов, но и в публике, – вспоминал он в «Необыкновенной истории», – не было тайною, что за нами, то есть литераторами, правительство наблюдает особенно зорко.

Говорят даже, что в III Отделении есть и своего рода «Книга живота», где по алфавиту ведутся их кондуитные списки. За ними наблюдают, что они делают, где, у кого собираются, о чем говорят, кто какого образа мыслей, какого направления… Я посещал кружок Белинского, где, хотя втихомолку, но говорили обо всем, как говорят и теперь, либерально, бранили крутые меры. Белинский увлекался всем новым, когда в этом новом была искра чего-нибудь умного, светлого, идея добра, правды – и не скрывал, конечно, этого от нас…

Его – т. е. всех, значит, посещавших Белинского, слушало правительство и знало, конечно, каждого».

Существование журнала висело на волоске. И тот факт, что в этой тяжелой и тревожной обстановке Гончаров поместил свой «Сон Обломова» в приложении к «Современнику», говорит о многом в пользу Гончарова. Нет сомнения, что реакционеры расценили этот поступок Гончарова как своего рода демонстрацию сочувствия «Современнику» и как прямую поддержку его в трудных обстоятельствах.

Гончарова глубоко возмутили провокаторские действия Булгарина против передовой литературы. Писатель осознавал себя убежденным врагом реакционной литературы, в частности ее «подлого болота» – «Северной пчелы». О Булгарине Гончаров с негодованием говорил: «Фу ты, мерзавец какой!..» [109]109
  Из письма Гончарова к В. Л. Кирмалову от 17 декабря 1849 года.


[Закрыть]

Ненависть к «мерзавцу» Булгарину воспитывал у русских людей еще Пушкин. Жестокую борьбу с Булгариным и с его вредным влиянием вел в сороковых годах Белинский. Щедрин в «Благонамеренных речах» говорил, что «то было время поклонения Белинскому и ненависти к Булгарину». Гончаров горячо разделял эти чувства прогрессивной части русского общества.

Усиление политической реакции и репрессий против литературы затрудняло творческую деятельность передовых писателей. Цензурные гонения обрушились на Некрасова, Тургенева, Щедрина, который за свою литературную деятельность был даже сослан в Вятку.

Неблагоприятно сказалась сложившаяся обстановка и на Гончарове. Пострадал от руки николаевских цензоров «Сон Обломова». Работа над «Обломовым» подвигалась трудно и медленно. Это порождало у писателя опасения, не потерял ли он вообще «всякую способность писать».

* * *

Безрадостно было на душе Гончарова при отъезде на этот раз из Симбирска. Правда, осуществилось его долгожданное желание «повидаться с маменькой» после четырнадцатилетней разлуки. Светлыми и радостными были первые дни и недели пребывания в родном доме. Тронули сердце воспоминания юности, молодости. Помолодило Гончарова и знакомство с Варварой Лукиничной Лукьяновой. Только что окончив институт, она приехала в Симбирск и поступила воспитательницей детей Гончаровых. В дальнейшем их связывала дружба. Портрет этой «красивой смольнянки» в бархатной рамке неизменно стоял на письменном столе Гончарова.

И все же отдых в Симбирске, в родном доме, среди забот и ласки родных, не создали у Гончарова душевного довольства. В письмах к друзьям он обещал скрыть от родных и окружающих, если явится его «вечный враг» – «тоска». И сдержал слово. Все видели его всегда в хорошем настроении. Но истинные свои чувства и мысли он выражал в письмах. Тревога за судьбу своей будущей творческой работы тяжко давила на душу писателя…

Проводы из Симбирска были оживленными и по-провинциальному даже торжественными. Провожать своего земляка-писателя пришли многие. Большая вереница колясок и карет с разодетыми дамами и их супругами или кавалерами сопровождала отъезжающего на большое расстояние по дороге – до деревни Кандорати.

Со слезами и тоской прощалась со своим Ваней его мать, точно предчувствовала, что расстается навсегда…

Авдотья Матвеевна умерла 11 апреля 1851 года. Известие о смерти матери явилось самым большим, самым тяжелым горем в жизни Гончарова. «Больно и мучительно, как подумаешь, что ее нет больше, – писал он своей сестре А. А. Кирмаловой 5 мая 1851 года. – …Горжусь, благодарю бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней».

Глава восьмая
Путешествие на фрегате «Паллада»

Осенью 1852 года среди друзей и знакомых Гончарова, а затем и в петербургских литературных кругах распространилось известие: Гончаров отправляется в кругосветное плавание. Знавшие Гончарова люди были изумлены. Никто не мог подумать, что этот малоподвижный и флегматичный по внешности человек, «де-Лень», мог решиться на такой поступок.

«Необычайное происшествие!»

Внешний облик Гончарова и впоследствии вводил многих в заблуждение. Некоторые видели в нем двойника Обломова. Правда, Обломов тоже мечтал о путешествиях в дальние страны, но дальше своего дивана не двинулся. За флегматичной внешностью в Гончарове скрывался человек громадной творческой энергии, живого и ясного русского ума, больших и гуманных чувств. Что такие натуры рождала тогдашняя русская жизнь – примером также может служить и великий наш поэт-баснописец И. А. Крылов…

У каждого человека в жизни есть своя заветная романтическая мечта. У Гончарова – это была мечта о море, о кругосветных путешествиях. «Страстишка к морю жила у меня в душе», – признавался он в своих «Воспоминаниях».

Эта «страсть к воде» возникла у него еще в детстве. Много в этом способствовал крестный отец его Н. Н. Трегубов своими увлекательными рассказами о подвигах морских путешественников, об открывателях новых земель. «По мере того как он старел, а я приходил в возраст, – вспоминал Гончаров, – между мной и им установилась – с его стороны передача, а с моей – живая восприимчивость его серьезных технических познаний». В частности, Гончаров был всецело обязан Трегубову серьезными знаниями по морскому делу и по истории мореплавания, которые так пригодились ему в поездке вокруг света. У Трегубова были некоторые морские инструменты, телескоп, секстант, хронометр, и он научил крестника владеть ими. «…Можно, пожалуй, подумать, – говорил впоследствии Гончаров, – что не один случай только дал мне такого наставника для будущего моего дальнего странствия».

Уже в отроческие годы Гончаров прочитал ряд книг по географии, которые он нашел в богатой библиотеке крестного.

Юношеское романтическое желание «видеть описанные в путешествиях дальние страны» с годами превратилось в осознанный и серьезный интерес к географическим знаниям. В Петербурге Гончаров завязал знакомства с участниками только что возникшего тогда Русского географического общества: В. И. Далем, А. П. Заблоцким-Десятовским, Г. С. Карелиным и другими.

Но прежде всего по приезде в Петербург Гончаров поспешил посетить Кронштадт и «осмотреть море и все морское». Гуляя по Васильевскому острову, он «с наслаждением» заглядывался на суда и «нюхал запах смолы и пеньковых канатов».

Но, конечно, не эта любовь к морю, желание осуществить свою «давнюю мечту» главным образом побудили Гончарова идти на фрегате вокруг света.

Побудили его к тому другие, более важные причины…

Как и многие русские люди тогда, Гончаров остро ощущал, что в России «мешают свободно дышать». Запрещение писать по вопросам крепостного права выбивало почву из-под ног у прогрессивных русских писателей. Видел и чувствовал это и Гончаров. Он сознавал, какая угроза возникла для осуществления замысла романа «Обломов». Все же он «изредка… присаживался и писал», но затем опять надолго оставлял работу. Прошли годы, но написана была всего лишь первая часть, включавшая «Сон Обломова».

В письмах Гончарова, относящихся к этому времени, слышится нарастающая неудовлетворенность жизнью. Писателя все больше тяготит необходимость повседневно находиться «в четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров», то есть служба, чиновничья лямка, однообразие среды и быта.

В ту пору, когда Гончаров готовился к поездке на фрегате, ему было уже сорок лет. Тяжел и сложен был опыт пережитого. Впечатлительный и нервозный по натуре, Гончаров очень остро, с резкой болью в душе воспринимал неустроенность своей и всей окружавшей его жизни. «Если бы Вы знали, – писал Гончаров в несколько преувеличенном тоне И. И. Льховскому, с которым тесно сдружился по совместной службе в министерстве финансов (июль 1853 года), – сквозь какую грязь, сквозь какой разврат, мелочь, грубость понятий, ума, сердечных движений души проходил я от пелен и чего стоило бедной моей натуре пройти сквозь фалангу вечной нравственной и материальной грязи и заблуждений, чтобы выкарабкаться и на ту стезю, на которой Вы видели меня, все еще грубого, нечистого, неуклюжего и все вздыхающего по том светлом и прекрасном человеческом образе, который часто снится мне и за которым, чувствую, буду всегда гоняться так же бесплодно, как гоняется за человеком его тень».

В облике Гончарова, как человека, мы не находим ни капли самодовольства. В том, что он говорил и писал о себе, была всегда какая-то беспощадность, горечь, ирония и даже насмешка. Большой, ясный ум и гуманное сердце этого человека жаждали светлой и деятельной жизни. Гончаров горячо, всей душой желал блага своей родине, мечтал о ее светлом будущем, питал добрые чувства к народу. И естественно, что такого человека не могла удовлетворять российская действительность.

Тоска по вдохновенному творческому труду, «сознание бесполезно гниющих сил и способностей», стремление изменить обстановку, обогатить себя новыми впечатлениями – вот что явилось основной причиной того, что Гончаров в 1852 году решил отправиться в кругосветное путешествие на фрегате «Паллада».

* * *

От Аполлона Майкова Гончаров узнал, что один из русских военных кораблей идет вокруг света на два года. Майкову предлагали ехать в качестве секретаря этой экспедиции, поскольку-де нужен был такой человек, который бы «хорошо писал по-русски, литератор». Но Майков отказался и порекомендовал Гончарова.

И Иван Александрович принялся хлопотать «из всех сил».

Перед отплытием Гончаров в письме к Е. А. Языковой объяснил этот свой поступок следующим образом: «Я полагаю, – писал он, – что если б я запасся всеми впечатлениями такого путешествия, то, может быть, прожил бы остаток жизни повеселее… Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь – я, такой ленивый, избалованный! Кто, меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер, я никогда не бываю одинаков двух недель сряду, а если наружно и кажусь постоянен и верен своим привычкам и склонностям, так это от неподвижности форм, в которых заключена моя жизнь».

Причину своего отъезда он с глубокой искренностью высказал и в письме к Е. П. и Н. А. Майковым из Англии [110]110
  Путевые письма И. А. Гончарова опубликованы в «Литературном наследстве», N 22–24, 1935.


[Закрыть]: «Так вот зачем он уехал, – подумаете Вы: он заживо умирал дома от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце; ничем не освежалось воображение и т. п. Все это правда, там я совершенно погибал медленно и скучно: надо было изменить на что-нибудь, худшее или лучшее – это все равно, лишь бы изменить».

Все эти признания писателя относительно причин, побудивших его ехать, прикрыты в письме словами «я просто пошутил… а между тем судьба ухватила меня в когти». Это не только тонкая ирония над собой. Возможно, эти слова и отражают тот момент, когда у человека есть колебания, но он невольно отдается ходу вещей.

Готовясь к отъезду, Гончаров с радостью восклицал: «…И жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился, все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!» В Петербурге ему было «невесело». Была для того и глубоко личная причина. Однажды у Языковых Гончаров встретил их родственницу Августу Андреевну Колзакову. Она взволновала его, пробудила в нем надежды на любовь и счастье. Но отчего-то этот роман скоро угас или был с усилием погашен. И перед уходом в кругосветное плавание в памяти Ивана Александровича остался лишь, как он потом говорил, образ ее «чистой красоты». И он «уехал покойно, с ровно бьющимся сердцем и сухими глазами».

* * *

И как человек и как художник Гончаров постоянно жаждал «обновления» своих впечатлений и наблюдений. Его всегда манила к себе даль нового, неизведанного.

Уходя в плавание, Гончаров надеялся, что участие в походе русского корабля обогатит его новыми впечатлениями и ощущениями, он предполагал написать книгу, которая, по его мнению, «во всяком случае была бы занимательна», если бы даже он «просто, без всяких претензий литературных», записывал только то, что видел. Но вместе с тем он с тревогой спрашивал себя, где «взять силы, чтоб воспринять массу великих впечатлений», разобраться в них, чтобы верно, «безо всякой лжи» поведать о них публике.

Писатель-патриот, писатель-реалист глубоко осознавал, какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, которые следят за плаванием, и вдумчиво, серьезно готовился «к отчету».

Путешествие «без идеи», по его мнению, только забава. Свою идею путешествия Гончаров сформулировал следующим образом: «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой, – писал он в одном из первых своих очерков, – значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать: тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия. Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах не отыщешь» (курсив мой. – А. Р.).

Эти мысли русского писателя можно смело рекомендовать вниманию современных путешественников, стремящихся к правдивому познанию жизни того или другого народа.

На протяжении всего путешествия Гончаров неуклонно следовал этому своему принципу. Стремление писателя провести во всем «параллель между чужим и своим» раскрывает перед нами его напряженную думу о родине, о ее судьбах. Перед его глазами, как в калейдоскопе, проходили многие страны и народы, разнообразные картины природы. Но всюду и везде неотступно вставал в памяти образ родной страны, которую крепостническое бесправие и отсталость обрекали на обломовщину. В воображении писателя возникали картины патриархальной поместной жизни, образ русского помещика в атмосфере «деятельной лени и ленивой деятельности». Потом ему виделся «длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние».

Безотрадная, унылая картина! Какую боль за родину вызывала она в русском путешественнике!..

«Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее», – писал Гончаров, когда фрегат находился в океане. С горечью говорил писатель, что почва его родины – это «почва Обломовки», и в пути вынашивал в себе мысли и образы для страстного обличения обломовщины. Во всем, что он видел, наблюдал, узнавал, путешествуя на фрегате, он убежденно и настойчиво искал доводов против патриархальности, обломовщины, от которых страдала Россия.

* * *

Что бы ни побуждало Гончарова к участию в экспедиции, путешествовал он фактически, как он сам говорил не раз, «по казенной надобности».

В чем же заключалась эта «надобность»?

«Адмирал, – рассказывал Гончаров в одном из первых путевых писем, – сказал мне, что главная моя обязанность будет – записывать все, что мы увидим, услышим, встретим. Уж не хотят ли они сделать меня Гомером своего похода? Ох, ошибутся…»

Однако Гончаров отлично справился с этой обязанностью и явился замечательным летописцем-художником, «певцом похода» – притом отнюдь не «ex officio» [111]111
  По обязанности (лат.).


[Закрыть], как думал он вначале. Его «Очерки кругосветного плавания», печатавшиеся в 1855 году в журналах и вышедшие в 1858 году отдельным изданием, под названием «Фрегат «Паллада», увековечили героику этого похода, имевшего мирную цель установления торговых отношений с Японией.

В кругосветное плавание фрегат «Паллада» вышел из Кронштадта 7 октября 1852 года. Поход протекал в сложных условиях и явился замечательным подвигом русских людей. Командованию и экипажу корабля пришлось преодолевать в пути многочисленные препятствия и трудности – и не только чисто мореходного, но и военно-политического характера.

В свое время фрегат «Паллада» был одним из лучших кораблей-красавцев русского военного флота. Первым командиром его был П. С. Нахимов. Но к моменту похода в Японию корабль устарел, срок его службы подходил к концу. Уже в самом начале плавания, после сильных и затяжных штормов в Балтийском море, и особенно после того, как «Паллада» при входе в пролив Зунд «приткнулась к мели», в корпусе корабля обнаружились повреждения, и фрегату пришлось стать на капитальный ремонт в Портсмуте. В дальнейшее плавание корабль отправился только в начале января 1853 года. Благоприятное время для плавания вокруг мыса Горн было упущено, и маршрут пришлось изменить: «Паллада» пошла не на запад, к Южной Америке, как намечалось ранее, а на восток, к мысу Доброй Надежды.

Но и здесь погода не благоприятствовала плаванию. Корабль продвигался вперед в упорной борьбе со стихией. «Вообще вторая часть плавания (то есть после мыса Доброй Надежды. – А. Р.), – сообщал Гончаров Майковым 25 мая 1853 года, – знаменовалась беспрерывными штилями, ежедневными грозами и шквалами». «Фрегат наш более, чем плох», – писал Гончаров. Впереди же были самые «ураганистые моря».