Текст книги "И.А. Гончаров"

Автор книги: Александр Рыбасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Наиболее суровыми условия плавания стали за мысом Доброй Надежды, где, по выражению нашего путешественника, их «трепанула буря». «Классический во всей форме», по мнению самих моряков и Гончарова, шторм фрегат преодолел в Индийском океане. Но главное испытание он выдержал в Тихом океане, где его застигла сильнейшая из морских бурь. Казалось, что старый и израненный предыдущими штормами корабль не выстоит перед напором грозной стихии.

Нет сомнения, что только благодаря мужеству русских моряков, их уменью, неутомимости и готовности не щадить своих сил в борьбе за честь и славу отчизны старый фрегат выдержал все выпавшие на его долю испытания и оправдал начертанное на его борту имя – «Паллада», что значит по-русски «Победа».

Трудовая героика похода сочеталась с героикой боевой, военной. В 1853 году Турция объявила войну России. Вскоре после этого против России выступили Англия и Франция. Началась грандиозная битва за Севастополь.

Фрегат «Паллада», находившийся тогда в Тихом океане, оказался перед необходимостью приготовиться к боевым действиям.

Английское командование отдало специальный приказ о захвате русского корабля и отрядило для этой цели эскадру, которая, кстати сказать, так своей задачи и не выполнила. Она была разгромлена русскими у берегов Камчатки. О «героическом отбитии англичан от этого полуострова» Гончаров с гордостью вспоминал потом в очерке «По Восточной Сибири».

Несмотря на угрозу со стороны англичан, на «Палладе» и не подумали о сдаче: не таковы были традиции русских моряков.

«А у нас поговаривают, – писал в этот момент Гончаров Майковым, – что живьем не отдадутся, – и если нужно, то будут биться, слышь, до последней капли крови».

На склоне жизни Гончаров рассказал А. Ф. Кони о факте, который во время похода фрегата оставался в секрете. Когда адмирал Путятин получил известие об объявлении войны России Англией и Францией, он созвал к себе в каюту старших офицеров и в присутствии Гончарова, связав их всех обязательством хранить тайну, сообщил, что в силу невозможности парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями неприятеля или уйти от него, – он решил «сцепиться с ними и взорваться». [112]112
  См. А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, стр. 402.


[Закрыть]

* * *

Поход фрегата «Паллада» овеян подлинной героикой, овеяны ею и образы русских моряков. Это вдохновенно и правдиво запечатлено в очерках Гончарова.

«…История плавания самого корабля, – писал он впоследствии, – этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта – все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собой симпатии читателей…»

Прежде всего именно эта патриотическая романтика, эта настоящая русская героика привлекли в свое время и привлекают поныне читателей к «Фрегату «Паллада» Гончарова.

Гончаров проникся глубокой симпатией к русским морякам, участникам похода, которые, по его выражению, были «неистово преданы делу».

На корабле он сблизился не только с кругом офицеров, но завязал знакомства и с матросами. Однако общение это, судя по всему, не было широким, что отчасти, видимо, объяснялось тем, что Гончаров плавал «по казенной надобности», являлся секретарем адмирала. По уставу же и существовавшим понятиям того времени входить в личное общение с нижними чинами начальствующему персоналу не полагалось.

В очерках Гончарова мало уделено места описаниям корабельного быта, взаимоотношениям между рядовым и командным составом корабля. Гончаров был вынужден умолчать о многих отрицательных явлениях и фактах, имевших место на фрегате. В то время во флоте еще не были отменены телесные наказания. Далеко не все офицеры были «родными отцами» матросов, знали их души и стремились не страх вселять к себе у подчиненных, а «любовь и доверенность», как завещал один из выдающихся русских флотоводцев – адмирал Сенявин.

Гончаров искренно сочувствовал участи матросов, которым приходилось не только выполнять тяжелый и опасный труд, но и терпеть произвол и грубость офицеров, жестокости реакционной военной дисциплины. Однако по цензурным условиям он мог говорить об этом лишь в письмах. Относительно опубликования в печати материалов о военном флоте и особенно фактов, характеризующих отношение офицеров к матросам, существовали особые цензурные предписания и запреты. В письмах же к друзьям Гончаров рассказывал и о тяжелых условиях быта матросов, и о плохой пище, и о болезнях, уносивших немало жизней, и о несчастных случаях вследствие непосильного труда и напряжения людей в борьбе со стихиями, и о телесных наказаниях…

Но как ни узок круг простых людей, матросов, выведенных в «Фрегате «Паллада», и как ни скуп рассказ об их повседневной жизни, ясно видно, что автор питает к ним добрые чувства. Особенно тепло и живо нарисован Гончаровым образ Фаддеева. Гончарову явно нравился этот трудолюбивый и находчивый матрос из крестьян. Все в нем самобытно: «Он внес на чужие берега, – замечает Гончаров, – свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого». Все в нем напоминало Гончарову о далекой России.

В Фаддееве, как и в других матросах, Гончарова всегда поражало удивительное спокойствие, «ровность духа». Хороши или плохи обстоятельства, он, этот простой русский человек, всегда спокоен и тверд духом в самом незатейливом смысле этого слова. Однако Гончаров отлично видел, что в этом не было и намека на покорность судьбе. «Все отскакивает от этого спокойствия, – замечает писатель, – кроме одного, ничем несокрушимого стремления к своему долгу – к работе, к смерти, если нужно».

Путешествие дало возможность Гончарову еще ярче увидеть, понять, какие могучие силы таятся в русских людях, не боящихся труда и борьбы.

* * *

В своих очерках Гончаров не имел возможности распространяться и в рассуждениях об офицерском составе. Он не смог, в частности, рассказать, что знал и что думал об адмирале Путятине, который хотя и считался опытным моряком, но по своим взглядам являлся реакционером, отличался ханжеством и самодурством. Гончаров принужден был умолчать о том, что Путятин создал на фрегате невыносимо тяжкую атмосферу, находился в постоянных распрях с командиром «Паллады» И. С. Унковским, и эти распри чуть не привели однажды к дуэли между ними.

От внимания писателя не ускользнуло то, что офицерский состав фрегата не отличался единодушием и сплоченностью. Немало среди офицеров было культурных и гуманных людей, воспитанных на лучших, прогрессивных традициях русского флота. Сам командир корабля, И. С. Унковский, был замечательным моряком, воспитанником знаменитого М. П. Лазарева. Однако значительная часть офицерского состава корабля, начиная с начальника экспедиции, адмирала Путятина, была настроена реакционно.

В своих очерках Гончаров показал типичных представителей николаевской военщины. Это лейтенант Н. Криднер – мелкий человек с баронской фанаберией – и мичман П. А. Зеленый, который впоследствии был одесским градоначальником и прославился своим самодурством.

Дух николаевской реакции давал о себе знать во всей жизни русского военного корабля. Испытывал его влияние на себе и Гончаров, что проявлялось в отдельных его суждениях о народах Африки и Азии. Но важнее всего то, что во время путешествия Гончаров был больше близок к прогрессивному, а не реакционному кругу офицерства на корабле и что в походе окрепли его прогрессивные, антикрепостнические взгляды.

О многом говорит, например, тот факт, что один из офицеров фрегата, а затем командир шхуны «Восток», которая была Путятиным куплена в Англии и придана фрегату, В. А. Римский-Корсаков, отличавшийся широкой образованностью и гуманным отношением к подчиненным, пользовался особым уважением Гончарова. В своих путевых письмах Гончаров с нескрываемой симпатией рисует портрет старшего офицера корабля И. И. Бутакова. Когда лейтенант Бутаков был послан Путятиным из Сингапура в Петербург с особым поручением, Гончаров вручил ему письмо для передачи Языковым. «Примите же его, – писал он о Бутакове Языковым, – и как вестника о приятеле и как хорошего человека, тем более, что у него в Петербурге знакомых – ни души. Он весь век служил в Черном море, – и не даром: он великолепный моряк. При бездействии он апатичен или любит приткнуться куда-нибудь в уголок и поспать; но в бурю и вообще в критическую минуту – весь огонь. Вот и теперь, в эту минуту, орет так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве и на Суматре. Он второе лицо на фрегате, и чуть нужна распорядительность, быстрота, лопнет ли что-нибудь, сорвется ли с места, потечет ли вода потоками в корабль – голос его слышен над всеми и всюду, а быстрота его соображений и распоряжений изумительна. Адмирал посылает его курьером просить фрегат поновее и покрепче взамен «Паллады», которая течет, как решето, и к продолжительному плаванию оказывается весьма неблагонадежной» (из письма Гончарова от 18 мая 1853 года).

Много души вложил писатель в образ старшего штурмана А. А. Халезова, прозванного во флоте Дедом. Сколько истинно русского в его характере, облике, языке, подлинно народной силы и красоты в его душе!

То, что симпатии Гончарова были решительно на стороне моряков, подобных Римскому-Корсакову, Унковскому, Халезову, Бутакову, не трудно заметить, читая «Фрегат «Палладу». Гончаров тесно дружил с ними, постоянно проводил время в их кругу. В одном из писем Майковым (из Зондского пролива) он писал: «Четверо нас собираются всегда у капитана вечером закусить, и сидим часов до двух». «Четверо нас» – это сам командир, И. С. Унковский, старший офицер И. И. Бутаков, капитан-лейтенант К. Н. Посьет, друг писателя, и, наконец, сам Гончаров.

Бесспорно, что в этом тесном кругу офицеров фрегата обсуждались не только военные, но и другие, политические вопросы, связанные с внутренним состоянием России. Страшную отсталость страны, всю гниль николаевской системы в то время видели многие.

Тяжко было тогда русскому человеку находиться вдали от родной земли, не иметь известий о событиях. Тяжело было и Гончарову, но эти свои переживания он предпочитал высказывать не в «очерках путешествия», а в письмах к самым близким людям. В одном из писем с пути к Майковым он по поводу страшных испытаний, принесенных России войной, говорил: «Я так живо сочувствую тому, что движет Вас и всю Русь в настоящее время…» Читая «Фрегат «Палладу», мы все время ощущаем это патриотическое чувство.

* * *

Фрегат для Гончарова – это «уголок России», «маленький русский мир, живая частица» далекой отчизны.

Вот корабль у экватора – в «безмятежном царстве тепла и безмолвия». Шквал прошел, и фрегат опять «задремал в штиле». А «на дворе» февраль. Дождались масленицы. Ротный Петр Александрович Тихменев сделал все, чтобы чем-нибудь напомнить этот «веселый момент русской жизни». Он напек блинов, а икру заменил сардинами. Нельзя, чтобы масленица не вызвала у русского путешественника хоть одной улыбки. И все смеялись, как матросы возят друг друга на плечах около мачт. Празднуя масленицу среди знойных зыбей Атлантики, они вспомнили катанье по льду и заменили его ездой друг на друге – удачнее, чем ротный заменил икру сардинами. «Глядя, как забавляются, катаясь друг на друге, и молодые, и усачи с проседью, – замечает наш путешественник, – расхохочешься этому естественному, национальному дурачеству: это лучше льняной бороды Нептуна и осыпанных мукой лиц».

В случаях повеселиться недостатка не было. «Не только в праздники, но и в будни, после ученья и всех работ, свистят песенников и музыкантов наверх. И вот морская даль, под этими синими и ясными небесами, оглашается звуками русской песни, исполненной неистового веселья, бог знает от каких радостей, и сопровождаемой исступленной пляской, или послышатся столь известные вам хватающие за сердце стоны и вопли от каких-то старинных, исторических, давно забытых страданий».

В будничной жизни выдалось одно необыкновенное, торжественное утро. По традиции, 1 марта, которое, видимо, было днем «именин» корабля, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензий, – все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.

Потом опять все вошло в обычную колею, – дни текли однообразно. «В этом спокойствии, уединении от целого мира, в тепле и сиянии, фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни. Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, со свежей головой и аппетитом, выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь, пьешь чай, потом сядешь за работу. Солнце уже высоко, жар палит: в деревне вы не пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на гумно. Вы сидите под защитой маркизы на балконе, и все прячется под кров, даже птицы, только стрекозы отважно реют над колосьями. И мы прячемся под растянутым тентом, отворив настежь окна и двери кают. Ветерок чуть-чуть веет, ласково освежая лицо и открытую грудь. Матросы уж отобедали (они обедают рано, до полудня, как и в деревне, после утренних работ) и группами сидят или лежат между пушек. Иные шьют белье, платье, сапоги, тихо мурлыча песенку; с бака слышатся удары молотка по наковальне. Петухи поют, и далеко разносится их голос среди ясной тишины и безмятежности. Слышатся еще какие-то фантастические звуки, как будто отдаленный, едва уловимый ухом звон колоколов… Чуткое воображенье, полное грез и ожиданий, создает среди безмолвия эти звуки, а на фоне этой синевы небес какие-то отдаленные образы…»

Прочтешь эту картину, писанную как бы не пером, а кистью и красками, где все так естественно и поэтично, и задумаешься. И что-то всколыхнет, взволнует душу…

* * *

На корабле у Гончарова создалась репутация мужественного человека. Таким он и был в действительности. Но поскольку повествование Гончаров ведет «от себя», то можно подумать, что образ путешественника, который находится в центре книги, – это образ самого Гончарова. На самом деле это не так или не всегда так.

Центральное действующее лицо в очерках, герой их – это сугубо прозаический, обыкновенный человек, привыкший к комфорту, заурядный чиновник, которого бог весть для чего судьба оторвала от повседневного посещения департамента и удобств городской жизни и бросила на «зыбкое лоно морей». Гончаров подтрунивает над своим героем, называет его и даже самого себя путешествующим Обломовым. Но все это тонко и умно задуманная ирония. Обломов не решился переправиться через Неву, Гончаров же объехал кругом весь мир.

Из путевых писем Гончарова мы видим, что ему стоило большого здоровья и сил переносить все лишения и невзгоды, с которыми связано плавание на устаревшем парусном корабле.

Особенно тяжело он пережил «обручение» с морем – путь от Кронштадта до Портсмута, который был труден и для настоящего моряка. «Что вам сказать о себе, о том, что разыгрывается во мне, не скажу под влиянием, а под гнетом впечатлений этого путешествия? – писал он М. А. Языкову из Лондона. – Во-первых, хандра последовала за мной и сюда, на фрегат; потом новость быта, лиц – потом отсутствия покоя и некоторых удобств, к которым привык, – все это пока обращает путешествие в маленькую пытку… Впрочем, моряки уверяют меня, что я кончу тем, что привыкну, что теперь и они более или менее страдают сами от неудобств и даже опасностей, с которыми сопряжено плавание по северным морям осенью».

У Гончарова возникли было сомнения и колебания (из-за болезни и т. д.), не вернуться ли из Англии домой, и он будто бы даже начал так вести дело на корабле, чтобы «улизнуть»… Из противоречивых и шутливо-иронических признаний Гончарова на этот счет видно, что в конце концов это намерение не очень было решительным. «…Когда я увидел, – писал он из Портсмута Майковым, – свои чемоданы, вещи, белье, представил, как я с этим грузом один-одинешенек буду странствовать по Германии, кряхтя и охая, отпирать и запирать чемоданы, доставать белье, сам одеваться да в каждом городе перетаскиваться, сторожить, когда приходит и уходит машина и т. п., – на меня напала ужасная лень. Нет уж, дай лучше поеду по следам Васко-де Гамы, Ванкуверов, Крузенштернов и др., чем по следам французских и немецких цырульников, портных и сапожников. Взял да и поехал».

Постепенно Гончаров «во многом свыкся с морем», у него появилась «привычка к морю».

«…В качку хожу, как матрос, – писал он Е. А. и М. А. Языковым из Зондского пролива, – сплю и не слышу подчас пушечного выстрела, ем и не проливаю супа, когда стол ходит взад и вперед… наконец привык к этой странной, необыкновенной жизни и… не хочется воротиться назад».

Вначале Гончарову мало удавалось заниматься путевыми записками, и его порою снова стала посещать хандра. Работа служебного характера на фрегате отнимала много сил и времени, – «Как в департаменте!» – иронически восклицал он в одном из своих писем.

Кроме выполнения служебных обязанностей, писатель, по просьбе адмирала, преподавал словесность и историю гардемаринам.

У Гончарова решительно улучшается настроение, когда он чувствует в себе «потребность рисовать» и удовлетворяет ее. Уверенность в своих творческих силах и желание писать постепенно нарастали у него в пути. Эту «охоту писать», в частности, каждый раз «разогревала» в нем «книжка Ивана Сергеевича», то есть Тургенева.

Уходя в плавание, Гончаров прихватил с собою «Записки охотника», которые вышли в свет в августе 1852 года. «И вчера, – сообщал он Языковым из Китая, – именно вчера, случилось это: как заходили передо мной эти русские люди, запестрели березовые рощи, нивы, поля, и – что всего приятнее – среди этого стоял сам Иван Сергеевич, как будто рассказывающий это своим детским голоском, и прощай Шанхай, камфарные и бамбуковые деревья и кусты, море; где я – все забыл. Орел, Курск, Жиздра, Бежин луг – так и ходят около…»

Он сетует по поводу того, что ему пока еще не удалось «сосредоточить в один фокус» все увиденное, что он еще «не определил смысла многих явлений», что у него нет «ключа» к ним. «…Я не постиг поэзию моря и моряков и не понимаю, где тут находили ее, – замечает Гончаров в письме к Майковым из Портсмута. – Управление парусным судном мне кажется жалким доказательством слабости ума человечества. Я только вижу, каким путем истязаний достигло человечество слабого результата… После пароходов на парусное судно совестно смотреть».

Но именно из этого письма видно, что Гончаров уже подобрал первый «ключ» к явлениям и фактам окружающей его жизни. Этим «ключом», этим критерием в оценке фактов и явлений действительности для Гончарова является идея прогресса, трезвый реализм, развенчание пресловутой экзотики.

* * *

Гончаров много писал писем с пути. «Писать письма к приятелям, – признается он И. И. Льховскому, – для меня большая отрада». В этих письмах Гончаров подробно рассказывал о своих путевых переживаниях, впечатлениях и наблюдениях. Он просил друзей сохранить его письма. Они являлись в ряде случаев подготовительными, первоначальными этюдами «Очерков путешествия» («Фрегат «Паллада»).

Как секретарь экспедиции, Гончаров вел судовой журнал, в который заносил различные события. К сожалению, журнал этот не сохранился. Но еще большее значение имел в подготовительной литературной работе автора очерков его путевой дневник (тоже не дошедший до нас). Гончаров постоянно делал в своем дневнике записи. «Чуть явится путная мысль, меткая заметка, я возьму да в памятную книжечку, думая, не годится ли после на что…» – писал он Майковым из Сингапура.

Еще с мыса Доброй Надежды Гончаров сообщал Майковым, что у него «материалов, то есть впечатлений, бездна», но что работу тормозит его «несчастная слабость вырабатывать (то есть стилистически отделывать. – А. Р.) донельзя».

Однако ко времени прихода корабля на Филиппинские острова (март 1854 года) у Гончарова уже была написана большая часть очерков. Подтверждение этому мы находим в письме к Майковым: «Пробовал я заниматься, и, к удивлению моему, явилась некоторая охота писать, так что я набил целый портфель путевыми записками. Мыс Доброй Надежды, Сингапур, Бонин-Сима, Шанхай, Япония (две части), Ликейские острова, все это записано у меня, и иное в таком порядке, что хоть печатать сейчас…»

В этот период путешествия Гончаров глубоко, с прогрессивных реалистических позиций осмыслил громадный материал своих путевых наблюдений, что позволило ему создать правдивую и богатую по содержанию книгу.

Для праздного романтика и бедность живописна, все окружающее он представляет себе в радужном свете. По-иному раскрывается действительность взору реалиста. Русский писатель был чужд эстетскому обольщению необычным, экзотическим. За внешними эффектами он стремился увидеть неприкрашенную правду жизни, рисовал жизнь такой, какой она являлась сама по себе, то есть со всеми ее контрастами и противоречиями, а не такой, какой она представлялась в воображении. Гончаров видел, что нищета всюду в мире одинакова: и под лучезарным блеском южного солнца и под сереньким небом севера. Будь то русский крепостной крестьянин, португалец, негр или китаец – одинаково тяжел их труд, одинаково бедны их одежды и хижины. И русский писатель проникался глубоким и искренним сочувствием к этим угнетенным и бесправным людям. Жизнь и человек – вот что всегда в центре внимания автора «Фрегата «Паллады», убежденного гуманиста и реалиста.

* * *

Несмотря на то, что Гончаров не был человеком революционных взглядов, в своих наблюдениях над зарубежной действительностью он поднялся на целую голову выше многих западных прогрессистов того времени. Он, приветствуя «материальный прогресс», сумел вместе с тем критически взглянуть на буржуазное общество.

Развивающийся капитализм нес гибель патриархально-феодальным формам жизни. Гончаров расценивал это как прогрессивный исторический факт. Вместе с тем он видел и пороки буржуазного общества. И не только видел, но и резко обличал их.

Первые впечатления Гончарова от зарубежной действительности связаны были с пребыванием в Англии. Это было время расцвета английского промышленного капитала и английской внешней торговли, пора неограниченных претензий Англии на мировое господство. Англия «стала, раньше других, капиталистической страной и, к половине XIX века, введя свободную торговлю, претендовала на роль «мастерской всего мира», поставщицы фабрикатов во все страны, которые должны были снабжать ее, в обмен, сырыми материалами». [113]113
  В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 228.


[Закрыть]

Сходя на английскую землю, Гончаров намерен был ничего «не писать об Англии». Ему казалось, что и без того уже всем русским «наскучило слушать и читать, что пишут о Европе и из Европы, особенно о Франции и Англии». Не желая повторяться, Гончаров полагал ограничиться беглыми заметками об Англии и англичанах, описанием того, что «мелькнуло» в его глазах.

Однако за время пребывания в Англии у него накопилось немало новых и интересных наблюдений, которые составили одну из первых, и притом самых важных, глав «Фрегата «Паллады».

В своих суждениях об английской действительности Гончаров не только вполне самостоятелен, но и весьма проницателен. Писатель отдает должное успехам английской промышленности и торговли, но далек от того, чтобы плениться картиной английской жизни. Ему чужда англомания, которой были так заражены в то время многие и в России и за рубежом. В Англии, более чем где-либо в другой стране, он смог убедиться в том, что материальный и технический прогресс буржуазного общества во многих случаях сопровождался подавлением духовных сил и стремлений человека, превращением его в простой придаток машины.

«…В животных, – с глубоким сарказмом говорит Гончаров, – стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь, или открывает и закрывает какой-то клапан». Всякое «уклонение» от механической функции, замечает далее автор очерков, «в человеке подавляется».

Гончаров прекрасно показал, как за всем хваленым английским буржуазным благополучием, благопристойностью кроется лишь одно – «стремление к торгашеству», к «мелочной, микроскопической деятельности», стяжательство, власть чистогана, лицемерие и глубокое равнодушие к интересам человечества. «Кажется, – пишет он, – все рассчитано, взвешено и оценено, как будто и с голоса, и с мимики берут тоже пошлину, как с окон, с колесных шин».

Гончаров смело сдергивает покровы с показной, внешней стороны английской буржуазной морали: «Незаметно, – говорит он, – чтоб общественные и частные добродетели свободно истекали из светлого человеческого начала, безусловную прелесть которого общество должно чувствовать непрестанно и непрестанно чувствовать тоже и потребность наслаждаться им».

«Но, может быть, это все равно для блага человечества, – с явной иронией спрашивает он себя, – любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым – даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно?»

Гончаров стремится отстоять, утвердить «светлое человеческое начало» в жизни, как к этому стремилась всегда русская прогрессивная мысль.

Добродетель, по замечанию автора очерков, достигается в Англии чисто полицейскими мерами. «Везде рогатки, машинки для проверки совести… вот какие двигатели поддерживают добродетель в обществе». Нет элементарного внутреннего доверия между людьми, каждый боится, как бы его не надул «ближний».

Эти обличительные строчки Гончарова не утеряли своей значимости и поныне, так как в них запечатлены не какие-либо случайные, преходящие, временные явления, а роковые пороки капиталистического общества.

В 1843 году в статье «Положение Англии» Ф. Энгельс писал:

«Удивительно, как сильно в Англии духовно пали и расслаблены высшие классы общества… Политические и религиозные предрассудки передаются по наследству от поколения к поколению… Англичане, то есть образованные англичане, по которым на континенте судят о национальном характере, эти англичане – самые презренные рабы в мире… Англичанин пресмыкается перед общественным предрассудком, ежедневно приносит себя ему в жертву – и чем он либеральнее, тем покорнее он повергается во прах перед этим своим божком… Таким образом, образованные классы в Англии глухи ко всякому прогрессу». [114]114
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т II стр. 321–323.


[Закрыть]

Находясь в Англии, Гончаров на каждом шагу чувствовал этот упадок духовной жизни, что и явилось одной из причин его неудовлетворенности западноевропейской действительностью.

В Англии Гончарову пришлось столкнуться не только с нравственным, но и политическим лицемерием. Все усилия господствующих классов, говорит Гончаров, направлены к тому, чтобы показать, что «общество благоденствует». Но правда жизни была другой. Несмотря на то, что автор очерков не смог вдуматься в существо классовых различий и классовых противоречий буржуазного общества, он все же ясно увидел, что «от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но и целые страны под английским управлением».

Англию он покидал без сожаления. «Я охотно расстаюсь, – писал он в очерках, – с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, – добавлял он при этом, – что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…»

И действительно, так это и произошло. На всем длинном пути в Японию Гончарову не раз пришлось столкнуться с этим образом, пристально наблюдать типы английских торговцев и колонизаторов, стремившихся повсюду в мире утвердить свое влияние и господство.

«Вот он, – с глубокой иронией пишет Гончаров, – поэтический образ, в черном фраке, в белом галстуке, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком подмышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает в шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает».

Вряд ли в литературе того времени, да и много после, было более насмешливое и язвительное изображение собирательного типа английского буржуазного дельца, всех его мнимых совершенств и насквозь лживой, ханжеской морали.

* * *

Гончаров придавал исключительно важное значение развитию мировой торговли, которая, по его мнению, разносила «по всем углам мира плоды цивилизации», вносила движение в патриархальную идиллию, ликвидировала феодальную замкнутость и отсталость.

Определяя задачи мировой торговли, Гончаров решительно высказывался против использования ее в целях экспансии, захвата и порабощения более развитыми странами менее развитых. Он осуждает насилие над народами, жестокость и бесчеловечность колонизаторов.

В силу ограниченности своих общественных воззрений, Гончаров не видел, что эксплуататорские, агрессивные устремления и дела английских и американских колонизаторов составляют существо капитализма. Однако, ставя выше всего в художественном творчестве верное отображение действительности, он сумел в своих очерках запечатлеть характерные черты и противоречия буржуазного прогресса.

Как трезвый реалист, Гончаров видел неизбежность и относительную прогрессивность развивающегося капитализма. Вместе с тем он видел и тот «безотчетный ужас», который порождали в нетронутых еще «цивилизацией» странах капиталистические колонизаторы, всюду утверждая свое господство, свой «фаустрехт» – право кулака. Гончаров метко разоблачает колонизаторский прием развязывания агрессии против народов Азии: «Пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег и, когда начнут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну». Эта разбойничья тактика, описанная Гончаровым, применяется и современными империалистическими агрессорами.