Текст книги "Ночная погоня (Повести)"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

21 час 30 минут

Внизу кто-то прилег на диваны – фотограф Коля даже похрапывал, кто-то читал. Владимиру читать не хотелось. Он лежал на кожаном диване, подложив руки под голову, и размышлял. Владимир вспомнил, как вел себя Николай вначале по отношению к Тане. Как присматривались друг к другу его лучший друг и его любимая, его будущая жена. Настороженно, ревниво – не отнимет ли другой Владимира?

А потом как-то сразу понравились друг другу.

Таня поразила Владимира своей еще неведомой ему тогда женской проницательностью.

– Ты знаешь, Володя, – сказала она как-то, – он замечательный парень, твой Рыжий. Он надежнейший. С ним я готова тебя одного не только на ваши операции пускать, а даже с девушками гулять. Он-то уж твое счастье всегда будет защищать. А, как известно, твое счастье – это я. – И Таня посмотрела на Владимира своими карими смеющимися глазами.

– Кому известно? – притворно удивился Владимир.

– Всем известно, мне Николай говорил, что ты в управлении всем направо-налево рассказываешь, даже хотел объявление повесить: так и так, мол, у меня есть Таня, которую я обожаю и даже надеюсь, что, если я буду очень хорошим, она, возможно, тоже отнесется ко мне с некоторым вниманием!..

– Ох, болтушка! – Владимир рассмеялся и поцеловал жену.

Но та, вдруг став серьезной, продолжала:

– Только, знаешь, мне кажется, что все его веселье от печали.

– Как – от печали? – насторожился Владимир.

– Ну так. Словно у него есть какое-то скрытое горе. Может, любит кого-нибудь безответно, а скорее какая-то давняя печаль. В общем, не знаю, но у меня такое ощущение…

Владимир молчал, дивясь Таниному чутью. Она тогда еще ничего не знала про Нину.

С Владимиром Николай виделся ежедневно на службе, на тренировках, в институте.

У Тани было не так уж много свободного времени: техникум, домашние дела.

Воскресенье же они почти всегда проводили вместе – втроем. Таня не требовала, как некоторые женщины, недавно вышедшие замуж, чтобы они все время оставались с мужем вдвоем. Наоборот, ей было даже приятно, чтобы кто-то видел ее счастье, кто-то близкий, кто бы не завидовал, не был бы равнодушным, а радовался ему. Она словно хотела показать Николаю: «Вот видишь, твой Володя в надежных руках!»

Хорошие у них бывали прогулки, хорошие и интересные.

У Тани вообще был ровный, веселый характер. Но иногда вечером, оставшись с Владимиром наедине, затевала серьезные разговоры.

– Скажи, Володь, почему ты решил стать милиционером? – спросила она однажды. – Ведь ты мог пойти просто в юридический институт или физкультурный. А почему так?

Владимир отложил конспект, понимая, что заниматься сегодня больше не удастся.

– Почему решил стать милиционером? Да как тебе сказать. Ну, в школу-то мы пошли (он сам не замечал, как начинал говорить и за себя, и за Николая) просто потому, что уж очень там все интересно было. А вот теперь, теперь я уже могу точно ответить, почему мы полюбили это дело. Думаю, что могу…

Он помолчал.

– Так почему? – повторила Таня. Она не любила, когда не получала скорого ответа на свой вопрос (а на вопросы ее было порой совсем не просто ответить).

– Видишь ли, это дело характера, темперамента. – Владимир нахмурил брови, он старался понятнее изложин, свою мысль. – Мы ведь в революции не участвовали, в Отечественную под стол пешком ходили – с оружием в руках, словом, не боролись… – Он замолчал, подыскивая нужное слово.

– За что не боролись?

– Ну, за Родину нашу, за все. – Владимир развел руки, словно хотел обнять что-то очень большое. – За коммунизм…

– Коммунизм еще не наступил, – категорически заметила Таня.

– Да не в этом дело…

– Впрочем, наступил, – так же категорически сказала она.

Владимир недоуменно посмотрел на нее.

– Ну как тебе объяснить? – Таня наморщила лоб. – У людей некоторых уже наступил. В душе, что ли, в сердце, в поступках. Словом, я не могу объяснить! Ты прости, я перебила…

Владимир помолчал, обдумывая Танину мысль, потом продолжал:

– Так вот, я говорю, с оружием мы с врагом не сражались. Понимаешь? И мне почему-то кажется, что в милиции мы как-то восполним этот пробел. Погоди, погоди! – Он поднял руку, словно останавливал еще не высказанные Танины возражения. – Я знаю, ты сейчас скажешь, что любой рабочий, инженер, врач, уже не говоря, скажем, о пограничниках, летчиках-испытателях, – что многие делают не меньше, а иные и больше, чем воевавший солдат. Можно быть бухгалтером, всю жизнь крутить ручку арифмометра и, сэкономив государству сотни тысяч, принести великую пользу. Я не спорю. Это так. Но вот с нашим темпераментом, вот моим и Колькиным, мы должны, как бы тебе объяснить, ну фактически, что ли, драться… И притом с самым плохим.

Владимир помолчал.

– Ты опять можешь сказать, что какие-нибудь сорняки на полях, трахома, чума, засуха страшнее тысячи преступников, и потому агроном, врач, мелиоратор, которые с этим борются, делают более важные дела. Но у них все же не такие ощутимые враги, вот именно в смысле ощутимости. А наши – они реальны. Они здесь, возле нас, и их надо корчевать в активной борьбе, в буквальном смысле с оружием в руках. Ведь даже когда настанет коммунизм, надо будет воевать с засухой и болезнями, а вот пока есть на земле преступники, коммунизм не наступит. Разные есть, конечно, преступники, большие и малые, у «них» и у нас. Я не говорю о «тех». Но здесь, внутри страны, мы должны их выкорчевать. И когда я это делаю, мне ощутимее мой вклад в общее дело. Но это, конечно, вопрос характера, повторяю, темперамента… – Владимир улыбнулся и взял Танину руку. – Я понимаю, что я не Плевако. Все это звучит, конечно, довольно неясно. Да? Ничего не поняла?

– Я все поняла… – Серьезное выражение было в ее карих глазах. – Я отлично поняла. Вот за это я тебя, наверное, и люблю.

Их беседу прервал звонок.

Это пришел Николай.

Пока Таня ушла на кухню готовить чай, Николай, как всегда, шумно рассказывал:

– Ужас! Полная деградация преступности! Уходят лучшие люди! Убийцы переквалифицируются в карманников, скоро станут фальшивыми нищими – пойдут по вагонам электрички и будут петь: «С неразлучным своим автоматом побывал не в а-да-ной я стране…» Ты знаешь, кто появился на нашем светлом горизонте? Повар! Да, да, тот самый. Словом, так. – Николай заговорил серьезно: – Повара действительно выпустили. Прописан он в области, в Москву приезжает на «гастроли». Из-под надзора то и дело ускользает. Есть сведения, что занялся карманными кражами. В основном ходит по театрам, циркам и концертам перед началом или после окончания, когда народ спешит, толпится у входных дверей. Надо проверить…

Но тут вошла Таня с подносом, где дымились стаканы с чаем и домашними печеньями, предметом ее великой гордости.

Деловой разговор пришлось прекратить.

Пока пили чай, Таня внимательно разглядывала Николая.

– Коля, а почему ты сегодня такой нарядный? – подозрительно спросила она. – В последний раз, помнится, я тебя с галстуком видела у нас на свадьбе. И то повязала Володин. Уж не влюбился ли ты? А?

Таня вся оживилась от такого предположения – вот где потребуются ее советы, указания…

– Да что ты! – Николай таинственно отводил взгляд. – Так…

– Нет. – Таня даже привстала, пытаясь заглянуть Николаю в глаза. – Нет! Говори! Влюбился, да? В кого? Ну не томи. Куда идете? Наверняка ведет тебя к родителям знакомиться! Иначе ты б так не разоделся. Она кто?

– Она повар, – изображая смущение, ответил Николай, – в столовой в нашей, в управлении. Володя ее знает. Ты ведь ее знаешь, Володька? Да? Она мне всегда больше мяса накладывает. Очень красивая. – Николай, оживленно размахивая руками, старался описать красоту своей дамы. – Глаза! Больше тарелок! Руки ловчей ухватов, зубы…

– Ну ладно, ладно! – Таня была разочарована. Романа у Николая явно не намечалось. Он, как всегда, валял дурака. – Но куда ты все-таки идешь такой нарядный?

– А она, – оживленно басил Николай, – увлеклась теперь театром. Мы с ней теперь театралы, интегралы, меломаны, клептоманы… – Тут он подавился словами и замолчал, испуганно глядя на Таню, – он боялся ее проницательности, когда дело касалось их с Владимиром работы. Опасения его оправдались.

– «Меломаны»! – зловеще заговорила Таня. – «Клептоманы»! Опять ваши карманники! Даже на отдыхе, даже в театре вы должны кого-то ловить. Я не дурочка, я все понимаю…

Но Николай придумал новый прием, чтобы отразить нападение. Перекрывая Танин голос своим могучим басом, он закричал:

– Да! Иду в театр ловить воров! У нас теперь новые обязанности! Мы выполняем задание Управления по охране авторских нрав! Есть приказ: весь уголовный розыск бросить на просмотр пьес и фильмов – не стащил ли один автор у другого сюжетик. Вот. Вчера задержали двоих – один выкрал два акта у малоизвестного иркутского драматурга, другой стянул три реплики у Мольера…

Так сидели они и болтали за столом часов до десяти. В десять, посмотрев на часы, Николай встал.

– Не удалось сходить с моей дамой, с моим дорогим поваром, в театр, пойду хоть встречу у входа…

Он распрощался и ушел. А на следующий день в управлении жаловался Владимиру, что опять Повара не нашел.

Сведения поступали все чаще. То карманная кража совершена у входа в Большой театр, то прямо в фойе цирка, то у консерватории. Было известно, что «работал» Повар, но, сколько ни дежурили оперативные работники, в том числе Николай, возле театров перед началом и после окончания спектаклей, Повар так и не обнаруживался.

И вот сегодня наконец поступили точные сведения: Повар должен быть у театра А. С. Пушкина. «Интересно, – размышлял Владимир, – возьмут его Колька с ребятами на этот раз или того опять не окажется?» Не дежурь Владимир сегодня, он бы, конечно, пошел с Николаем…

Резкий голос из репродуктора заставил его вскочить. В комнате наступила тишина. Подполковник Голохов негромко проговорил:

– Врач, эксперт, фотограф, Логинов, Анкратов – на выезд….

Владимир быстро подтянул расслабленный на отдыхе ремень, схватил фуражку. Вот оно! Наконец-то!

Дежурная группа торопливо вышла во двор. Не было только следователя прокуратуры: за час до того у него случился приступ аппендицита, и его увезли в больницу. А заменить не успели. У дверей уже урчала мотором оперативная машина. Обмениваясь на ходу короткими фразами, подошли к «Волге».

В этот момент высокая фигура подполковника Голохова показалась в дверях. Он быстро прошел к машине, сел рядом с водителем, негромко скомандовал: «Поехали! Побыстрей»!

Воцарилась тишина. Никто не произнес ни слова. На происшествие выезжал сам дежурным по городу. Значит, происшествие это было чрезвычайным…

22 часа 30 минут

Завывая сиреной, черная «Волга» вылетела к «Эрмитажу», визжа на повороте, свернула к Пушкинской площади, минуя испуганно застывшие при звуке сирены автомобили, пересекла улицу Горького и понеслась вдоль бульвара к Никитским воротам.

Машина на полном ходу затормозила напротив театра А. С. Пушкина у бульварной ограды, Владимир почувствовал, как невидимые ледяные пальцы прошлись по спине, поднялись к затылку…

– Товарищ подполковник… – Владимир сам не узнал своего голоса, хриплого, задыхающегося.

– Да, Володя.

Больше Голохов ничего не сказал. Он открыл дверцу и вышел из машины. За ним вышли врач и Алексей Логинов, второй оперативник. Владимир вылез из машины последним, ему казалось, что ноги его налились свинцом. Он испытывал странное чувство: будто он стоит в стороне и наблюдает за другим Владимиром Анкратовым, который вышел из машины, перелез вслед за остальными через ограду и прямо по траве меж кустов движется к небольшой группе людей, стоящих в боковой аллейке бульвара.

Владимир уже знал, что он увидит, когда подошел к расступившимся при виде Голохова милиционерам в форме и в штатском, безмолвно стоявшим в этой узкой, плохо освещенной аллейке.

…Николай лежал на спине, рыжие волосы, казалось, потускнели в бледном свете дальнего фонаря, руки не были раскинуты в стороны, а сжаты в кулаки и сведены у груди, словно в свой смертный час готовился он к решающей схватке. На белом как бумага лице застыло удивленное выражение.

Он лежал безмолвный и беспомощный, казавшийся сейчас особенно молодым. Но то лежал не мальчик, а боец, он не умер, а погиб, и в чертах этого удивленного, совсем юного в смерти лица был отпечаток какой-то суровой решительности.

Врач, как всегда, протер очки, наклонился над убитым, знаком подозвал двух милиционеров, чтобы помогли перевернуть тело…

Возле Голохова стоял немолодой майор, видимо, старший из прибывших на место работников ближайшего отделения милиции. Он докладывал:

– …хотел закурить. – Майор указал на валявшуюся сигарету и зажигалку. – А тот, видимо, шел сзади, да как шел! Тише тени. Ну, лучшего места не найти. Сами видите – здесь подряд два фонаря не горят, темно, да и нет никого. Он остановился прикуривать, сгорбился, словно нарочно спину подставил. Ну тот и ударил. По лицу видно, – он указал на Николая, – сразу… Вот сейчас врач скажет.

Врач, подошедший к концу доклада, кивнул головой.

– Удар, товарищ подполковник, нанесен, – сказал он, – исключительно точно: окончательный вывод можно будет сделать после вскрытия. Но думаю, что нож пробил широчайшую мышцу спины, прошел через межреберный промежуток и проник в сердце или легкое почти на всю длину. Это необычный нож. Лезвие узкое, типа стилета. Смерть наступила мгновенно.

Послышался вой сирены. Шурша шинами, у ограды остановилась машина «Скорой помощи».

Милиционеры, санитары перепрыгнули через ограду и, на ходу расправляя носилки, направились к убитому. Их белые фигуры, словно привидения выделялись на черном фоне кустов.

Николая осторожно, как будто боялись причинить ему боль, подняли, уложили на носилки.

Последний раз Владимир увидел на секунду мертвое лицо друга. Потом тело прикрыли простыней и понесли. Санитары, тяжело ступая по траве, удалились в сторону машины.

Все это время Владимир стоял с безучастным видом. Вокруг ходили люди, его даже кто-то нечаянно толкнул, слышались негромкие разговоры. Но он ничего не замечал, только смотрел на зажигалку. Он подарил ее Николаю в день рождения, и друг ею очень дорожил. В тот вечер гости разошлись поздно, и Николай отправился ночевать к Владимиру, жившему недалеко от ресторана, где отмечалось торжество (Нина на этот вечер была поручена заботам соседки). Они долго разговаривали, лежа в «постелях» (Николаи на диване – гостю почет, а Владимир на полу).

Николай любил мечтать о будущем. Делал это он, как обычно, с юмором, давая волю гноен неисчерпаемой фантазии.

– Ты понимаешь, Володь, что меня смущает, – гудел в темноте его озабоченный бас. – Пока мы лейтенанты, нам вместе служить нетрудно – один отдел. Станем капитанами – куда ни шло; майорам тоже в одном управлении место найдется. Но ведь лет через пять будем мы с тобой генералами, и конец: меня, видимо, сделают министром, тебя тоже… начальником горотдела на Чукотке: вместе двум таким чинам в одном городе места-то не найдется. А? Володь?

Но потом Николай заговорил серьезно:

– Эх, Володя, попасть бы нам в высшую школу! Я не знаю, что бы делал: днем и ночью долбил, конспектировал, язык бы выучил, честное слово! А то только родной да воровской – маловато. Кончил бы – честное слово, диссертацию защитил! Не веришь? Защитил бы!

И тема будет: «Превентивные меры по борьбе с детской преступностью».

Он помолчал.

– И еще, Володя, я мечтаю: неужели Нинку никак нельзя поставить на хоть на искусственные какие ноги? Ведь смотри, что делается: зрение возвращают, почки пересаживают, сердце, понял, сердце остановившееся оживляют… Хоть что-нибудь придумать!

Сейчас эта ночная беседа ожила во всех деталях. Придет время, и наука что-нибудь придумает – Нина будет ходить, а вот сердце Николая, пробитое ножом, уже никто не оживит.

Как сказать Нине? Задыхаясь от тоски, Владимир представлял себе, как сообщит ей страшную весть. Сделать это должен только он. Ведь просила его: «Береги Николая». А он не уберег. Какое значение имеет то, что он был в ту минуту далеко, что нельзя его в чем-либо упрекать? Все равно он никогда себе этого не простит. Себе? Нет, не только себе. «Твоя обида – моя обида» – так поклялись они, двое голоштанных ребят, тогда за сараем. Их было двое. Теперь Владимир остался один. Гибель Николая не должна остаться безнаказанной. Это его кровное дело, его долг!

Владимир стоял бледный, сжимая кулаки. Его наполняла безмолвная, слепая ярость. Попадись ему в эту минуту убийца, он бы задушил его, сжег на медленном огне! Одна мысль сверлила мозг: найти, немедленно найти преступника! Владимир не сомневался, что убийца Коростылев – преступник с нелепой кличкой Повар, хотя в прошлом работал шофером. Владимир мысленно представлял себе всю сцену, словно она произошла у него на глазах.

Повар пришел к концу спектакля. Люди возбуждены, оживленно обсуждают увиденное, они не так внимательны, как обычно. Идут. И тут он заметил Николая. Он, конечно, хорошо помнил его (еще на суде тогда крикнул: «Я вас, гады, запомню!»). А может быть, он приметил Николая и раньше, у других театров, и понял, что тот ищет его, что не будет ему спокойной жизни, пока жив Николай.

Увидев теперь Второва, он притаился, спрятался где-нибудь в неосвещенном углу, выжидал. Когда народ разошелся и Второв отправился домой, пошел за ним. Пойди Николай улицей, сядь в троллейбус, может быть, ничего и не произошло – Повар не решился бы. Но Николай пошел бульваром, да еще боковой аллейкой, где было темно. Повар крался бесшумно, держа нож в рукаве, в любую минуту готовясь или ударить, или убежать. И когда Николай остановился закурить, повернув к нему незащищенную спину, он одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние и ударил. Ударил точно. А потом бежал.

Вот так это было. Наверняка так! Владимир, чья профессиональная память, словно фотографию, хранила облик убийцы, представлял себе этого массивного, отлитого из одних мускулов великана, его коротко постриженную тяжелую голову, злом взгляд маленьких глаз, широкий рот, в котором, когда он открывал его, блестел тусклым блеском неизбежный золотой зуб…

Да, его он узнает и ночью, и в любом обличье, и среди миллионов прохожих!

Только надо найти его. Найти немедленно!..

– Лейтенант Анкратов! – резко прозвучал голос Голохова.

– Слушаю вас, товарищ подполковник!

– Останетесь с товарищами из отделения, Логинов с вами и… – подполковник сделал паузу, – возглавите поиски! Возражений не будет? – повернулся он к майору.

Тот отрицательно помотал головой.

Минуту Голохов смотрел Владимиру прямо в глаза, потом положил ему руку на плечо и своим обычным негромким голосом произнес:

– Давай, Володя. – И, словно прочтя его мысли, добавил: – И не забывай: ты не только друг Второва, ты прежде всего работник советской милиции.

23 часа 05 минут

Голохов уехал, уехал майор и сопровождавшие его офицеры. На бульваре остались Владимир, Логинов и оперативная группа, выделенная в их распоряжение начальником местного отделения милиции.

Они внимательно осмотрели место преступления (а чего тут было смотреть?), опросили немногих свидетелей. Позже это более подробно и тщательно сделают следователь прокуратуры, криминалисты. Собственно, свидетелей-то не было. Шедшая на дежурство стенографистка из ТАСС, наткнувшаяся на тело; какая-то женщина, поздно прогуливавшая по бульвару собаку и видевшая, как высокий мужчина, лица которого она не разглядела, в плаще с поднятым воротником быстрой походкой вышел с бульвара, пересек улицу и направился в сторону Пушкинской площади. Живший неподалеку гражданин, сошедший с троллейбуса у театра; ему показалось, что на бульваре в боковой аллейке произошла какая-то короткая возня. Вот и все. Билетеры в театре, дворники окрестных домов ничего не заметили.

Оперативная группа направилась в отделение, чтобы окончательно уточнить план действий.

Тем временем от дежурного по городу одновременно всем патрульным машинам, во все отделы и отделения милиции, дежурному по области, на вокзалы и во многие другие места было передано описание преступника и приказ о задержании; пришло подтверждение, что убийство совершил именно Повар: желая, видимо, избежать шума от падения тела, убийца, вонзив нож в спину Николая, поддержал другой рукой падающего и неслышно опустил его на землю. Отпечатки пальцев остались на запекшейся крови и были сличены с отпечатками, хранившимися в картотеке.

Направили телефонограммы во все таксомоторные, трамвайные, троллейбусные и автобусные парки – не запомнили ли случайно водители и кондукторы человека такой-то наружности (следовало подробное описание), который воспользовался каким-либо транспортом на Пушкинской площади, у Никитских ворот или в прилегающих районах.

Однако все эти меры вряд ли могли дать многое. В такой час – час театральных разъездов – в центре, когда тысячи людей спешат домой и садятся в троллейбусы, такси, автобусы, вряд ли кто-нибудь заметил, а тем более запомнил человека в общем-то ничем не примечательного, кроме высокого роста. Надо было такте учесть, что Повар был не «случайным», так сказать, преступником, не новичком. Он был опытный, хитрый, много раз сидевший за решеткой, и уж Повар-то хорошо знал, какие меры будут предприняты для его задержания.

Совершив свое преступление, он мог пройти большое расстояние пешком и только потом воспользоваться троллейбусом или такси, а возможно, и метро; мог сразу же с бульвара свернуть в один из переулков, например, к Бронной, или проходным двором выйти в Большой Гнездниковский, дойти до Малого Гнездниковского, а там снова нырнуть в проходной, чтобы сразу появиться у Моссовета.

Известно было лишь одно: Повар никогда не «работал» с сообщниками – волк среди волков, он не доверял даже своим. Владимир понимал: бродить ночью по Москве Повар не станет. Одно из двух: или он спрячется у кого-то, кто предоставит ему убежище, или постарается как можно быстрей выбраться из города.

Логинов считал, что Повар уже давно спит беззаботным сном у какой-нибудь своей знакомой или у одного из надежных дружков, живущих в Москве. Зачем ему уезжать куда-то ночью, рискуя быть пойманным на вокзале? Лучше отсидеться несколько дней, не выходя на улицу, а потом тихо исчезнуть.

Лейтенант Русаков, старший приданной Владимиру группы, молодой светловолосый парень, придерживался другого мнения.

– Уверен, – горячо доказывал он, рубя воздух рукой в такт своим словам, – что прятаться в городе Коростылев не будет! Опасно это для него. В конце концов, рецидивисты на учете. Известно, кого из них можно заподозрить в связи с ним. Может быть устроена проверка документов, могут выдать свои – его не очень-то любят. Да он и вообще такой мужик, что никогда особенно ни с кем не сходился. «Старая гвардия» его далековато – он, слава богу, сколько отсидел-то последний раз! – а новых дружков, наверное, завести не успел. Да и времена не те: сколько теперь таких, как он? Раз-два и обчелся. Их не то что ночью, днем с фонарем не сыщешь. Ведь не случайно он не только прописался в области, но и живет там, а в Москве только «гастролирует». Иначе бы он все время здесь у кого-нибудь прятался. Это раз. Два: будь у него в Москве надежные сообщники, разве стал бы он заниматься карманными кражами? Одолжил бы денег и притаился, готовил настоящее дело. А то вынужден карманкой промышлять. Сколько риску на ерунде погореть! Если б он когда-то, пока свои настоящие художества не начал, не был мастером по части карманов, он бы в жизни этим не занялся. А так нужда заставила – другого выхода нет. Совершенно ясно, – закончил Русаков, – что он будет стремиться покинуть город.

Говорили и другие. Владимир молчал.

В рассуждениях Русакова было много правильного – действительно, вряд ли можно предполагать, что Коростылев останется в городе, скорей всего ему не у кого здесь спрятаться. С другой стороны, убийца достаточно хорошо знал, с какой быстротой действует милиция: раньше, чем он добрался бы до любого вокзала, там уже знали о совершенном преступлении и приметах убийцы. На ноги была бы поднята вся транспортная милиция. Какой же выход? Какой выход мог придумать Коростылев, хитрый и опытный, наверное, даже умный бандит? Владимир хорошо знал один из основных законов работника милиции: не считать преступника глупей себя, лучше переоценить его, чем недооценить. Вот что бы сделал он, Владимир, на месте Повара?

И тут мелькнула мысль – самолет! Ну, конечно же, такая мысль вполне могла прийти Коростылеву в голову: в Москве оставаться не у кого, садиться в поезд или пригородный автобус опасно. А на аэродроме вряд ли будут его искать. Тем более что в поездах можно продолжать поиски и в дороге, и на промежуточных остановках. Самолет же улетел – и ищи-свищи ветра в поле, приземлится где-нибудь во Владивостоке. Это было важным преимуществом. Коростылев понимал, что чем дальше он на время окажется от Москвы, тем лучше. Правда, самолеты ночью уходят редко, но все же уходят. Наконец, можно подождать и до утра, и необязательно в здании аэропорта, что во Внукове, что в Шереметьеве, это можно сделать в лесу, поблизости.

Но тут Владимир сам прервал ход своих мыслей. У Коростылева наверняка есть паспорт на чужое имя. А вот деньги? Ведь денег-то у Повара не было, билет же на самолет, тем более куда-нибудь далеко, стоит все же недешево.

Теперь Владимир мог изложить свой вариант поиска.

Некоторое время царило молчание. Первым нарушил его Русаков.

– Ну и что? – сказал он. – Такой, как Повар, мог вполне принять подобное решение, рассчитывая добыть деньги на месте. Мы ведь знаем, что он и раньше во время своих «гастролей» обычно пользовался самолетом – быстро покидал город и сразу оказывался далеко. Вот и теперь решил воспользоваться старым способом. Я не удивлюсь, если выяснится, что сразу же за убийством в том же районе или еще где-нибудь последовало ограбление и приметы грабителя совпадут с приметами Повара. Кроме того, аэропорт тоже отличное поле деятельности для карманника.

– А из аэродромов, – заметил Логинов, – мне кажется, Шереметьево и Быково отпадают: там самолеты реже.

Владимир встал.

– На выезд! – скомандовал он.

И пока одна группа занялась проверкой первой версии, другая во главе в Анкратовым отправилась на аэродром. Через несколько минут две оперативные «Волги» уже мчались во Внуково, оглашая воздух звуком сирен.

Начался мелкий дождь. Шоссе в свете фар блестело, словно гладкая кинопленка. Ветровое стекло покрылось водяной россыпью. Шофер включил «дворники», и они еле слышно шуршали, прометая окно слева направо – справа налево, подобно маятнику, отсчитывающему время.

Владимир опустил боковое стекло, и сырой ночной воздух, пахнущий травой и лесом, залетел в машину.

Никто не разговаривал.

Логинов курил. Русаков закрыл глаза, и можно было подумать, что он дремлет.

Владимир не чувствовал ветра, не замечал дождевых капель, порой залетавших в окно и попадавших ему в лицо. Устремив неподвижный взгляд вперед, на летевшее навстречу ночное шоссе, он думал, и память с удивительной четкостью воскрешала перед мысленным взором эпизоды их дружбы с Николаем.

…Как меняются в жизни мерила вещей и понятий, мечты и желания!

Где кончается детство и начинается юность? Где кончается юность и начинается зрелость? Владимир не запомнил той минуты (а быть может, секунды), когда самбо из любимого занимательного вида спорта превратилось в грозное оружие, спасшее ему жизнь. Где пролегла та черта, что разделяла увлекательные занятия, игру в школе милиции и рискованные операции, в которых успех приносил не пятерку в журнале, а арест опасного преступника, а неуспех мог стоить не двойки, а жизни… Эта жизнь, которая дается человеку лишь однажды, она развертывалась перед ним и Николаем так же стремительно, как это шоссе за окном. Но не ночное, а яркое и солнечное, какое оно бывает днем.

…Владимир бросил взгляд на часы. До Внукова оставалось еще минут пятнадцать езды, дождь усилился, и «Волги» замедлили ход. Пришлось поднять стекло – холодные струи залетали в машину.

Теперь лобовое стекло сразу мутнело, после того как «дворник» прометал его…

А мысли все возвращались к Николаю и их дружбе.

Да, все им было дано: сотни дорог – только выбирай, – по которым они могли идти и на которых ждали их радости избранного труда, новые горизонты, открываемые учением, интересный отдых, любимые подруги, по-хорошему беспокойная, увлекательная, чудесная жизнь…

А вот Николай не прошел и половины своей.

Глупая смерть! Бессмысленная и обидная. Владимир сжал кулаки.

Бессмысленная? А почему бессмысленная?

Он вспомнил диспут, который они, школьники-комсомольцы, устроили однажды. Это был диспут по книге Константина Симонова «Живые и мертвые». В какой-то момент разгорелся спор о цене человеческой жизни на войне. Кто-то утверждал, что лишь немногие на фронте гибнут ради конкретного успеха, закрывая амбразуру дота своим телом, тараня вражеский самолет, сознательно оставаясь на гибель, чтоб прикрыть отход своих.

Владимир и Николай горячо возражали.

Неправда, утверждали они, ни одна жизнь, отданная армией, воюющей за правое дело, не пропадает напрасно. В атаку поднимается батальон, окопы противника захватывает порой взвод. Но разве напрасно погибли те сотни бойцов, что начинали атаку и не дошли до цели? Пусть даже ни одна пуля солдата не настигал врага, наоборот, сам он пал, пронзенный вражеской пулей, – что ж, его смерть бессмысленна? Нет! Она пусть маленький, но тоже кирпич, из которого слагается общее здание победы. И тот, кто добрался до окопов Прага, и тот, кто уснул вечным сном перед их брустверами, одинаково достойны восхищения. Потому что в большом, но обязательно благородном деле важен конечный результат, если, разумеется, достигается он благородными средствами. А добиваться с оружием в руках победы в правой войне одинаково благородно и для того, кто доживет до этой победы, и для того, кому это не суждено…

Разве зря отдал сейчас Николай свою жизнь? Да, он не поймал Коростылева, он сам погиб от его ножа. Ну и что?

Коростылева все равно поймают, пусть не Николай, пусть другие, но поймают, и, что главное, рано или поздно поймают всех коростылевых.

Так думал Владимир, пока машина мчалась сквозь дождливую мглу по блестевшему в свете фар шоссе…

Его по-прежнему немигающий взгляд был устремлен далеко, дальше этого стекла, что прометали «дворники», подобно отсчитывающим время маятникам, дальше этого блестящего в свете фар шоссе.

…Он видел золотистый пляж в Химках, где они с Таней и Николаем любили купаться; лабораторию фотодела – предмета, почему-то трудней всего дающегося Николаю, – из которой он не уходил, пока не добивался, чтобы Владимир сказал: «Теперь правильно».