Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Я был счастлив, я все эти годы, что прожили мы с Зойкой, был счастлив. А заноза все же осталась, хоть и притупилась со временем, но иногда кололо внутри.

И сейчас, когда я безуспешно гонюсь за той белой птицей в моем белом забытьи, я кричу про себя, что должен выжить, должен жить, жить не ради себя, ради Зойки, что не имею права огорчить ее своим уходом. Тогда мысль о матери удержала ее в жизни, теперь мысль о Зойке должна удержать меня. Во что бы то ни стало! И теперь, на краю смерти, когда дни мои измеряются алыми каплями, что падают в стеклянный сосуд у кровати, я отчаянно хотел жить, и та белая птица, за которой я гнался в белом тумане, наверное, и была жизнь. Она стремилась упорхнуть от меня, но своим неистовым желанием выжить я не отпускал ее, удерживал на нитке.

Тонкой, тонкой, еле различимой в слепящей белизне нитке…

Глава IV
МЕТРОСТРОЕВСКАЯ, 38

Если детство, если школьные годы называют золотой порой, то годы студенческие, для меня во всяком случае, я бы окрестил как пора бриллиантовая. Не было в моей, как теперь уже ясно, короткой жизни более счастливого времени. А ведь повидал кое-что на своем веку, которому суждено так скоро оборваться. В каких странах и городах побывал, с какими людьми встречался, каких женщин знал! Эх… Студенческие годы – бриллиантовая нора!

«Почему?» – спросят меня. «Да потому, – отвечу, – что не было у меня забот, тревог, неприятностей, не было сожалений и разочарований». – «А что было?» – спросят меня. «А были, – отвечу, – радости и успехи, солнечные утра и беспечные вечера, интересная работа и веселый отдых, а главное, непоколебимая и железная уверенность, что так будет всегда, что суждена мне замечательная жизнь, поскольку сам я замечательный, единственный и по праву ее заслужил».

Теперь-то я понимаю, сколь наивна, претенциозна и неправомерна была эта уверенность. Да не теперь, а много раньше я это понял. Но, к сожалению, все равно слишком поздно.

А как было бы здорово, если б люди могли заранее знать о всех глупостях, которые готовы совершить. Вот предлагают тебе что-то, и ты уже почти дал согласие, встретил кого-то и собираешься довериться ему, наблюдаешь жизнь вокруг и не сомневаешься, что это и есть настоящая жизнь, а тут – стоп! Загорается красный свет перед твоим носом, и ты понимаешь, что предложение обманное, что человек доверия не заслуживает, а та жизнь – всего лишь голливудская декорация. И останавливаешься на краю. Пусть даже на самом краю, но останавливаешься. Увы, никому, даже самым опытным гадалкам и астрологам знать будущее не дано. Зато всем дано совершать дурацкие, а порой и роковые поступки. Поздно я это понял. Ну, ладно, все это было потом. А тогда было но-другому. На пять лет моей штаб-квартирой, виноват, альма-матер стал старый дом по Метростроевской, 38, с небольшим сквером перед ним, в котором стоял памятник вождю французских коммунистов.

Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза – не просто высшее учебное заведение, это пусть не МГИМО, но тоже своеобразный пажеский корпус, эдакое братство, осчастливленные члены которого узнаю́т друг друга не по масонскому знаку, конечно, но сразу узнаю́т, встречаясь порой в самых далеких уголках планеты.

Кроме того, институт всегда, еще с довоенных времен, славился своими красивыми студентками. Помню, как веселился я, наблюдая за расфранченными вьюношами, с воинственным видом толпившимися перед концом занятий у нас в вестибюле. То были чужие, пришедшие встретить своих подружек – наших студенток. Они нетерпеливо топтались, бросая по сторонам ревнивые и подозрительные взгляды.

Парень я, как известно, видный, и мое появление в институте не прошло незамеченным среди женского поголовья, но после того, как я на первом же вечере появился со своей Ленкой, все утерлись. Даже им, нашим красоткам, с ней было не тягаться. Ленка в те годы достигла пика своего экстерьера, к тому же работала манекенщицей и соответственно одевалась. Куда там, не было ей равных. (Где-то она теперь и что поделывает? Моя Ленка…)

Нет, не следует думать, что я оскорбил свою альма-матер, пренебрегши ее прекрасными дочерьми и не заведя нескольких романчиков. Но это было так, между прочим. Я же не виноват, что у меня такой характер. И пусть мне не делают упреков, я ведь не осуждаю тех, кто курит! И потом нельзя держаться в стороне от людей, тем более однокашников, не ходить на вечеринки, не выезжать на пикнички, вообще не участвовать в общественной жизни. Я не забыл наставлений моей мудрой подруги Натали насчет характеристики. Свое будущее надо зарабатывать.

Не забыл я и других ее советов – о проникновении в киноиндустрию. Тут я нажал на все педали. Если б речь шла о «Тур де Франс», я наверняка носил бы желтую майку. У отца обнаружились неожиданные и весьма солидные связи с разными международными боссами в Госкино. У них тоже есть свое братство – когда-то вместе учились в институте или в Академии внешней торговли или еще где-то общались. А кому-то отец в чем-то даже помог – теперь пусть они помогают мне. Выяснилось, что есть у нас целая куча международных органов, половина которых, как я потом убедился, никому, кроме работающих там функционеров, не нужна: есть международный отдел «Мосфильма», «Экспорт-фильм», какая-то контора по организации международных кинофестивалей и т. д. и т. п. И всюду нужны переводчики, тем более моего класса.

Кроме того, я прямо изумился, когда узнал, как много есть мест, где регулярно демонстрируются зарубежные фильмы, которые на широкий экран не пущают. Я уж не говорю про Госкино и разные студии – там небось для дела, но еще и в Доме кино, в Доме литераторов, ВТО, ЦДРИ, к журнале «Советский экран», в разных газетах, клубах, кое-каких санаториях и домах отдыха…

И всюду нужны переводчики. Тем более моего класса.

А мне нужны бабки. И зарабатываю я их совсем немало. Да еще стипендия. Да еще обнаружил одну халтурку – разные письменные переводы для ВГИКа, для журналов. До того дело дошло, что от некоторых работ пришлось отказываться. Скажем, для спортивного журнала не беру, я, видите ли, теперь специалист узкого профиля! И высокого класса.

Интересные отношения у меня сложились с Натали. Они все больше приобретают какой-то дружеский, я бы сказал, деловой характер. Иногда она приносит мне всякие заграничные шмутки – женские и просит загнать.

– Вашим-то чувихам в институте наверняка сгодятся.

Я беру и загоняю, только не в институте – я еще с ума не сошел, – а как раз среди той компании, в которой сейчас все чаще обретаюсь, разных околокиношных девиц и парией – переводчиков, участников массовок «под заграницу», манекенщиц, художников, мелюзги из съемочных групп и вообще каких-то уже совсем туманных типов, которых все знают, но никто не знает, кто они.

А бывает, что я ей приношу чего-нибудь толкнуть. Только не надо думать, что я эдакий фарцовщик. Ни-ни! Ну, просто у нас свой такой мирок – обмениваемся пластинками, пленками, сувенирами, книжонками – все больше детективами, ерундой разной. Ну вот, иногда кое-какой одежонкой, редко, разве кто попросит, как Натали.

И вдруг она делает мне сюрприз.

Мы провели вечер в одной компании, наплясались – пятки горят, она чуть перехлебнула (не я, я железно, как и раньше, воздерживаюсь, хотя спорт слегка забросил, в волейбол иногда стучу за институтскую команду).

Идем по зимней ночной Москве.

Москву свою я обожаю, мало сказать – люблю. Эх, перенести б ее в Майами. Между прочим, в Америке есть город Москва. Вот бы побывать там когда-нибудь! Но снег в ней вряд ли есть. Не то что здесь.

Мы идем переулками, где снег ватными валиками лежит вдоль тротуаров, залегает в маленьких двориках. Снег тихо опускается со светлого ночного неба, щекочет снежинками нос, щеки, тонким ковриком стелется под ногами. В окнах темно, лишь изредка светится какое-нибудь…

Я настроен на лирический лад. Мы идем тесно прижавшись, под пушистой огромной шапкой я не вижу лица Натали. Молчим. И вдруг она говорит негромко, деловито, словно продолжает беседу:

– Так что вот, Боб (Боб – это я), выхожу замуж.

До меня не сразу доходит, и машинально я еще делаю несколько шагов. Потом останавливаюсь. Поворачиваю ее К себе, всматриваюсь в лицо.

– Замуж? – говорю.

– Замуж, – подтверждает. – А почему тебя это так удивляет? Пора, засиделась в девках, все принца ждала. Теперь дождалась. – Потом треплет меня по щеке и добавляет: – Ну, не могла ж я выйти за тебя. У нас кое-какая разница в возрасте, – смеется. – И потом, не сердись, Боб, ты – не принц. Врать не хочу, кое в чем ты прямо король. Но в мужья мне не подходишь. Да и сам бы не женился. Верно?

Молчу, соображаю. Права она (как всегда), чего уж там говорить. Ну, какой из меня муж? Смешно. Но мне все-таки грустно с ней расставаться, привык (вот, привык, что есть у меня и Ленка, и она, что мне теперь, стреляться? Такой вот у меня характер ).

Она словно читает мои мысли:

– Нет, с тобой у нас ничего не изменится. Все, как раньше.

Вот тут я прихожу в себя. И размышляю – не разыграть ли крупную сцену: «Ах, так, прощай!» И опять она читает мои мысли.

– Что молчишь? Будем так же встречаться. Ну, поменьше в кабаках показываться. Да он у меня все больше в разъездах.

– А мое мнение тебя не интересует? – эдак запальчиво спрашиваю. – Устраивает меня совместительство? Может, надо взять у него справку с разрешением. Так, кажется, кадры требуют?

Она долго пристально смотрит на меня, вздыхает и говорит:

– Ты-то у меня справки для твоей Лены Царновой не брал, да и у нее, наверное, не требовал. Что ж теперь вдруг понадобилась?

Я ошарашен, потрясен, уничтожен… Значит, все это время она знала о Ленке. И не только не сказала, даже виду не подавала! Хорошо, что ночь и фонари уже погасили. Никакой коллекционный помидор сейчас со мной по цвету не сравниться.

– Наташа… – бормочу.

Она опять вздыхает, берет меня под руку, мы продолжаем путь. Молчим. Наконец она нарушает молчание.

– Хорошо мне с тобой было. Когда узнала, огорчилась, конечно, но что делать. Я понимала, что ты ее выберешь. Но мне-то с тобой хорошо. Вот и оставила все, как есть, о ней не думала. Ну, как если б ты был женат, могло ведь быть такое? А теперь ты смотри, неволить не хочу, но если расстанемся, мне будет жалко. Больно будет…

– А он кто? – задаю никчемный, но обычный в таких ситуациях вопрос (как будто, если он министр, меня это устроит, а если дворник – нет, или наоборот).

– Тренер, – отвечает, – футбольный тренер, – и называет фамилию, которую знают не только любители спорта в нашей стране, по во всем мире. Да! Вот это муж! Он небось раз в двадцать больше моего отца по заграницам ездит, и уж у него не «Жигули» личные, а наверняка «Волга» новой модели. Отхватила Натали моя. Впрочем, теперь уже не моя.

И опять она читает мои мысли. Вечер Вольфа Мессинга.

– Жить будем, конечно, неплохо, – говорит она в пространство, – знаешь, Боб, так надоело крутиться-вертеться, гоняться за этой красивой жизнью («красивой» произносит врастяжку: «красииивой»). А потом, я ж говорю тебе, он десять месяцев в году в отъезде. Так что утомлять меня не будет. А ты пока здесь. Но если не хочешь, – добавляет, помолчав, – скажи. Навязываться не собираюсь. Решай.

Я уже решил. Опять останавливаюсь, поворачиваю ее к себе, целую в холодный нос. Что это – неужели у нее на глазах слезы, или мне это показалось?

Вот так у нас произошло. И действительно вначале ничего не изменилось. Перемены пришли потом…

Оказалось, что студенческие годы тянутся не быстрее школьных. И, между прочим, довольно скучновато. Занятия, экзамены, трудовой семестр, занятия…

Все же я сумел внести в эту жизнь немалое разнообразие. Во-первых, я успешно заменял трудовые подвиги стройотрядов спортивными подвигами. Снова занялся легкой атлетикой, и меня летом регулярно отзывали на разные сборы, тренировки, соревнования. Я завязал очень дружеские отношения с начальством из «Буревестника», и если даже у тренера возникали сомнения в острой необходимости видеть Рогачева в составе команды, то у начальства сомнений не было.

Во время учебных семестров меня не раз откомандировывали в распоряжение для работы с делегациями. Язык я знал великолепно, учился на пятерки – почему не отпустить. К тому же декан ко мне благоволил, он тоже увлекался английскими детективами, разумеется, не афишируя, и я ему кое-что доставал.

Ну, а главное, за нудные занятия меня вознаграждала моя «вторая жизнь», увлекательная кинодеятельность.

На личную жизнь тоже не жаловался: Ленка, все еще Натали, потом эта Люся или Лиза – сейчас уже не помню. Разные бабочки-однодневки.

Словом, жил, хорошо жил. Но мог бы лучше. Все-таки многого у нас нет, что украшает жизнь, например, порнофильмов. Кстати, не вижу в них ничего плохого. «Отвратительно! Гнусно! Нетипично для нравственно здорового общества!» А убивать, воровать, грабить, драться, разводиться, изменять жене, брать взятки, спекулировать… это не отвратительно, это типично? А между тем фильмы про все это показывают, они даже премии получают. Зачем? А чтобы вызвать всеобщее осуждение, чтобы мы, молодежь, прежде всего не брали пример, не совершали всех этих мерзостей. Вот и порнофильмы: смотрите их, гневно осуждайте и не делайте того, что там показано!

Ну а, честно говоря, интересно, щекочет… Так что, я охотно ходил к Джону Жановичу (Ваньке Иванову) смотреть его «видик» (ему тоже отец привез откуда-то, а уж кассеты Джон Иваныч сам доставал).

Между прочим, мой отец куда мудрей его отца. Он, когда привез нам видеомагнитофон, сказал мне:

– Вот что, Борис, смотри заграничные фильмы, обменивайся с товарищами, я буду привозить, но, учти, если узнаю, хоть один раз узнаю, что всякие сомнительные, ну, ты понимаешь меня, приносишь, в тот же день разобью аппарат. Или снесу в комиссионку, – добавил он, подумав.

Я это запомнил. И хожу к друзьям. Мудрость отца я понял однажды, когда узнал, что в семье Джона Жановича произошла катастрофа. У отца его на таможне отобрали датские кассеты, пришли с обыском, обнаружили целый секс-шоп – порнографический магазин, Джона взяли за жабры, он, конечно, раскололся. Выяснилось, что нас-то он приглашал как равных, а была у него еще киноаудитория коммерческая – по пятерке, а то и по десятке драл за сеанс. Когда его допрашивали, он всех этих любителей высокого искусства (кинематографического, разумеется) тут же заложил. А вот про нас, равных, смолчал, вечная ему за это признательность.

Но урок я извлек, и к кому попало уже не ходил, порнографические журнальчики дома не хранил и показывал только самым надежным, а уж для пересъемки (как раньше) ни-ни, никому не давал! Себе дороже.

И еще один звоночек прозвенел, не помню, кажется, на третьем курсе учились.

Я уже вспоминал, как активно окунулся в общественную жизнь. И дернул меня черт пойти в дружинники, спортсмен, как же, неловко вроде бы в стороне оставаться.

В конце концов, ничего страшного в этом не было. Жалко, конечно, тратить вечер, бродя по улицам возле пивных ларьков (были они тогда) или по аллеям Парка культуры. Зато слава героям – красные повязки, удостоверения. А уж когда я остановил какую-то драку и доставил в милицию двух пьяных пацанят, так вообще благодарность получил. Давай, давай, Рогачев, воздвигай характеристику!

Но однажды едва не случилась трагедия. Для меня. Хорошо, что едва.

У меня порой возникало странное чувство. Словно я шпион в стане врага. Вот институт, спортивный клуб, дружина, наши собрания, митинги, мои товарищи по курсу – все это какой-то стан, в который я внедрился и веду там разведку, притворяюсь, что я «из наших», а сам… из других.

И не потому, что я против наших, хочу им зла. Нет! Я во многих делах, в соревнованиях, например, в дискуссионном клубе, в шефстве над теми, кто отстает в устной практике, с удовольствием сам участвую, а то и закоперщиком бываю. Нет! Просто я участвую во всех студенческих делах умом, вернее, разумом, а не сердцем, потому, что так нужно (а если честно, выгодно для меня).

Словом, притворяюсь. Задание такое имею. От самого себя.

Да, так вот. В вечер моего дежурства на инструктаже незнакомый капитан с Петровки отобрал человек пять здоровяков-спортсменов, меня в том числе, и говорит:

– Идем выявлять фарцовщиков. Они собираются у церквушки в Обыденском. Повязок не надевать. Незаметно, по одному подойдем, смешаемся, посмотрим, кто там и что. Одеты вы подходяще, думаю, не всполошатся.

Деваться некуда, идем.

Действительно, какие-то тени в темноте сходятся, расходятся, шепчутся, чего-то друг другу передают. Картина, в общем-то, знакомая, сам я, конечно, в таких сборищах не участвовал, но знаю, даже видел пару раз, как кое-кто из моих знакомых работает. Влад, например. Ну, это профессионал. Он мне частенько кассеты, книжонки, один раз кеды приносил, еще кое-что. Не на улицу, конечно, в кафе-стекляшку. И что ж я вижу? Этот самый Влад там мотается: чувствуется – авторитет.

Я сразу воротник поднял, отворачиваюсь, боком-боком, в сторону. Уж не знаю, что там случилось, вдруг слышу крик, топот, свистки, народ врассыпную, мимо меня Олег проносится – это старший наш, да я его мало знал, – и, вижу, хватает Влада. Тот вырывается, но Олег – парень здоровый, держит крепко. Зовет помочь. Меня, к счастью, не видит, я стараюсь исчезнуть. Вдруг Влад выхватывает нож и бьет Олега в живот, еще раз, тот падает, а Влад растворяется во тьме.

Но, оказывается, нас подстраховывали. И минуты не прошло – двое оперативников волокут этого Влада, подлетает машина, его увозят. «Скорая помощь» увозит Олега. Еще там кого-то задержали.

А потом начинается следствие. Олег – в больнице. И вот только он Влада признал. Других свидетелей нет. Никто ничего не видел. А я?

Сколько я тогда ночей не спал, как нервничал, чуть было с Ленкой не стал советоваться, Натали хотел все рассказать. Ведь если дам показания, устроят мне с Владом – чтоб ему пусто было, подонку! – очную ставку. И уж он тогда молчать не будет, все наши с ним делишки выплывут. Конечно, перед законом я отмоюсь, а вот перед комсомолом – черта с два. Но он же убийца!

Жуткое дело – на такой вот суд своей совести попасть. Врагу не пожелаю. Сунул я ему палец, а получилось – вся рука увязла. Решил так: если Олег не выкарабкается, пойду и все расскажу. Или лучше напишу, пошлю в милицию. Без подписи…

Олег выжил. Влада этого прижали как следует, короче, признался он в конце концов. Упекли его надолго. А я стал умнее, понял: не надо с кем попало дела иметь. Семь раз отмерь – один отрежь, когда друзей выбираешь. А уж таких вот – торговых партнеров, и подавно.

Олегу каждую неделю в больницу передачи будь здоров какие носил. Долго он за жизнь боролся, слава богу, победил. Боец, настоящий!

Такие, значит, получил я два предупреждения, два урока. Эх, запомнить бы их на всю жизнь. И жил бы спокойно. Так нет, не сумел, посчитал себя умнее всех, и вот что теперь из этого вышло…

С Жуковым мы в те годы виделись не часто. Хоть и служил он свою пограничную службу в Москве (для него это сначала прямо трагедией было), но оказалось, что свободного времени у него почти нет.

Но иногда мы все-таки видимся. Это тогда, когда у него, во-первых, увольнительная, а во-вторых – его Зойка занята. Вообще, я не удивлюсь, если они поженятся, ей-богу. Он ведь мечтает в это свое пограничное училище поступить, а это значит – на несколько лет остаться в Москве. Так в чем дело? Уж не знаю, где курсанты живут, но женатые, наверное, дома. А дом у них есть. Что до Зои, она учится в инфизкульте, у нее полдюжины разрядов – по волейболу, ручному мячу, легкой атлетике, лыжам. И самбо она тоже не забросила. У них там какая-то секция в ГЦОЛИФКе, эдакий дамский кружок кройки и шитья.

Да, так вот, изредка сержант, а позже старший сержант Андрей Жуков, сверкающий, как его сапоги, жутко элегантный в своей пограничной форме, появляется в моем доме. У меня такое впечатление, что он не только внешне, но и вообще изменился – стал как-то строже, серьезней (хотя он никогда излишней развязностью не отличался), «душевно массивней» он стал (а? Как сказано? Сам придумал!).

– Ты, – говорю, – иной раз так на меня смотришь, словно обнаружил в моем чемодане запрещенную для вывоза икру.

– Этим мы не занимаемся, – говорит без улыбки, – это дело таможенников. А икру можешь вывозить – сто пятьдесят граммов.

– Такими порциями я только водку потребляю, – острю (между прочим, правда, не водку, а коньяк, коктейль, шампанское я что-то последнее время стал слегка употреблять, не часто, но все же; а попробуй иначе в моих компаниях или с нужным народом…). – Как вообще-то служба идет?

– Идет, – отвечает (он не любит говорить о своей службе), – идет потихоньку. А как на кинематографическом фронте?

Тут наш и без того хилый диалог превращается в монолог. Я долго, подробно и с удовольствием повествую о своих делах. И вот я замечаю, что он как-то странно меня слушает, с какой-то снисходительностью. И начинаю злиться. Нет, подумать только, вращаюсь в центре культурной жизни, встречаюсь со знаменитыми людьми, и не только нашими, но и иностранными – актерами, режиссерами, журналистами, а он сидит в будке и проверяет паспорта! Работа! На десять порядков ниже моей. А у него такой вид, словно это он занят делом, а я так, дурака валяю.

Но поскольку у него только вид такой, а сам-то он молчит, придраться мне не к чему, и я злюсь еще больше. И еще больше хвастаюсь.

Когда наконец мои три колодца красноречия иссякают и я умолкаю, он спрашивает (будто ни слова не слышал из того, что я говорил):

– Как Ленка?

– Ленка прекрасно, – отвечаю тускло, поскольку весь запал истратил на освещение моей государственной деятельности.

– Под венец не собираетесь?

– В хомут не собираюсь (это я мщу, намекая на них с Зойкой).

Он пикировки не поддерживает и переходит к другим темам.

Конечно, не всегда наши разговоры протекали в те времена в таком ключе. Иногда он даже заходил с Зойкой, если у меня была Ленка. Однажды были вместе на эстрадном концерте, другой раз – на футболе. В рестораны, понятно, мы не ходим. Я говорю ему:

– Но в штатском-то можешь? Волосы отросли.

Он посмотрел на меня с таким видом, словно мне ампутировали ногу. Только что слезы на глазах не выступили. Нет, служба его здорово изменила, как будто он чего-то знает, чего я не знаю, и вообще выше меня метра на два. А мы, между прочим, одного роста, оба за сто восемьдесят вымахали. Акселераты, но взрослые.

Замечаю интересную вещь. Не часто мы тогда с моим однокашником встречались, я уже упоминал. И вот заметил, что от встречи к встрече растет у меня странное ощущение: не одобряет меня товарищ Жуков, осуждает. За что? Неизвестно! Причем не только мне, но и ему. Нелогично? Согласен. И все же вот такое чувство. Будто, чем дальше он служит, тем лучше меня видит. Их там, наверное, пограничников, специально тренируют без биноклей на Марсе каналы высматривать. Вроде бы он проницательней становится.

Ну ладно, ну пусть, но что во мне разглядывать! Я, между прочим, не диверсант и не шпион и никогда таковым не стану. А он вроде бы взглянет на меня и, эдак загадочно улыбнувшись, про себя спрашивает: «Не станешь? Ой ли?»

Такое вот у меня дурацкое ощущение. Будто мой лучший друг Жуков про все мои мелкие грешки знает и их не одобряет. Интересно, к чему бы? То ли я все больше обо что-то пачкаюсь, то ли он чище становится. Ну бред! Галлюцинации, но вот такое ощущение… А может, мы взрослеем? Идем своими, теперь уже не параллельными дорогами. Может быть. Только где сказано, что моя хуже? Мы как-то даже поспорили.

– Слушай, – говорю, – не разочаровался? Не надоело?

– Что именно? – спрашивает, хотя я прекрасно понимаю, что он понимает.

– В солдатах ходить, в зеленых фуражках. Был бы ты в партии «зеленых», так хоть природу бы охранял, а сейчас что охраняешь? Страну? Так, во-первых, на нее никто нападать не собирается, а во-вторых, других, что ль, нет, поглупей?

– Поглупей есть, – отвечает и выразительно (свинья!) смотрит на меня. – Только лучше без них обойтись. А вот тебя жаль.

– Да? – вскидываюсь.

– Да, – подтверждает. – Обычно люди с годами умнеют…

– Ох, ох, как остроумно!

– Не очень, конечно, находчиво, – качает головой, – зато верно. Эх, мало я тебя порол в детстве, Рогачев! Мало. Надо бы почаще встречаться.

Но встречаться часто не удавалось.

И все-таки самая наша грандиозная встреча произошла, когда он свою службу заканчивал, а я на третий курс перемахнул.

Впервые я еду за рубеж!

В Болгарию. В Киеве ни разу не был, в Тбилиси тоже, а и Болгарию намылился. Группу отличников и отличных общественников, включая, разумеется, Бориса Рогачева, по линии «Спутника» отправляют в составе интеротряда. Будем помогать болгарским друзьям строить жизнь. Там ожидается народ из разных стран, в том числе англичане, американцы, канадцы, короче – англофоны, обучающиеся в НРБ. Ну а тут уж я король!

Приезжаю в Шереметьево-2 (отец служебную «Волгу» предоставил). Дождь, я шляпу надел (важная деталь для последующего). Икры взял триста граммов (не убьют же из-за ста пятидесяти лишних! Кстати, того самого взял в десять раз больше – полтора литра правилами разрешено).

Собираемся веселым табуном под гигантским, хорошо мне знакомым табло расписания вылетов и прилетов – сколько раз провожал отца.

Заполняем декларации, проходим таможню, нас не смотрят (чего с них взять, с бедных студентов?), девушки – таможенные инспектора (между прочим, есть о-го-го!) косят красивым глазом на экран рентгена, или как он там называется, аппарат, который чемоданы просвечивает, и гуляй дальше.

Дальше сдаем билеты и чемоданы и налегке идем на паспортный контроль. Там такие круглые столики, как в кафе-стоячке, и надо заполнить зеленый листок и уже с ним идти к контролю. Это будки – одна сторона стеклянная, внутри пограничник, кладешь перед ним паспорт, он его забирает, колдует над ним, ставит штамп и возвращает. Минуешь дверцы и… ты – за границей.

Так вот, я стою, жду очереди, болтаю с ребятами, а когда поворачиваюсь и тяну паспорт, кто б вы думали передо мной – часовой границы, старший сержант товарищ Жуков. А. А! Рядом с ним – молодой сержантик, учится, наверное, как и что. Я в восторге!

– Здорово, урки, – острю, рот до ушей, – привет с воли!

Он смотрит на меня, как на противоположную стенку, сквозь меня. Берет паспорт, колдует. Я растерянно молчу. И вдруг он вперяет в меня взгляд, на этот раз прямо-таки инквизиторский.

– Будьте добры, снимите шляпу, – говорит.

Ну? Как вам это нравится? «Снимите шляпу». Это он говорит мне!

– Ты что, – шиплю, – совсем того?

– Пожалуйста, – повторяет тихо, ровно, терпеливо, – снимите шляпу.

– Ну знаешь!.. – фыркаю, по шляпу снимаю. – Чокнулся!

Он опять смотрит на меня. Со стуком ставит штамп на паспорте и так же ровно произносит:

– Проходите, пожалуйста.

– Ну, даешь! – очень остроумно говорю я и прохожу.

Он что, с ума сошел? Может, решил, что у меня фальшивый паспорт или я загримированная Галина Крониговна? Потом выпускаю пары и думаю – может, так полагается? В конце концов, всюду свои правила. Он же не приходит в мою переводческую кабину учить меня синхронному. Стараюсь, в общем, оправдать его. Друг ведь…

Проходим через длинную трубу. У входа нам улыбаются стюардессы (две – о-го-го!). Мы рассаживаемся, я успеваю занять место у окна. Как всегда, какое-то время неизвестно чего ждем, потом рукав отходит, нет, это наш самолет отходит, долго рулит до взлетной полосы, застывает как бегун на старте и начинает бешеный разгон. Затем отрывается – наступает покой и тишина. Внизу еще некоторое время вижу зеленые рощи, поселки, шоссе, канал, водохранилище. Постепенно мы поднимаемся все выше и выше, землю накрывают белые облака, дождь тоже остается внизу, и мы выскакиваем на солнечные, прямо-таки снежные просторы. Хоть вылезай в иллюминатор, становись на лыжи и шпарь туда, за горизонт. Гаснут указующие надписи на табло, я сбрасываю привязной ремень, откидываю кресло и погружаюсь в кейф. Я и сейчас (сейчас особенно остро) помню то мое состояние, ощущение полного абсолютного счастья. Я – за границей! Конечно, Болгария – не Америка, ничего, побываю и там. Все, что хотел, о чем мечтал, исполняется! Все! Золотая медаль за школу, иняз, прочное место в моей широко раскинутой кинематографической сети, интересные фильмы, пышные фестивали с разными банкетами, общениями, поездками, меня ценят в институте – я отличник, общественник, спортсмен… Нет врагов, много друзей (ну, скажем так, приятелей). Есть Ленка, которую я люблю (люблю?), которая при мне, как Акбар у Жукова, или как домашняя кошка, есть (хоть и реже теперь видимся) Натали, мудрый советчик, надежный товарищ, а когда и коммерческий компаньон (правда, при ее муже-глоб-тротере она больше просит меня что-нибудь продать, а не купить). Пикантные видеофильмы и журнальчики, любимые детективы, бабочки-однодневки – все это тоже разнообразит жизнь. Ну, что еще надо для счастья? Что? Вот так бы лететь и лететь нею жизнь к этому золотому солнцу над сугробами белых облаков, к счастливым дням, что ждут меня впереди!

Знал бы я, что меня ждет, молился, наверное, чтобы хлопнулся наш самолет со своей десятикилометровой высоты…

Но это потом.

А тогда я летел как на крыльях (каламбур на тройку), Наслаждался каждой минутой. Вот красотки стюардессы (теперь я вижу, что они все красотки) разносят обед. Ем со вкусом, медленно, вкушаю каждый кусок – салат, курица, булочка, пирожное. Пакетик с горчицей, и ароматическую салфетку, и еще зубочистку незаметно кладу в карман, как сувениры.

Пью чай, заигрываю со стюардессой, она награждает меня чарующей улыбкой, настолько дежурной, что у меня пропадает всякая охота продолжать. Еще бы, могу себе представить, сколько таких самоуверенных ловеласов, как я, клеится к ней…

Начинаю болтать с ребятами. Они тоже переполнены впечатлениями и разными планами. Как будто загорать на Золотых песках, побеждать всех в дискуссиях, гулять с местными девчатами по берегу моря при луне, ездить на экскурсии… Словом, есть о чем помечтать. Старший нашей группы, Рунов Колька, уже бывал в Варне и делится опытом. Мне это не нравится: он в центре внимания, а не я. Ничего, он-то со своим немецким в Голливуд не попадет, а я попаду! Мне уже кое-что обещали. Во всяком случае, все мои документы, анкеты, характеристика (та самая, ради которой я так старался), фото и т. д. и т. п. лежат в отделе внешних сношений, слово, кому надо, замолвлено, остается ждать подходящего случая. Ничего, подожду. Интеллектуально я готов, я «их» жизнь знаю небось не хуже (а может, и лучше) нашей. Не зря же я столько этих детективов (а в них американская жизнь лучше, чем в любой энциклопедии представлена), журналов прочел, фильмов посмотрел, радиопередач наслушался. Уже раза два-три отца подправлял, указывал ему на неточности.