Текст книги "Пересечение"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

И вдруг один говорит:

– А как это я про ефрейтора донесу, что я, доносчик, что ли?

Сами говорили, мол, про чувство товарищества, а сами, значит, стучать на товарища! Если б там он воинскую присягу нарушил, тогда другое дело. А так, подумаешь, поохотился маленько, если, значит, мой товарищ сапоги плохо начистил, я бегу к сержанту докладывать? Так, что ли?

Что тут началось! Все разом кричат, навалились на него, он уж сам не рад. Конечно, парень не прав. Но до чего же непросто провести те грани между доносом и сигналом о нарушении, между круговой порукой и товарищеской солидарностью. Вообще непросто, а в армии тем более. Короче, интересный, хоть и бурный, разговор получился.

Однажды Зойка мне говорит – мы пошли с ней гулять, совершить, как она выражается, «моцион» и забрели в лес:

– Ты знаешь, Андрей, я скажу тебе странную вещь, только пойми меня правильно: ты очень изменился.

– А что тут странного, – пожимаю плечами, – все мы меняемся с годами, и ты тоже.

– Нет, я – нет, – мотает головой. – А вот ты, да. Взрослей, что ли, стал, не пойму.

Смеюсь, обнимаю ее.

– Ну, Зойка, ну, родная моя, уже четверть века, пора взрослым стать! Плохо, если это только сейчас заметно.

– Да нет, я не так выразилась. Ты теперь мудрее стал, сдержанней, меньше эмоций, больше трезвого ума…

– Я надеюсь, что хоть кое в чем у меня по-прежнему больше эмоций, чем трезвого ума, – смеюсь, – если ты сомневаешься, сегодня вечером я тебе докажу…

– Прекрати свои пошлые остроты, – морщится. – Ты прекрасно знаешь, что́ я имею в виду. Я раньше, когда читала мемуары наших маршалов разных, генералов (она действительно почему-то любит эту литературу), все удивлялась: как это в двадцать лет полками командовали, в тридцать с хвостиком – армиями? Ведь мальчишки в общем-то. А сейчас смотрю на тебя и думаю – не дай бог, что случится, пришлось бы тебе дивизией командовать и, уверена, справился бы. Нет, серьезно.

– Дивизией, не знаю, а батальоном смогу. Это точно. Тобой вот только не смогу, даже когда маршалом стану.

Обнимаю ее, целую, валю в траву… Лежим, смотрим в небо, слушаем лес, тишина, вечер. Спасибо ей, конечно, за похвалу, но я действительно стал как-то уверенней. Все время надо принимать решения, не буду же я каждые пять минут звонить в отряд: «Товарищ полковник, у рядового Иванова насморк, можно ему носик вытереть, у рядового Петрова пуговица оторвалась – какой ниткой пришить, белой или черной?» Смешно! Я подумал, что в этом смысле пограничный офицер быстрее познает науку жизни. На своей заставе он все-таки оторван от начальства и все время, в том числе и в чрезвычайных обстоятельствах, должен сам, и причем мгновенно, принимать решение. Он не может по каждому конкретному вопросу ходить за советом к начальнику политотдела, за указанием к начальнику отряда. Конечно, мы докладываем, запрашиваем, держим связь, и все-таки начальник заставы по сравнению с офицерами того же уровня в других войсках ощущает большую самостоятельность. А может, мне только так кажется!

Служба идет, забот миллион. Прислали пополнение, в том числе каких-то белоручек. Старшина мне рассказал, чуть от смеха не подавился, как они тут лук сажали корнями вверх! Они его только на тарелках видели. А?

Короче, служат образованные ребята, умные, интеллигентные, но практической, тем более армейской жизни не знают. Приходится многому учить. Я им толкую:

– Товарищи, я ведь тоже не в тайге, не в деревне родился. На Арбате. Почему все умею?

Так мне один нахал говорит:

– Товарищ старший лейтенант, вы же действительную отбарабанили, училище кончили, на заставах офицером служили. Вот всему и научились, а начинали-то вроде нас небось.

Пришлось согласиться.

– Ладно, – говорю, – философ. Вот и учитесь на моем опыте. Приобретайте его ускоренным способом.

Со спортом на заставе не так-то просто, сказывается вахтенная система, нерегулярность сна, отдыха, боятся самбо заниматься, вдруг травма, а на заставе каждый человек, каждая здоровая нога, рука на счету.

Организацией спорта на заставе усиленно занялась Зойка – великий спортивный специалист, незаслуженный тренер республики, сколотила группу. И как вы думаете, чем она с ними занимается? Атлетической гимнастикой! Моя Зойка!.. «Леплю Геркулесов», – говорит. А с Катей и Люсей – ритмической гимнастикой. Вот диапазон! Достала где-то полосатые гетры, кассетофон, и каждый день уходят в лес, «чтобы, – по выражению Зойки, – не смущать эротическим зрелищем молодых воинов». Значит, молодым воинам наших границ смотреть не положено, а Зойке учить «атлетистов» в одних плавках можно? Ребята, надо отдать им должное, крепкие, сложены будь здоров! В пограничники все-таки отбирали.

Каждый вечер уходят солдаты в наряд. Почти каждый вечер я произношу в сотый, в тысячный раз: «Приказываю выйти на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…» И каждый раз волнуюсь. Простая фраза, а что стоит за ней?

Наряд подходит к обелиску – памятнику Герою, имя которого носит застава. На минуту застывает в молчании. Затем выходит за ворота, и маскировочная их одежда сливается с лесом.

Невдалеке от заставы, на месте той избушки, где совершил свой подвиг Герой, стоит еще один, белый, обелиск, вокруг зеленая железная ограда, на белой простой каменной доске его имя и дата жизни: 1918—1940. И все. Вокруг молодые сосенки. Будто караул. Вся полянка покрыта лиловым ковром иван-чая.

Не знаю, почему природа этого края так волнует меня – эти глубокие, иногда прямо черные озера, вросшие в землю валуны, мягкий, пружинистый мох, ели неподвижные, мохнатые, устремленные к небу, как ракеты на старте…

Когда возвращаюсь в дом, Зойка, сосредоточенно нахмурив брови, пишет. Перед ней листок, чье-то письмо. Подхожу, она прикрывает письмо рукой.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Это не мне.

– А кому? От кого?

– Все-то тебе надо знать, – ворчит недовольно, я ей помешал.

Деликатно ретируюсь. Дело в том, что многие мои солдаты ходят к ней поделиться своими любовными тайнами. Ну тайна не тайна, просто рассказывают о своих невестах. Девушках. А к кому же им ходить с такими делами? Не ко мне же, черт возьми! Зойка для них выступает здесь в роли матери-настоятельницы. Это для меня она девчонка (и вообще), а для них жена начальника заставы. Зойка крайне серьезно и ответственно относится к этой своей роли (однажды я попытался острить на этот счет, ох она мне дала!). Приносят ей письма, спрашивают, что ответить, о чем поведать. Вот и теперь ей принес показать письмо от невесты наш лучший вожатый собак по прозвищу Главпес. И Зойка старательно готовит «проект ответа».

– Ты знаешь, – призналась она мне как-то, – я так за них радуюсь. Как-то мне тепло становится. О нас думаю. Хочется, чтоб у них тоже все хорошо было. Не у всех получается. Я вот читаю письмо. Другое, третье – сами приносят. Он-то еще не понимает, а я уже чувствую, охладела она, нет ничего, что в прежних письмах было. Не могу ему об этом сказать, духу не хватает, да и какое имею право, вдруг ошибаюсь? Но так жалко его становится, прямо сердце щемит. Он-то радуется, планы строит, а она… Словом, скажу тебе честно – мою любовь укрепляют. Нет, правда, ну не надо, Андрей, не надо, говорю…

Она отводит мою руку, а мне так хочется обнять ее сейчас. И еще мне хочется, чтобы это длилось всегда, пусть меняются заставы, гарнизоны, края, звания, должности, только пусть всегда у нас будет так, как сейчас…

Внезапно начинает зловеще выть сирена.

Через три минуты я у дежурного. На световом табло вспыхивает «фланг правый, участок 15». То же передает радио. И минуты не проходит, как тревожная группа – я, решивший возглавить ее, шофер, электрик, вожатый собаки, пограничники, мчимся на 15-й участок. Заслон спешит своим маршрутом, перекрывая путь к границе. Если нарушитель начнет двигаться правее или левее, идущие с собакой по его следу немедленно передадут это по рации заслону, и тот начнет соответственно перемещаться. Прибыв к контрольной полосе, тревожная группа определяет место нарушения и ограждает следы флажками, а сама начинает преследование.

Любо-дорого смотреть, как работают пограничники. Иногда мне кажется – завяжи им глаза, и они будут работать точно так же!

У каждого здесь точно определенная обязанность, строго предусмотренные задачи. И все действуют четко, быстро, почти автоматически, не мешая друг другу и друг друга не дублируя. Между всеми – заставой, тревожной группой, заслоном, наблюдательной вышкой – постоянный контакт по рации. Никто не суетится, не торопится, но в то же время и не теряет ни секунды.

Пущен в ход отлаженный безупречный механизм.

«Нарушитель» применил хитрый способ, он опытен, тренирован, изучил по карте местность, знает каждую тропку. Он только прошел, но успел уже углубиться на нашу территорию сравнительно далеко. Группа начинает преследование, настигает «нарушителя», окружает и захватывает. Вся операция длилась сорок пять минут. Молодцы!

Возвращаемся на заставу: я, тревожная группа и «нарушитель» ефрейтор Дадонов.

Такие тревоги у нас устраиваются сплошь и рядом в самых разных вариантах – один «нарушитель», несколько, вооруженных автоматами или только хитростью, идущих от нас и к нам. Придумываем самые невероятные варианты, самые коварные приемы. Словом, трудно себе представить в жизни ситуацию, которую мы бы уже не «проиграли» во время наших учебных тревог.

Жизнь кипит. Помимо обычной службы – масса других дел. То вызывают в отряд, то из отряда приезжают, то нагрянет корреспондент из газеты, то шефы, дорогие гости с алюминиевого завода, изредка бываем с Зойкой в городке. «Приобщаемся к культурной жизни», хотя жаловаться не приходится – по части телевидения, киноустановки, библиотеки мы обеспечены. С моими замами живем дружной семьей. Только занудный Семенов иногда переполняет чашу моего терпения своей дотошностью. Службист он, конечно, отличный, но надо же иногда проявлять человеческую теплоту, да просто заинтересованность. Собой я доволен, с солдатами установил контакт, в свободное время беседую с ними, вместе тренируюсь в спортгородке, чувствую, что любят меня. Но что вообще значит «солдат любит офицера»? Мне кажется, что это когда он видит в нем не просто командира, а старшего товарища, доверяет ему и верит в него. Элементарно? Конечно, а попробуй добейся!

…На этой заставе я прожил довольно долго. Но пришел день, когда, собрав чемоданы, мы с Зойкой снова отправились в путь (знакомый мотив, да?). На этот раз на восток.

Офицеров покидал с грустью, привык. Договорились писать друг другу. Кто знает, может, еще встретимся. Не раз бывало у пограничников: послужат вместе, разъедутся, глядишь, через несколько лет снова встречаются на какой-нибудь заставе или в отряде, в других званиях, в других должностях.

Отпуск, как всегда, пролетает мгновенно, и вот уже в который раз я въезжаю в ворота заставы, начальником которой назначен.

Здесь все то же, все знакомо. Когда мы приезжаем на новую заставу, впечатление такое, словно возвращаемся домой. Я где-то читал, что знаменитый миллионер Онасис не имел постоянного дома, а снимал роскошные апартаменты в самых дорогих отелях разных стран. И заказывал костюмы, белье, обувь по дюжине. Поэтому, повесив в шкаф пижаму, например, или поставив ночные туфли в своем нью-йоркском номере и улетев в Японию, он, ложась спать, доставал точно такие же из шкафа в номере токийского отеля.

Так и я, с той несущественной разницей, что я не миллионер и речь идет не о Парижах и Нью-Йорках. Но и я, уехав с одной заставы на другую, вхожу в свою новую квартиру, как в старую – то же расположение комнат, та же мебель, те же занавески. Ну почти те же. И те же соседи – зам, замполит. Вот эти все разные. И в то же время те же! Все окончили училище, обычно мое же. Служили на границах, частенько где и я…

Разные со мной служили офицеры. И солдаты. С кем-то из офицеров мы дружили, кем-то я был недоволен. То же с солдатами! И Зойка с кем-то из жен дружила, а с кем-то ссорилась.

Вот с Зойкой мы не ссорились никогда. И в тот вечер, в тот вечер, когда я решил сопроводить наряд в поезде, мы тоже не ссорились. Поужинали. Она, как всегда, проводила меня за порог, как всегда, поцеловала. Нет, поцеловала горячей, чем обычно (или это мне так сейчас кажется?).

Я частенько на заставах сопровождал свои наряды. Ни во что не вмешивался (понимал, что и так люди в напряжении – все же сам начальник заставы с ними), просто смотрел, как несут службу.

А уж разбирал, хвалил или делал замечания позже.

В этих местах железная дорога совсем близко расположена от границы, и наряды нашей заставы несут службу в поездах. В тот вечер в наряде были сержант Дударев и рядовой Шестаков. Поезд – трудный участок, в нем сотни людей. Мы неторопливо идем вдоль вагонов, хлоп, хлоп – щелкают двери, качаются под нами мостки переходов, слышнее грохот колес… Вагон за вагоном проходим мы, интересно наблюдать их вечернюю жизнь. Я фантазирую, стараюсь угадать, кто есть кто, представить себе пассажиров дома, на работе.

Вот, близоруко щуря глаза из-под очков, пытается прочесть прыгающие строки газеты возвращающийся домой инженер. А вот толстый общительный снабженец, поставив на столик бутылку вина, радушно приглашает к ужину соседей по купе. В другом купе едут четверо, но двое из них вдвоем. Они наверняка совершают свадебное путешествие. (Дударев сочувственно улыбается про себя, но сейчас же суровеет – он на посту!) В одном из вагонов слышна задорная песня – юноши и девушки едут домой.

Одни пассажиры, разложив обильную домашнюю снедь, солидно и со вкусом ужинают, другие бросают голодные взгляды на часы, ожидая ближайшей станции с ее буфетом.

В мягком вагоне командированные, отпускники в пижамах с задумчивым видом смотрят в окно. В общем вагоне тоже каждый занят своим делом. Укладывают детей, стелют постели, слышна оживленная речь.

Мой взгляд привлекает еле различимая в тусклом свете затененной лампочки фигура. Ничего необычного в этой фигуре нет, человек как человек. Но все же странно выглядит он среди пассажиров этого вагона: модный костюм в клетку, черная рубашка, яркие носки.

Что сделает Дударев? Дударев подходит к пассажиру.

– Разрешите ваши документы.

Старший наряда очень вежлив. И не менее внимателен.

Человек торопливо достает документы. Взгляд его бродит вокруг да около.

Сержант тщательно изучает паспорт.

Имя, отчество, фамилия. Год рождения 1947-й, русский. Уроженец тех же мест, что и Дударев, земляк.

Паспорт новенький, но подлинный.

Человек достает справку из милиции. Оказывается, он только что из заключения, еще не успел прописаться. Едет домой. Справка в порядке.

Дударев возвращает человеку в клетчатом костюме документы, козыряет и следует дальше. Ни у кого больше в этом поезде он документов не проверил – не нашел нужным. Только у этого. Незнакомец остается на подозрении. С него не следует спускать глаз.

Это не первый такой случай. Бывает, что едет в поезде пассажир, чем-либо привлекающий внимание. Одеждой, поведением, взглядом, манерой говорить. Ему вежливо козыряют, возвращая документы, но на всякий случай глаз не спускают.

Человек сходит где положено или продолжает свой путь. Наряд облегченно вздыхает.

Вот и сейчас сержант идет дальше по вагонам, но солдату Шестакову в тамбуре бросает несколько коротких слов.

Поезд пройден, мы поворачиваем обратно. Снова вагоны, люди, дорожная суета. Проходя общий вагон, Дударев бросает взгляд на то отделение, где тусклая лампочка.

Незнакомца на месте нет!

Сержант ускоряет шаг. Ведь в пройденных вагонах его не было. Значит, он может быть только в следующих.

Или… его уже нет в поезде. Нет, это невозможно. Рядовой Шестаков на посту…

Второй вагон. Человек стоит на площадке. Увидев наряд, он торопливо переходит в третий. Еще мгновение, и Дударев рядом. Незнакомец, оглядываясь, начинает пить воду. (Может быть, он только за этим и пришел в этот вагон? Может быть, вода во втором вагоне не такая вкусная?).

Человек медленно допивает воду. Мимо нас обратно проходит в свой вагон. Сержант смотрит ему вслед, но человек не оборачивается. Наряд движется дальше, доходит до последнего вагона, поворачивает и снова идет к голове поезда.

Каждый раз, проходя спальный вагон, я слышу английскую речь. И хотя это американцы с их невообразимым акцентом, я многое понимаю. У них круиз, к нам они прибыли на корабле, и вот теперь совершают поездку по нашей стране, по ее республикам. Потом побудут в Москве, в Ленинграде и улетят самолетом домой.

Двери некоторых купе открыты, других закрыты, там, наверное, пассажиры уже легли спать. Многие стоят в коридоре, у окон, обмениваются впечатлениями, радуются новизне, все вызывает у них интерес. Они и нас разглядывают с уважительным любопытством – советские пограничники!

Оставляем Шестакова в проеме открытой двери последнего вагона – так обычно бывает на этом особенно близком к границе участке. А мы с сержантом Дударевым вновь идем по вагонам. Вновь доходим до спального. Теперь здесь в коридоре мало кто остался, небось утомленные туристы отправились спать. Двери почти всех купе закрыты. Свет притушен.

Но вот открывается дверь одного купе, и из него выходит с полотенцем в руках человек. Если б даже я не знал, что здесь едут американцы, я бы догадался по его одежде – вишневые брюки, желтая рубашка, многоцветный галстук, глаза прикрывают темные очки в вычурной оправе, усики, безукоризненный пробор. Необычный для нас вид, чужеземный, и все же… все же я сразу узнаю его…

Это Борька Рогачев, мой товарищ детства, мой однокашник и верный друг, Борис Рогачев, предатель и подлец, мой заклятый враг…

Какое-то мгновенье мы смотрит друг другу в глаза. И я сразу все понимаю.

…Мне кажется, что я и сейчас вижу эти глаза из окутывающего меня ватного тумана беспамятства, из толпы неясных силуэтов, что колышутся и трепещут вокруг, эти глаза видятся мне, как два горящих уголька, как две раскаленных пули, летящих в меня. А сил-то уж нет, где взять силы, чтоб впиться в него, схватить, держать, пока не потухнут эти жгучие угольки!

Мы смотрим друг другу в глаза…

Глава X
УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Голливуд! Город моей мечты, где было так чудесно, где я получил столько радостей и тот страшный удар. Город Джен, Сэма, веселых гостеприимных ребят. И город мистера Холмера…

Первые два дня не выхожу из номера, жду звонка. Звонка нет. Почему? Ведь они знают, что я приехал. Я уже давно сообразил, что о моем приезде им сообщают сразу же, как только я пересеку границу. Так почему не обнаруживаются? Звоню сам. Джен и Сэму. Никто не отвечает. А телефона мистера Холмера у меня нет.

Решаюсь зайти в «Бэнк оф Америка», чем черт не шутит… И что же? Без промедлений получаю свои тысяча девятьсот пятьдесят долларов. Настроение стремительно взлетает вверх. Я считаю и пересчитываю зеленые бумажки, всемогущие бумажки, которых у меня скоро будет много. Кладу их в сейф отеля. Постепенно меня захватывает работа с этим режиссерским сценарием, возникают какие-то деятели, которые в отличие от Известного режиссера ни бельмеса в русском языке, и я функционирую вовсю.

Только на четвертый день раздается звонок. Это мистер Холмер. Он приветлив, но сдержан.

– Здравствуйте, Боб, наверное, беспокоились, что никто не звонит?

– Не скрою, мистер Холмер, беспокоился, но вот теперь слышу ваш голос, и все в порядке, – сам себе становлюсь противен от заискивающих ноток, которые не могу подавить в голосе.

– Надеюсь. Надеюсь, Боб, вы выполнили наше последнее задание, то с листовками?

– Конечно, мистер Холмер, конечно. Сразу. (Может быть, мне кажется, но что-то зловещее звучит в его голосе, неужели он знает, в какой именно туалет я отправил их чертовы листовки.)

– Как сразу? – спрашивает недоверчиво. – Вы что, в один вечер пошли всюду, куда мы указывали.

– (Ах, черт!) Да нет, мистер Холмер, вы меня не так поняли. Я имел в виду, в первую же неделю. В концертном зале, в Лужниках, в Театре эстрады, в Театре на Таганке… (А вдруг театр был на гастролях – пронзает мысль, по спине катится пот.)

– Ну ладно, ладно, – останавливает он меня, – хвалю. Мы, как видите, тоже свои обещания держим. – Пауза. – Вы ведь получили деньги в банке?

(Быстро у них контрольная служба работает.)

– Да, да, мистер Холмер, спасибо, большое спасибо.

– Ничего, это только начало, будете зарабатывать гораздо больше. – Пауза. – Если будете хорошо работать.

(Может быть, самое время сказать ему о моем решении?)

– Мистер Холмер, – начинаю, – я хотел бы с вами поговорить, тут возникло одно дело…

– Обязательно, – перебивает меня, – мы встретимся. Вы когда уезжаете?

– Вообще-то в следующий понедельник вечером, но я хотел…

– Отлично, я звоню вам из другого города. У нас впереди неделя. Я буду в понедельник утром – на все дела нам хватит. До свидания. – И он вешает трубку.

Как быть? А никак. Дождаться его. Встретимся, в понедельник он отвезет меня к нужным властям, получу паспорт на другую фамилию, американскую (я где-то читал, что так они делают со своими ценными агентами), и все. Пока мой Известный режиссер (пусть уж простит меня) будет в одиночестве лететь обратно. Настроение ему это испортит, карьеру, надеюсь, нет.

Все-таки странно он как-то говорил, мистер Холмер, и про Джен, Сэма ничего не сказал и вообще… Тревожусь. Постепенно тревога проходит.

А может, я вообще напрасно тревожусь? Валяю дурака. Ну что, собственно, в Москве мне угрожает? Эта дура Люська, точнее, ее мать? Ну, откуплюсь, ну, в крайнем случае женюсь и разведусь через год-два. Что, я первый и последний, что ли? С делом этого Рудика покончено, как я понимаю, с аспирантурой уж как-нибудь нагоню. Вот только мистер Холмер с его заданиями… Я же понимаю, что, чем дальше, тем опасней. Пока его высокогуманистическая организация будет «раскрывать советским людям глаза» на все наши недостатки (которые мы, между прочим, знаем уж как-нибудь получше, чем они), еще полбеды, но когда гуманисты с помощью Бориса (Боба) Рогачева захотят раскрывать наши военные тайны (которые в отличие от недостатков я не знаю), вот тут хана.

Нет, надо скорей бежать! В данном случае это значит оставаться на месте. Но меня останавливает предчувствие, что мистеру Холмеру вряд ли моя идея понравится.

Вот так мечусь, качаюсь из стороны в сторону…

И, как всегда в жизни, в какой-то момент возникает решающий аргумент.

Неожиданно нам звонят из Вашингтона, что прилетел из Москвы и вылетел в Голливуд советский директор картины. Он после подписания режиссерского сценария останется и будет вести переговоры со своим американским коллегой. У него свой переводчик, так что мы можем не беспокоиться. Кто переводчик? О, оказывается, Лева Константинов, мой однокашник, тоже аспирант и тоже регулярно привлекаемый к киноделам. Я, конечно, лучший, но все же не единственный.

Мы встречаем директора, привозим в наш отель. И тут возникает трагическая для меня ситуация. Дело в том, что у финансистов свои понятия об удобствах командируемых, хоть ты Известный режиссер, хоть ты безвестный переводчик. Прибывшие как бы продолжают нашу командировку, один номер сметы, не хотят просить увеличения квоты и т. д. Короче – те приехали на наше место, и мы должны улетать не в понедельник, а в субботу рано утром, такой рейс.

Известный режиссер рвет и мечет, звонит в посольство, шлет телеграмму в Москву. Но ему отвечают, что два дня, тем более выходных, роли не играют, поздравляют с подписанием сценария, с отличной работой, сообщают, что его с нетерпением ждет председатель… Он тут же успокаивается и начинает собирать пожитки.

А как быть мне? Ведь мистер Холмер приедет только в понедельник утром и меня не застанет. Опять звоню Джен и Сэму, и опять никто не отвечает.

Я в полной растерянности.

Вечером, пока наши шефы бурно обсуждают свои дела, вожу Леву по Голливуду. Он здесь первый раз, вообще в США, но у него неприятная манера подсмеиваться над всем заграничным и все критиковать (вы не поверите, но за всю свою студенческую жизнь он ни разу не носил джинсов! А? Это все-таки характеризует человека, верно?).

Так и здесь кривит рот – у мужиков, видите ли, у всех глупый вид, бабы все наверняка проститутки, дома претенциозны, виллы безвкусны, «а вот гляди, – тычет пальцем, – негр в помойке роется». (А?) Вот в таком стиле. Еле уговариваю его зайти в бар выпить, что бы вы думали? Кофе. Я забыл, он даже пива не пьет, и не курит, и женат, и ребенка завел. Христос!

– Учти, – говорит, – мне мой дир еще суточных не выдавал.

– Пошел ты к черту, – говорю, – угощаю я, с таким собутыльником не разорюсь.

Сидим, болтаем, доходим до институтских новостей, и вдруг он начинает хохотать и говорит так весело, будто хороший анекдот рассказывает.

– Ну, Сонька (это художница нашей стенгазеты «Советский студент». Сонька – золотая ручка), умора, как тебя изобразила, со смеху помрешь!

Это он со смеху пусть помирает, а мне не до смеха.

– То есть как изобразила?

– Понимаешь, – с увлечением описывает, – летит по ясному небу самолет в виде Бориса Рогачева, руки – крылья, язык в виде пропеллера, а вниз тебя тянет здоровая гиря. И на гире написано: «аспирантура». Ой, не могу!

Молчу потрясенный. Меня! Рогачева! Лучшего знатока английского, суперотличника, общественника, вообще лучшего, наконец, неприкасаемого, какая-то девка (у нее и бюста-то нет и ноги как тумбы и…) протягивает в стенгазете!

– Слушай… – говорю.

– Погоди, – перебивает, – там же еще стихи! Стихи. Володька написал (безобразие, Володька – староста! Это уже общественное мнение), послушай. – И читает с завыванием.

 
В далекие края летает Рогачев,
И только вот одна ему мешает дура.
О нет, не девушка, они-то не в зачет,
А эта, как ее, ну да, аспирантура.
 

– А! – вопит этот кретин. – Здорово? «Девушки не в зачет»? Здорово. Не в бровь, а в глаз, ну точно про тебя. Кстати, о девушках, – становится серьезным, – Люська от нас ушла. Какая-то смурная последнее время ходила. Не замечал? Ушла. Уезжает или еще что. Может, неприятности какие. Мать ее к ректору приходила…

– Мать приходила? – я неприятно поражен (ведь Люся обещала…) – Зачем?

– Не знаю, видел в приемной, Люська меня как-то давно с ней знакомила.

Он долго молчит, отводит глаза, смотрит по сторонам, чувствую, хочет что-то сказать, но не решается, наконец не выдерживает:

– Слушай, Рогачев, не следовало бы говорить, конечно, негоже тебе здесь за границей настроение портить да еще в последние дни, но ты меня знаешь. Дружба есть дружба (какая у меня с этим синим чулком в брюках дружба!), все-таки лучше предупредить заранее…

– Да можешь ты толком, черт возьми! – не выдерживаю.

– Тихо, тихо, не ори. Понимаешь, повестка в институт пришла. Дома они тебя не нашли, нет никого, в институт прислали, с милиционером. Ректор звонил куда-то. Машка (секретарь ректора, трепачка) рассказывала (всех секретуток, машинисток, уборщиц, дворников в институте знает, буфетчиц особенно). Дело, что ли, уголовное, с какими-то кассетами запрещенными. Вроде парня одного прихватили, он молчал, молчал, а как на суде почувствовал, что жареным запахло, стал всех подряд закладывать. Дело на доследование вернули. Ну и тебя он назвал. Да ты не робей, разберутся. Мало кто на тебя бочку катить будет. Может, ты у него когда-то девушку отбил? А? Рогачев, это ведь по твоей части, ха, ха, ха, – и опять смеется как дурак. И что-то говорит.

А я не слышу. Я смотрю на него и понимаю, что вижу последний раз.

Да, здесь, издалека, все мои московские неприятности показались мне мелкими, случайными. Ну что они по сравнению с решением, которое я готов был принять. Теперь принял. Да вот все колебался, ох как не хочется оставаться. Или хочется? Я понимаю, что здесь я буду иметь все, ну почти все, что хочу (в рамках разумного, конечно, во всяком случае, то, на что человек, подобный мне, имеет право, не валяются все-таки рогачевы на каждом углу!). А там?

Мне не хочется думать о том, что я оставляю там. Да и чего об этом думать? После того, что рассказал мне Константинов, мне ясно: все пути отрезаны.

Да еще этот мистер Холмер, чтоб он сгорел! Он? Ни в коем случае! Он – моя главная, моя единственная надежда. А надежда, как известно, умирает последней, позже человека…

Мы возвращаемся в отель. Я прощаюсь с Левой в холле, крепко жму ему руку (он немного удивлен), что ж, он сослужил мне хорошую службу, иду к себе, вынимаю из холодильника что есть покрепче и выпиваю (интересно, кто будет теперь платить за номер?). Выпиваю еще и начинаю размышлять на трезвую голову.

Значит, так, послезавтра, в субботу, мы должны улетать. С утра. Всякие офисы у них в субботу, наверное, закрыты, в том числе государственные – уик-энд, здесь, в Голливуде, городе бездельников, перегружаться не любят. Только безработные все время работают – читают объявления, не нужен ли где-нибудь кто-нибудь на роль унитаза (очень остроумно! Я делаю успехи, скоро буду писать комедии). Значит, явиться я должен в пятницу. Куда? Надо выяснить. К иммиграционным властям? В полицию? ФБР? ЦРУ? Там меня особенно ждут, принесу сверхсекретный документ: копию режиссерского сценария.

Ну куда подевались Джен и Сэм? Звоню без конца – молчание.

Потом рассуждаю: мистер Холмер возвращается в понедельник, когда наших уже не будет – Известный режиссер в субботу утром отбывает в Москву, а директор с Константиновым, как они сказали, в пятницу вечером – куда-то в другой город на побережье, где будут строить флот Петра Великого (в Финском заливе это, оказывается, сделать невозможно).

Значит, если я исчезну в субботу прямо с аэродрома, мне надо где-то проболтаться два выходных дня и в понедельник спокойно вернуться в отель, сесть в холле и дождаться звонка мистера Холмера. А уж тогда беспокоиться нечего.

Теперь-то понимаю, каким я все-таки был наивным болваном. При моем-то уме, при моем-то уже немалом, увы, теоретическом знании американской жизни и вообще всех этих темных дел. Это теперь. А то было тогда.

Представитель студии провожает нас в Лос-Анджелесском аэропорту. Мы регистрируем билеты, сдаем чемоданы (в моем все равно ничего нет), направляемся к паспортному контролю. У нас еще полчаса, и, чтоб не задерживать представителя студии (все же суббота, выходной), благодарим его и прощаемся. Известный режиссер, как всегда, в последний момент вспоминает, что кому-то не купил сувениров, и устремляется к киоскам.

Я спускаюсь вниз, выхожу, беру такси и еду в город. Останавливаюсь у скромного отеля и снимаю номер (какое счастье, что в Америке никто у тебя паспорта не спрашивает, особенно, если платишь за два дня вперед). Ого-го, ну и цены! Ненадолго же мне хватит моих двух тысяч долларов (минус пятьдесят).