Текст книги "Голубые молнии"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава XI

На полосе препятствий шли занятия.

Начальник физподготовки дивизии майор Солнцев, бывший чемпион Советской Армии по борьбе, огромный, с расплющенными ушами и далеко убежавшими залысинами на тяжелой большой голове, отдавал приказания. Он старался говорить вполголоса, но его низкий, мощный бас разлетался далеко кругом.

Полоса препятствий располагалась невдалеке от ведущего в город шоссе, за редкой цепочкой деревьев, стоявших в эту позднюю осеннюю пору голыми и унылыми.

Как всегда, на шоссе остановилось несколько машин. Их пассажиры с любопытством следили за происходящим.

Пересеченное и уставленное препятствиями поле слегка блестело потускневшей, склеенной травой, кое-где схваченной инеем.

Проглядывавшая местами земля превратилась в затвердевшую после холодной ночи грязь. Низкие тучи, беременные снегом, нависли над землей. Дул неприятный, сырой ветер.

Рота выстроилась на дороге. Старший лейтенант Копылов, гулко звеня сапогами, подошел к Солнцеву и доложил:

– Товарищ гвардии майор, представляю роту для проверки физподготовки! В строю…

Солнцев махнул рукой, скомандовал «Вольно» и, подозвав к себе офицеров, что-то зашептал им. Шепот его был слышен в самых дальних рядах.

Солдаты тоже шептались.

– Слушай, Игорь. – озабоченно вопрошал Костров, делая вид, что не замечает стоявшего за его спиной Дойникова, – ты не знаешь, почему старшина сегодня утром расшумелся?

– Когда? – удивился Сосновский.

– Ну, перед столовой. Кричал: «Я этому Дойникову покажу! Я его научу! Он у меня на губе посидит!» Чего это он?

– Когда это было? – Побледневший Дойников даже нарушил строй, подавшись всем телом вперед. – Так и сказал насчет губы? Я же ничего… А что старшина говорил?..

– Уж не помню, да ты не обращай внимания… – Костров изобразил смущение, – знаешь старшину…

– Погоди. Костер… – Дойников совсем расстроился, ямочки на его щеках обмелели. – Это когда я в столовую ушел, да? А почему?..

– Вот черт дернул меня за язык! – досадовал Костров. – Не видел, что ты рядом стоишь. Плюнь ты…

– Ладно, хватит разыгрывать, – проворчал Сосновский. – ты, Костров, тоже хорош. Нашел время! Завалится Сергей на полосе из-за твоих шуток, весь взвод подведет!

– Так это ты наврал? Да? Наврал? – Лицо Дойникова медленно наливалось краской.

Костров захохотал…

– Смир-р-рна! – прокатился по полю пароходный бас майора Солнцева, – Товарищ генерал… Вольна-а!

Ладейников пришел пешком в сопровождении начальника штаба подполковника Сергеева.

Некоторое время они о чем-то говорили с офицерами. Потом началась проверка. Офицеры роты разошлись по препятствиям. На вышку поднялся замполит Якубовский.

В этот момент тучи наконец разрешились мокрым снегом. Закрывая горизонт, противно склеивая ресницы, залезая за воротник, он опускался на землю бесконечным десантом.

Лица солдат сразу стали мокрыми.

Земля начала размокать, трава превратилась в каток.

Пятерка за пятеркой поднимались на вышку: солдат за солдатом устремлялись в путь по короткой команде Якубовского.

Над полем нависла тишина, через равные промежутки времени нарушаемая автоматной очередью, хлопком детонатора.

Ладейников, заложив руки за спину, наблюдал хорошо знакомую картину.

В эти минуты он частенько вспоминал давно ушедшие военные дни. Вспоминал, как сам, сорвав зубами перчатку, поливал свинцом стрелявших в него снизу немцев.

Однажды, это было зимой, ему довелось опускаться на зенитную батарею врага. Кругом все гудело от выстрелов, взрывов. Артиллеристы, забыв об орудии и вскинув карабины, расстреливали опускавшийся на них десант.

Краем глаза Ладейников видел, как порой обвисало, превращалось в болтавшийся на ветру манекен тело товарищу как сворачивались простреленные парашюты.

Ему тогда удивительно повезло: двумя-тремя короткими точными очередями он уничтожил прислугу орудия и опустился чуть ли не на ствол.

Лежавшая сейчас перед ним учебная полоса, по которой бежали его солдаты, словно в фокусе, собрала все препятствия, все западни, все предательские неожиданности, с которыми когда-то на полях сражений сталкивался Ладейников.

Вот кузов грузовика. Был случай, когда, в последнюю секунду вскочив в отъезжавший грузовик, он только тем и спас себе жизнь.

Подрыв места. Сколько пришлось ему подрывать этих мостов, рельсов, водокачек, резервуаров с бензином… Сколько раз снимать часовых, уноситься под свист пуль на угнанных машинах, преодолевать реки и пропасти, рвы и колючую проволоку.

И каждый раз жизнь висела на волоске. Рвались снаряды, пели пули, мертвенный лунный свет осветительных бомб заливал развороченную землю, сломанные деревья, разбросанные трупы…

Ладейников не верил в то, что зовется удачей. Он слишком хорошо знал войну, чтоб верить, будто в ней уцелеет тот, кому повезет.

Нет, на войне выживали умелые и ловкие, сильные и опытные. Опыт, разумеется, приходит не сразу, а вот силу, умение, ловкость и быстроту можно нажить и в мирное время.

Когда кто-нибудь из офицеров говорил: «Ничего, на войне научатся… Как настоящие начнут рваться, так ужо́м заползают…» – Ладейников выходил из себя.

«Сейчас должны уметь! – кричал он. – Сейчас пусть учатся! Нам на фронте живые, ясно, живые бойцы нужны! А не убитые, достигшие совершенства!»

Поэтому во время учений, на стрельбах, на полосе препятствий командир дивизии требовал самых трудных вариантов, самых приближенных к боевым ситуаций, полной отдачи даже в наиболее простых упражнениях. Офицеры и солдаты это знали и старались вовсю. В дивизии помнили случай, когда как раз на полосе препятствий при разборе один офицер начал развивать теорию о том, что, поскольку в условиях войны возраст солдат будет разный, нельзя требовать от всех одинаково успешных результатов.

– Вам сколько лет, лейтенант? – перебил его Ладейников.

– Двадцать три, товарищ генерал!

– Спортивные разряды есть?

– Так точно – шесть!

– Пошли!

Комдив скинул китель, переоделся в гимнастерку, взял автомат, гранату и преодолел полосу препятствий на пять секунд быстрее лейтенанта.

– Я вдвое старше вас, лейтенант, как же получается, что обогнал? А? Может, вы мне нарочно уступили?

– Никак нет… товарищ генерал! – Офицер еще не мог обрести дыхание.

– Так куда же годится ваша теория? Вы моложе, сильнее. За счет чего я вас обштопал, как думаете?

Офицер молчал.

– Так я вам скажу – за счет умения! За счет того, что в каждом препятствии видел настоящее, помнил, каково это на самом деле, когда секунда промедления может стоить тебе жизни. Вот если будете так же рассуждать и солдат своих так учить, то вспомните меня добрым словом, Я уже молодости, силы, быстроты не обрету; к сожалению, жизнь обратного хода не имеет, а у вас все впереди: и навыки, и опыт приобрести сможете. Так что давайте работайте…

И солдаты Копылова старались изо всех сил. К десантникам вообще предъявлялись более высокие требования. Для них, в сущности, эта обычная армейская полоса препятствий была разминкой. В их специальном, «обезьяньем», городке имелась куда более сложная полоса, на которой солдатам нового набора довелось пока побывать лишь в качестве «экскурсантов».

Раскрыв рот, смотрели они, как тренировались старослужащие. Как на огромной высоте по тонким канатам, шатким веревочным местам они перебегали с одного дерева на другое, как с молниеносной, почти нереальной быстротой по ветвям или вбитым в стволы незаметным скобам взбирались к самым верхушкам столетних дубов, как, повиснув на веревке, перелетали, раскачнувшись, на десятки метров.

Высоченная кирпичная стена, утыканная сверху острыми бутылочными осколками, широкие и запутанные проволочные заграждения, многометровые рвы преодолевались солдатами с такой же легкостью, с какой Ручьев доходил до столовой.

И только по прерывистому дыханию, по выступившим возле губ капелькам пота можно было догадаться о том, сколько все это требовало сил.

Ручьев хорошо разбирался в спорте и мог оцепить удивительную точность и экономичность движений, автоматизм приемов, безошибочный расчет расстояний и усилий.

Такое дается только длительной, постоянной тренировкой.

Солдаты, словно ужи, проползали под низко натянутой проволокой, преодолевали рвы с отвесными стенами.

У них на занятиях часовой, которого надо было «снять», не стоял истуканом. Он активно сопротивлялся, и его надо было застать врасплох и победить. А иногда и нескольких, одного за другим.

И оружием им служили не только автомат, пистолет, нож, но и саперная лопатка, палка, проволока, даже камень…

И объекты свои они «подрывали», не удобно улегшись на земле, а повиснув на фермах моста, прилепившись к танку, лежа в длинной узкой трубе. К тому же на все это давались считанные минуты, а то и секунды.

Каждый солдат был здесь целым подразделением – мобильным, сильным, хитрым, искусным в маневре и бою, вооруженным знанием всех тайн бесшумной войны.

А когда наступал перекур. Ручьев задумывался – каким страшным, каким опасным в бою станет каждый из этих ребят, весело смеявшихся, куривших или безмятежно улегшихся на траве, устремив взгляд, к белым облакам.

И еще думал – неужели и он сможет стать таким?..

– Приготовиться! Пошел! – скомандовал Якубовский и нажал кнопку секундомера.

Ручьев ринулся вниз. Пока несся к земле по натянутой проволоке, успел дать несколько очередей из автомата и точно метнуть гранату в центр круга.

Он был доволен собой. Его увлекла эта игра, на мгновение Он представил себе настоящий бой. Ему захотелось совершить подвиг, показать невиданный результат, всех поразить. Пусть генерал увидит, какой он, Ручьев, солдат. Не прыгнул, зато хоть здесь… Перед генералом он готов был на все.

Словно на невидимых крыльях, он летел вперед. Мгновенно освободился от подвесной системы; пыхтя, подполз под проволокой; вмахнул в окно; чуть не покалечив, «снял» часового; несмотря на свою комплекцию, быстро прополз подземным переходом.

Предстояло «подорвать» мост.

Обычно здесь терялось много времени: не ладилось со шнуром, не зажигалась, а потом гасла на ветру спичка.

Ручьев учел все это. Еще продираясь сквозь подземный проход, он хотя и замедлил немного движение, зато полностью подготовил свою мину. Соорудив остроумное (и заранее запроектированное им) укрытие из полы шинели, он сразу же зажег шнур и побежал дальше.

Пот катил с него градом, он задыхался, когда начал переправу по канату над большой, тускло блестевшей лужей. Для Ручьева, учитывая его вес, это было самым сложным испытанием.

Стиснув зубы, вытаращив глаза, он перебирал руками. В голове возникали и бесшумно взрывались цветные круги, в ушах гудело, казалось, тысячи рук тянут вниз стопудовое тело, пальцы горели…

И где-то глубоко внутри все время билась мысль: «Ничего, ничего… Трудно? Тяжело? Ничего, ничего… Прыгнуть, видите ли, побоялся! Струсил! Так вот покряхти теперь, побегай! Выдержишь, все выдержишь… И не то еще! Давай, давай, расплачивайся. Не можешь прыгнуть? Так ползи! И как следует, и побыстрей».

Ручьев силой воли заставил себя снова включиться в игру. Напряжение спало. Возвратилась легкость…

Вот он на «другом берегу».

Еще одно выигрышное упражнение – машина.

Уж что-что, а это дело он знает!

Взвизгнув на повороте, «ГАЗ» с бешеной скоростью промчался по дороге, резко затормозил.

Бросившись к радиостанции, дрожащими от напряжения пальцами Ручьев завозился с рукоятками…

Когда он снова встал в строй, то весь сиял. Он чувствовал, что преодолел полосу на «отлично» – быстрее, чем за шесть минут.

Прошедшие полосу раньше Дойников и Щукарь оживленно спорили.

– Ты. Щукарь, ползешь, как змея через реку: раз-два – и там, а часового полчаса снимал, хотя и самбист, – удивлялся Дойников. – Самбист ведь!

– «Самбист, самбист»! – огрызался Щукарь, вытирая рукавом взмокшее лицо. – А он, представь, тоже самбист оказался. Я ему говорю: «Падай, я ж тебя снимаю!», а он: «Пошел ты… раз снимаешь, так и вали!..» А его черта с два свалишь, бугая!

Дойников заливался смехом и начинал делиться планами:

– Зажигалку заведу. Точно. Спички дело ненадежное – ломаются, не горят. Зажигалка – дело верное.

– Вот-вот, – ворчал Щукарь, – я тоже финку заведу. Самбо – дело неверное. Попадется еще раз такой, я его финкой ка-а-ак!..

– Ты что!.. – Дойников таращил голубые глаза. – Это учения!

– Так пусть снимается, раз часовой, а то «вали» его, видишь ли. Вот финкой дам раз, сразу свалится! – воинственно рассуждал Щукарь.

Прибыл Сосновский. За ним Костров, громогласно объявивший, что наверняка показал лучшее время.

Однако, когда роту построили для подведения итогов, выяснилось, что лучшее время показал гвардии рядовой Ручьев – меньше пяти минут.

Ручьеву, Кострову, занявшему второе место, и солдату другого взвода, занявшему третье, комдив объявил благодарность.

Благодарность получила и вся рота за то, что не оказалось ни одного, выполнившего упражнения на «хорошо». Все добились отличной оценки.

Был объявлен перекур.

А Ручьева подозвал генерал.

Он стоял, веселый, в окружении офицеров.

– Молодец, сынок! За счет чего первым стал? На переправе-то подзастрял маленько.

– За счет подрыва и машины, товарищ генерал, – бодро доложил Ручьев.

Он был счастлив. Гнетущее чувство неполноценности, хоть и слабевшее постепенно, но все же не покидавшее его, с тех пор как он не прыгнул, исчезло. Теперь он чувствовал себя на равных с другими. Ну что ж, они лучше прыгают, а он лучше преодолевает полосу (о том, что он вообще не прыгнул. Ручьев старался не думать).

– Молодец, сынок, молодец! – повторил Ладейников. – Головой полосу прошел, не ногами. Уверен – будешь отличным солдатом. Мелочь осталась – с парашютом прыгнуть. Как думаешь, – Ладейников стал серьезным, – прыгнешь?

– Прыгну, товарищ генерал! – Ручьев говорил искренне. После такого успеха ему казалось, что он все может преодолеть. Дали бы ему прыгнуть сейчас, сию минуту, он бы им показал, хоть затяжным, хоть…

– Ну смотри, сынок, надеюсь на тебя. Когда прыжки? – повернулся комдив к Копылову.

– На той неделе, товарищ генерал, вместе со спортсменами.

– Ну тем более, там такие орлы, что с ними любой прыгнет. Одна Кравченко чего стоит!

В строй Ручьев вернулся совсем растерянным.

Копылов давно намекнул ему, что даст возможность совершить прыжок отдельно, без роты, мол, в случае чего ребята не узнают о новой неудаче. И как ни странно, это подействовало на Ручьева успокаивающе.

Но прыгать с Таней! Все менялось коренным образом. Лучше уж опозориться в глазах всей дивизии, чем ее одной. Как же теперь быть? Да он еще нахвастался тогда, что уже прыгал. А если опять неудача? Опять испугается?

Всю радость как рукой сняло.

В казармы он возвращался мрачный. Даже внеочередное увольнение за отличный результат на полосе не обрадовало его.

И вдруг ему отчаянно захотелось увидеть Таню. Поделиться с ней своими радостями и тревогами, почерпнуть у нее утешение…

В воскресный день – решил Ручьев – он увидит ее. Посмотрим, как сложится разговор, но он увидит ее.

С таким же нетерпением ждала воскресенья Таня.

И все повторилось. Все было как в прошлый раз.

Опять смотрели старый фильм. Опять Ручьев подошел к Тане, стоявшей у выхода из клуба и искавшей кого-то глазами. Опять пошел провожать.

Тонкий, но плотный белый ковер устилал тротуары, белые ниточки улеглись на черных сучьях деревьев.

Таня на этот раз была в военной форме. Это послужило Ручьеву предлогом к началу разговора.

– Товарищ гвардии старший сержант, разрешите обратиться! – гаркнул он, появившись у нее из-за спины, и тут же выругал себя: «Удивительно остроумно! Ничего не скажешь – светский острослов Ручьев в своем репертуаре. Почему каждый раз, как встречаюсь с ней, я выгляжу полным идиотом?»

– Разрешаю, – сказала Таня и посмотрела на него без улыбки.

Немного обескураженный, он молчал.

– Сколько еще осталось до конца увольнения? – поинтересовалась она и добавила так же серьезно: – Или до момента, когда вы неожиданно вспомните, что вам надо бежать в казарму?

Ручьев переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Инициатива была выбита у него с самого начала.

– Ваше приглашение на чай не потеряло силы? – спросил он наконец.

– Не потеряло. Пошли.

Половину дороги молчали. Шли в ногу, устремив насупленные взгляды в белую пустоту улиц, напоминая поссорившуюся семейную пару.

– А я догадалась, почему вы тогда убежали, – неожиданно сказала Таня, не глядя на своего спутника.

– Почему? – спросил Ручьев.

– Сами знаете.

– Я-то, конечно, знаю, а вот…

– И я знаю, я же сказала, – упрямо повторила она.

– Так, может, мне опять убежать? – грустно спросил Ручьев и остановился.

Таня по инерции прошла три-четыре шага и тоже остановилась.

Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга, не приближаясь.

– Не стыдно? – нарушила молчание Таня.

– Стыдно. – Ручьев опустил глаза, потом воскликнул с досадой: – А вам никогда не приходилось приврать? Нет?

Таня быстро подошла.

– Вы не так поняли! Я о другом. Не стыдно было убегать от меня? Вы что подумали? Вы, наверное, не очень высокого мнения обо мне? Да?

Ручьев молча пожал плечами. Они медленно пошли дальше.

– Н-е очень-то вы мне доверяете…

Ручьев не выдержал:

– Вы странный человек, Таня! Ведь мы почти незнакомы. Вас в дивизии все знают, вы знамениты на всю страну, у вас хвост поклонников. А я кто? Рядовой, да еще тринадцатый номер. Чего я мог ждать? Только насмешек. В лучшем случае…

Таня вспыхнула.

– Плохо разведка ваша работает. Собрали какие-то дурацкие сплетни. Неизвестно откуда! Погоны для меня не главное в человеке. А уж что касается насмешек, так в жизни этим не занималась!

– Чем этим? – спросил Ручьев.

Таня секунду молчала.

– Ну, насмешками, – неуверенно сказала она, – Чего вы смотрите? Нельзя так сказать – «занималась насмешками»? Да? Верно, нельзя.

И рассмеялась. Ручьев улыбался. Гроза пронеслась. Они подошли к дому.

Таня долго шарила по карманам, разыскивая ключи, пока Ручьев не толкнул плечом дверь, оказавшуюся незапертой.

За столом сидела Рена в тренировочном костюме и, отдуваясь, пила чай. На лбу у нее выступили капли пота.

Увидев входивших, Рена вскочила, чуть не опрокинув стакан.

– Ой! Пришли все-таки, – сказала она.

– Что значит «все-таки»? – нахмурилась Таня.

– Я сейчас, – засуетилась Рена, – сейчас подогрею. – Она исчезла где-то в глубинах дома и больше так и не появилась.

Чайник принесла Таня.

С гордостью вывалив в вазу какое-то сложное печенье собственного производства, разлив чай и подвинув стакан Ручьеву, она молча уставилась на него.

Некоторое время Ручьев сосредоточенно пил чай, делая вид, что не замечает направленного на него взгляда. Наконец спросил:

– Вы что так смотрите? Я себя как на этой вашей флюорографии чувствую.

– Да нет, ничего. – Таня отвела глаза. – А почему вас так часто увольняют? Вы что, образцовый солдат?

– Образцовый не образцовый, а первое место на полосе занял, вот и уволили. «Господи, нашел чем хвастаться», – Ручьев поморщился от досады.

Но на Таню это сообщение, видимо, произвело большое впечатление.

– Серьезно? Первое место? Здорово. А как удалось?

Она пустилась в расспросы.

Когда тема иссякла, Таня неожиданно попросила:

– Ну вот что, расскажите о себе.

– Автобиографию?

– Автобиографию. Поменьше цифр, побольше фактов.

– Слушаюсь! Родился…

– Нет, Толя, – она впервые назвала его так, – правда, расскажите, как жили, время проводили. Когда вас призвали, вы очень не хотели идти в армию?

– Очень! – вырвалось у Ручьева.

– А теперь?

– Теперь не знаю, – помолчав, ответил Ручьев. – Теперь надо подумать. Понимаете. Таня, «жил я шумно и весело, каюсь», как пел Вертинский. У меня было много друзей, машина, весело проводил время…

– А почему «было»? Они что, исчезли, все эти друзья? Куда?

– Да нет, не исчезли… – Ручьев не знал, что отвечать, – Просто все это теперь в прошлом.

– Почему?

– Не знаю. – Он пожал плечами, – Мне так кажется. Вы бывали, в Москве?

– Бывала.

– А в «Метрополе» были? Я имею в виду ресторан. В «Национале»?

– Нет, в «Колосе» на выставке была.

Ручьев сделал пренебрежительный жест рукой.

– Тоже мне ресторан! Нет, вот в «Метрополь» я ходил. Часов в девять звоню Эл…

– А кто это Эл? – перебила Таня.

– Эл? – Ручьев пришел в себя. – Да друг один. Вот как у вас Рена.

– Ну и что, звонили вы этому Элу и в ресторан?

– Да.

– Каждый день?

– Ну не каждый, но частенько.

– И это было интересно?

– Очень.

– Чем?

Тут разговор, начинавший походить на партию настольного тенниса, оборвался.

«Действительно, чем?» – думал Ручьев. Он смотрел на девушку в военной форме, сидевшую перед ним, на ее значок мастера спорта, на трехзначную цифру на другом значке, парашютном, и вспоминал утомленные глаза своих дружков, тусклый свет ламп в табачном дыму…

– Ну, так, – без особой уверенности заговорил Ручьев, – танцевали, болтали, потом ездили на машине, у меня, была своя. Есть – своя, – поправился он. – Вот будете когда-нибудь в Москве – эх, прокачу!

– Хорошо, – Таня говорила серьезно, – покажете мне Москву.

Ручьев оживился.

– Ох, Таня, я вам такое покажу, чего мало кто из москвичей знает…

– Интересно, – перебила Таня, – каково вам теперь в армии после вашей сладкой жизни? Тяжело, наверное?

Ручьев молчал. Но Таня настаивала:

– Тяжело?

– Было тяжело.

– Что значит было? На первых порах?

– И на первых порах, и вообще…

– А теперь?

– Теперь нет. – Ручьев посмотрел Тане в глаза. – Теперь легко. Теперь все прекрасно. Есть куда ходить в увольнение, есть кому чаем меня напоить, пригреть сироту. – Он улыбнулся. – «и теперь, – как пел все тот же Вертинский, – с новым смыслом и целью я, как птица, гнездо свое вью…»

– Насчет гнезда – рановато… – Таня тоже улыбалась.

– А насчет всего остального? Чая… сироты?

– Насчет чая можете не сомневаться. В любое время. Не будет меня, будет Рена.

Так болтали о пустяках, смеялись, шутили.

Но все время зорко присматривались друг к другу, прислушивались к своим чувствам, обходили опасные места.

Прощаясь, Таня как бы между прочим заметила:

– Скоро конец нашим встречам.

– Конец? – испугался Ручьев.

– Ну, не конец – перерыв.

– Если иметь в виду, что наши встречи происходят два раза в месяц… – пытался пошутить Ручьев.

– Так и будет, – сказала Таня, деловито поправляя воротник его шинели. – я уезжаю на сбор.

– Сбор?

– Сбор. Чего вы удивляетесь? Наши дивизионные спортсмены, в том числе и Татьяна Кравченко, убывают на очередные тренировочные прыжки. Впрочем, это недалеко.

Ручьев сразу поскучнел.

– А… – пробормотал он, – ну ладно. Вернетесь – встретимся…

– Не раньше? – Таня улыбнулась.

Но Ручьев не понял намека.

Он пожал Тане руку и торопливо зашагал в казарму.

А Таня начала убирать со стола.

Было уже больше одиннадцати, когда раздался осторожный стук в дверь.

Чуть не разбив чашку, Таня бросилась открывать.

– Что случилось! – воскликнула она, распахнув дверь.

– Ничего. А что могло случиться? – удивился стоявший на пороге Копылов.

– Ах, это ты, – разочарованно пробормотала Таня, – проходи. Чаю хочешь?

– Хочу! – Копылов радостно потер руки. – А не поздно? Рена не спит? Иду, понимаешь, вижу свет, решил зайти. Ничего?

– Да ничего, ничего, шинель-то сними. Так и будешь в шинели чай пить?

– Слушай, Таня, я ненадолго, – сказал Копылов, снимая шинель, фуражку и с удобством располагаясь у стола, – я насчет Ручьева.

Таня, направившаяся было с чайником на кухню, быстро вернулась.

– Понимаешь, – неторопливо рассуждал Копылов, выбирая в вазочке печенье побольше, – ты же завтра на сбор, так? Через три дня я привезу его туда. Сделаем как договорились. Летим втроем. Надо решить, кто прыгнет первым, ты или я. Вторым-то он. Это ясно. А вот кто первым – надо решить.

– Решать нечего – ты! – Голос Тани хлопнул, как выстрел.

Копылов удивленно посмотрел на нее, остановив руку с печеньем на полпути.

– Я не против, но если он опять заробеет, лучше, чтоб я с ним остался в самолете.

– Я прыгну после него!

– Да пожалуйста. Чего ты развоевалась? Не понимаю…

– Все. Кончили этот разговор, – резко сказала Таня и вышла, оставив Копылова в недоумении.