Текст книги "Голубые молнии"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Благодарю! – говорю.
– Поздравляю.
– Служу Советскому Союзу! – кричу.
– Ура, – тихо говорит Таня.
Она смеется. Она сегодня все время смеется. И смотрит на меня…
Но я не могу забыть ее лица тогда, в самолете. Зажмуренных глаз, сжатых губ.
Наверное, она все-таки любит меня. А я уж!..
Идем в столовую.
Там человек десять спортсменов. Они не в курсе дела. И не смотрят на меня.
Тороплюсь, глотаю.
– Через полчаса едем, Ручьев, будь у машины. – Якубовский отправляется к начальнику сбора.
Таня незаметно кивает мне головой. Мы выходим с ней в коридор, и она уводит меня к себе в комнату. Наконец-то мы одни!
– Ну, – спрашивает, – доволен?
– Не то слово, – говорю.
Она улыбается.
– Здорово, да?
– Чего сияешь? – спрашиваю, – Чего здорово? – пожимаю небрежно плечами. – Уж не думала ли ты, что я испугаюсь прыгать?
Улыбку с ее лица словно смело. Аж краснеет от возмущения.
– Нет! Вы слышали? Вы слышали, как он рассуждает! Герой! Храбрец! А почему первый раз струсил?
– Кто струсил? – негодую. – Уж не я ли?
Таня становится пунцовой, у нее перехватывает дыхание.
– Нет, я! Я струсила! Ну знаешь, знаешь!.. – Она не находит слов.
– Это ты имеешь в виду первые прыжки моей роты, – говорю я снисходительно. – Да. действительно, не прыгнул тогда, Но не потому, что испугался.
– А почему, интересно?
– Просто забыл взять парашют.
– Забыл?!
– Ну да, забыл внизу, никто не заметил. Вместо парашюта я, оказывается, пристегнул аккордеон. Ты же знаешь, я люблю играть…
Секунду она смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Потом лицо ее опять превращается в сплошную улыбку.
– Да ну тебя! Возгордился. Издеваться начал! – И добавляет почти шепотом: – До чего ж я рада, Толя, если б только ты знал, до чего я рада…
– Ну уж не больше меня, – смеюсь, потом говорю: – Как ты думаешь, получится из меня спортсмен? Я имею в виду парашютист? (Уже провожу свои планы в жизнь!)
У Тани загораются глаза.
– Слушай, это же гениальная мысль! («Еще бы!» – подаю реплику.) Почему бы не сделать из тебя парашютиста. Ты атлет, смелый, толковый – там, между прочим, соображать надо. Как у тебя с реакцией?
– Не жалуюсь.
– Ну так вот, надо, чтоб ты еще несколько прыжков сделал, и я устрою тебя к нам. Обязательно поговорю с Копыловым. Словом, беру над тобой шефство!
– В качестве шефа, – спрашиваю, – ты будешь заботиться о моей морально-волевой подготовке? Или только о технической?
– Что ты имеешь в виду? – Она подозрительно смотрит на меня.
– А то, что в состоянии душевной депрессии, вызванной отсутствием взаимности со стороны любимой девушки, выдающийся (в будущем) чемпион Ручьев не сможет показать свои лучшие результаты. – выпаливаю на одном дыхании.
– Понятно. О взаимности договаривайся с любимой девушкой. Мое дело – спортивная честь.
– Буду договариваться, – вздыхаю. – Думаешь, получится?
Она поджимает губы.
– Откуда мне знать, попробуй – увидишь.
С улицы слышен автомобильный сигнал. Я вскакиваю, бегу к двери.
– Когда? – спрашиваю.
– В понедельник жди! – Она машет рукой.
…Через несколько минут машина уносит старшего лейтенанта Якубовского и меня обратно в городок.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, – высказываюсь, – хочу совершенствоваться в парашютном спорте. Вот Кравченко готова надо мной шефство взять. Что надо делать? Заявление какое-нибудь или кружок есть?
Смеется.
– Кружка нет. Ручьев, это не Дворец, пионеров. Вот попрыгаешь еще, а я думаю, случай представится очень скоро, и тогда в зависимости от показанных результатов будем двигать тебя в чемпионы.
Приехали в роту как раз к личному времени. Якубовский к себе ушел. Я иду докладывать Сосновскому.
– Товарищ гвардии ефрейтор, гвардии рядовой Ручьев с задания прибыл!
И сияю при этом, как медная кастрюля.
Сосновский на меня не смотрит, смотрит на мой парашютный значок. Вид торжественный, важный, похож на индюка. Не выдержал, заулыбался, руку мне трясет.
– Ну, брат, молодец! Я же говорил! Ни минуты не сомневался. Вот молодец!
Конечно, откуда-то возникает Дойников и, конечно, не сразу соображает.
– Чего это? С чем поздравляют-то? – Глаза выпучил, смотрит.
– Ничего не замечаешь? – Сосновский спрашивает. – Посмотри внимательней!
Дойников еще больше глаза таращит.
– Да не на Ручьева смотри, на китель.
– Ой! – Дойников визжит так, что сбегается вся рота. – Ой! Даешь! Сиганул-таки! Когда успел? Ну скажи!..
Ребята подходят, поздравляют, радуются. У меня комок к горлу подкатывает. Сосновский становится серьезным, вопрошает:
– Сколько?
– Два. – отвечаю, – просил еще – не дали.
Хворост незаметно отводит в сторону, шепчет:
– Надо вспрыснуть. Не отвертишься, друг. В первое же увольнение…
Щукарь выдвигает предложение:
– Ну вот что, солдатам гвардии ефрейтора Сосновского остаться, остальным катиться колбасой. Братцы, мы можем иметь кругом «отлично». Ручьев у нас теперь тоже прыгунчик. Значит, порядок. Надо только, чтоб Дойников спортом занимался, как человек.
– А я спортом как что занимаюсь, как шкаф? – Дойников обижается. – Думаешь, ты со своим самбо лучше меня? Посмотрим, как себя в лыжных гонках покажешь и в настольном теннисе, кстати, тоже…
Щукарь машет рукой.
– Настольный теннис! Ты бы еще хвастался, что лучше кофты на спицах вяжешь.
Насыщенную беседу прерывает дневальный.
– Эй, – кричит, – Ручьев! На радостях небось протопал мимо, а тебе, между прочим, срочный пакет.
Бегу. Действительно, мне письмо. По почерку определяю – от маман. Удаляюсь в Ленинскую комнату, читаю: «Вопрос с твоим переводом улажен… Скоро придет приказ… Через неделю-две будешь в Москве… Я так счастлива… Все тебя ждут…»
Когда я прочел письмо, меня словно оглушили. Это что, нарочно? Ведь еще два-три месяца назад я бы прыгал от восторга, а сегодня? А сегодня просто не знаю, что делать.
Не хочу я уезжать отсюда! Не хочу!
Когда все так здорово, когда я наконец прыгнул, когда Таня… Не хо-чу! И не уеду!
Беру себя в руки. Начинаю заниматься психоанализом.
Когда я сюда прибыл, у меня была одна мечта: скорей обратно, хоть сторожем, но в Москву. Там мама, там «Запорожец», там Влад, там Эл…
Теперь получается, что все изменилось. Здесь Копылов, здесь боевая машина, здесь Сосновский, здесь Таня…
Переоценка ценностей.
Зажмуриваю глаза и стараюсь представить себя в «Метрополе» на диванчике, а рядом Эл, а у столика красавец Николай Григорьевич, друг, а у подъезда моя машина…
Не тянет.
Ну не тянет меня туда!
Каждое утро можно валяться в постели хоть до полудня. Театр, концерты, МИМО. Ем что хочу. Хожу к кому хочу. Нет начальников, нет дисциплины, нет занятий, нет нарядов. А?
Все равно не тянет.
Неужели человек так быстро привыкает к трудностям?
Или это не трудности?
Или просто там жизнь изнеженной бабы, а здесь настоящего мужчины? Но я-то настоящий мужчина! Значит, мне нужна здешняя жизнь…
Ну, а «дипломатическая карьера», как выражается ма? Что ж, армейская служба не вечна, вернусь, окончу МИМО, пожалуйста, поеду послом в Никарагуа. И потом… и потом… ведь свет клином не сошелся на МИМО. В конце концов, известно немало дипломатов, бывших военных… Есть военные атташе, тоже дипломаты.
Словом, об этом еще успею подумать.
Так что же все-таки делать? Надо идти к старшему лейтенанту Копылову. А может, к генералу? Или начальнику политотдела? Пусть защитят, не отпускают. Пусть спасают от родной матери!
О господи! Родители формируют характер своих детей. Почему нельзя сделать так, чтоб дети формировали характер родителей? Уж над маминым я бы потрудился.
Ну что с ней делать?
И посоветоваться не с кем. Тани нет. Может, с Сосновским? Серьезный парень.
Иду к нему. Сразу замечает – что-то не так.
– Ты чего? – спрашивает. – Дома что случилось?
– Случилось, – отвечаю.
– Что такое?
– Мать, – говорю, – пишет, что добилась перевода. Отзовут в Москву.
– Как же так? – Даже на койку сел от растерянности.
– А так, – говорю, – придет приказ: гвардии рядового Ручьева, образцового десантника, перевести в Москву суфлером в театр!
– Кем?
– Да это я так. Не обращай внимания. Так что делать, Игорь?
Молчит. Потом спрашивает:
– А сам чего хочешь?
– Хочу остаться!
– Твердо!
– Железно!
Он радуется, по плечу хлопает.
– Нет, Ручьев, ты человек! Человек! Вот что, – серьезным стал, – будем бороться! Прямо сейчас!
– Как?
– Очень просто. – Он уже знает, уже весь в борьбе, – План таков: я иду к Копылову, так сказать по команде, и будто тайно от тебя веду с ним разговор. Мол, если отзовут – можешь неизвестно что натворить…
– Ну уж…
– Ничего, ничего, кашу маслом не испортишь! Ты идешь к Якубовскому. Говоришь по душам, он замполит. Просишь, чтоб доложил полковнику Николаеву, а тот пусть генералу. И главное, конечно, пиши письмо матери! Сейчас же! В воскресенье из города позвони. Скажи: если сейчас же не закрутишь всю машину назад – с моста в воду. В прорубь! А?
Сидим, обсуждаем. Подходит Дойников. Подключается. Выдвигает смелые предложения. Например, сказать Копылову, будто ребята видели, как я из столовой утащил нож, под подушку спрятал, на предмет самоубийства.
Не получив поддержки – обижается.
Наконец утверждаем план.
Начинаем его осуществлять. Я сажусь за письмо.
(Господи, ну на черта все так получилось! Ведь уж наладилось, доволен, так нет, мать никак не успокоится! Я не желаю! Не желаю, и все!)
Дорогая ма!
Я хочу, чтоб ты поняла, что это письмо – самый серьезный разговор, который был у нас с тобой в жизни. И вообще у меня в жизни.
Ты должна выпить валерьянки, позвать в комнату отца и только после этого читать мое письмо.
Так вот, слушай! Я не хочу перевода в Москву! Я хочу остаться здесь! Перечти это место еще раз – я хочу остаться, здесь, я хочу остаться здесь, я хочу остаться здесь!!!
Ясно?
Пойми меня правильно, я очень вас люблю и скучаю. Но не хочу уезжать. Мне здесь очень нравится. У меня друзья, даже больше чем друзья. Ко мне хорошо относятся, ценят, У меня все – теперь уже все – получается.
И главное, я чувствую, что я муж: чина. Пойми, ма, ведь в Москве твой здоровенный балбес, сын, словно лежал в люльке. А здесь я чувствую себя взрослым. Может быть, тебе это трудно понять, потому что для тебя я всегда буду «твоим мальчиком», но, представь себе, я уже мужчина! Таков закон жизни, от него никуда не денешься. И, в общем, это здорово. Во всяком случае, меня это устраивает.
Ты должна понять и гордиться мной.
Ну подумай, мама, – твой сын гвардеец в голубом берете, представитель самых храбрых, доблестных, замечательных войск! Ты сможешь рассказывать об этом всем знакомым.
Уверен – отец поддержит меня. И, пожалуйста, не консультируйся с Анной Павловной, этой золотой женщиной. Она в армии не служила.
Я жду от тебя телеграмму-молнию, что все отменено! До этого момента я буду очень волноваться, а у меня, сейчас сверхответственное задание, и малейшее волнение может мне стоить…
Твой сын Анатолий.
Глава XVI
– Ты ничего не заметил? – спросил Копылов своего заместителя по политчасти, когда они выходили из кабинета подполковника Сергеева.
– А что? – ответил Якубовский вопросом на вопрос.
– По-моему, он что-то задумал. Во всяком случае, готовит нам сюрприз. Совещание совещанием, но что-то он задумал. Почему он интересовался, сколько в роте больных, отпускников?
– Мало ли почему. Интересуется, заботится…
Копылов хитро подмигнул:
– Нет, брат, меня не обманешь. Пойдем-ка в роту. Проверим еще разок, что и как.
Снег хрустел под ногами. Мела легкая поземка, в белом небе висело молочное солнце.
– Хорошо! – Копылов поднял к солнцу разрумянившееся на морозе лицо.
– Что хорошо? – осторожно спросил Якубовский.
– Все! Все хорошо! Погода. Настроение. Пейзаж. Ты вот хороший парень…
– Спасибо.
– Не за что. А главное, Ручьев хорош. Ты не представляешь, до чего я рад. И за него, и за нас, и за роту. Между прочим, я всегда предсказывал, что он будет великолепным солдатом.
– Не помню.
– Как не помнишь, как не помнишь! – возмутился Копылов. – Ему только прыжка не хватало.
– Между прочим, – заметил Якубовский, – рвется в спортсмены. Хочу, говорит, заниматься парашютным спортом. Кравченко обещала над ним шефство взять.
– Кравченко? – удивился Копылов. – Что-то я не знаю у нее индивидуальных подшефных. Интересно. Она когда приезжает?
– На днях.
– Поговорю. Во всяком случае буду всемерно приветствовать.
Офицеры вошли в расположение роты. Дежурный отдал рапорт и отправился сопровождать командира. Придирчиво, тщательно осматривал свое хозяйство Копылов. Зимний бело-розовый свет вливался потоками в чистые высокие окна. Безупречно ровными рядами стояли безупречно ровно заправленные койки. Сверкал натертый пол.
В одном конце огромного помещения располагалась «силовая комната». Аккуратно застыли черной тяжестью гантели, гири в своих гнездах, синел ковер для самбо.
В противоположном конце находилась оружейная комната, защищенная решеткой до потолка. У каждого отделения был здесь свой шкаф, где хранилось оружие.
Всюду была удивительная, прямо-таки стерильная чистота.
Копылов, по-прежнему сопровождаемый дежурным, прошел в бытовую комнату, слегка напоминавшую артистическую уборную: вдоль стен крепились сплошные столы, а перед ними на стенах зеркала. У каждого розетка для бритвы.
В сушилке высились установки для сапог и одежды, рядом специальные аппараты для растяжки головных уборов, какие не найдешь и в шляпной мастерской…
Командир роты проследовал в Ленинскую комнату. Здесь находились стенды, рассказывающие об истории части, о Советской Армии, плакаты, фотомонтажи. В углу стоял аккуратно прикрытый телевизор, на столе – подшивки газет и журналов.
Особенно тщательному осмотру подверглись туалетные комнаты – курилка, сверкавшие кафелем умывальники, помещение для мытья ног…
Нигде ни к чему не придерешься.
Осмотр закончился там, где начался: у столика дежурного по роте. На столике телефон, на стене инструкции, барабан, горн. Горн висел криво, и командир роты сделал наконец замечание. Единственное за все время.
В дверях канцелярии Копылов столкнулся с торопливо выходившим Якубовским.
– Начальник политотдела меня вызывает, – бросил замполит на ходу.
Через несколько минут он входил в кабинет Николаева.
Николаев некоторое время молчал, устремив на Якубовского внимательный взгляд. Потом протянул ему лежавший на столе конверт:
– Прочти.
Якубовский неторопливо взял конверт, вынул письмо и углубился в чтение. Письмо было длинным – восемь страничек мелкого женского почерка.
Пока он читал, полковник Николаев занимался своими делами, отвечал на звонки, куда-то выходил. Кончив читать, Якубовский аккуратно сложил письмо, спрятал его в конверт и положил на стол.
– Жаль, товарищ гвардии полковник.
– Что значит жаль? Как он вообще-то, Ручьев?
– Видите ли, товарищ гвардии полковник, вполне вероятно, что все, что здесь пишет его мать, – правда. Только это бывший Ручьев. Кое в чем и нынешний. Но никак не завтрашний. Он очень изменился. Имеет хорошие и отличные оценки. Помогает товарищам по английскому языку, стал активно участвовать в общественной жизни роты. Один был недостаток – отказчик. Теперь все в порядке. Совершил два прыжка. Мечтает парашютным спортом заняться.
– Да-а, – задумчиво протянул Николаев и покачал массивной головой, – а мать пишет, что дипломатом мечтает стать.
– Что ж, – Якубовский усмехнулся, – мечты у людей меняются… Не удивлюсь, если Ручьев подаст когда-нибудь рапорт в училище.
– А мать вот просит «не чинить препятствий», когда придет запрос на него. Поскольку лишь в Москве «имеются все условия для расцвета его незаурядного дарования». Как поступим? – Начальник политотдела помолчал. – Поступим так, – сказал он, – ответ напишет Ручьев. Поговори с ним, нужно – пришли ко мне. Скажи, как сам захочет, так и будет. Лучшей проверки для него и не придумаешь.
На следующий день в тот же кабинет входил гвардии рядовой Ручьев.
Этому предшествовал долгий и бурный разговор с замполитом.
Старший лейтенант вызвал к себе Ручьева вечером и, оставшись с ним наедине, пригласил сесть.
– Так вот, – сказал он, – буду говорить с тобой прямо, без предисловий. Твоя мать прислала командиру дивизии (а он передал начальнику политотдела) письмо, в котором сообщает, что на тебя придет запрос о переводе в Москву. Она просит «не чинить препятствий…».
– Да что она!.. – Ручьев вскочил.
– Сядь! Сядь, говорю! – Якубовский указал на стул. – Дай досказать. В ее письме много справедливых слов: парень ты способный, знающий, умный, вероятно, и служа в армии, ты сможешь в Москве готовиться к своей будущей профессии. Насколько я знаю, ты мечтаешь окончить Институт международных отношений, посвятить себя дипломатической работе.
– Я к генералу пойду, я министру напишу!..
– Да погоди ты. Не суетись. Начальник политотдела меня вызывал, сказал, если нужно, он тебя примет. Хочешь идти к нему?
– Хочу!
– Ну что ж, он тебя вызовет. Что ты ему скажешь?
– Скажу, что я никуда не поеду! Мама и мне письмо прислала. Я ей уже ответил, что не хочу…
– Значит, твердо решил остаться?
– Конечно! Товарищ гвардии старший лейтенант, вы сами подумайте, – Ручьев, забывшись, вскочил и замахал руками, – как это так? Мне Таня… мне Кравченко сказала, что я прирожденный парашютист. Вы не смейтесь! Вы увидите…
– Ну ладно, Ручьев, мне все ясно. Можешь идти. Изложишь свою точку зрения, начальнику политотдела, – закончил беседу Якубовский.
И вот теперь Ручьев предстал перед полковником Николаевым. Он отнюдь не робел. Наоборот, пребывал в самом воинственном настроении. Поэтому после первых же вопросов полковника он сам того не замечая, набросился на него:
– Ну как же так, товарищ гвардии полковник, я ведь прыгнул. И как еще! Вы спросите у старшего лейтенанта Якубовского! Я вообще хочу парашютистом стать!
Пряча улыбку, полковник Николаев пытался возражать.
– Ты ж хотел дипломатом…
Но Ручьев с жаром перебивал:
– Ну его к черту, простите, товарищ гвардии полковник, ну его к богу в рай этого дипломата. Я прирожденный парашютист (видимо, эта мысль крепко засела в Ручьеве, и он все время возвращался к ней). У меня все показатели отличные, ну, почти все. Взысканий нет. Вы не должны меня отдавать! Я же написал ей, что не хочу. Так нет! Вечно она суется со своим непрошеным…
– Ручьев, Ручьев. – строго перебил полковник. – не забывайте, что говорите о своей матери!
– Извините, товарищ гвардии полковник, а что она…
– Ну ладно. Все ясно, хочешь остаться и стать парашютистом. Напиши ей спокойное и хорошее, слышишь, хорошее письмо, все объясни. Расскажи о нашем разговоре. Я тоже отвечу: пусть, мол. ваш сын сам решает, чего он хочет. Посоветую твоей матушке не мешать твоему выбору. Скажу, что меньше чем через полтора года вернешься, и тогда…
– Как полтора года? – растерянно спросил Ручьев.
– Ну, кончится служба…
– А может, я в училище пойду? Меня не могут не принять – я прирожденный парашютист! Они обязаны…
– Послушай, Ручьев. – Николаев положил ему руки на плечи. – Запомни, они не обязаны. Обязан только ты сам! Ты обязан отлично служить, отлично учиться, отлично работать, а если придется – отлично защищать Родину. И я тоже. И командир дивизии, и командующий. И любой солдат, и любой маршал. Все мы. Все советские люди всем, абсолютно всем обязаны Родине. Уже за одно то, что она вырастила нас, назвала сыновьями. За одно то, что она у нас есть. Ясно?
– Ясно, – тихо ответил Ручьев.
– Ну вот, теперь иди служи. Не хочешь уезжать – не уедешь. Надумал подавать рапорт в училище – подавай. Если достоин – примут.
В первое же увольнение Ручьев помчался на почту и попытался отправить домой телеграмму следующего содержания: «Если не отменишь вызов покончу собой». Телеграфистка отказалась принять такой текст. Вышел начальник отделения. Чуть не разразился скандал. Начальник заявил, что примет телеграмму, если она будет заверена командиром части. «Или командиром медсанбата», – добавил он, подумав.
В конце концов телеграмма в более мягком тоне была отправлена.
А на следующий день пришла срочная в пятьдесят слов – мама сообщала, что все отменено, чтоб он только не переживал и не волновался.
Ручьев немного успокоился. Через два дня со сборов возвращалась Таня, и настроение у него было отличное.
В тот вечер, засыпая, он мысленно видел себя офицером-десантником, рекордсменом и чемпионом. И Таня…
Но в этот момент появилась мама и громким мужским голосом стала кричать на него. Все громче, все настойчивей. Наконец он стал разбирать слова: «Тревога! – кричал голос – Тревога, рота, подъем!»
Еще не сбросив остатки сна, Ручьев вскочил, быстро стал одеваться. Движения его были точными, почти автоматическими. Такое дается постоянной тренировкой. Голова занята другим, а руки делают свое дело.
Когда хорошо обученное подразделение выходит по тревоге – это примечательное зрелище. Никакой суеты, никакого шума, редкие, негромкие фразы. У пирамид с оружием, у выхода, у вешалок с шинелями никто не толпится. Как пожарные на выезде. Все продумано, рассчитано, заучено.
К молниеносной готовности по тревоге лейтенант Грачев приучал свой взвод особенно тщательно.
– Учтите, гвардейцы, – сказал он еще в самом начале. – в нашем деле порой несколько секунд сберегают людям жизнь, Я приведу пример военных лет – подполковник Сергеев рассказывал. Неожиданно враг, ночью просочившись через линию фронта, атаковал расположение нашего подразделения, охранявшего мост. С момента. когда часовые открыли огонь, и до момента, когда, смяв их, противник окружил бараки, прошли буквально считанные секунды. В бараки полетели гранаты – все было взорвано и сожжено. Но люди успели привести себя в готовность и выскочить раньше. Они залегли поблизости, открыли огонь и в конечном итоге ликвидировали нападение. Мост не пострадал. Достаточно им было задержаться на пятнадцать – двадцать секунд, и бараки стали бы для них могилой. Так что учтите. Гонять буду немилосердно, пока не достигнете в этом деле совершенства.
И гонял.
Особенно тяжело доставалось Ручьеву. Поначалу он вскакивал ошалевший, растерянный, за все хватался, бестолково метался, пока находил свое место.
А однажды после учебной тревоги не выдержал и сказал:
– Товарищ гвардии лейтенант, нельзя за такое время встать, одеться, взять оружие… Физически невозможно.
– Физически? – ядовито переспросил Грачев, – Это кто же, рядовой Ручьев, такие физические законы установил? Не вы ли? А ну-ка, Ньютон, шагом марш в сторону и смотрите. Держите секундомер. Держите, держите! Скомандуете «Подъем», нажмете кнопку.
Грачев подошел к койке Ручьева, неторопливо разделся, аккуратно сложил одежду и залез под одеяло. Он даже захрапел для большей наглядности. Взвод молча столпился вокруг. Потом, не прекращая храпеть, Грачев открыл один глаз и крикнул: «Ну!» Ручьев заорал: «Подъем!» – и пустил секундомер. То, что произошло затем, напоминало эпизод из фильма, снятого ускоренной съемкой.
Лейтенант Грачев вскочил и оделся с такой фантастической быстротой, что никто не успел опомниться, а он уже стоял руки по швам на том самом месте, где обычно должен был стоять гвардии рядовой Ручьев. Тот, раскрыв рот, наблюдал за своим командиром взвода, забыв остановить секундомер. Да этого и не требовалось – урок был слишком наглядным.
– Ой! – первым прореагировал Дойников. – Человек-невидимка! Был тут – стал там.
Остальные восторженно шумели.
– Вот так, гвардейцы, – заключил Грачев. – Будете вставать у меня еще быстрей. Ясно?
Это было вначале. Теперь же Ручьев, которого после того случая заело самолюбие и который иногда тренировался самостоятельно, пугая своим неожиданным подъемом и торопливым одеванием соседей, почти достиг совершенства. Только Щукин умудрялся быть впереди. Он, казалось, спал одетый, настолько быстро возникал в строю после сигнала.
Так было и на этот раз.
И вот уже рота стоит перед казармой. Офицеры заканчивают поверку. Негромкая команда: «Равняйсь, смирно, на-пра-во! Бегом марш!»
Через десять минут тупорылые машины выезжают за ворота городка…
До сих пор все привычно.
Более редко бывает то, что происходит дальше.
Десантников привозят на аэродром.
На взлетной полосе самолеты. Огней не нужно. Спокойный ледяной лунный свет заливает все кругом, а от снежных полей становится еще светлей.
Каждый давно знает свое место.
Приготовления к посадке недолги – теперь десантники в белых маскхалатах, на них парашюты, ранцы, оружие. Чего только нет в этих ранцах!
Черные сухари и концентраты. Котелки и ложки, спички и фонари, взрывпакеты и индивидуальные санпакеты, пилки, веревки… И еще у солдат фляги, лопатки, десантные ножи, пистолеты, автоматы. И еще радиостанции, пулеметы, ракеты, мины, приборы для радиационной и химической разведки.
Словом, невероятно много, неправдоподобно много уносит с собой десантник, десятки килограммов нацеплены, приторочены, уложены, прикреплены.
Все вещи не случайны. Годы проверок и учений, длительные исследования многих специалистов были потрачены на то, чтоб установить величину и вес лопатки, форму и тяжесть ножа, калорийность и количество продуктов. На то, как их уложить и как прикрепить.
Ничего из строго необходимого десантник не оставит на земле, ни одной лишней нитки не возьмет с собой в воздух.
Солдаты давно знают об этом. И не ворчат на тяжелый груз. Но одно дело знать, другое – испытать. Самому убедиться. Для того, между прочим, и проводятся подобные учения.
Это сейчас, они, толстые и неуклюжие, сидят, тесно прижавшись друг к другу, на узких скамейках. Эдакие ватные манекены, похожие в своих белых халатах на дедов-морозов без бороды и усов.
А на земле они окажутся другими. Распрямятся, как стальные пружины. Будет отброшено все лишнее, мгновенно разобраны и надеты лыжи. И люди станут быстрыми, ловкими, опасными, как черти, всесильными, как боги, неотразимыми, как нож в спину врага…
Это на земле.
Теперь же, убаюканные полетом, они неподвижно сидят. Есть что-то трогательное в их склоненных на грудь или на плечо соседа головах.
Куклы. Грозные куклы. Начиненные мощным зарядом. Словно дремлющие в люках до поры до времени безобидно-пузатые бомбы.
Разговаривают только командир роты старший лейтенант Копылов и командир первого взвода лейтенант Грачев. Грачев зимой, разумеется, расцветал. Он пользовался любой возможностью выводить свой взвод на лыжах, устраивать гонки, походы, эстафеты… Поэтому его солдаты, все без исключения, имели разряды по лыжному спорту, причем многие второй и даже первый. «Что это за десантник, для которого лыжи в новинку! Лыжи для десантников должны быть как вторые ноги». «Как для хромого костыли», – развивал эту, мысль Дойников.
Офицеры сидели в гермокабине и тихо разговаривали. Здесь было довольно тепло, стеганые зеленые скамейки-лежаки и свет лампочки над откидным столиком создавали уют.
Забавно выглядело огромное запасное самолетное колесо, словно можно было остановиться в воздухе и сменить лопнувшую шину…
– Значит, так, – говорил Копылов, наклоняясь над картой, – повторим основное еще раз. Нас сбрасывают здесь, – красным остро очиненным карандашом он указал на зеленое пятно, – вот в этот квадрат. Задача – пройти лесом, минуя населенные пункты и дороги, до станции Буровая, провести наблюдение за следующими через нее грузами. Проверить по характеру грузов, действительно ли идущая на северо-запад ветка ведет на полевой аэродром. Осуществить на нем диверсию. После этого вернуться другим маршрутом к исходному пункту. Я следую со вторым и третьим взводами. Вы и майор Орлов из штаба дивизии (он ждет нас в районе выброски и связан с посредниками при «атакуемом объекте») пойдете вместе со мной. Потом будете все время со своим взводом. Главное, лейтенант, ни во что не вмешивайтесь, ничего не подсказывайте. Пусть ребята действуют сами. Это их первое настоящее задание. Присмотритесь к Сосновскому, думаю, из него получится неплохой замкомвзвода.
– Есть.
– Да, еще понаблюдайте за Ручьевым.
– Есть. Товарищ гвардии старший лейтенант, по-моему, он последнее время в полном порядке, я вам докладывал. Прыжок его явно вдохновил. Старается.
– Знаю, знаю, но все равно. Выход – это такое дело, когда молодого солдата как на ладони видно.
Копылов продолжал изучать задачу. Разговор прервал бортмеханик, появившийся из кабины летчиков. Похлопав указательным пальцем по своим наручным часам, он выразительно дважды махнул в их сторону растопыренной пятерней.
Копылов кивнул головой.
Оставалось десять минут. Лейтенант Грачев вышел к десантникам, бортмеханик вернулся в кабину, Копылов остался один.
Он сидел, нахмурив лоб, вглядываясь в иллюминатор. Полет длился уже три часа. Рассвело. Молочная белизна облаков закрывала зимнее солнце, но белые поля и леса светились под крылом самолета, хорошо просматривались поселки, темные ленты шоссе, тонкие лесенки железной дороги, жучки-машины, ползущие по дорогам.
Уж какой раз Копылов отправлялся на подобный «выход» – сложное, многодневное учение, проводившееся один раз зимой, один раз летом и имевшее целью всесторонне проверить боевую и физическую подготовку солдат. И, мысленно добавил Копылов, морально-волевую. Для молодых солдат в первую очередь морально-волевую.
Он вспомнил такой выход, когда был еще в училище, курсантом. И другой, когда стал офицером. И представлял себя на месте своих солдат. Вот сидят они сейчас там, в холодном чреве самолета, – кто дремлет, кто волнуется, кто, устав от долгого полета, задумался о чем-нибудь своем.
Они, разумеется, слышали от «старичков» об учениях.
Как закаляется сталь? Огнем.
А человеческая воля? Наверное, тоже огнем.
Огонь бывает разный. Не всегда это огонь выстрелов, взрывов, пожаров.
Иногда внутренний, неистребимо и жгуче горит он в сердцах.
Он может быть сначала совсем маленьким. Совсем слабым, подобно спичечной вспышке. Но разгорается все сильней и сильней. И вот уже мощно полыхает, И нельзя его погасить.
Только вместе с жизнью.
Костер тем ярче, чем больше заваливают его сучьями.
Чем больше испытаний выпадает на долю сильного, тем закаленней становится он. Ну, а если слабый… Что ж, слабый огонек костра можно тоже засыпать, навалив на него слишком много.
Конечно, учения не война.
Но и на них закаляются, мужают, зреют солдаты. Чем ближе учение к боевой обстановке, тем скорее солдат превращается в воина.
…Из кабины летчиков торопливо вышел бортмеханик и кивнул Копылову.
Копылов застегнул шлем, уложил в планшет карту, направился к месту выпускающего.
Створки люка быстро открылись. В самолет ворвался шум моторов, ледяной ветер.
Десантники вставали, переминались, поворачивались в затылок друг другу.
Взоры всех были устремлены на три сигнальные лампы, похожие на огромные цветные кнопки.
Зажглась желтая. Выпускающий, лейтенант Грачев, приоткрыл левую дверцу.
