Текст книги "Голубые молнии"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Глава XIII
В шесть утра у Таниного дома прозвучал настойчивый автомобильный сигнал.
Открыв форточку, Таня закричала:
– Завтракали?
– Завтракали! – хором ответили Васнецов и Копылов из машины.
– Тогда иду!
Форточка захлопнулась.
Оба офицера так спланировали свое время, чтоб удалось отвезти Татьяну к месту сбора. Копылов раздобыл машину.
Зима уверенно вступала в свои права даже здесь, в этом отнюдь не северном краю.
Мягкие белые покрывала застлали поля, прилегли на крышах, распушились похудевшие, оголившиеся деревья. Сырой ветерок, частый гость этих мест, пронизывал насквозь, хотя красный столбик на термометре едва опустился ниже нуля.
Было еще темно, но уже где-то за краем земли начинало светлеть.
Машина тихо урчала, как дремлющая кошка у печи, когда Таня с вещевым мешком в руках быстро сбежала с крыльца.
Набирая скорость, машина помчалась по еще пустынным улицам города и вскоре выехала на шоссе.
…Спортивные сборы проходили обычно летом. В густом хвойном лесу на опушке огромного ровного поля стояли палатки. Палатки не временные, основательные, электрифицированные, радиофицированные.
В клубной палатке имелся телевизор, между деревьями был развешан киноэкран.
Среди спортсменов были сверхсрочники, они приезжали с семьями, и странно выглядели возле суровых зеленых палаток лежащий на боку красный трехколесный велосипед или безрукая кукла, устремившая к верхушкам деревьев удивленный голубой взгляд.
Самолеты размещались на другом конце поля. Где-то посредине божьей коровкой прилепилась красно-белая штурманская машина с традиционной, болтающейся на ветру «колбасой».
По утрам в палатки доносился свежий, пьянящий аромат цветов, сливавшийся с тяжелым запахом хвои. Позже нагретая хвоя и смола перетягивала, и нужно было идти далеко в поле или дождаться свежего ветерка, чтобы снова услышать запах цветов.
Но все это бывало летом.
Зимой сборы были редки и коротки. Спортсмены жили в небольшом, жарко натопленном деревянном домике. Темнело рано. Особого веселья не было, и, когда наступал час отъезда, все вздыхали с облегчением.
Спортсменов зимой приезжало меньше, чем летом. И в комнате Таня обосновалась одна.
Она распаковала свой вещевой мешок. Что-то погладила, что-то подшила, пообедала и, улегшись в постель в своей любимой позе, устремила взгляд в потолок.
Каков же он все-таки, «ее» Ручьев?
Копылов его видит одним, а Васнецов совсем другим. И есть у него командиры – отделения и взвода, есть старшина, есть другие сослуживцы по роте. И каждый из них имеет о нем свое собственное мнение.
А где-то в далекой Москве у Ручьева мать, отец, друзья, может быть, девушка – бывшая девушка? – все они тоже судят о нем по-разному.
Одни ближе к истине, другие дальше, одни объективнее, другие под влиянием мимолетных чувств, настроений.
И он сам тоже оценивает себя.
Как? Искренне? Судит критически, требовательно или видит себя таким, каким хотел бы? Без недостатков, а может, скрывая эти недостатки от других, авось не заметят.
Но лучше всех, вернее всех его должна узнать она, Таня. Если, конечно, любит.
А как узнать человека до конца? Возможно ли это вообще? И есть ли такое точное мерило, чтоб моральные человеческие качества поддавались измерению объективному, как рост, вес, объем груди или окружность бицепса?
Хороший человек порой становится плохим – плохим-то ведь никто не рождается. В подобных случаях принято говорить, что «таким его сделала жизнь». Но разве можно все валить на нее. Каждый живет жизнью, которую заслуживает, которую сам себе устроил.
А может, не так? Может быть, люди не всегда виноваты в своей плохой жизни?
Нет, всегда! Потому что если жизнь твоя плохая, неправильная, ее надо менять, надо бороться…
Таня никак не могла выбраться из лабиринта своих мыслей.
А гвардии рядовой Ручьев занимался согласно расписанию «уходом за техникой» – драил свою боевую машину. Теперь, как шутил Щукин, «их было четверо»: Сосновский, Ручьев, Дойников и Щукин. Хворост и Костров попали в другое отделение.
Присвоение Сосновскому звания ефрейтора и назначение старшим в экипаже не упростило отношений.
Хотя вне службы это был прежний Игорь, но в остальное время он являлся командиром. А много ли у солдата времени вне службы?
Помня карантинные времена, Ручьев сразу же стал называть друга «товарищ гвардии ефрейтор». Однако разделявшие их вначале натянутость и неловкость постепенно исчезли. Все вошло в колею.
Ручьева, как и следовало ожидать, назначили водителем. Впрочем, большого значения это не имело.
Еще во время укомплектования отделений и взводов лейтенант Грачев сказал:
– Вот что, товарищи, давайте договоримся сразу, никакой узкой специализации. Десантники – это особый род войск. После приземления в тылу врага любой десантник может оказаться в таком положении, при котором ему придется выполнять совсем иные функции, нежели положено по расписанию. Артиллерист станет радистом, радист – водителем, водитель – артиллеристом. Командир роты, если надо, возглавит полк, командир отделения – роту.
Десантники являются наиболее универсально подготовленными солдатами. Уж такая у них военная профессия.
Всем ясно? Ну, а раз ясно, так прошу считать все специальности одинаково важными. И если, к примеру, Лузгин, сидя за рулем, застрянет на своей машине в канаве, пусть не ссылается, что он не водитель, а радист. Между прочим, я потому и взял в пример Лузгина, что он и тут и там на «отлично» работает. Конечно, если кто-нибудь при отличных оценках по всем специальностям в своей основной добьется совершенства – никто ругать его не станет.
Лучшей иллюстрацией к этим словам служил сам командир взвода гвардии лейтенант Грачев.
Он действительно великолепно владел всеми «десантными», как он выражался, специальностями. Причем он так сумел поставите дело, что солдаты частенько приходили к своему командиру взвода и с вопросами, и с сомнениями, и с просьбой разрешить спор.
На следующий день Сосновский построил свой экипаж и торжественно заявил:
– Товарищи, ставлю задачу: добиться, чтоб никакой генерал не мог догадаться, кто у нас кто!
– Это как понять? – удивился Дойников, – Зачем нам генералов обманывать?
– Эх, Дойников! – Сосновский укоризненно посмотрел на него, – Какой обман! Речь идет о том, чтоб любой из нас одинаково хорошо владел специальностью и бойца, и водителя, и, между прочим, командира расчета.
– Понятно.
– Ну, раз Дойников понял, значит, действительно все просто, – заметил Щукин.
– Разговоры в строю! – нахмурился Сосновский.
В результате этой нехитрой затеи Щукин начал давать товарищам «дополнительные уроки» самбо, Ручьев наставлял всех в искусстве вождения машины, а Дойников пытался учить рисовать.
Но его инициатива поддержки не получила.
– Лучше ты помогай в топографии и маскировке, – утешал огорченного Дойникова Сосновский.
Как вскоре убедился Ручьев, боевая машина мало напоминала «Запорожца». Ему пришлось серьезно поработать, пока он почувствовал, что освоил ее.
Зато теперь он был одним из лучших водителей в роте. И на занятиях проявлял даже известную лихость, за что не раз получал замечания от Грачева.
– Вы что, Ручьев, – сердился командир взвода, – на автогонках, что ли! Вы на поле боя тоже будете выкрутасы проделывать? Имейте в виду, боевая машина не «альфа-ромео». На ней бьют врага, а не призы выигрывают. Учтите!
– Есть учесть! – громко отвечал Ручьев и на некоторое время сдерживал свой водительский пыл.
Вначале Ручьев относился к своей машине, как цирковая примадонна к своей лошади. Раскланявшись перед публикой по окончании номера и вкусив сладость аплодисментов, она удаляется к себе, предоставив конюхам дальнейшие заботы о коне. Показав класс на занятиях. Ручьев ставил машину в автопарк и больше не думал о ней.
Но однажды, осмотрев ее, лейтенант Грачев вызвал Ручьева и сказал:
– Не стыдно, Ручьев? Посмотри, посмотри! Да нет, фары ты протер и верх тоже. Подлезь под машину, вот-вот, не бойся. Ну как? Там же метровая грязь! Раскопки надо делать, топором ее откалывать. Машина небось на полтонны тяжелее стала. А внутри? Китель потом за день не отчистить. Какие-то тряпки, сиденье не закреплено. Ты дома-то со своим «Запорожцем» тоже так обращался? Тебя ведь первый автоинспектор остановил бы.
Сосновский организовал аврал. Машину выдраили так, что лейтенант Грачев заметил:
– Ну ладно, она все же не зеркало. Броню еще протрете…
С тех пор Ручьев тщательно следил и за внешним видом, а не только за техническим состоянием своей машины.
Вот и сейчас, обложившись тряпками и ветошью, он наводил порядок с помощью Щукина и Дойникова.
– Смирно! Товарищ гвардии старший лейтенант… Вольно!
К ним подошел командир роты. Некоторое время он придирчиво оглядывал машину и, не найдя, видимо, причин для замечаний, заговорил о другом.
– Гвардии рядовой Ручьев, послезавтра вы мне понадобитесь. Поедете со мной.
И пошел дальше проверять работу других экипажей.
– В чем дело? – забеспокоился Дойников, его голубые глаза округлились. – А? Куда это он тебя?
Ручьев пожал плечами, продолжая орудовать тряпкой. Он-то отлично знал куда.
Вот и наступил час решающего испытания!
Поедут к спортсменам на сбор, и там…
Остаток дня он был мрачен.
Сосновский, догадываясь о причине, пытался отвлечь Ручьева. Делился своими планами в отношении училища, выяснял что-то об английских глаголах, попросил вечером спеть любимую песню «Русское поле», принес только что прочитанную книгу и восхищался ею.
Ничего не помогло. Ручьев отвечал односложно, пел без души, а в глаголах запутался сам.
Мрачное настроение не покидало его и на следующий день, что не укрылось от внимательного взгляда замполита.
Вечером, возвращаясь домой, он заговорил об этом с Копыловым.
– Боится Ручьев.
– Боится? – Копылов даже остановился. – Ты говорил с ним?
– Да тут говорить нечего, и так видно.
– Думаешь, опять не прыгнет?
– Не в том дело, – пояснил Якубовский. – не самого прыжка он боится, а того, что не прыгнет. Понимаешь, раньше так, наверное, думал: ну, не прыгну, плохо, но не смертельно, все равно скоро переведусь в другое место, отчислят – и черт с ним. Теперь он врос уже, рота своей стала. Все ладится. А вот ведь чувствует себя белой вороной. Ему сейчас не прыгнуть – гибель! Самое страшное.
Некоторое время они шли молча.
– Интересно все-таки получается, – вслух размышлял Якубовский, – ведь пришел этот Ручьев, ну прямо белоручка. Я однажды видел, как Дойников учил его пол мыть. Тот пыхтит, сопит, трет поперек половиц, забрызгался весь. Дойников рукава засучил – раз-раз – у него здорово получается. Моет, ворчит: «Культурист… Пол культурно не можешь вымыть…»
Копылов улыбнулся.
– Все ему трудно давалось, – продолжал Якубовский, – и не потому, что неспособный. Нет! Он парень толковый, ловкий, а вот протест эдакий внутри сидит, как черт: «Не по мне, не для меня, я здесь ненадолго, перетерплю как-нибудь, лишь бы скорей перевестись или отслужить…» Ну, а при таком настроении ясно, все из рук валилось.
– Так ведь переменился, – заметил Копылов.
– Ну не совсем еще, но значительно. Прямо скажу – не узнать, И что главное, интерес появился. Он, как начались успехи, все по-другому воспринимать стал: «Ах, я первый, ну, смотрите, я еще не то могу!..» Честолюбивый парень. Только честолюбие у него не в ту сторону направлено. Теперь увидел, что и здесь можно первым быть, есть за что бороться, вот и старается. То-то и оно, – Якубовский щелкнул языком. – Потому для него прыжок сейчас – это все. Можно сказать, вопрос жизни.
– Да… – Копылов задумчиво покачал головой. – И небось чем больше думает об этом, тем трудней ему. А может, зря мы с Кравченко его бросать задумали? Может, надо было вместе с ребятами? Мы ведь как рассуждали: не прыгнет опять, никто не узнает. Следующий раз со всеми. А получается, если завтра не прыгнет, так в роте-то, может, и не узнают, но для самого него – драма. Больно много он об этом думает, готовится. Так?
– Так. Я с него глаз не спускаю. Переживает страшно.
– Да… Ну что теперь говорить! Завтра едем. Уж такую работу с ним провели. Теоретически он теперь парашют небось лучше любого инструктора знает. – Копылов усмехнулся. – Только и осталось, что прыгнуть. И потом… все-таки на Кравченко надеюсь. Просто не могу поверить, чтобы он при ней не решился…
– Что ж, поживем – увидим. – Якубовский, как всегда, был сдержан. – В конце концов день остался. Подождем.
– Подождем, – заключил Копылов.
Ждала заветного дня и Таня.
Ждал Ручьев.
Глава XIV
Как всегда, Крутов проснулся мгновенно. Так просыпается одинокий хищник, почуяв опасность.
Выли времена, когда это спасало ему жизнь. За долю секунды перейдя от глубокого сна к ясному, настороженному бодрствованию, он открывал стрельбу или выскакивал в окно.
…Крутов вздохнул, надел плащ, закурил и вышел на улицу.
Туман еще висел кое-где, ухватившись за голые сучья. Под ногами хлюпала зимняя липкая грязь. Сырой, пронизывающий, несильный, но непрекращающийся ветер дул и дул, как вчера, как позавчера, как неделю назад…
Крутов подошел к машине, оглядел критическим взглядом кое-где поцарапанные бока; поленившись лезть за тряпкой, протер рукавом ветровое стекло. Включил мотор.
«Мерседес» мягко и бесшумно заскользил по мокрой улице.
Миновав пустынный в воскресенье центр, окраины с новостройками, напоминавшими карточные домики, Крутов выехал на автостраду и катил по ней минут сорок.
С двух сторон проносились затянутые инеем поля, чернели леса, от редко разбросанных далеких ферм долетал тугой запах навоза.
Потом свернул на лесную дорогу и, проехав еще с четверть часа, остановился у высоких, глухих ворот.
Посигналил: два коротких гудка, два длинных, снова два коротких.
Под громкий лай овчарок ворота раскрылись.
Дорога вела к высокой двухэтажной белой вилле под серой черепицей. Но Крутов, не останавливаясь, проехал дальше. В глубине парка стояло приземистое каменное строение без окон.
Две-три машины дремали у стены.
Хлопнув дверцей, Крутов обогнул здание и вошел в узкий проход. Спустился по лестнице, миновал коридор, еще раз спустился и остановился перед тяжелой дверью, какими запирают бомбоубежища. Нажал кнопку звонка.
Дверь медленно отворилась.
Навстречу пахнуло пороховым дымом, донеслись приглушенные выстрелы.
В длинном бетонном подвале размещался тир. Вдали, ярко освещенные, маячили мишени. Возле двери, в полутьме, на линии огня притаились стрелки.
Их было трое, и неискушенный человек принял бы их за цирковых артистов. Все в рабочих комбинезонах и резиновых сапогах. На пистолеты надеты звукоглушители.
Никто не стоял в классической позе: расставив ноги, вытянув правую руку.
Стрелки все время находились в движении. Один становился на ящик и стрелял в тот момент, когда у него выбивали этот ящик из-под ног. Другой не спеша закуривал сигарету, а потом неожиданно совершал прыжок в сторону, одновременно выпуская в мишень обойму. Третий стрелял с завязанными глазами…
Поздоровавшись кивком головы, Крутов снял с вешалки робу, достал из шкафа пистолет, включился в тренировку.
Так продолжалось около часа. Одни уходили, другие приходили. Никто ни с кем не разговаривал, люди были заняты делом.
Закончил занятия и Крутов. Аккуратно спрятал пистолет, повесил комбинезон, вымыл в соседнем помещении руки и вышел на воздух.
Постоял, вдыхая свежий аромат хвойного леса. Пройдя немного дальше, Крутов оказался на широкой утрамбованной площадке. Здесь тоже шли тренировки. Несколько хмурых, сосредоточенных парней метали ножи. Просвистев в воздухе, тяжелые клинки с четким шлепаньем вонзались в разноцветные пробковые круги мишеней.
Все было как в тире – люди метали ножи в падении, в прыжке, стоя спиной к цели, нагнувшись, между ног, выхватывая клинки из-за головы, из рукава, из сапога…
И здесь Крутов провел полчаса. Затем, по-прежнему ни с кем не обменявшись словом, вернулся к машине и поехал в город.
Вне заданий никто не спрашивал у Крутова, как он проводит время. Так, по крайней мере, считалось. (В действительности, он прекрасно это понимал, каждый шаг его был известен.)
Однако существовали кое-какие обязательные правила. Например, такие вот тренировки и другие, «по специальности». Они проводились через день – и в будни, и в праздники. А после тренировки, пожалуйста, иди на все четыре стороны, пей, что хочешь, с кем хочешь, развлекайся, как хочешь.
Так и делали.
Но если в результате пития начинала дрожать рука и пули улетали «за молоком», если кто-нибудь допускал излишнюю откровенность в беседах со случайными подругами, можно было лишиться работы, а иногда и жизни.
Об этом забывали лишь круглые дураки.
Крутов дураком не был.
Не особенно поощрялась и близкая дружба. Да и с кем дружить?
Как ни удивительно, но люди эти, избравшие такой вот жизненный путь, глубоко презирали друг друга за сделанный выбор.
Каждый видел в другом предателя родины, отщепенца, презирал его и внутренне (а порой и вслух) издевался над ним, зная при этом, что сам не лучше, что сам достоин отвращения. И вымещал это на других. То была поистине змеиная яма, где, тесно перевитые единой горькой судьбой, ненавидя и проклиная свое бывшее отечество, эти люди в то же время ненавидели и друг друга, готовые в любую минуту вонзить в соседей отравленные жала…
После тренировки Крутов отправился обедать (завтракать «по-ихнему»). Он делал это всегда в одном и том же маленьком полуподвальном ресторанчике на набережной.
Спустившись по каменным ступеням, он проходил в «свой» угол, садился за «свой» столик и заказывал водку. Вообще-то говоря, в ресторанчике том водки не водилось – имелись в изобилии другие крепкие напитки. Но ради постоянного клиента хозяин стал закупать и «Московскую» импортную. «Смирновскую», «Тройку», «Александровскую», «Пушкинскую», «Еловую» – господи, сколько их ныне развелось в мире! – Крутов с возмущением отверг.
– Русскую, ясно? – сказал он озадаченному хозяину. – Советскую, настоящую. Ясно?
И, наливаясь горькой злобой, проглатывал рюмку за рюмкой. Вот и миновал еще один никчемный день. Никчемный день никчемной жизни…
Глава XV
Что такое счастье? Один философ сказал, что это когда человеку уже больше нечего желать. Интересно, бывает такое состояние или всегда, чего бы ни достиг, начинаешь мечтать о большем?
Как в горах – идешь, кряхтишь, поднимаешься на вершину. А добравшись до цели, видишь вдали новые вершины, на которые карабкаешься опять. Наверное, в этом суть прогресса человечества.
Я счастлив! Я достиг всего. Мне уже нечего больше желать!
Я совершил прыжок с парашютом!
Я! Ручьев Анатолий! Гвардии рядовой!
Даже два прыжка.
Я, разумеется, понимаю, что для всех моих товарищей ничего особенного в том, что они прыгнули, не было.
Приятно, конечно, значок получили, так сказать, воздушное крещение. Но, в конце концов, никто ведь, и я в том числе, не скакал от восторга, первый раз подтянувшись на перекладине, первый раз попав в мишень или отрыв свой первый окоп для стрельбы лежа!
Служба. Воинские будни.
Для десантника прыжок с парашютом то же самое, что для подводника погружение, для артиллериста залп из орудий, для сапера постановка мины. Для них, может быть, но не для меня.
Для меня это событие невероятной важности. Это такая победа, что и не передать словами.
Не камень, а пирамиду египетскую сбросил с плеч!
Ведь все это время я чувствовал себя каким-то неполноценным, тяжело больным…
Я понимаю, что никто меня таким не считал, кроме меня самого, но от этого не легче. Есть люди с уродством – ну там палец шестой на руке или родимое пятно в пол-лица. Делают операцию, и человек становится как все. Вот так сейчас и я. У меня тоже была операция. И теперь я как все.
Я – как все. Как Сосновский, как Щукарь, как Хворост…
Как вся рота, вся дивизия.
Я один из них.
Сотый раз вспоминаю, как это было. Сотый раз радуюсь!
Накануне, на вечерней поверке, объявляют суточный наряд. «Ручьев!» – старшина кричит. «Я!» – отвечаю. «Повезете на сборы литературу. Поступаете в распоряжение командира роты!»
Ясно, смотрю кругом. Никто ничего не замечает. Может, действительно, а может, все знают и притворяются?
Ночь не спал.
Чего только не передумал!
Не этот проклятый прыжок, не было бы проблем. Ну мог же я попасть в танковую часть. Мне, кстати, владельцу собственной машины, там самое место. Так нет, попросился в десантники. Захотел поразить моих московских друзей! Ручьев – небесный гвардеец!
Потом начинаются мрачные мысли: не прыгну, как буду Тане смотреть в глаза? Ребята – те поймут. А с ней все. Не будет она со мной дела иметь. Нет, безнадежно и заговаривать после этого с ней.
Прыгну! Прыгну, черт возьми! Уверен.
Начинаю себе это представлять. Как сел, как дверь открылась, как подошел к проему. Вспоминаю песню веселую, ребята дурака валяют – поют:
Тому, что десантник прыжка не боится,
Ты, дорогая, не верь.
Лучше взгляни на их «бодрые» лица,
Когда открывается дверь!
Глупая песня, и стихи – бред. Но точно про меня. Вот посмотрит Таня на мое «бодрое» лицо, и на этом все кончится.
От моей уверенности не останется следа. Я вижу так ярко и детально, словно смотрю вниз. – поле под снегом, маленькие домишки, деревца, машины. Слышу спокойный голос старшего лейтенанта: «Пошел!» И… не могу двинуться с места. Ну не могу!
Вытираю пот со лба. Встаю, иду в гальюн. Дневальный сочувственно смотрит на меня – это небось десятый раз за ночь…
Господи, когда все это кончится!
Заснул под утро.
Не успел опомниться – «Подъем!.» кричат. Встал больной. Подумал: может, в медсанбат сбегать, температуру набить? Отсрочка? Ведь все равно рано или поздно прыгать придется. Никуда от этого не уйдешь. Так уж лучше рано.
Ну почему для других это не проблема? Почему?
Сделал зарядку, сходил на завтрак. Являюсь к старшине. И тут выясняется, что командир роты не едет. Едет Якубовский. Вот те на! Это неспроста. Потом поразмыслил: нет, все логично – везем литературу, Якубовский – замполит.
Садимся в машину. Два пакета газет, журналов, каких-то книжек укладываю. Едем.
Думал, в дороге замполит будет меня морально готовить. Ничего подобного. Молчит. И я молчу. Один водитель болтает. Рассказывает, как в отпуск ездил. Кому это интересно? Клуб у него в деревне открыли, киноустановку завели, еще чего-то. Большое дело – клуб открыли!
С парашютом мне надо прыгать. Вот что! А он клуб…
Приехали.
Стоит невзрачный домишко. Там живут спортсмены. Вдали слышу самолеты – моторы работают. Волнуюсь, жду встречи с Таней. А Тани нет.
Сдали литературу.
Якубовский выходит от начальника сбора и говорит:
– Пошли обедать. А потом на прыжки.
Обедаем молча. В столовой, кроме нас, никого. Кончаем обед, собираемся выходить. Дверь открывается, и врывается. Таня, румяная с улицы, волосы растрепались. глаза блестят. Одна.
Смотрим друг на друга. Якубовский говорит:
– У вас, Кравченко, когда прыжки? Через час? Не возражаете, если мы с гвардейцем к вам присоединимся? Или у вас специальные прыжки?
– Нет, – отвечает, – пожалуйста.
– Товарищ Ручьев. – Якубовский поясняет, – не поспел с ротой прыгать. Так уж получилось. Решили воспользоваться случаем, что к вам заехали. Значит, через час у выхода?
– Через час… – Таня отвечает.
Якубовский выходит, и мы остаемся с ней вдвоем. Но уже за дверью топот и голоса, спортсмены идут в столовую.
Собираюсь тоже уходить.
И вдруг Таня быстро подбегает ко мне, берет за плечи, дышит в самое лицо.
– Все будет в порядке. Толя, слышишь! Все будет в порядке. Даю тебе слово…
Еще что-то хотела сказать, но уже народ повалил. Я вылетел из столовой на улицу. Стою – размышляю. Она что, догадалась, что я чувствую? Или все это вообще спектакль, где все роли заранее расписаны? И ее завлекли в это дело. Старички рассказывали: сажают вот такого, как я, отказчика с девчонками, ну неловко трусить перед ними, он и прыгает. Прием такой. Одно дело, если это Копылов и Якубовский задумали, другое, если и Таня в курсе дела!
Может, и знакомство наше с ней… ну, словом, все остальное тоже спектакль? Поручили ей роль, она и рада стараться. Мол, влюбится, так уж наверняка прыгнет ради любимой.
Да нет, ерунда. Такого просто невозможно представить. Командир роты затеял всю эту педагогическую операцию. А Таня о ней и представления не имеет. Тогда что значили ее слова там, в столовой? А ничего. Знает, что я в свое время испугался прыгать, что сегодня буду, вот и пожелала удачи.
Хожу, дышу воздухом, мыслю.
Наконец на пороге домика появляются старший лейтенант Якубовский, Таня, еще кто-то.
– Пошли, Ручьев!
Идем. Медленно движемся к опушке леса, где у них аэродром.
Стоят несколько принакрытых «Ан-2». У одного урчит мотор.
И вдруг меня охватывает полнейшее равнодушие. Прыгну не прыгну… Какое все это имеет значение? Через год, два, тем более пять, я забуду и это белое поле, и этот маленький самолетик, и Копылова, и Якубовского, и…
Забуду ли Таню?
Заходим в небольшой домик, надеваем комбинезоны, шлемы, парашюты, заранее приготовленные, многократно проверенные, опечатанные.
Тяжелые и неуклюжие, идем к самолету, влезаем по лесенке в холодную кабину.
Равнодушие не проходит. Я словно в полусне вижу, как захлопывается дверь, слышу, как ревет мотор, ощущаю толчки бегущего самолета, отрыв, плавный взлет.
Самолет набирает высоту, ложится на курс.
Старший лейтенант Якубовский встает и громко приказывает: «Зацепить карабины!» – хотя в кабине нас всего трое.
Пристегиваю карабин к тросу. И… прихожу в себя.
Оцепенение вдруг спадает.
Ясно слышу глухой рокот мотора. Вижу сосредоточенное лицо Якубовского, взволнованное лицо Тани. Она сидит бледная, нахмурив лоб, сжав губы. Я понимаю, что они беспокоятся за меня, и меня охватывает злость. Кретин какой-то! Для всех прыгнуть что плюнуть! Для меня – целая проблема! Все кругом возятся, носятся со мной, как с капризным младенцем, разыгрывают какие-то спектакли – будь любезен, Ручьев, очень просим, соизволь покинуть самолет! Позор!
Из кабины летчиков выходит бортмеханик, делает знак рукой и открывает дверь. Рокот мотора становится громче, но и его заглушает неистовый рев ветра. Даже сквозь комбинезон проникает холод.
Сейчас Таня совершит прыжок. И хорошо бы, чтоб Якубовский и бортмеханик взяли и выкинули меня из самолета.
Но к двери спокойно направляется старший лейтенант. Он вдруг поворачивается ко мне, широко улыбается и кричит: «Давай за мной, Толя! Жду внизу. Не задерживайся!» И исчезает.
Бортмеханик, который наверняка ничего не знает, равнодушно кивает мне в сторону двери. Я вскакиваю и останавливаюсь в проеме. Таня тоже поднялась, она стоит возле меня.
Я смотрю вниз. Там несется снежное поле, белизна скрадывает высоту, еле заметен на этом фойе парашют Якубовского.
Надо прыгать. Сердце холодеет, а сам я словно горю. Ну! Ну же! Готов убить себя. Ну чего, чего бояться? Господи, сколько за это время со мной возились, беседовали… И ребята, и командир взвода, и роты, и даже сам начальник ПДС. Разжевывали, сотый раз показывали, объясняли… Я теперь знаю парашют, как свой автомат, и отлично, отлично понимаю, что прыжок безопасен. Так в чем же дело, черт возьми? Чего я жду? Почему медлю?
Отвожу взгляд от земли, смотрю на Таню. И в глазах ее читаю такую мольбу, словно я занес над ней топор. Она что-то шепчет – не слышно что – и вдруг крепко, страдальчески зажмуривает глаза. Тогда я тоже закрываю глаза и решительно бросаюсь в пустоту…
Сначала ничего не соображаю, кругом свист, шум, меня переворачивает, только где-то в мозгу, равнодушный ко всему, бьется счет: «Стабилизирую раз, стабилизирую два, стабилизирую три, стабилизирую четыре…»
Изо всей силы дергаю кольцо (или это кто-то другой, посторонний?). Невидимая могучая рука встряхивает меня. И вдруг наступает тишина и покой…
Я медленно опускаюсь с белого неба к белой земле.
Где-то далеко-далеко затихает рокот самолета, гуднула электричка…
На меня наваливается такая радость, такое счастье, какое до меня, конечно же, не ощущал ни один человек на земле.
Прыгнул! Я! Прыгнул!
Оглядываюсь по сторонам. На моем уровне недалеко спускается Таня. Еще бы, искусная спортсменка, она так рассчитала, чтоб оказаться рядом.
Улыбается, машет рукой, что-то кричит.
Я тоже машу.
Приземляемся одновременно. Я по всем правилам – и удерживаюсь на ногах. Таня валится на бок. Гашу парашют, торопливо отстегиваю его, бегу к ней.
Она не торопится вставать. Глаза блестят, хохочет. Наклоняюсь помочь. Она обвивает руками мою шею, притягивает, целует. Я тоже падаю в снег.
Издалека спешит Якубовский.
Когда он подходит, мы уже собираем парашюты.
Крепко обнимает меня, улыбается.
– Ну, – говорит, – а ты боялся! Это ж сплошное удовольствие – с парашютом прыгать. Доволен?
– Товарищ гвардии старший лейтенант, – канючу, – по закону в первый день два прыжка полагается. Прошу немедленно разрешить второй!
– Немедленно! Ишь ты какой! – смеется.
– Товарищ Якубовский, он прав, – Таня вся сияет, – он прав. Не хотите, не летите. Я сейчас это дело улажу. У нас же еще часа три прыгать будут.
– Ну раз так…
Взваливаем парашюты на спину и идем к самолету.
Все повторяется.
Опять летим втроем. Только на этот раз первой прыгает Таня.
Произвожу психологический опыт над самим собой. Надо проверить. Может быть, первый раз я прыгал в трансе, в состоянии аффекта? Таня рядом… И вообще. Надо проверить. Я спокойно подхожу к двери, внимательно смотрю вниз. И, стараясь не закрывать глаз, неторопливо шагаю в пустоту. Глаза, правда, закрываются сами собой, но еще до того как дернуть кольцо, я снова открываю их.
Ни в какой момент, ни на одно мгновение не испытываю страха.
Пока снижаюсь, миллион мыслей проносится в голове. Принимаю миллион решений.
Во-первых, стану мастером спорта по парашютизму, во-вторых, женюсь на Тане, в-третьих, подам рапорт в десантное училище, в-четвертых, никуда из дивизии не уеду, коли надо, останусь на сверхсрочную (старшина Ручьев!). И на всю жизнь, буду обязан старшим лейтенантам Якубовскому и Копылову. И генералу Ладейникову тоже. И полковнику Николаеву. И Сосновскому. И Щукину. И Дойникову. Сегодня же напишу матери, чтоб не валяла дурака: никаких переводов, никаких визитов…
Приземляюсь, на этот раз заваливаюсь. Но тоже по всем правилам.
Теперь я бегу к Якубовскому и Тане.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, – прошу, – а можно третий? Я…
– Да ты что, Ручьев, совсем ошалел от радости?! Тебе дай волю, ты до утра прыгать будешь.
– Могу до утра, товарищ гвардии старший лейтенант.
– На первый раз хватит, – успокаивает. – На, получай заслуженную награду.
Достает из кармана коробочку с заветным значком (приготовил, значит, не сомневался, что прыгну) и торжественно вручает мне.
