Текст книги "Русские хроники 10 века"

Автор книги: Александр Коломийцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

2

С волхвами, служителями богов, едва Владимир сел на отцовский столец, тянулись нескончаемые распри. Как и прадед, страстно, едва не до затмения разума, желал Владимир самовластья. Самовластья полного, чтоб никакие веча, сходы людинов не могли перечить, тем более диктовать свою волю князю. Устанавливать собственное самовластье надлежало издалека, начиная с замены верховенства среди богов. Так обговаривали с Добрыней. Обсуждали способы укрепления княжеской власти, потаённые мысли Владимир не высказывал, да уй-всевидец сам о них догадывался. Как князь стоит над Землёй, так княжеский бог Перун должен стоять над всеми богами. Повелел князь поставить на холме, близ теремного двора, новое святилище, с храминами, с пятью богами. Над всеми же богами – среброглавого, златоусого Перуна. Капь Велеса не велел в новом святилище ставить. Велес – заборона людий, кои от княжьей воли бегают. Ещё повелел князь приносить в жертву богам не только животину, но и человеков, ибо кровь младенцев, не растративших жизненную силу, несёт эту силу богам и владыкам людий. Людины же, видя такие требы, поимут великий страх перед богами и владыками, которым те покровительствуют. Были тягостные ночные бдения с седовласыми волхвами, наполненные бесконечным препиранием, ратованием словами. Не желали волхвы превозносить князя, аки бога. И Перуна возвышать над всеми прочими богами не желали. Приносили ведуны дощечки с непонятными письменами. Читали по дощечкам великую тайну про Матерь Сва, про битву Правды с Кривдою. Читали про то, как мир окутывала тьма кромешная, а Род был заключён в яйце и был семенем непророщенным. Поведали, как родил Род Любовь – Ладу-матушку – и силой любви разрушил темницу. Все боги, и Небеса, и Поднебесье, и человеки суть Род. Род всему начало, от него всё пошло. Сварог же бог-отец, сын Рода, а Перун сын Сварога, и Световит – свет божий. Все трое суть Триглав, потому не может Перун возвыситься над Сварогом и Световитом. От великой тайны буйну княжескую головушку окутывал морок. Прослышав про необычные жертвы, требуемые князем, стучали о пол посохами, ажно терем трясся, брызгали слюной, жгли глазищами. То нурманнский Один человечьей кровью питается, руськие боги не такие. Не приемлет ни Триглав, ни Дажьбог, коему Сварог повелел русичам повиноваться, человечьей крови. Коли прольётся кровь в святилище, великая беда на Землю придёт, ибо отвернутся боги от русичей.

– Людие должны повиноваться князю. Князь же должен блюсти порядок на Земле по Прави, по Руськой Правде. По Руськой Правде даже убийц смертью не карают, а виру накладывают, лишь местьникам не возбраняется убийцу жизни лишать. Как же можно невинных убивать? Князь должен слушать мир, а не своё самовластье.

Так говорили волхвы.

Не поладили князь и служители богов, всяк стоял на своём, как камень.

– Нешто смерд, кожемяка, ковач разумеют, как блюсти Землю? – смеялся князь. – То княжье дело, а дело простых людинов исполнять волю князя.

Ишь, хитрецы. Мутят чадь, а князь должен слушать, что глупые людие надумают!

Разделились меж собой киевские волхвы. Несговорчивые ушли в леса, славили Триглава и Дажьбога. Те, что остались, правили службу в новом святилище с пятью капями богов. На вече людины собирались на подольском Торговище у капи Велесу. Знать, Велесу любы были сходки людинов. Но и те волхвы, что славили богов по княжьему указу, последней грани не преступали, кровь человечью не проливали. Отступился князь. Тогда отступился, а теперь припомнил.

3

– Вели гридням отъехать подале, разговор есть, не для их ушей, – сосредоточенно проговорил Владимир.

Добрыня покосился на державного племянника, – губы плотно сжаты, чело нахмурено. Велел охране отъехать. Теперь от ближнего дозора и гридней, ехавших позади, князя и воеводу отделяли по полсотни саженей. Кроме брехливых соек, весь день сопровождавших дружину, никто не мог подслушать тайную беседу.

– Слушаю тебя, княже, – со всей серьёзностью проговорил Добрыня.

– Варяга Буды помнишь ли?

– Как не помнить, помню, – после паузы ответил прозорливый уй, с быстротой молнии догадавшийся о причине, побудившей Владимира припомнить варяга, и в сердцах ругнувшего чрезмерно усердного Мистишу. – Ныне в Киеве живёт с сыном, жёнка-то померла. Ай слов его поносных не забыл?

– Нет, не забыл, – угрюмо ответил Владимир, процедил сквозь зубы: – Поквитаться задумал.

«Эк, нелёгкая его принесла, – думал Добрыня о незадачливом варяге. – Сам, поди-ка, давно позабыл о тех словах, что князю сгоряча наговорил».

– Как поквитаешься? Вины на нём нет. Без вины карать – варяги возропщут.

– Не возропщут, – отрезал Владимир. – Не от меня кару примет. Слушай, что измыслил. Сам Буды пусть живёт. Живёт и мается, головой о стены колотится. Ночами тоска пускай грызёт, белый свет не мил станет. Через сына его покараю. Помощь твоя нужна.

– Говори, княже, всё исполню, – Добрыня оглянулся, гридни ехали на прежнем расстоянии.

– Нынче хочу я переломить волхвов, заставить принести Перуну человечью жертву за удачный поход. В жертвы надобно выбрать варяжского сына. Надо заставить волхвов пролить кровь в святилище и для жертвы непременно выбрать варяжского сына. Выбирать-то не я стану – волхвы. Вот такие загадки я тебе загадываю.

Добрыня ехал молча, теребил шуйцей длинный ус.

– Волхвов не трогай, не согласятся. Как станешь с боярами, дружиной готовить требы Перуну за удачный поход, пускай бояре, за ними и старци, рекут: «Метнём жребий на дочерей и сыновей наших, на кого падёт, того зарежем богу нашему!» Жребий метать и жертву приносить Мистишу поставим, – со злорадным хохотком добавил: – Сделаем его главным волхвом.

Невзлюбил Добрыня Мистишу, брезгал, за холуя почитал. Да брезгай, не брезгай, а державным людям без холуёв не обойтись.

К Мистише, сыну воеводы Свенельда, отношение сложилось двоякое, особое. Самого Свенельда Владимир корил в смерти деда, убитого древлянами. Кабы не жадность варягов, набравших дани более князя, не возроптала б княжья дружина. По прошествии времени лик варяжского воеводы стал зловещим, почернел. Нет, не оберегом служил Свенельд киевским князьям, но презлым колдуном, чарами своими толкавшим князей на гибель. Ярополк пошёл на Олега, поддавшись упорному Свенельдову науськиванию. Гибелью Олега завершилась та распря. И смерть отца окутывал мрак. Почему отец погиб, а верный воевода, ходивший с князем в походы, вернулся в Киев целым и невредимым. Не он ли сам и помог печенегам? Что убийство Святослава свершилось на ромейские деньги, то Владимиру было известно. Не перепала ли какая толика того злата и верному воеводе? О том никто не ведал. Прознался бы кто – Владимиру непременно донесли. Сам Владимир по малолетству, может, и поверил Свенельдовым объяснениям, которые знал в пересказе, если бы не уй. Добрыня, узнав про обстоятельства смерти князя, грохнул кулаком, мало стол не разломился. Чтоб Святослав да так глупо в печенежскую западню попал? Видно, заманил кто-то. Кто? Не Свенельд ли? Кому князь более всех доверял, как не своему воеводе?

Сбежал Свенельд. Знал: не простит Добрыня ни Искоростеня, ни смерти Святослава. В россказни о том, как князь Святослав, возвращаясь с Дуная в Киев, почему-то пошёл кружным, а не прямым путём, мог поверить Ярополк, никогда не участвовавший в отцовских походах. К Добрыне же с такими речами и подходить страшно.

Свенельд давно ушёл в Навь, а младший сын его, Мистиша, тут, при князе. Бывало, призадумывался молодой князь над загадочной отцовской гибелью, накатывали мутные волны гнева. Поквитаться бы с сыном за отцовское коварство. Волком посматривал в это время на Мистишу. Но не поднималась рука на верного пса. Не обойтись князю без Мистиши. Услужлив, покорен тот, не то что слова, невысказанные желания на лету схватывает. Берётся за такие дела, которые другой, как бы ни был верен князю, не исполнит, побрезгует. Мистиша же всё исполнит, всё сделает. Исполнит и с усмешечкой доложит. Улыбочка-то – не поймёшь какая. То ли верен князю до последнего издыхания, всё понимает, все тайные желания, и готов ради князя в дерьме вываляться и муки принять. То ли ножик засапожный на князя выточил, приготовил и думает, – что ни делай, хоть ужом на сковороде вертись, а не уйдёшь от меня.

Подъехал гридень из переднего дозора, доложил:

– Впереди ручей, голомя.

Воевода кивнул.

– Добре, там днёвку и устроим. Передай десятиннику – оглядеть всё.

Дорога пошла под уклон, вскоре достигла лесной луговины, заросшей высокой, по пояс травой. Ниже, меж ольшаником, поблескивал ручей. Солнечные лучи заиграли на доспехах, металлических бляшках конской сбруи.

Гридни устраивали становище, разводили костёр. Вереница вершников растекалась по лесному лугу. Дружинники спрыгивали наземь, кони тут же тянулись к траве. Пешцы валились на землю. Поляна наполнилась гомоном, конским ржанием. Владимир спешился, разминая ноги, прошёлся по ромашковому цветнику. Воздух, густой от запаха трав и зноя, наполнялся жужжанием пчёл, шмелей, стрёкотом кузнечиков. С могучих дубов, росших на опушке, на всю округу разносился гвалт сорочьего дозора. Владимир посмотрел сквозь растопыренные пальцы на жаркое солнце, ушёл в тень разросшейся лещины, где гридни поставили сидельце. Добрыня послал молодого гридня к обозам с полоном. Посланец пропал надолго, когда вернулся, Владимир заканчивал полдничать.

Обозы отстали, прибудут не скоро, у передней телеги со скарбом полоняников сломалась ось, дорогу загородила, ни проехать, ни объехать.

– Ну и дороги у нас, – фыркнул князь, отставляя чашу с квасом. – Надобно замостить, как улицы в Новгороде.

– Есть дела и поважней, – возразил Добрыня. – Подождут дороги. Рубежи на полдни от степняков никак не наладим.

– Полоняников отправлю. Валы насыпят, домой отпущу.

– Сколько его, того полона? За десять лет не управятся. Степняков каждое лето ждём. Там много людей надобно. Ты с сивера угличей, кривичей пересели на полдень.

– Добром-то не пойдут, разбегутся.

– А ты льготу дай, – наставлял воевода. – Освободи от дани лет на пять, они за два лета управятся.

– Подумаю, – недовольно ответил князь.

Предложение было дельным, и задача решалась довольно просто. Как сам не додумался…

– Там бы не только валы насыпать, – продолжал Добрыня. – Городки новые ставить, с городницами, вежами. Много людий надобно.

– Сказал же, подумаю, – раздражился князь.

Владимира занимал уже другой вопрос. Думами был в Вышгороде. К кому идти – к гречанке, чехине? Или съездить в Предславино к строптивой Рогнеде? Или же попервах найти усладу с юными полонянками? Князь склонялся к последнему.

Добрыне не давала покоя задумка князя. Столько дел на Земле, а тот старые, всеми забытые обиды вспоминает. И не отговоришь же, упрям, как бабка и отец. Только у Святослава упрямство на иное направлялось.

После роздыха, тронувшись в путь и оставшись с князем наедине, Добрыня вернулся к тайным разговорам.

– Я про Буды, княже, подумал. Не возроптали б христиане.

– А им что за дело? То наши заботы, не их. На Варяжском море что делается? Попов режут, церквы жгут, людий христианской веры побивают. У нас с попов и волос не падает. Варяжская церква Ильи стоит, и бабкина София стоит. Хоть и глаза мозолят, а стоят целёхонькие. Ни в Киеве, нигде по Руси христиан не трогают. У них свои заботы, у нас свои. Чего им роптать.

– Так-то оно так, княже. Да Буды в греках крестился. В Киев вернулся, и сына крестил. Христиане они. Ай не сказывали тебе? Не отступишься ли?

Так вот почему варяг самому на глаза не попадался. Не в святилище ходит, в церковь. Да и живёт затворником, видно, многонько за свою жизнь невинных душ загубил. Теперь у своего христианского бога грехи замаливает.

Владимир думал не долго.

– Христиане так христиане. Мне до того дела нет. Жребий падёт на варяжского сына. Не возропщут христиане, побоятся. Возропщут – устроим им то же, что руги их единоверцам устроили.

Добрыня вздохнул, более не только не пытался отговорить князя, но принялся обдумывать, как сподручней выполнить державную волю.

Глава 3

1

Текла в Древлянской земле речушка Песчанка, несла свои воды в Уж, словно нитка бусинки, низала сельца и селища. Клонились по берегам ивы, ракиты. Весной одевалась Песчанка кипенью черёмушников. Стояло на отлогом бережку сельцо Ольшанка дворов об тридцати. Избы в Ольшанке по древлянскому обычаю ставили глинобитные, на столбах. Для тепла на десяток-полтора вершков опускали в землю. Вход делали с тёплой стороны – не от улицы, а от речки. Во дворах стояли коморы, одрины, хлевы для скотины, гумна, для хранения зерна рыли житные ямы. К Песчанке опускались огороды – капустники, репники, гряды с прочей огородной мелочью.

Ниже по течению в четырёх верстах от Ольшанки обосновалась сестра-двойняшка – весь Дубравка. В восьми поприщах от Дубравки лежало вотчинное селище Городня. Из Городни на закат дорога вела в бывшую столицу Древлянской земли Искоростень, на восход – в Киев. До Искоростеня набиралось вёрст сорок пять, до Киева же – сто с немереным гаком. Меж Дубравкой и Ольшанкой высился холм, прозванный Красной Горкой. На ровной вершине горушки росли три могутных дуба. В среднем, неохватном, на высоте полутора человеческих ростов на все четыре стороны света смотрели кабаньи челюсти. Здесь, у дубов, находилось святилище. Когда на дубе появились зубастые челюсти, не помнили и древние старики. Торчали они из коры, словно сами собой выросли. На луговине близ холма собирались на игрища меж сёл жители Ольшанки, Дубравки и Городни. На горушке катали писанки – разрисованные яйца, на требище у священного дуба славили богов. Блюли святое место, творили требы три волхва – Путша, Вышата и Градобой. Старшим был Путша. Огнищанину Оловичу, управлявшим вотчиной тиунам Красная Горка пришлась не по вкусу. То была гордыня. Им, боярским мужам, приходилось за десяток вёрст добираться на моления. Но святые места ни князьям, ни боярам, ни их мужам и приспешникам не подвластны. Священное дерево выросло не у Городни, а на Красной Горке. Сам Перун на него в незапамятные времена родией указал. Подступался как-то Олович к Путше с предложением перенести требище к Городне, да после своих святотатственных слов едва не кубарем с Красной Горки скатился.

В Ольшанке у берёзовой рощи было своё святилище. В святилище жили старый и молодой волхвы. Старого звали Торчин, молодого – Студенец. Великомудро умельство волхвов. Многие тайны знать надобно, дабы законы божьи соблюдать и советы верные людиям подавать, спасать их от всяких напастей. Потому Торчин, коему уж скоро предстоял путь в Навь, третье лето обучал Студенца волховским премудростям. Но не только славить богов на требище ходили люди в святилище. Обитала здесь же потворница Зоряна. Вот к ней-то натоптали тропу и ольшанки, и жёны и девы из Дубравки, случалось, и из Городни прибегали. Многие заботы несла на себе Зоряна. Хотя и считалась потворницей, а и ведуньей приходилось бывать, да мало ли кем. Надобно Макошь ли умилосердить, рожаниц ли, – то Зоряна ведает. На свадьбах без неё не обойтись. И невесту в бане моет, и чашу с талисманом плодовитости молодым подаёт. Лечила Зоряна женские немощи, роды принимала, рожениц выхаживала, к занедужившим детям её же звали. Ежели у кого живот становился тяжёл, силы иссякали, к ольшанской потворнице шли. Знала Зоряна и притворы, и наговоры, и целебные снадобья готовила. Человека квёлого, от немощи едва ноги переставлявшего, могла потворница оздоровить, бодростью, силой напитать, на Купалу, на игрищах меж сёл костёр возжигала. Была Зоряна бездетной вдовицей, умельство своё от бабки переняла. Пока в мужатицах ходила, умением своим шибко не пользовалась, а как овдовела, к волхвам ушла, о людиях озаботилась. Торчин не раз ей говаривал: «Кому умельство своё передашь, Зоряна? С собой унесёшь? То не дело, надобно его людиям оставить. Жена ты ещё молодая, крепкая, подумай».

2

Случаются в жизни периоды, словно Ирий с Репейских гор на землю спускается. Ведь что есть Ирий – место, где обитают боги и праведники, коим Сварог даровал вечное блаженство. Обитателям Ирия никто не чинит обид, и жизнь им в радость. В Ириии не случается засух и пожаров, не живут в обиталище богов презлые степняки. Никто не мешает смердам пахать ниву, собирать урожай, косить траву. Иной жизни, как жизнь на земле, со всеми тяготами, заботами, Желан не ведал, и жизнь в раю рисовалась ему подобно земной. Коли в семье все сыты и здоровы, работа ладится и спорится, то, можно сказать, живёт он не на земле, а в Ирии.

Дажьбогов свет наполнял мир. Высоко-высоко, в недосягаемой голубизне до боли в глазах сверкало ясно солнышко. Затерявшись в небесной необъятности, словно подвешенная на невидимой нити, висела махонькая серая пичужка, услаждала поднебесье песней мирной жизни. Лето выдалось удачливым. Зимой снега лежали вровень с тыном, на Ярилин день дожди увлажнили и ниву, и огороды, и покосы. Травень не серебрил траву инеем, заморозки не побили вишенный и яблоневый цвет. Травы поднялись сочные, густые, по пояс. С самой русальной недели вёдро стоит – коси успевай.

Коса словно срослась с руками, являлась их продолжением. Желан не задумывался над каждым взмахом. Тело, привычное к работе, управлялось само. Рубаха надувалась пузырём, ветерок стихал, ткань липла к увлажнившейся спине.

Князь ныне ходил в поход с одной дружиной, смердов в ратники не набирал. Князю да дружине какие заботы? С похода вернулись – гульба да веселие, пиво хмельное, меды ставленые да горячие, вина заморские. Чтоб веселей пилось да елось, на то песельники, гусляры, сопельщики да гудочники есть. Смерду же никто вин да медов не приготовит, песнями да гуслями веселить не придёт. Ниву за него никто не вспашет, не засеет, сена не накосит. Приедут княжьи люди на полюдье – всё дай. Хлеб дай, мясо дай, шкуры, мёд, холсты, всё дай. Про то, что сам же князь смерда в поход гонял, про то и слышать никто не хочет. Вот тут и начинается у смерда «веселие». Сам мелицу жуй, а князя хлебом накорми. Нет уж, походами пускай князья сами тешатся, без смердов. Иное дело степняки волчьей стаей налетят. Тут уж и без князя, все людие, и смерды, и ковачи, и ручечники, всякий людин, что русичем зовётся, в ратники идёт. До ольшанских пределов редко степняки достигают. И княжьи пути мимо проходят, и степнякам до древлянской земли далече. Да вот незадача. Вотчинник Брячислав на Ольшанку и Дубравку поглядывает, как лиса на курятник. В Городне вольных смердов в сирот обращает. Как так получалось, Желан не ведал. Вчера был вольный, а сегодня в закупах у боярина. Мало того, что мыто в Киев отдай, так ещё и боярина корми. Князю смерды мыто платят, то понятно. Князю дружину поить-кормить надобно, иначе кто к нему пойдёт. Киев, городки блюсти надобно. Князь – он за всю Землю ответчик. А почто боярина смерды кормить должны? Боярин для себя живёт, не для Руси. Так выходит, смердам что степняки, что вотчинники – всё едино.

Над разнотравьем порхали метелики, отяжелевшие труженицы-пчёлы, коричнево-золотистые шмели, мирно жужжа, уносили взяток. Ломило спину, меж лопаток, пот струился по лицу, но усталость была в радость. Усталость оттого, что трава хороша – густая, сочная, высокая. Сена хороши – скотина будет сыта. Как не радоваться? Сзади слышалось равномерное вжиканье – сыновья не отставали. Думы Желана перекинулись на другое.

Эх, хороша земля у русичей! Плодовита – всё растёт, и жито всякое, и зелень огородная. И лес-кормилец пищу даёт. Ягод каких только не вырастает, грибов, орехов. Первый жёлтый лист падёт, не взрослые мужики, дети малые, что только порты носить стали, утку на озерцах добывают. Трудись, не ленись. Всем хватит. Каждый год бы как нынешний. Так нет, то засуха с пожарами, то степняки, побей их Перун, налетят. До древлян не доберутся, другие земли разорят. С пограбленных взять нечего, князь с иных три шкуры сдерёт, а своё поимеет. Лето ныне хорошее. Наступает время старших детей женить. В такой-то год и справлять бы свадьбы. Млава глаголила, Купава неспокойна стала. Поди-ка, выбрала суженого, не признаётся пока. Житовий молчит. Подходит пора, семнадцать минуло. Издали не скажешь, что парень – мужик. Неужто на Купалу никого не присмотрел? Желан сам свою Млаву в волшебную ночь выбрал.

Прокос закончился. Желан отёр с лица пот, позвал сыновей в тенёчек полдничать да передремать жару.

Глава 4

1

Утро червня двенадцатого дня выдалось ясным, безоблачным. Славутич-батюшка надел сверкающий коц. Свежо зеленела листва на осокорях в теремном дворе. Не только усы, но и Перунова голова в рассветных лучах казалась золотой. Радость несло восходящее светило земному миру. Но боги сумрачно взирали на людий, собравшихся на требище. Всё ведали боги. Непотребное творили людие, лжу покрывали божьим именем. Кручинился Дажьбог. Тому ли учил внуков своих? Серчала Макошь-матушка. Гневался Перун-громовик, бог огнекудрый, милосердный, людскими ковами обращаемый в бога жестокосердого, кровавого.

В святилище, кроме волхвов, собрались бояре, старшая дружина, старци градские. Были тут и ближние бояре – Блуд, Путята, Волчий Хвост, Ждберн. Были и те, кто искал милости княжьей, вроде вотчинника Брячислава. Ищущие милости попроворней милостников волю княжью блюли. Но наиближайший воевода Добрыня отсутствовал. Странно то было. Почитал княжий уй и советчик Перуна более всех богов. Возвысил Перуна над Родом и Сварогом. Своевольных новгородцев к тому принудил. Сегодня же, в день, назначенный богами для отбора треб Громовику, кои приносили через седмицу в его Перунов день, в святилище не появился, уехал с князем в Вышгород. На луговине, рядом со святилищем, блеяли согнанные сюда с вечера ярки, мычали тёлки, бычки. Пора приступать к делу, отбирать тучных тельцов для треб.

Блуд поёжился. Ему вершить замышленное, так порешили на позавчерашнем пиру. Решали бояре да дружинники, волхвов на пир не звали. Ишь, Зворун как зыркает, вроде проведал обо всём. А ну как взъерепенятся божьи люди, гвалт подымут, Перуновым проклятьем пригрозят? Зворун и посохом огладить сподобится. На божьего человека руку не поднимешь. Боярин опасался не битья, что за удар у согбенного семидесятипятилетнего старика? Опасался позора. Добрыня хитрый, завсегда напередки лезет, а тут на него указал, сам же из Киева умотал. Боярин не признавался самому себе, хотя в тайниках души знал о том, и та догадка жизнь отравляла, как стыдная болячка, о которой на миру не признаешься. Много крови пролил Добрыня, собственноручно пролил. Да проливал кровь в брани, когда супротивник и меч, и копьё в руках держал. Но на горе врагам и мечом, и копьём Добрыня лучше владел. На безоружных, лежачих меч не поднимал. Он же, Блуд, пять лет тому обманом привёл своего тогдашнего князя Ярополка, брата нынешнего, на мечи служивших Владимиру варягов. И хотя оказал Владимиру хорошую услугу, был им обласкан, стал ближним боярином, князеву ую пришёлся не по нраву. Воротил от ближнего боярина воевода нос, словно смердело от того пропастиной. На пирах рядом не садился, во здравие чашу не поднимал. Если бы не выманил тогда князя из детинца, остался с ним в Родне и сложил голову, может, и почитал бы его Добрыня за доблестного мужа. Да ему-то, Блуду, что с того, ежели б кости его в земле гнили. Хитёр Добрыня, ох и хитёр. Сам марать рук не стал. Растолковал им с Мистишей, что от них требуется, ещё и роту страшную взял. Лучше им самим в Славутиче утопиться, на меч пасть, чем тайну кровавого жертвоприношения раскрыть. Чужими руками волю княжью исполняет.

Блуд повёл боязливый взгляд на богов, возвышавшихся во внутренней краде. Среброголовый Перун сурово вперил очи в боярина, Макошь, Дажьбог смотрели осуждающе, с укором. Стрибог и Хорс, стоявшие ошую от Перуна, глядели загадочно, не поймёшь, что на уме. Лишь крылатый пёс Семаргл, притулившийся под ногами Макоши, казался безразличным. Ну так пёс – он и есть пёс, хоть и крылатый. Не бог, а так, боженёнок.

– Чего тянешь? – пхнул плечом Ждберн.

Боярин собрал у подбородка бороду в горсть, пропустил сквозь кулак.

– Бояре, и вы, старци! Слушайте, что скажу! Перун-Громовик благоволит великому киевскому князю, дружине его. Ведомо вам, ходил ныне князь на ятвягов. Вернулся с победой, полон пригнал, много врагов побил. Из дружины же лишь малое число кметов смерть приняли. Потому желает князь со своею дружиною сотворить Перуну требу великую, небывалую. Пожелали князь и дружина его принести в жертву Перуну за великую милость его наикрасивейшего отрока или юницу, какие только есть в Киеве.

Брячислав первый разинул рот, за ним и Путята, и Волчий Хвост, и Ждберн завопили одной глоткой:

– Кинем жребий на наикрасивейших сынов и дщерей наших. Кому жребий выпадет, того зарежем богу нашему.

Знали сии бояре: минет жребий чад их.

Бояре, дружина, старци градские загалдели тут же согласно: «Быть по сему. Кому жребий выпадет, того зарежем богови нашему!» Волхвы заголосили, словно калёным железом ужаленные, закричали прежнее, супротивное, многажды рекомое. Зворун вздел руки, в деснице сжимал посох.

– Что речёте, окаянные!

Брячислав, боров откормленный на двух ногах, иной конь под туловом приседает, напирал грудью на тщедушного волхва:

– Иди, иди, старче! Идите, ярок да тёлок выбирайте. Се наша треба, без вас решим, без вас принесём.

Бояре, дружина крепкими плечами, а то и тычками вытеснили ярившихся волхвов за внешнюю краду. Блуд кивнул Мистише. Тот сунул руку в холстяной мешок. Мешок перед тем потряс, чтоб без обмана было. Нашарив, вытянул вощёную дощечку. Показав дощечку боярам, прочитал скороговоркой одиннадцать имён. Кашлянув, прочитал двенадцатое: «Отрок Иван, сын варяга Буды».

Вчера день-деньской старци градские ходили с сотскими по Киеву, глаголили вполголоса со старшинами, заглядывали во дворы. К вечеру выбрали двенадцатью двенадцать отроков и юниц. Мистиша при свечах выписал имена на двенадцать одинаковых дощечек. Одинаковых постороннему глазу. На одной знак имелся, одному Мистише ведомый.

Из другого мешка Мистиша вынул двенадцать чистых дощечек. Изогнутым писалом начертал на каждом по одному имени. Скидал дощечки в мешок, потряс хорошенько. Бояре, дружинники, старци глядели, затаив дыхание. Вновь пошарила сноровистая рука в мешке. Прикусив губу, жеребьёвщик вынул меченую дощечку, громко прочёл: «Отрок Иван, сын варяга Буды».

– Быть по сему. Бери гридней, скачи к Буды, – велел Блуд, перевёл дух, отёр со лба выступивший пот.