Текст книги "Русские хроники 10 века"

Автор книги: Александр Коломийцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Помолившись, поговорив о божественном с сыном, Добрыга вернулся на требище, зашёл в ближнюю храмину. На этот раз Ставра позвал с собой.

Людей в помещении не было. В передней части находилась печь и невысокие деревянные кровати, покрытые сукмяницами. В храмине Ставр никогда не бывал, потому вертел головой во все стороны. Отец уверенно пересёк жилую половину и вошёл в большую горницу, где за небольшими столами сидели два волхва. Один читал свиток, другой писал. Столы стояли у стены, обращённой к требищу, у слюдяных оконцев. Остальные стены были заняты полками. На полках стояли плоские и глубокие чаши, испещрённые непонятными значками, лежали свитки. Две небольшие полки занимали дощечки, скреплённые ремнями в толстые пачки.

Взрослые с почтением приветствовали друг друга. Ставр, забыв о благопристойности, во все глаза глядел на незнакомые, таинственные предметы, с трудом подавляя нетерпеливое мальчишеское стремление потрогать, рассмотреть, повертеть в руках. Волхв, с которым разговаривал отец, встал со скамьи, взял с полки массивную чашу с загадочными значками, протянул юному гостю.

– Сядь на скамью, – велел тянувшему руки Ставру. – Чаша тяжёлая, уронишь.

– С этой чашей чудеса творят? – спросил Ставр прерывающимся от волнения голосом. Про себя подумал: эх, жаль, никто не видит его с такой чашей в руках!

– Нет, – волхв усмехнулся, потрепал мальчишку по волосам, задержал взгляд умных, добрых глаз. – У кудесников свои чаши, чарами зовутся. А на этих чашах резы нанесены. Все резы разные, особые. По ним мы узнаём, когда какого бога славить, когда тепло наступит, когда морозов ждать, когда дожди пойдут, когда сушь придёт. Ну, гляди, гляди, не урони только.

Волхв взял с полки свиток, развернул на столе и принялся толковать с Добрыгой. Волхв произносил непонятные слова на чужом языке, потом говорил с ковачем по-русски. Ставр понял лишь, что беседа шла об оцели. Внимание его занимали непонятные значки, начертанные на чаше: зубчики, косые кресты, одинарные и двойные, всевозможные линии – волнистые, прямые.

Беседа взрослых закончилась, но отец не поднимался, мучил десницей бороду.

– Скажи, Колот, что о христианской вере думаешь? Помаленьку-помаленьку, всё больше христиан на Руси становится. Уже и у нас на Славне поп Иакинф объявился. Избу нашёл, молятся там.

Волхв медлил отвечать. Непростой вопрос задал ковач. Можно и обругать попов, дескать, ложной вере людий учат, лживыми речами прельщают. Да брань-то пустому человеку горазда, хытрецу, что перед ним сидит, иное надобно. Хытрец мысль ждёт. Добрыга продолжал, то ли спрашивая, то ли рассуждая:

– Мы свою веру зовём руськой Правью, попы свою – правой греческой верой. У кого же правда? По нашей Прави жить надо в мире, в ладу, никого не обижать, не красть, не убивать, жить трудом своим. Все людие вольные, их такими Сварог сотворил. Земля, по коей твой плуг ли, топор прошёл – твоя, владей ею, трудись. Никто ту землю, на коей хлеб ростишь, не отымет, Правь не велит. Так не по Прави живём. Бояре вотчины огораживают. Богатеи резами, долгами вольных людий в закупы, в обельные холопы обращают. Разве то по Прави? А в греческой вере что про то сказано, коли попы её правой зовут?

Колот встал, взял с полки стопку листов, вложенных меж двух досок, обтянутых кожей.

– Вот. Сие наставления греческого бога-сына, именем Иисус Христос. Зовутся наставления – Новый Завет. Тут все его наставления и поучения. Сия книга писана греческими письменами, а есть писанные кириллицей. Кириллица се письмена, кои некий поп Кирилл измыслил, дабы славян христовой вере учить.

Колот сел, положил книгу на колени, откинул доску, перевернул листы. Добрыга, вытянув шею, глянул. Писано было по-гречески, с красными буквицами в начале некоторых строк. Ставр отставил чашу, подошёл сзади, затаив дыхание, смотрел через плечо волхва. Колот захлопнул книгу, заговорил:

– Есть тут наставления, как в нашей Прави писаны. И Христос учит – жить по правде, не обижать никого, не красть. Кто с трудов своих живёт, тот ему люб, а богатеи – не любы. Такие поучения мне любы. Но и не по Прави Христос учит. По руськой Прави людие сообща, на вече управляются. Ежели какой князь против людий что сотворит, того князя вече убирает, а нового ставит. Христос иному учит. Не вече, но князь всему голова. С князя только бог спросить может, но не людие. Ежели князьям полную власть дать, много зла они сотворят и много бед на Руськую землю накличут. Так я мыслю, – Колот положил книгу на полку, добавил: – Христос меж людиями раздрягу сеет, ибо учит забыть отца с матерью, идти за ним. Кто ж за ним не пойдёт, тот против него. Все, кто не крестился, то враги христиан. Где ж тут любовь и милосердие? Наши боги учат почитать отца с матерью. Содержать их в старости. В заповедях своих говорят: с соседями жить в согласии, не чинить им обид. Никого не понуждать к вере своей, ибо бог-творец един, а верует всяк по-своему, как душа велит. Не люба мне вера греческая, хоть и зовётся правою, раздор от неё. Примет ежели Русь христианство, великие беды начнутся. А что не по Прави людие жить стали, так в том не боги, не Правь повинны, а сами людие.

Добрыга покивал согласно, поднялся.

– Так же я, как и ты, Колот, мыслю. Наша руськая Правь самая верная, её держаться надобно.

Волхв проводил гостей до выхода из святилища, напутствовал:

– Доброго пути. Правь славьте, по правде живите.

Хоть и кивал головой любомудрый ковач, самого завидки взяли, когда волхв книгу с христианскими поучениями показывал. Вишь, как у них, христиан, заведено, божьи заповеди в особой книге прописаны. Грамоту учи да читай. Почто же наша Правь только на дощечках да берёстах у волхвов особыми письменами записана? Простой людин не прочтёт, слушает, что волхвы скажут. Кто из людинов те письмена ведает? Хоть бы и увидели те дощечки, прочесть-то не смогли бы. Почто глаголицей не пишут, кою людины ведают. Письмена, что кириллицей прозывают, христианский поп Кирилл придумал, дабы славян христианской вере учить. Так Колот сказывал. Вишь, поп, а хытрец, что ковач. Не потому ли людие не по божьему закону, а по своему злому умыслу стали жить, что всей Прави не ведают? Вот он, Добрыга, с сыном своим, подмастерьями день-деньской в корчинице ли, у дманицы ли трудятся. По́том обливаются. А руду добывать – все жилы вытянешь, пока добудешь. Правду сказать, и сыты, и одеты. Так и должно быть, по труду и достаток. А взять гостя Будяту. Что ли от непосильных трудов брюхо, как у бабы на сносях, выросло? Он, Добрыга, в чужие скотницы не заглядывает, что его, то его. Но почто Будята резами людей в нищету обращает? Как на то боги смотрят? Молчат боги, не препятствуют кривде. Или вот ещё загадка. Что хлебопашцы Ярилу-ратая славят, ковачи – Сварога, торговые люди, гусельники, песенники – Велеса, то понятно. Но почто в кромном городе главным богом Перун стал, ежели старший над богами Сварог, а вся жизнь и на Небе, и на Земле от Рода пошла? Эх, потолковать бы обо всём со Словишей. Колот разумный людин, да толк знает в грамотках, досюльщине, законах божьих, а не в людских делах. Нет у него ответов на Добрыгины вопросы, потому и не стал выспрашивать. Зачем доброго человека в смущение вводить?

Так размышлял Добрыга после свидания с богами.

* * *

Когда святилище осталось позади, показался вымол с пустой лодией, Ставр спросил у отца:

– Тебе про что волхв со свитка рассказывал?

Отец похлопал сына по плечу.

– То грамотки латынян. Далеко-далеко, куда солнце уходит, у тёплых морей стоит город Рум. Там латыняне живут. Древние латыняне многие хитрости, жития своих царей, князей да нарочитых людей на грамотки записывали. Вот волхвы и читают латыньски письмена, еллинские, и потому всё знают, где да как в чужих странах людие живут.

– Вот бы мне те письмена прознать. А руськие письмена есть ли?

– Есть и руськие. Я-то какими письменами свои грамотки пишу? Ай не видел?

– Где ж те грамотки волхвы берут? – Ставр хотел знать всё.

– Гости из-за моря привозят, из Корсуня, из Царьграда, из Переяславля. Волхвы сами с гостями в дальние страны ходят. Волхвы многие хитрости знают. Нам, ковачам, от них большая польза.

Словно желая подтвердить свои слова обращением к волхвам, Добрыга остановился, обернулся назад. Над холмом поднимался едва различимый сизый дымок, тёмной каёмкой выделялась внешняя крада. Сын, подняв простодушное личико, вопросительно смотрел на отца, ожидая продолжения рассказа. Тот, прошептав напоследок славу богу-прародителю, вернулся к разговору.

– И не только нам, всем жителям польза. Ты в Детинец бегал пороки смотреть?

– Ага, мы уличной ватажкой ходили. Один дядька-ротник глаголил, ежели тем пороком в лодию каменюку добрую метнуть, лодии каюк придёт.

– В лодию ещё попасть надобно, – хмыкнул Добрыга. – В ратном деле от пороков великая польза, и город пороками боронить легче. Нурманны на сечу, на приступ ли особым строем ходят. Ни с какого бока к ним не подступиться, ни стрелой достать. Все в железе, и щитами загораживаются. А ежели в них из-за городниц каменья метать, тот строй у них порушится. Тут только не зевай, налетай, коли, руби. Нигде таких пороков нет, ни в Чернигове, ни в Муроме, ни в Ростове, ни в Суздале. В самом Киеве нет, а у нас в Новом граде есть. А ведомо ли тебе, кто те пороки измыслил? – Добрыга с удовольствием рассказывал историю создания метательных машин, ибо к сему был причастен его друг. Как же не радоваться успеху друга? Даже не замечал, что говорит не с взрослым, а с сыном, малолетним мальчишкой. – Колот с сотоварищем своим в грамотках еллинских прочли о пороках и всё о них тысяцкому Угоняю обсказали.

– Вишь, какие они! – поразился Ставр. – Это ж как они про всё упомнят: и молитвы, и когда какой праздник, и чем болезни лечить, и как дождь призывать, и досюльщину ведают. Я б такого никогда не запомнил.

Добрыга сдвинул сыну кукуль на нос, взъерошил волосы, положил ладонь на затылок.

– У волхвов, как у людий. У людий есть ковачи, ручечники, бочкари, смерды, гости, всякий людин ремеслом владеет. И у волхвов также. Одни мёртвых провожают, другие молитвы и требы творят, третьи дожди накликают, те людий от болезней лечат, раны заживляют, те на гуслях, гудках, сопелях играют, те кощуны поют.

– А мы у кого были, про оцель тебе кто рассказывал?

– Были мы у хранильников. С Колотом я беседу вёл. Грамотки Колот читает и про корчее дело мне пересказывает.

– А хранильники зачем? Сторожей вроде?

– Сторожа! – Добрыга рассмеялся. – Может, и правда – сторожа? Память они хранят, потому и хранильники.

– Память? А на что её хранить? У всех память есть.

– Как же память не хранить? Перешёл человек в Навь и память свою унёс. Волхвы не только чужие грамотки собирают, сами на берёстах да дощечках про нашу жизнь записывают. Что нового построили, какое лето было, не наваливался ли мор, не случилось ли войны. Про всё хранильники записывают, чтоб и через десять колен людие знали, что до них было. Без памяти людие из человеков дикими зверьми обернутся.

Не всё было так просто, как могло показаться из объяснений Добрыги сыну. В ветхих грамотках латынян нужные знания были разбросаны. Об оцели упоминалось иносказательно и отрывочно. В тех грамотках более говорилось о латыньских и еллинских богах, житиях царей, нарочитых людей, давались советы об устройстве жизни городов и людий. Знания о ремёслах, всяких хытростях были рассыпаны малыми редкими крупицами. И найти, обмыслить те крупицы мог лишь человек сведущий, любознательный. Умельство варить железо и оцель заключалось вовсе не в таинственных волшебных наговорах и заклинаниях. Без собственного опыта и размысливания никакие грамотки и волшебство не помогут. Проникнешься к делу душой, научишься улавливать всякую мелочь, всякую искорку, слетающую с раскалённого железа, – будет и умельство, которое несведущие люди принимают за волшебство. По своему желанию хытрец мог сварить и мягкое железо, и твёрдую сталь, но почему из одинаковой руды могло получиться и ковкое железо, и нечто непотребное, что разлеталось на куски от удара ковадлой, понять не мог. Добрыга научился улавливать признаки и, руководствуясь этими признаками, управлял процессом и направлял его в нужную сторону, но понять самую суть процесса не мог, это мучило, заставляло размышлять, ходить на беседы к хранильнику Колоту.

Ставр молчал до самой Рогатицы. Много мыслей вертелось в детской головёнке. Ступив на мостовую кладь, потянул отца за руку, спросил дрогнувшим голосом:

– Тятенька, можно я зимой стану ходить к Колоту руськие письмена учить? Что велишь, всё исполню. Попроси волхва, чтоб письменам меня выучил. Шибко охота самому про всё прочитать. Дозволь, а?

Ставр тянул отцову руку, заглядывал в лицо умоляющим взглядом.

– Добре мыслишь, сынок, – похвалил Добрыга. – Грамота потребна не только былины читать. Грамоту знать будешь – никто не обманет, узнаешь сам много нового. Ладно, попрошу. Однако и ты про забавы со своими пострелятами забудь. Коли письмена задумал учить, значит, не дитя уже.

Ставрик, не в силах сдержать радость, улыбался во весь рот. Эх, сколько ж он теперь узнает нового.

Приближаясь к дому, Добрыга невольно прибавил шагу. Как там без него управляются?

Глава 19

Перелётные птахи улетели на полдень. Старухи вытаскивали из изб старую солому, жгли у порожков. По утрам под ногами похрустывало, воздух бодрил, словно вода из студенца в жаркий день.

Владимир тешился в Киеве с новой женой, Добрыня же уехал в любый сердцу Белгород. По вечерам закрывался в своей особой горнице, призывал Ставка.

Привёз волхв из дальних странствий писанные кириллицей христианские книги: манускрипт о правой греческой вере и евангелие. Читал Добрыня и манускрипт тот, и евангелие. Чтение давалось трудно, не все притчи Иисусовы понимал, местами в сон клонило неодолимо. Но главное уже вызревало. Ещё не мог выразить словами, но хватким умом своим постигал главное отличие христианской веры от руськой.

Прочитав окончание манускрипта, а именно то место, где философ объясняет, почему крестятся водой, почему Иисус был распят на деревянном кресте и рождён женщиной, а не появился каким-либо иным, божественным способом, с сожалением сделал вывод: без знающего наставника божественные книги не понять.

«Возлюбил бог Авраама и племя его, и назвал его своим народом, а назвав своим народом, отделил его от других. И возмужал Исаак, а Авраам жил 175 лет, и умер, и был погребён. Когда же Исааку было 60 лет, родил он двух сыновей: Исава и Иакова. Исав же был лжив, а Иаков – праведен. Этот Иаков работал у своего дяди семь лет, добиваясь его младшей дочери, и не дал её ему Леван – дядя его, сказав так: «Возьми старшую». И дал ему Лию, старшую, а ради другой, сказал ему: «Работай ещё семь лет». Он же работал ещё семь лет ради Рахили. И так взял себе двух сестёр и родил от них восемь сыновей: «Рувима, Симеона, Левию, Иуду, Исахара, Заулона, Иосифа, и Вениамина, а от двух рабынь: Дана, Нафталима, Гада и Асира».

На что смерду, ремественнику, холопу, кмету знать, кто кого родил? Да нешто выучат они такое? У самого голову от такого чтения мороком заволакивает. Потому и призывал, и возил за собой и в Вышгород, и в Белгород Ставка. Ставк свой, не поп. Ставк поймёт все колебания мыслей, беспомощность в постижении любомудрия. Поймёт все сомнения, не осудит, не осмеёт.

– То философ объясняет, как вера Христова к людству пришла, – объяснял волхв тихим голосом. Поглядывал виновато на покровителя, опускал глаза. Привык Ставк к таким полуночным беседам и человеком был не робкого десятка – пускался в странствия зачастую в одиночку, не всегда случались попутчики, шёл, имея в руках всего лишь посох. А всё ж перед воеводой за свою учёность чувствовал себя неуютно. Словно укорял себя в той учёности, что превосходила знания всесильного боярина, коий боярин в делах, при князе, а в ночных беседах – словно обыкновенный людин. – Не сразу люди в истинного бога, во Христа, поверили. Забывали про бога, в нечистоте, по-скотски жили, непотребства творили. Пророки же божье слово проповедовали. О том философ манускрипт свой написал. Не всякий людин в толк возьмёт.

– Ишь ты! – кольнул Добрыня. – В истинного бога поверили! Ты-то сам в какого бога веруешь?

Ставк смутился, опустил глаза. Сам не понял, как про истинного бога вырвалось.

– Я в Даждьбога верю, во Христа, в Богородицу.

Добрыня засмеялся.

– У тебя вер, как у князя жён. Сегодня к одной пошёл, надоела, другую приласкал. А в Перуна веришь, славишь Перуна?

– Нет, не славлю Перуна, не люб он мне, – ответил Ставк откровенно. Знал, с Добрыней обо всём говорить можно. – Наши, руськие боги всё подвиги совершали. А христианские, и Христос, и Богородица страждущим, обиженным утешение дают. Тем и любы они мне. Христос сам страстотерпец, потому страдания людий понимает. А сколько страданий людям в жизни выпадает, сам знаешь.

Вот оно! Мысль, понимание дались-таки, Добрыня словно осязал его. Христос терпел, и тому же людий, рабов своих учит. Всякий у богов своё видит. Для Ставка главное – утешение страждущих. Да разве такому Ставку можно Землёй владеть? Сможет ли он людий на смерть посылать, когда потребуется, или принуждать работать без роздыху до кровавого пота?

Много ещё о чём толковали, пока глаза не начинали слипаться.

Искал Добрыня суть и подмечал многое.

– Вот философ написал: «В начале, в первый день, сотворил Бог небо и землю. Во второй день сотворил твердь посреди воды. В тот же день разделились воды – половина их взошла на твердь, а половина сошла под твердь. В третий день сотворил он море, реки, источники и семена. В четвёртый день – солнце, луну, звёзды и украсил всё небо». Ну, дальше про ангелов, Сатану, вот, про пятый день. «Затем в пятый день сотворил Бог зверей, скотов, гадов земных, создал и человека». Так и вы, волхвы, тому же учите. Был Род в яйце. Из яйца Род вышел, сотворил Небеса и Поднебесную, воду и землю, земля под воду ушла. Родил Род Сварога и велел ему сотворить и зверей, и птиц, и рыб, и человека. И про потоп и у христиан есть, и у вас, волхвов.

– А почто, – спрашивал Добрыня на следующий день, – ромеи с латынянами ссорятся из-за веры? Бог един, почто же свары меж ними?

– Бог-то един, да веруют по-разному, – отвечал Ставк сокрушённо, словно досадовал на людей иной, чужой ему веры, до которой, казалось бы, ему и дела не должно быть, и печалился даже на тех людей, кои не могут жить в своей вере полюбовно и согласно, а ссорятся из-за неё меж собой до пролития крови. – Латыньские попы за дары грехи отпускают. По правой греческой вере того нельзя делать. Богу угодно покаяние в грехах, а не дары за них. Да и у ромеев, самих-то, свары из-за веры каждый год.

– Хм, дары не надобны!

Добрыня уже поднаторел в священном писании и своим прозорливым умом ухватывал то, что Ставк либо не замечал, либо не хотел замечать.

– Говоришь, дары христианскому богу не надобны? А вот гляди, что в евангелии написано: скорей велблюд пролезет через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай. Так?

– Так, – ответил Ставк настороженно.

– А далее что Христос говорит? А то, что сие человекам невозможно, а богу всё возможно. Сие что означает? А то, принесёт богатый в церкву щедрые дары, умилостивит бога и тоже в рай попадёт. Так-то.

– Не верно мыслишь, Добрыня, – возражал Ставк в душевной тягости. Христианский бог представлялся ему благим, справедливым, заботником о людиях. Человек же, которого он уважал, признавал у него острый, всеохватывающий ум, своими замечаниями разрушал веру, как ржа разрушает железо. – Покаяние богу нужно, покаяние и вера, а не дары вовсе. Потому всякий людин, хоть раб, хоть господин, равен перед ним. Одно только богу потребно – покаяние и вера, и тогда спасены будут люди.

Добрыня спорил, а про себя решил: крестить надо Русь. Крестить, но как?

Ставк рассуждал, словно всё решено было и от него с Добрыней зависело, будет ли спасена Русь, или потонет в непотребстве, а жители её отправятся в геенну огненную.

– С Подунавья попов призвать надобно. В Подунавье по-славянски службу творят, да и в Киеве, и Новгороде и по другим нашим городам попы есть. Мало только. Учители славянства, Кирилл да Мефодий, учили: словом надобно язычников в веру Христову обращать. А что латыняне, что ромеи больше мечом да огнём действуют.

Как-то Добрыня подвёл итог спорам.

– Ты вот что, Ставк, ты крестись. Мы на небесах не были. Может, Даждьбог и есть Христос, а Род либо Сварог – главный христианский бог. Мы того не ведаем. Крестись, Ставк, да добре крестись, чтоб других крестить мог. Добрых попов пригляди. Я с князем толковать стану. Князя, бояр, дружину окрестим, потом про всю Русь подумаем. Тут крепко думать надо. Теперь иди, я обмысливать всё дело стану.

Волхв послушно поднялся, поклонился боярину, в дверях остановился. Добрыня недовольно посмотрел – что ещё, всё обговорили, сколько можно воду в ступе толочь.

– А ведь из Корсуня можно попов позвать.

– Из Корсуня? – Добрыня откинулся на твёрдую спинку кресла, посмотрел недоумённо. – Корсунь же ромейский город. Сам же говаривал, не надо ромеев на Русь звать.

– Ромейский-то он ромейский. Мне так рассказывали, в Корсуне и бояре, и все нарочитые люди, и попы – опальные, на коих и басилевс, и патриарх, главный поп серчают. Константинопольские попы алчны, оголодали на бесхлебье. На Русь придут – не о вере станут печься, а об утробе своей да выгоде. Константинопольских попов я сам видал, знаю. А Корсунские попы в опале из-за веры, о выгоде своей печься не станут. Так вот мне подумалось.

– Вот оно как. Ладно, и про Корсунь подумаю. А постой-ка. Расскажи мне про Корсунь, что видел, что слышал.

Ставк вернулся, сел на лавку, заговорил монотонно:

– Поведали мне такую бывальщину в Корсуне. Хочешь верь, хочешь нет, разные люди рассказывали. Бывальщину ту старики от дедов своих слышали. Пришёл в Таврику с большой ратью некий князь русов Бравлин.

– Князь Бравлин? – перебил Добрыня. – Не слыхал о таком. Ну, давай, давай, сказывай, что сделал тот Бравлин.

– Обложил Бравлин город Сурож, дошёл до Корсуня. Не пустили князя ни в Корсунь, ни в Сурож, затворились жители. Захотел князь войти в Сурож, да не вышло. Пожгли вои Бравлина посады, веси пограбили. Началась зима. Таврика хоть не Русь, морозов нет, но и не лето жаркое, набедовались ратники, оголодали. В Суроже тоже голод, кормов жители не запасли, но ворота не отворяли.

Добрыня головой покачал.

– Пожгли всё сдуру, а своих кормов, видно, не было, коли голодали. Не велик разумом тот князь был. Так что, взял Бравлин город?

– Взял-таки, мало не год простоял осадой, но вошёл в город, добился своего. Вои Бравлина натерпелись лиха, зимой померло сколько-то, да и сурожцы побили многих, от того вои впали в великую лютость.

Добрыня взмахнул рукой, перебил нетерпеливо.

– В город-то как вошли? Вот про что скажи.

Такая безделица Ставка не заботила, потому сведения имел скудные.

– По-разному сказывали. Один говорил, ворота проломили, другой – через потайную калитку сколько-то воев скрытно вошло, воротников перебили и впустили рать в город.

– Через калитку-то как вошли? – воскликнул Добрыня в сильном волнении.

Ставк смущённо пожал плечами.

– Ладно, дальше рассказывай.

– Так вот, вошла рать Бравлина в город, и вои пребывали в великой лютости на сурожан, – Ставк приступал к части своего повествования, являвшейся главной на его взгляд, лицо рассказчика заметно оживилось. – Стали вои грабить и творить всякие непотребства над жителями. Велели выкопать глубокую яму, саженей десять в поперечнике. Хватали кого ни попадя, хоть старого, хоть малого, хоть мужа, хоть жену, подводили к яме, рубили головы. Рубили да приговаривали: «Пока яму доверху головами не накидаем, будем убивать». Князь Бравлин с боярами рядом с той ямой стоял. Тут-то беда с князем и приключилась. Пал князь наземь, задёргался, будто бесы в него вселились, изо рта пена пошла, весь коростой покрылся. Короста даже глаза закрыла, и ослеп князь. Тут опять по-разному рассказывали. Одни говорили – голова у князя в сторону вывернулась, другие – нет, мол, ничего с головой не сделалось, только коростой покрылся и ослеп.

Добрыня на такие россказни только рукой шевельнул – продолжай, мол.

– Так вот, пал князь наземь, полежал сколько-то да как закричит: «Несите меня к попам борзо!» Бояре подхватили своего князя, принесли в церкву. Тот попам уже кричит: «Принимаю веру Христову! Крестите меня, да не мудите!» Окрестили попы князя. Тут чудо великое сотворилось. Как вышел князь из купели, короста с него шелухой осыпалась, глаза открылись, и прозрел князь. Огляделся вокруг себя, будто впервые свет белый узрел. Осмотрелся, увидел, какие непотребства вои его над жителями сурожскими творят. Увидевши, закричал, чтоб не делали того более. Вои, прознавши про чудо, кое с князем свершилось, удивились и тоже крестились. Крестившись, более никаких непотребств над жителями сурожскими не творили, а награбленное назад вернули. Бравлин же поведал попам: «Подошёл ко мне старик, сам высокий, худой и седой весь. Схватил меня руками за шею, сжал, аж дыхание спёрло, и свет в очах померк, пальцы-то у него как железные, и речёт: «Крестись! Принимай веру Христову! Не губи жителей сурожских, падёт пелена с глаз твоих, и прозреешь ты». Попы объяснили: то святитель Стефан Бравлину явился. Такую бывальщину слыхал я в Корсуне. Корсуняне боятся, как бы русичи також к Корсуню не пришли, и кормов у каждого жителя на полгода запасено.

Ставк смолк, Добрыня, постукивая пальцами по столешнице, спросил:

– Про калитку не вспомнил?

Волхв смотрел недоумённо. Боярин ударил ребром ладони по краю стола.

– Экий же ты, главного не вызнал! Ежели ту калитку выламывали, шум бы учинился, и десяток добрых кметов против тьмы воев калитку держали. А вот ежели подстенка под калиткой не было, то можно ночью подкоп прокопать и скрытно внутрь пролезть. Экий же ты, однако, недотёпистый! – повторил воевода и с досадой покачал головой.

– Да зачем тебе знать-то? – воскликнул Ставк, огорчаясь, что воевода не понял главного и спрашивает про какую-то безделицу. – Нешто с князем на Сурож идти собрались?

– Никуда мы не собрались, а вот как крепости берут, знать надобно. В жизни всё пригодится. Что ещё про Корсунь расскажешь?

– Сказывали мне про чудо, кое в Корсуне приключилось. Ещё когда корсуняне не приняли Христову веру, пришёл в город некий епископ Капитон. Тот Капитон проповедовал слово божье и призывал жителей креститься. Жители не верили епископу и говорили: «Как докажешь, что бог есть?» Епископ подумал и отвечает: «Разведите большой костёр, я войду в огонь, и ничего со мной не случится, ни единый волос не обгорит на мне. Бог меня защитит!» Жители отвечают: «Зачем костёр разводить? У нас большая печь есть, в которой камни на известь пережигаем. Войди в неё, живым выйдешь – покрестимся». Капитон говорит: «Ведите! Да огонь пошибче разведите». Подвели епископа к двери, а оттуда жаром так и пышет, так и пышет, стоять рядом нельзя. Епископ помолился, наложил на себя крестное знамение и вошёл в печь, жители ахнули. Епископ пробыл сколько-то времени в печи, жители думали, всё, сгорел, а Капитон дверку открывает и выходит живёхонький наружу. Веришь ли, нет, сам нисколько не обгорел, волдыря ни одного не вздулось, только воды напиться попросил. Так мне сказывали. Жители удивились на то и поверили в бога единого, всемогого, и вскорости все окрестились. А над печью той церкву поставили. Мне показывали.

Ставк хотел ещё что-то добавить, но Добрыне прискучило слушать про христианские чудеса.

– Ладно, ступай, про церквы потом поговорим.

Десять лет рабства внесли в сознание Добрыни то, чего не сознавали другие княжеские и боярские дети. У каждого, самого распоследнего раба, просмердевшего навозом, с нечёсаными патлами, одетого в драную дерюгу, сквозь прорехи которой проглядывает немытое худое тело, даже у него есть душа. Он вовсе не скотина, умеющая ходить на двух ногах, он – человек. Он так же страдает, как всякий иной человек, так же испытывает боль и так же хочет радости в жизни. Потому Добрыня понимал мятущуюся душу тихого с виду волхва, ищущего сострадательного к людям бога. Знал Добрыня: нельзя топтать раба, простого людина, ремественника или смерда, закупа, огнищанина. Ибо они тоже люди. Уродился Добрыня гордым и сильным, не просто сильным физически, хотя боги и этим не обидели, но сильным изнутри. Внутреннюю свою силу ощущал с малолетства, чуяли её и окружавшие его люди, и потому безропотно принимали его власть. Но даже он, поужинав иной раз зуботычинами тиуна и стуча зубами от холода в каморке воротника, впадал в уныние. Выжить, выстоять помогла надежда, уверенность, что наступит день, и жизнь его изменится коренным образом. Прощаясь с ним после падения Искоростеня, отец говорил:

– Крепись, сын, терпи. Знай: возмужаешь – рабство твоё закончится, – и ещё сказал: – Помни, ты – древлянский княжич. Покоряйся, но не превращайся в червя.

Он верил отцу и потому, стиснув зубы, терпел и унижения, и побои, и холод, и голод.

Но на что надеяться рабу от рождения? Что после смерти попадёт в Ирий? Но туда же попадёт и господин его, и истязатель. Не станут ли они преследовать его и там? Не всякому открыта дорога в Ирий. Кому? Никто в том не уверен. Даждьбог – добрый бог, учит любить Руськую землю, понадобится – и жизнь положить за неё без раздумий. Русичи – внуки Даждьбога. Ставк верно подметил, нет у Даждьбога утешения страдальцам, а у Христа есть. И ещё. Христос учит не мучить себя, не рвать душу, терпеть да верить в него без оглядки, даже забыв отца с матерью. И тогда награда – спасение и вечное блаженство. И что такое жизнь человечья? – краткий миг, не более, можно и потерпеть.

Хотя видел Добрыня во всяком человеке брата своего и не имел привычки зазря обижать ни раба, ни простого людина, но был он княжеского рода, потому и мыслил по-княжески.

Христианские боги учат людство покоряться владыкам своим, не переча, без ропота. Руськие боги тому не учат, опыт с Перуном не удался. Всяк людин должен заниматься своим делом. Поставь князя ли, боярина к дманице, таких криц наварят – от одного удара рассыпаться будут, пошли их в поле, так ниву засеют, где густо, где лысина. Но разве сможет смерд ли, ремественник-хытрец владеть Землёй? Всяк людин дальше своего двора не видит. Как защитить Землю, мирный ряд с соседями уложить, разве то простой людин сможет сделать? А дани наложить, чтоб и князю на устройство Земли хватило, и людству на пропитание осталось? Князь людству должен быть пастухом, не волком. Но людство должно подчиняться своему князю. Первые помощники князю в том боги. Руськие боги плохие помощники. Людство к вечу привыкло, а на вече норовит князю наказы давать. Того не понимают – князю лучше знать, как Землёй владеть и как порядок на ней блюсти. Хан Ибрагим звал Владимира перейти в магометанство. Руси хан не знает, потому и звал. Магометанство русичам чужое, и обычаи магометанские русичам противны. Никогда русич магометанство не примет, костьми ляжет, но в своей вере останется. Христианские боги русичам ближе, понятней, и Христос, и Богородица. Чехи, ляхи, подунайские болгары, люди одной с русичами крови давно в христианстве живут. В одной вере жить – легче мирные ряды укладывать. Да вот беда, христианские боги у всех одни, а славят их по-разному. От латынян нельзя веру принимать. Киевские попы прогнали латыньского проповедника, не посмотрели, что сама княгиня Ольга просила императора прислать на Русь учителя христианской веры. Нельзя от латынян веру принимать. Призовёшь латынян – распри и раздоры пойдут. Руси того не надобно. Да и людие не примут латыньскую веру. Латыньские попы по-латыньски службу творят. А кто такую службу на Руси поймёт? Чужой останется вера для людства. И от Византии тоже нельзя веру принимать. Правы и князь Святослав, и волхв Ставк. Ромеи так мыслят – кто от них веру принял, над теми они властны. Русь никогда под ромеями жить не станет. Да и попы греческие чужие, на своём языке богам служат. По-иному надобно. Ставк верно говорит, надо с Подунавья попов звать. Да ведь много попов надо. Крепко над сим помыслить надобно. Попы такие надобны, кои от Византии отложились.