Текст книги "Искатель. 1971. Выпуск №4"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Уильям Тенн,Богомил Райнов,Джулиан Саймонс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Две минуты спустя симпатичная официантка устроила меня за треугольным столиком, к явному неудовольствию юноши и девушки.

– Надеюсь, я вам не помешаю, – вежливо пробормотал я.

Молодые не удостоили меня ответом. Между ними явно было установлено молчаливое согласие вести себя так, будто за столом никого, кроме них, нет.

Я отпил из чашечки кофе, сделал два глотка из рюмки, в которой был напиток цвета старого золота, и решил, что вкус у него вовсе не так плох; взглянул на улицу. С высоты второго этажа я видел освещенные белые фасады новых современных зданий. Созвездие флуоресцентного сияния над зелеными лужайками. Гирлянды фар на шоссе, и далеко справа – тысячи дрожащих огоньков вечернего города. Когда-то давным-давно учительница приводила нас на это самое место на экскурсию. Тогда здесь были пустыри, заросшие травой, росла черемуха, рябина с терпкими красными гроздьями, от ее ягод приятно подирало в горле; здесь были отары овец, к которым мы боялись подойти, потому что их сторожили злые собаки, а дальше – по-осеннему желтый лес, где могли притаиться в засаде индейцы.

Да, времена меняются, как утверждали древние философы на уроках латыни. Нынче здесь поет Далила, а преданный вам Петр Антонов когда-то плелся здесь в хвосте своего класса. Мое место всегда было там, сзади, чтобы не портить картины, ибо я был одет хуже всех детей. Одежду мне перешивали из отцовской. Отец всегда носил костюмы до последней возможности, так что мои всегда были сшиты, как говорится, из заплат. Вот почему моим неизменным местом было место сзади. И должен вам сказать, меня лично это вполне устраивало. Когда идешь сзади, никто тебе не мешает, и ты можешь вволю думать о своем. Что я и делал.

В то время я думал только о том, как бы мне стать вратарем национальной сборной. Я мечтал забить блестящий гол в ворота противника и показать всему миру, что значит быть настоящим игроком. План мой был героическим и простым. В тот момент, когда противник поведет мяч к моим воротам, я перехвачу его, сделаю вид, что собираюсь отбить его, а сам понесусь через все поле с мячом в ногах и забью неотразимый гол, который последующие поколения будут изучать в учебниках по футболу.

К сожалению, этот проект, пусть и очень простой, не удалось осуществить. Причина не только в том, что я не входил в состав национальной сборной, но и в том, что мне никогда не доводилось касаться ногой настоящего футбольного мяча. Такие мячи были только у маменькиных сынков из гимназий. В нашем же дворе играли твердыми тряпичными мячами, а они для международных матчей не годятся.

Я отпил еще немного коньяку, потом остывшего кофе. Двое за столом, будто меня и не было рядом, говорили о своем.

– Не могу понять, чем тебя так очаровала эта Веса, – негромко проговорила девушка.

– Ничем не очаровала… Просто культурная девушка… – так же негромко ответил юноша.

– Культурная, как же!.. Как только у девушки смазливая рожица, вы сразу провозглашаете ее культурной.

– Ну вот, и ты туда же… – запротестовал юноша, нежно положив руку на руку девушки.

С присущей мне деликатностью я снова засмотрелся в окно и мысленно вернулся к предыстории Петра Антонова. После проектов футбольной карьеры настала очередь музыкальных увлечений. Они возникли в связи с кинофильмом «Серенада Шуберта». Демонстрировался этот фильм в ученическом кинотеатре, где билеты стоили сравнительно недорого. Главный герой играл на скрипке серенаду под окном своей любимой. Лента была старая, и казалось, что фильм снимали под ливнем, хотя никакого дождя, конечно, не было. Наоборот, светила луна, пруд в парке таинственно блестел, и звуки скрипки были настолько трогательными, что у меня даже сердце заболело. В свое оправдание могу сказать, что в это время я находился в том самом возрасте, когда только-только начинал ломаться голос и большинство людей пишет стихи. Мое увлечение было даже невиннее стихов, ибо скрипки я никогда в жизни не держал в руках. «Скрипка? Глупости! – отрезала мама. – Представляешь, сколько стоит скрипка?! Это занятие только для богатых людей!»

– Хорошо, поняла! – несколько нервно прошептала девушка рядом со мной и выдернула руку из-под руки юноши. – Хватит мне рассказывать об этой Весе.

– Кто тебе о ней рассказывает? Ты сама о ней заговорила… – оправдывался юноша.

– Ничего я не говорила. И вообще, я считаю, что тебе следует определить свое отношение. Веса или нет – это твое дело, но ты должен определить свое отношение…

Чтобы дать юноше раз и навсегда выяснить свое отношение, я положил деньги на стол и двинулся к выходу, тем более что коньяка в рюмке больше не было.

Я шел по заполненному молодежью залу, думая при этом, что эта привычка, эта слабость к коньяку, пусть и всего по сто граммов за вечер, становится плохой привычкой. Надо покончить с коньяком и перейти, скажем, на мастику. Именно так, как покойный Медаров.

С этим аскетическим решением я вышел на улицу и снова попал в неоновые объятия ночи.

ГЛАВА 2

В святом писании сказано: и настал вечер, и настало утро, – день второй. Авторы этого сборника, однако, забыли отметить, что хотя день второй и настал, а результатов – никаких. Первая тропинка, названная «Илиев», оказалась очень короткой и абсолютно бесперспективной. Следовало сейчас заняться второй, которую я назвал «Танев», но здесь встает вопрос сроков. Когда в голове начинает вырисовываться версия, это обязывает тебя полностью затратить время на ее расследование. Короче говоря, для Танева еще есть время. А если есть время, то его следует как-нибудь убить. Кое-кто считает наиболее подходящим для этого кино. Я считаю, что дешевле ходить в гости.

Табличка на двери, перед которой я остановился, лаконично говорила: «Семья Сираковых». Красивая табличка, мастерски написанная от руки. Ощущается культура, однако не ощущается, что кто-то есть дома. Только после третьего звонка дверь осторожно приоткрыли, и передо мной появилось заспанное женское лицо.

– Гражданка Сиракова?

– Что вам угодно?

– Хотелось бы поговорить, – сказал я, вынимая из кармана служебное удостоверение. Лицо ее несколько оживилось.

– Заходите! С кем вы хотите говорить, со мной или с моим мужем?

– Все равно. Могу с вами обоими.

– Минуточку, – ответила хозяйка, ведя меня по темным тесным коридорам, заставленным мебелью с острыми углами. – Сюда, сюда, осторожно, не ударьтесь… Мы, знаете ли, только что прилегли… Привычка такая, подремать после обеда…

Ударившись о два буфета и три шкафа, я наконец вышел на белый свет – оказался в светлой комнате, которая, очевидно, служила гостиной. В ту же секунду хозяйка, повторяя свое «минуточку», неожиданно исчезла, и я остался с глазу на глаз с самоуверенным молодым человеком с непокорно торчащим чубом.

Портрет был вставлен в раму и так старательно подретуширован, что казался глаже яйца. Громадный фотопортрет поставили на маленьком столике в уголке рядом с букетом искусственных цветов в вазе-сапоге. Чуть дальше стояла старинная мебель: диван и четыре кресла. На боковых стенках дивана были две пепельницы. Я подумал, что здесь можно курить, и, устроившись на диване, достал сигареты.

Тут мое музыкальное ухо скрипача-неудачника уловило воркующие голоса людей, доносившиеся из соседней комнаты. Слышались два голоса – мужской и женский, но слов не разобрать. Наверное, столкновение характеров. Семейные взаимоотношения.

Вскоре дверь отворилась, и в гостиную вошла гражданка Сиракова в сопровождении своего супруга. Муж был на несколько лет старше жены, ему перевалило уже за пятьдесят, Высокий, несколько сутулый, с седыми висками и мрачным лицом. Настроение скепсиса скорее всего его постоянное состояние.

– А вот и мой муж, – проговорила Сиракова, стараясь любезно улыбнуться.

Хозяйка явно намеревалась превратить мое служебное посещение в нечто вроде светского визита. Хозяин же на эту игру не шел.

– Твой муж!.. – проговорил он подчеркнуто, демонстрируя убийственное презрение к подруге своей жизни. Потом небрежно подал мне руку и сказал:

– Как видите, товарищ инспектор, двадцать лет свободной жизни недостаточно, чтобы убить собственнические инстинкты в некоторых людях. Я – ее муж!

– А что плохого я сказала? – удивилась хозяйка. – Вы, товарищ инспектор, не обращайте внимания, он всегда такой раздраженный, а сегодня еще и чувствует себя неважно… поэтому и остался дома… Он, мой, немножко такой…

– Вот видите: ее… – снова подчеркнул Сираков со злой иронией и тяжело опустился в кресло, уставившись на фотопортрет.

– Да хватит тебе, Константин… – плаксиво протянула жена. – Не срами меня перед людьми.

– Кажется, я выбрал не совсем подходящий момент… – сказал я, – Помешал семейной беседе…

– Не беспокойтесь, вы нам не помешали, – возразил Сираков. – Наша беседа длится уже более четверти столетия.

– И конца ей не видно? – добродушно спросил я.

– Именно так, тщетно ждать конца, если между нами, – при этих словах Сираков нервным жестом показал на себя и женщину, – если между нами лежит покойник!

– Покойник? – оживился я.

– Да, да, покойник, – хмуро кивнул Сираков.

– Кто именно? Извините, но это в какой-то мере по моей части.

Сираков порывисто и как-то театрально указал рукой в угол:

– Вот этот!

– Ага… Вот этот… – пробормотал я, повернувшись к портрету. – А кто это?

– Вот полюбуйся! – голосом победителя сказал хозяин своей супруге. – До чего ты меня довела, даже инспектор милиции не может меня узнать!

Тут Сираков снова повернулся ко мне и жестом фехтовальщика указал на снимок:

– Это Константин Сираков, ученый, философ, мертвый, погибший, уничтоженный. А перед вами, – тут оратор воткнул воображаемую шпагу себе в грудь, – Коста Сираков – руина, Сираков-бухгалтер, грустные остатки мертвого прошлого…

– Да, сложно… – вздохнул я. – Но это немножко приближает нас к причине моего визига. Я тоже интересуюсь покойником, хотя и не таким символичным. Речь идет об Иване Медарове.

– Что-о? – воскликнула хозяйка, подавшись вперед.

– Да, гражданка, – проговорил я официальным тоном, который приберегаю для подобных случаев. – Как мне ни неприятно, но именно я вынужден уведомить вас: вашего брата нет более в живых.

Сиракова готова была заголосить, но под суровым взглядом мужа ограничилась несколькими слезинками и очень скромным всхлипыванием. Я закурил сигарету с облегчением, словно мне удалось, избежать крупной неприятности.

– Не так уж и неприятно… – пробурчал хозяин.

– Коста, стыдись, – в голосе женщины звучали неподдельные слезы.

– Я вижу, вы не слишком уважали покойного, – заметил я.

– Уважал? – переспросил Сираков. – Такие люди, как он, заслуживают не уважения, а…

Он взглянул на жену и умолк.

– Не стесняйтесь, – подбодрил я его, – заканчивайте свою мысль.

– Моя мысль ясна, – рявкнул Сираков.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что он заслуживает именно того, что с ним и случилось, – отрезал хозяин.

– Это звучит как смертный приговор.

– И я вынес бы его… Не моргнув глазом… если бы я выносил приговоры…

– Коста!.. – всхлипнула Сиракова.

– Замолчи! – прикрикнул на нее муж. – Да, да, осудил бы его, будь у меня такое право.

– Тот, кто вынес приговор Медарову, и тот, кто его выполнил, тоже скорее всего не имели никаких полномочий от закона, – сказал я. – Надеюсь, это не ваша самодеятельность?

– Нет… – огрызнулся хозяин. – Конечно, не я… Вообще я не принадлежу к людям действия, товарищ инспектор! И в этом моя трагедия! Слишком хрупким творением для этого мира грубых стремлений оказался Коста Сираков.

Голос моего собеседника даже задрожал от сдерживаемой патетики.

– Ничего, – успокаивал я страдальца. – Может, так оно и лучше. А чем вы объясняете свое критическое отношение к покойному?

– К гангстеру, хотите вы сказать?

– Коста! – умоляюще воскликнула Сиракова.

– Замолчи! – крикнул муж. – Вы слышали что-нибудь о «Комете»?

– Смутно припоминаю…

– Банда гангстеров – вот что такое «Комета»! И один из этих гангстеров – ее родной брат! – При этих словах хозяин правой рукой-шпагой указал на свою жену. – Когда я, дорогой инспектор, под влиянием естественного для каждого индивида инстинкта продолжения рода женился на присутствующей здесь женщине, знаете ли вы, что совершил этот волк в образе человека? Он лишил ее всякого содержания! Всякого! И не только от скупости, но и ради подлой цели: чтобы поставить на колени гордый, независимый дух Константина Сиракова!

Тут оратор несколько откинул голову и умолк, словно оценивая, какое впечатление произвели на меня его слова.

– Да-а… – протянул я. – Неприятно.

– Неприятно? Трагично, товарищ инспектор, тра-гич-но! Этот шкурник меня шантажировал, а дома с утра до вечера меня поедом ела жена-мещанка…

– Но ведь это же ради ребенка, Коста…

– Умолкни! – воскликнул хозяин, даже не взглянув на жену. – Обложенный с двух сторон одновременно, Коста Сираков не выдержал и поднял белый флаг капитуляции… Нежный росток был раздавлен катком безжалостного времени… Конец изучению философии, конец мечтам о научной карьере, вместо всего этого – место бухгалтера в «Комете», причем, заметьте, с нищенской ставкой…

– Гм… – хмыкнул я, а это могло означать что угодно. – Кроме покушения на вас самого… Что вы знаете о других преступных действиях этого сообщества?

– Все это сообщество было одним сплошным преступлением! – воскликнул хозяин.

– То есть?

– Судите сами: миллионы левов прибыли фактически ни за что ни про что. Просто проценты от фантастических военных поставок. Почему гитлеровцам захотелось давать такие деньги именно гангстерам из «Кометы», а не кому-нибудь другому, а?

– Вам лучше знать.

– Конечно, я знаю! Еще как знаю!

Тут хозяин конфиденциально наклонился ко мне и, не понижая голоса, забубнил:

– Филиалом гестапо была эта «Комета», если уж вы меня спрашиваете, инспектор!

– А почему вы не рассказали обо всем этом на процессе?

Сираков пренебрежительно махнул рукой:

– Что там было рассказывать, когда ничего нельзя доказать. Эти трое не вчера родились: документов и следов после себя не оставляли. Правда, и Сираков не лыком шит: гитлеровские полковники, приезжавшие под видом техников-инструкторов, шушуканье по кабинетам, поездки Костова и Танева во все концы страны – все это, особенно для меня, было яснее ясного…

– А кто, по-вашему, был главным?

– Конечно, Костов, – не колеблясь, ответил Сираков, потом, почесав в затылке, добавил: – Хотя под конец как будто Танев держал вожжи в руках. Полковники чаще всего засиживались в его кабинете, а Медаров и даже Костов дрожали перед ним.

– Дрожали?

– Дрожали, еще как. И в гангстерстве есть чины.

– Гм… – снова многозначительно хмыкнул я. – А как случилось, что в последний момент Костову удалось улизнуть?

– Этого я не знаю. Они эвакуировались из Княжева, а меня мобилизовали здесь, в Софии; с тех пор я их больше не видел. Даже за зарплатой посылал ее, – Сираков небрежно указал на жену. – А как это произошло, понять нетрудно: Танев становился все опаснее, но Костов был хитрее всех. Почуял волк проклятый, что дело швах. Договорился с немцами и смотался.

– С деньгами в кармане, – добавил я.

– Известное дело, с деньгами. В последние два года они все свои капиталы превращали в золото: чем сильнее становилась инфляция, тем скорее обращали они все в золото.

– Раз уж речь зашла о золоте, не могли бы вы сказать, на что, собственно говоря, жил в последнее время ваш брат? – обратился я к Сираковой.

– Но ведь… – начала хозяйка и умолкла, испуганно взглянув на мужа.

– Рассказывайте, рассказывайте! – подбодрил ее я. – В таких случаях следует рассказать все как врачу.

Сиракова судорожно сглотнула слюну и снова в испуге взглянула на мужа.

– Но ведь брат оставил мне сундучок просто так, чтобы я сберегла для него…

Правая рука-шпага хозяина описала дугу и остановилась на хозяйке, в то время как его сердитое лицо было обращено ко мне:

– Вот с каким человеком я живу под одной крышей!

Тут Сираков устремил убийственный взгляд на подругу своей жизни и воскликнул:

– Изменница! Иуда искариотская!

– Но он же мой брат, Коста… – оправдывалась хозяйка. – Там подарки были от родных, старинные мамины бусы…

– Как выглядит этот сундучок? – спросил я.

– Ну такой четырехугольный, стальной, – Сиракова показала руками размеры сундучка. – Похож на те, в которых торговцы держат днем деньги…

– А вы никогда не заглядывали в сундучок? Семейные драгоценности всегда притягивают.

– Как туда заглянешь? Сундучок открывался шифром. Ну у замочка был шифр. Иначе Иван ни за что не оставил бы его, он такой недоверчивый.

– Да-а… Маленькая услуга, которую вы оказали вашему брату, называется утаиванием доказательств и, естественно, карается законом. Хорошо все-таки, что вы признались. Интересно, что было в сундучке?..

– Не знаю, – пожала плечами Сиракова. – При мне он его не открывал.

– Но вы, наверное, встряхивали его, чтобы проверить, как звенят мамины бусы?

– Ничего там не звенело. Он был так набит, что ничего в нем с места не двигалось. И тяжелый был.

Последняя подробность, видно, разожгла воображение Сиракова, ибо он снова воскликнул:

– Изменница! Иуда искариотская!

– Ну, снова ты, Коста! Он же мой брат! – всхлипывая, возражала хозяйка.

Вскоре мысли ее приобрели более практичное направление.

– Вы, конечно, нашли этот сундучок?

– Пока что нет, – ответил я, – но как только найдем, дадим вам знать… А как случилось, что ваш брат перебрался жить в другое место?

– Потому что он его выгнал! – Сиракова указала на своего мужа.

– Еще бы! Стану я с ним церемониться! – хмуро проговорил муж.

– Моего родного брата выгнал. Вы представляете? – объясняла Сиракова.

– Еще бы! Стану я с ним церемониться! Мне в доме гангстеры не нужны, – снова огрызнулся муж.

– Как он вел себя, живя у вас? – спросил я.

– У нас! – воскликнул Сираков. – Никогда он здесь не жил. Я сразу же велел ему поселиться на чердаке.

– Представьте себе, он так и сделал! – добавила хозяйка. – У моей дочки под крышей ателье, и он, мой муж, представляете, заставил моего брата ютиться в комнате при этом ателье!

– Я не твой, пойми же наконец! – чуть ли не взревел Сираков.

– Хорошо, хорошо) – успокаивал его я. – Этот вопрос бы уточните наедине. – Потом снова обратился к женщине: – Но вы хотя бы разговаривали с Медаровым?

– Разумеется, он же мой брат.

– Да, это мы уже уточнили. Скажите лучше, о чем вы говорили?

– Разве я помню, товарищ… – Женщина беспомощно смотрела на меня своими жалобными глазами.

– Может быть, он вспоминал что-нибудь о Таневе? – попробовал я помочь ей.

– Вспоминал, конечно! Он только об этом и говорил: как бы ему узнать, где прячется Танев.

– Где прячется? – повторил я ее слова.

– Да. Где прячется. Он говорил еще, что Танев ему должен и теперь, узнав, что Иван вышел из тюрьмы, прячется, чтобы не отдавать долга.

– Да, долг! – вмешался Сираков, пренебрежительно взмахнув рукой. – Краденое не поделили! Знаю их: гангстеры!

– Ну и дальше? Ваш брат узнал в конце концов, где прячется Танев? – обратился я к хозяйке.

– В том-то и дело, что ничего не узнал, – вздохнула Сиракова. – Ему удалось найти только этого Илиева, их бывшего шофера. И сразу же он перебрался к нему.

– Значит, вы его не выгоняли? – сказал я Сиракову.

– Ну, до драки дело не дошло, – огрызнулся он. – Я человек воспитанный, деликатный, я выжил его своей ненавистью, пренебрежением духа, недостижимым для этого пигмея!

– Гм, это уже кое-что.

– Да. Хотя, если поступать по библейским примерам, его стоило уничтожить.

– Избегайте библейских примеров, – посоветовал я. – С некоторого времени они не больно-то в чести.

– Его следовало уничтожить, – повторил хозяин. – Так, как он когда-то уничтожил философа Косту Сиракова. Присутствовать на грандиозном процессе, происходящем в нашей жизни, и не участвовать в нем – ну как это можно?

– Кто же вам не дает? – удивился я. – Кто вам мешает?

– Как это кто мне мешает? Разве бухгалтеры принимают участие в исторических процессах?

– Не всем же писать шедевры, – проговорил я, утешая его. – Иначе кто будет их читать?

– Не все это могут, – согласился хозяин. – А я мог. Вот взгляните!..

Он подбежал к книжному шкафу, выбросил из него несколько старых журналов и жестом триумфатора вытащил откуда-то пожелтевшую смятую рукопись. Она была довольно-таки тоненькой. Сираков приблизил ее к глазам, потом положил на стол, склонился над ней и растроганным голосом прочитал:

– «Декарт, или Единство материи и духа…»

– Хорошо, хорошо, – поспешил я остановить его. – А что вы думаете об электропроводке?

Сираков взглянул на меня, слегка удивленный таким неожиданным поворотом разговора. Потом на его лице отразилось подчеркнутое пренебрежение:

– Проводка? Товарищ инспектор, я размышлял о тайнах духовных феноменов, а не физических… Вот первая и, к сожалению, последняя работа молодого Сиракова…

Он поднял вверх рукопись, словно желая произнести торжественную речь, но я поднялся и любезно проговорил:

– Да, вы правы. Это очень досадно… Как знать, ведь могло выйти такое…

Две минуты спустя я был уже на вполне безопасном расстоянии от философа, то есть тремя этажами выше, у чердака.

На серой двери, ведущей в ателье, висела табличка «Лида Сиракова, художница». Звонка нет, и на табличке есть еще постскриптум: «Стучите громко!»

Что я и делаю. Вскоре дверь широко отворяется, и на пороге я вижу девушку, которая, наверное, и есть Лида Сиракова.

– Вы техник? – спрашивает она, оглядывая меня.

– Не совсем. Я из милиции.

– А-а, из милиции… Прошу вас, заходите!..

Она, по-видимому, скорее заинтригована моим визитом, чем испугана. Проводит меня в большую, светлую комнату. В ней царит артистический беспорядок. На всех стенах как попало развешаны картины – пейзажи и портреты, о художественной ценности которых я не берусь судить. Посреди комнаты на мольберте стоит большое полотно с едва намеченными контурами. На полу – палитры и тюбики с красками, кисти, баночки.

– Садитесь, – пригласила хозяйка, освобождая для меня стул, и, заметив мой вопросительный взгляд, прибавила: – Я, знаете ли, сейчас пытаюсь подражать нашим старым мастерам в смысле цветовой гаммы и сюжета…

– Ага… – кивнул я. – И долго вы намерены подражать?

– Все это учеба, – улыбнулась Лида. Художники бывают разные – декораторы, живописцы, графики. Я бы хотела быть театральным декоратором…

– Ага… – повторил я, сев на освободившийся стул. – Однако я не вижу у вас портрета вашего бывшего квартиранта.

– А знаете, вы почти угадали, – сказала Лида, снова улыбнувшись. – Я как раз собиралась написать его портрет, но сначала мне нужно закончить два больших пейзажа. Ничего, время у меня еще есть.

– Время есть, не спорю. Жаль только, что модели больше нет.

Художница испуганно взглянула на меня. Я кивнул:

– Вы угадали: да, он умер.

– Жаль…

– Вы о портрете? Или…

– Скажете тоже: о портрете…, – насупилась Лида. – Человека жаль. Хотя…

Она умолкла, вспомнив, наверное, старое правило: о мертвых плохо не говорят.

– Что хотя?..

– Он принадлежал к тем людям, которые вызывают не столько жалость, сколько страх…

– Страх?..

– Да, страх. Когда он молча сидел вон там в углу на стуле и я смотрела на него, на его длинную шею с выпирающим кадыком, на угасший и все-таки настороженный взгляд, на его нос, похожий на клюв хищной птицы, мне представлялся орел-стервятник… Таким мне и хотелось написать его – похожим на старую, сморщенную хищную птицу…

– Интересно… А часто он сидел тут у вас?

– Каждый день. В его комнате нет печки, а уже холодно, вот я и приглашала старика сюда, у меня потеплее. Он приходил, садился на стул в углу и так сидел часами, не шелохнувшись.

– Идеальная модель. А о чем он рассказывал?

Лида пренебрежительно сморщила носик:

– Что может рассказать такой, как он!.. Человек, вернувшийся из прошлого… Я так и хотела назвать портрет: «Человек из прошлого». Редкий экземпляр: грабитель и негодяй в чистом виде… А вы лично знали его?

– Да нет. Познакомился я с ним в зале для аутопсии.

Лида снова поморщилась:

– Это другое дело. Нужно было видеть его здесь, когда он сидел на стуле словно в полудреме и в то же время настороже. Человек, которому больше нет смысла грабить, которому некого грабить, у которого нет на это сил, но все рефлексы хищника живут в нем с той же силой.

– А у вас явная склонность к анализу. Наверное, это профессиональная наблюдательность, глаз художника. Так о чем, вы говорите, этот хищник рассказывал?

– Ну о чем он мог говорить? – с досадой в голосе сказала Лида. – Все у него вертелось вокруг одного – куплю новый холст, он сразу спрашивает: «Дорогие сейчас холсты? А краски? Много краски уходит на одну картину? А сколько, к примеру, можно получить за такую картину?» И все в таком же духе. Помню, писала я один пейзаж. «Кому ты его продашь?» – спрашивает. «Именно этот я продавать не собираюсь», – говорю. «Тогда зачем пишешь?» – «Мне приятно заниматься этим, вот я и пишу». Этого он понять не мог. Писать картины просто так, не будучи уверенной, что ты их сможешь продать, – это было выше его понимания, это не укладывалось в его мозгу.

– Интересно, – отметил я, стараясь сдержать вздох. – А что он рассказывал о себе?

– Ничего. Только однажды у нас зашла речь об этих годах, которые он провел в тюрьме. «Долго я сидел, – сказал он. – Но поделом мне».

– Разумное признание.

– Да, но на уме-то у него было другое. «Каждая глупость, – говорил он, – наказуема. Моя глупость заключалась в том, что я не убежал пятого сентября». Что ждать от человека, который не понимает, что вся его жизнь была бессмысленной и жалкой?

– И к тому же преступной, – уточнил я.

Наступила короткая пауза. Хозяйка вспомнила о своих обязанностях.

– Чем вас угостить? – спросила она. И, чтобы я не потребовал чего-нибудь сверхъестественного, быстро добавила: – Вообще-то у меня есть только коньяк.

«Единственное, что я пью», – чуть не вырвалось у меня. Но я вовремя вспомнил о служебном характере моего визита и стоически отказался.

– Мерси. Терпеть не могу алкоголя. Я закурил бы, если вы не возражаете и если в этих бутылках нет легковоспламеняющихся веществ.

– Курите на здоровье. Можете заодно и меня угостить.

Лида села на табуретку перед мольбертом и довольно неумело затянулась.

– Я, если честно признаться, не курю и не люблю табачного дыма, но говорят, что курить – это артистично… А вы как считаете?

– Как-то не думал об этом. А что еще в поведении Медарова обращало на себя внимание?

– Что еще?.. Больше всего меня удивляла его отчужденность от окружающего мира. Иногда я видела, как он после обеда возвращается из ресторана… Он туда заходил выпить мастики. Шел медленно, уставившись в землю, с палкой, в черном плаще, будто темная тень, тень прошлого, которая совершенно случайно попала в живую жизнь, на свет солнечного дня, одинокий человек из прошлого, изолированный от всего окружающего…

Лида говорила, жестикулируя рукой, в которой держала сигарету. Не красавица, но в ее чистом бледном лице и больших карих глазах было что-то очень привлекательное. Она довольно симпатичная собеседница, если отвлечься от ее склонности к углубленному психологическому анализу.

– У вас получился бы портрет, – проговорил я. – Хотя лично я не повесил бы такой картины в своем доме… Какой бы поучительной она ни была.

Лида улыбнулась:

– Картины пишут не только для того, чтобы украшать комнаты. Это человеческие документы…

– В наших архивах таких документов более чем достаточно. Не стоит слишком увлекаться такого рода натурщиками…

– Может быть, вы и правы, – проговорила Лида, бросив на меня быстрый взгляд. – А что вы думаете об абстракционизме? Меня интересует мнение неспециалиста…

– В таком случае спросите своего отца.

– О, мой отец! – Лида выбросила наконец сигарету в пепельницу. – У моего отца есть только одна-единственная тема для разговоров: мученический путь Константина Сиракова. Он, я полагаю, уже изложил вам суть дела?

– В общих чертах, – кивнул я. – А почему вы ничего не сделаете, чтобы помирить ваших родителей?

– Потому что я все-таки люблю их и не хочу потерять.

– Я вас не совсем понимаю.

– Если я помирю их, это будет означать, что они сразу умрут, непременно, в тот же день.

– Вот как!

– Конечно. Лишить моего отца позы мученика, запретить матери кривляться – значит превратить их жизнь в ад. Они не вынесут этого ни в коем случае.

– Хорошо, хорошо, – согласился я. – Вы их лучше знаете, и вообще это не мое дело.

Я поднялся, решив, что пора идти.

– Вы все-таки не высказали вашего мнения об абстракционизме… – заметила Лида.

– Я как раз уточняю его для себя. А что вы думаете о дактилоскопии?

– Ничего… – пожала плечами девушка. – И, кроме того, я не вижу связи…

– Не видите? Но отпечаток пальца – это почти абстрактная картина. С той лишь разницей, что отпечаток пальца может когда-нибудь пригодиться.

– Ага… Значит, вы не очень-то лестного мнения об абстракционистах. А вы знаете, что на Западе кое-кто рисует картины пальцами?

– Это интересно, – признал я. – Особенно если речь идет о пальцах ног. Но искусство – слишком широкая область, а я тороплюсь. Как-нибудь в следующий раз…

Я сделал три шага к двери и поднял руку, прощаясь. В этот момент художница предостерегающе крикнула:

– Осторожно, провод!

«Провод? Наконец-то!» – мелькнуло у меня в голове, и я взглянул под ноги. Оказалось, что я чуть не наступил на провод, лежавший на полу. Осторожно подняв оголенные концы его, скрученные в кольца, я вопросительно посмотрел на хозяйку.

– Я сделала это для электроплитки, – объяснила она. – Штепсель разбился, и я временно соединяю без штепселя. Обещали прислать мастера, чтобы проверил всю проводку и поставил штепсели, но никто не идет к нам, не торопится…

– Такая мелочь может убить человека, – проговорил я сухо, положив провод на пол.

– Наверное… – улыбнулась Лида. – Только зачем убивать человека?

На такие вопросы я отвечать не привык, взглянул на нее испытующе. Есть люди наивные, есть другие – притворяющиеся наивными. Разницу между этими двумя группами сразу не обнаружишь.

– У кого, кроме вас, есть ключ от ателье?

– У отца. У него второй ключ.

Я снова поднял руку и вышел на лестницу. Вслед мне донеслось:

– Заходите еще!

«Может, так оно и будет», – сказал я себе мысленно, быстро спускаясь по лестнице. Хотя и нежелательно, ибо это задевает мое профессиональное самолюбие. Если с одним и тем же свидетелем приходится разговаривать второй или третий раз, это, как правило, означает, что ты недостаточно продуманно разговаривал с ним в первый раз.

Солнце грело с необычным для осени энтузиазмом. Школьники шатались по улицам, явно забыв об уроках на завтра. Я тоже не выучил урока и решил использовать свободное время, чтобы забежать в управление.