Текст книги "Граница не знает покоя"

Автор книги: Александр Авдеенко

Соавторы: Владимир Беляев,Матвей Тевелев,Владимир Черносвитов,Михаил Вербинский,Павел Дегтярев,Глеб Кузовкин,Илья Вергасов,Анатолий Стась,Ангелина Булычева,Н. Волков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

В. Беляев
Его верный друг

РАССКАЗ

Прошлой осенью мне снова довелось побывать в селах, расположенных на берегу Западного Буга.

Вместе с офицерами пограничных войск мы объезжали от Сокаля до Устилуга одну за другой развалины тех пограничных застав, которые в ночь с 21 на 22 июня 1941 года первыми приняли на себя неожиданный удар гитлеровского вторжения. Мы хотели точно выяснить, в каких именно местах надо воздвигнуть памятные обелиски в честь первых храбрых Великой Отечественной войны.

В густом сосновом лесу, поблизости пограничного волынского села, на обочине узкой песчаной дороги мы увидели две могилы, и шофер сразу затормозил машину.

У изголовья могильного бугорка, покрытого жухлой травой и увядшей хвоей, возвышался красный деревянный постаментик. На кусочке жести было выведено белой краской:

«ТЕРЕНТIЙ МАТВIЙОВИЧ»

Рядом, шагах в пяти, виднелась могилка размером поменьше, очень похожая на детскую, но без всяких опознавательных знаков. Шофер нагнулся и поднял палку с прибитой к ней фанеркой.

На дощечке было нацарапано:

«ЙОГО ВIРНИЙ ДРУГ»

И все.

Никаких других подробностей.

Не будь на деревянном обелиске алой металлической звездочки, мы бы проехали дальше. Мало ли разбросано безымянных могил не только на глухих сельских кладбищах, но и на полях и в перелесках западных областей Украины.

Однако то, что человек, называвшийся при жизни «Терентием Матвеевичем», был похоронен вблизи развалин сметенной войной пограничной заставы, причем, по-видимому, отнюдь не случайно – под эмблемой вооруженных сил нашей державы – вызвало большое желание узнать, кто он и этот верный друг, что покоится рядом?

После долгих расспросов удалось разыскать в одном из соседних сел плотника Каминского. Пожилой, степенный волыняк, некогда служивший у Буденного, Яков Каминский, начиная с лета 1940 года, работал на строительстве расположенной по соседству пограничной заставы. Он-то и рассказал, что «Терентием Матвеевичем» сельские хлопцы и девушки звали русского голубоглазого пограничника-сибиряка, инструктора служебных собак. У него была типичная русская фамилия: – не то «Сидоров», не то «Федоров», а быть может «Данилов», – так, к сожалению, и не запечатлевшаяся в памяти местных жителей. Не запомнили его фамилию еще и потому, что с первых дней появления на Волыни лучшего собаковода комендатуры никто из гражданских его иначе, как по имени и отчеству, не величал. И звания его не сохранили в памяти тоже. Да и на что местному населению досконально знать звания чекиста, живущего замкнутой жизнью пограничного гарнизона. Пограничная служба строгая, секретная. Тем не менее плотник Яков Каминский хорошо запомнил, что Терентий Матвеевич часто бывал по служебным делам в штабе отряда и даже во Львове, где в те годы находилось Управление пограничных войск Украины.

Однажды, вернувшись из Львова, Терентий Матвеевич привез с собой потешного щенка, который очень слабо передвигался на раскоряченных больших лапах. Именно лапы его, непомерно огромные, мохнатые, явно несоответствующие росту, подсказали Терентию Матвеевичу, что жалобно скулящий в одной из подворотен ночного Львова черный щенок – не, простая дворняга и со временем может стать вполне подходящей, понятливой собакой.

– Зову я его: цуц, цуц, сюда иди, а оно бедное еще ходить не способно, – рассказывал Терентий Матвеевич, – Дай, думаю, спасу щенка от погибели. Может, попозже и порода прорежется!

Так и случилось.

Чем больше мужал черный с угольными глазами, на первый взгляд очень добрый щенок, тем уверенней становилась его походка, и все быстрее превращался он в солидную карпатскую овчарку из того собачьего племени, представители которого с большим успехом охраняют от волков и других хищников целые овечьи отары на зеленых Карпатских верховинах.

Прозвали щенка на заставе «Другом». Полюбили его все здорово, тем более, что оснований для любви и взаимной симпатии было вдосталь.

Он лихо носился по двору, повсюду всовывая свой заснеженный, точно припудренный нос. Он подтаскивал в сени дрова из сарая, видимо, желая помочь дневальным, а однажды выложил у порога заставы пять пустых консервных банок и старый, выбракованный сапог, должно быть, прикинув своим, собачьим умом, что выбрасывать такое богатство в мусорный ящик весьма расточительно.

А когда Друг подрос и стал добродушной с виду, но вместе с тем грозной собакой размером с теленка, Терентий Матвеевич, обучив своего любимца, стал уходить с ним на границу.

На пути от контрольно-следовой полосы к селу и застиг Терентия Матвеевича шквальный огонь гитлеровской артиллерии на рассвете 22 июня 1941 года.

Багровые отсветы орудийных залпов, гремевших в Забужье, полыхали на кронах сосен. Весь лес дрожал от близкой артиллерийской канонады.

Увидев ракеты, что пошли к небу с границы и со двора обстреливаемой заставы, Терентий Матвеевич разулся и босиком ринулся вместе с Другом по направлению к селу, там, где занимали круговую оборону его боевые соратники.

Бежать с самого дальнего стыка пограничного участка было далековато. Уже на опушке сосняка увидел Терентий Матвеевич первых нарушителей, перебегающих от Буга к лесу. Были они в касках, с засученными рукавами и держали в руках перед собою черные автоматы.

Терентий Матвеевич скосил из автомата на ходу двух захватчиков и, преследуемый огнем остальных, скрылся в лесу.

Но пробиться к осажденной заставе сквозь кольцо окруживших ее гитлеровцев Терентию Матвеевичу было невозможно.

Ведя одиночный поиск противников в сосновом лесу, он навсегда пришил к земле еще пятерых захватчиков. Их трупы обнаружили крестьяне несколько позже, когда фронт передвинулся восточнее. У двух из убитых было порвано обмундирование, а на шеях виднелись следы собачьих клыков.

Не желая покидать участок, зная святое правило, что чекисты границу без приказа оставить не имеют права, долго кружил Терентий Матвеевич со своим Другом около заставы, пока не пал смертью храбрых в неравном бою.

Крестьяне обнаружили мертвое тело Терентия Матвеевича на обочине глухой лесной дороги. Он лежал, уткнувшись холодным лицом в хвою, под молоденькой сосенкой, сжимая в руке свой автомат.

Возможно, еще долгое время пролежал бы он так, если бы всю ночь с 22 на 23 июня не доносился оттуда, из леса, полный отчаяния надрывный собачий вой.

Это верный Друг горевал над телом своего убитого хозяина.

Вся его верная, собачья любовь, одна из самых крепких и постоянных на свете, была выражена в тоскливом вое, несущемся над сосновым лесом.

– Целых восемь суток, – рассказывает плотник Каминский, – не подпускал Друг никого из окрестных колхозников к бездыханному телу своего воспитателя.

А ночью, когда лес пустел и полная луна всходила над Западным Бугом, освещая безрадостным, неживым светом поля вчерашних боев и пепелища разрушенных застав, опять доносился из леса слабеющий с каждым часом, но по-прежнему тоскливый, протяжный вой Друга. Он достигал окраин соседнего села, будил сельских собак, и вся округа оглашалась соединенным собачьим воем, тревожа и без того напуганных войной волыняков.

Лишь на девятые сутки удалось Каминскому отвести подыхающую от голода и жажды собаку к селу, и только после этого похоронить хозяина.

Долгие тридцать семь месяцев гитлеровской оккупации собаку прятали в сарае. Стоило Другу увидеть на улице гитлеровца в военной форме, он рвался к нему, яростно рыча, и трудно было удержать его от порыва.

Осенью 1944 года плотник Каминский привел Друга на поводке на одну из восстановленных пограничных застав и рассказал его историю.

Молодые пограничники охотно приняли в подарок огромного черного пса, ухаживали за ним, окружили Друга заботой, чем более, что он вполне оправдывал их доверие.

Летом 1945 года в пограничных районах Волыни появился бандитский главарь Шугай. Вскоре стало известно, что под этим «псевдо» скрывается жестокий палач, буржуазный националист Бедзюк, уроженец местечка Мышов. Любыми мерами он старался сорвать коллективизацию, запугать население, помогающее Советской власти.

Будучи надрайонным «проводником» организации украинских буржуазных националистов, Шугай поджигал колхозные постройки и убивал активистов в Овадненском, Локачевском, Владимирском, Устилужском и других районах Волыни. Когда кончилась война, его выбросили с американского самолета в районе Пинских болот, оттуда он добрался до Любомля и, сколотив банду, стал терроризировать мирное население Волыни.

В диверсионной школе Мюнхена Шугая обучили стрелять на звук, не целясь. Не успевало прокатиться эхо от крика «стой», как Шугай уже стрелял.

18 октября 1948 года на одной из пограничных комендатур было получено сообщение, что в районе Ворчина банда Шугая подожгла колхозный коровник.

Через час пришло сообщение о поджоге в другом селе.

В район происшествий были снаряжены поисковые группы пограничников. В составе одной из них оказался Друг.

Бандитов долго преследовали.

Через несколько дней, в районе Мусурского леса, сержант Сирченко первым заметил дым и предрассветном лесу.

Шугай и его сообщники, усевшись у костра, кипятили в молочном бидоне болотную воду.

Бандиты заметили, что их окружают. Шугай стал отходить первым. Меткая пуля снайпера-пограничника заклинила диск его автомата. Шугай, уходя, отстреливался из парабеллума. Его отход прикрывал коренастый, веснущатый эсбист [1]1
  СБ – «Служба безопасности» бандеровцев. В нее националисты набирали самых жестоких палачей.


[Закрыть]в ватной фуфайке по кличке «Марко Проклятый».

Установив на пеньке немецкий ручной пулемет, он короткими очередями задерживал преследование пограничников. Другой бандит, помоложе, но такой же заросший, пропахший плесенью и болотной тиной, поспешно сжигал в соседней лощинке документы.

Откуда не возьмись, как черная молния, выскочила из-за кустов и набросилась на «Марка Проклятого» огромная, сильная собака.

Друг повалил пулемстчика-эсбиста на землю и с налета прокусил ему горло. Став своими тяжелыми лапами на грудь бандита и глухо рыча, он поджидал пограничников, что устремились за Шугаем. Не знал Друг, что в это время бандит, сжигавший документы, целится в него из «вальтера».

Пуля пробила собаке задние лапы. Через несколько минут был уничтожен подоспевшими пограничниками сам Шугай, а его сообщники взяты живьем и связаны.

По решению командования отряда труп Шугая, столько горя принесшего волынякам, был выставлен для опознания вблизи городского дровяного склада во Владимир-Волынске.

До сих пор жители города помнят, как к трупу длинноволосого рыжего бандита, с такой же рыжей кудлатой бородой, приблизился его отец, колхозный сторож. И ему Шугай угрожал смертью, если отец не уйдет из колхоза.

Приземистый усатый старик в соломенной шляпе, покрывавшей его седую голову, постоял у трупа сына всего какую-нибудь секунду. Глянул и глухо сказал:

– То мой выродок!

И ушел, покачиваясь на слабых, стариковских ногах.

А раненый Друг, как ни лечили его пограничники заодно с отрядным ветеринаром, какие только целебные травы ни прикладывали к его ранам, пробитым отравленной пулей, дотянул лишь до первой весенней капели.

Поглядел он однажды поутру на прибежавшего к нему дневального своими умными, грустными-грустными угольками угасающих глаз, заскулил и издох.

Крестьяне и пограничники похоронили его в сосняке, подле песчаной могилы Терентия Матвеевича, а кто-то из сельских пионеров вывел раскаленным гвоздем на фанерке короткую, но очень справедливую надпись:

«ЙОГО ВIРНИЙ ДРУГ».

Э. Брагин
Подвиг солдата

ОЧЕРК

В первые дни жизни на заставе Иван Ппдкатилов никак не мог привыкнуть к установленным здесь порядкам. Да и как тут привыкнешь? Вдруг среди ночи дежурный поднимает тебя с теплой постели, нарушая сладкий сон.

– Быстро собирайся. Завтрак уже готов…

«И зачем мне ночью завтрак», – думает спросонок солдат и снова натягивает на себя одеяло. Но его продолжают будить:

– Поднимайся, Подкатилов! Поднимайся!..

С трудом просыпается он и только тогда понимает, что пора идти в наряд, Ох, как неохота уходить от этой, пышащей жаром печи, которую он сегодня сам топил, не жалея угля, уходить в темень, в мороз, в колючий, пронизывающий до костей ветер. Но служба есть служба, пока еще так непривычная для него, молодого солдата.

…Поеживаясь от холода, Подкатилов шагал вслед за темнеющей впереди фигурой сержанта Анатолия Перемышлина, командира отделения. Тропа, слегка запорошенная снегом, вилась между редких кустарников. Идти было трудно: ноги скользили по замерзшим кочкам. Спускаясь с пригорка, Подкатилов поскользнулся и чуть было не упал, едва удержавшись руками за куст. Карабин прикладом гулко стукнулся о землю.

– Эх, пограничник! – с досадой плюнул Анатолий Перемышлин. – Разве так ходят? Шумишь на всю вселенную…

– Темно уж очень, – оправдывался Подкатилов, но больше ничего не сказал. Да и что он мог сказать, коль пограничному делу только начал учиться.

– Темнота нам не помеха, – проговорил сержант. А наоборот – наш союзник. Учись бесшумно ходить. Ступай сначала на пятку, а затем уж на всю ступню. Никогда не споткнешься. Ясно?

– Ясно, товарищ сержант!

И пограничники пошли дальше. В эту ночь, пожалуй, больше никаких казусов с Подкатиловым не было, командир замечаний не делал, но Иван чувствовал, что он, хотя и старался нести службу исправно, допустил немало ошибок. Почему командир остановился на развилке троп? Услышал шорох в кустах, а он, Иван, шел бы и шел дальше, любуясь звездами на небе. Ничего не услышал. А там ведь пограничный наряд был. Вон как ловко действовал солдат, тихо спросил пропуск, а затем так же тихо доложил, что нарушений границы на порученном участке не обнаружено. Это был Михаил Махнов.

«Знающий дело парень», – посмотрев вслед удаляющемуся в кустах пограничнику, подумал Подкатилов.

Спокойно прошла ночь. Уже перед рассветом Перемышлин с Подкатиловым вернулись на заставу. После долгого пребывания на морозе, очутившись в тепле, Иван как-то сразу обмяк, мышцы расслабли, потянуло ко сну. Не допив чай, он зашел в казарму, разделся и сразу же уснул мертвецким сном. Поспать же долго ему не пришлось – его разбудил командир отделения:

– А кто карабин будет чистить?

– Позабыл я, товарищ сержант.

– Сейчас же почистить и доложить. Если еще повторится такое – пеняйте на себя…

Как будто все беды свалились на Ивана в этот день. Да, нелегка ты, пограничная служба, казавшаяся молодому парню такой романтичной. А романтика здесь пока такая – ежедневно занимайся то строевой, то огневой, коли дрова, чисть картошку, выслушивай ежедневно замечания командира, дежурного. Нет, не такой представлял Иван службу на границе – думал он, что в первый же день придется ему и запутанные следы разгадывать и участвовать в преследовании лазутчиков.

Шли дни, недели, месяцы, а ничего этого не было. Суровые солдатские будни наполняли всю жизнь этого маленького пограничного гарнизона, начиная от рослого подтянутого и несколько сурового начальника заставы капитана Самборского и кончая таким маленьким, незаметным молодым солдатом, каким был ростовчанин Иван Подкатилов. А он и на самом деле был внешне незаметным: ниже среднего роста, худощавый, в строю стоял всегда чуть ли не последним, а на классных занятиях забивался в самый угол.

Командиры настойчиво обучали его пограничному мастерству, всему тому, что нужно для охраны границы. И сам он постепенно все больше и больше начинал понимать: нужно учиться, чтобы быть готовым к схваткам с врагами. Вот только одна мысль одолевала его: когда же в этой схватке ему придется участвовать?

Как-то, это было уже весной, Иван в полночь возвратился с границы. Доложив дежурному, он по длинному заставскому коридору прошел в сушилку. Открыл дверь, и сразу же на него пахнуло теплым воздухом, перемешанным с запахом махорки и распрелых портянок, вывешенных над печкой на тоненькой стальной проволочке. Печка представляла из себя железную бочку, обложенную кирпичом. Она вся пылала жаром, но несмотря на это сидевший тут остряк и балагур рядовой Булкин подкидывал в открытую пасть толстые смолистые поленья.

– «Пар костей не ломит» – так говорил мой покойный дедушка. Невредно! – ни к кому не обращаясь, сказал Булкин.

Подкатилов присел на скамейку, положил рядом карабин. Вид у него был усталый, подавленный.

– Что, тяжела ты, служба солдатская? – спросил Булкин и, не дождавшись ответа, продолжил: – Это тебе не с девчатами по деревне гулять. Сам знаю. В гражданке, бывало, всю ночь, до утренней зорьки, проходишь – ничего, не устанешь и спать не хочется. Бывало?

– Бывало, – поднял голову Иван, – но не об этом я сейчас думаю…

– А что солдату думать? Солдат спит – служба идет. Кормят до отвала. Не хватит – повар всегда добавки даст. Вот еще бы…

Не закончив, Булкин опять улыбнулся, потирая руки, словно вспомнил что-то веселое: что, мол, нам грустить, мы уже закаленные. «Мы» – это старички, солдаты, прослужившие по два и больше года, и Булкин, конечно, их имел в виду.

– Не к теще на блины приехал. Это ясно, как дважды два. А трудно – так это дело временное. Втянешься еще…

– Да не о тудностях я говорю, – обрезал напрямик Подкатилов. – Знаешь, что я думаю… Скучновато здесь, на границе. Тишина какая-то, и в боевых делах не побываешь. Отслужишь, приедешь домой, а тебя спросят: «Ну, как, пограничник, сколько задержал шпиёнов?», – он с усмешкой сделал ударение на «ё». – А где их взять этих шпиёнов-то? Ходишь, ходишь – и все без толку.

В это время дверь сушилки открылась и в теплую комнатушку зашел вернувшийся также из наряда Николай Чураев – широкоплечий, с прямым и открытым взглядом пограничник, секретарь комсомольского бюро заставы.

Чураев был всеми уважаемый пограничник. К нему солдаты липли, словно пчелы к меду. И он умел со всеми поговорить, каждому душу согреть теплым словом. Особенно любили его слушать молодые солдаты о службе, о героях-пограничниках. Он и о себе мог немало рассказать: три знака «Отличный пограничник» и медаль «За отличие в охране государственной границы СССР», сияющие на его груди, даны не за красивые глаза, Но Чураев о себе предпочитал не говорить.

– Что-то тут вы насчет шпионов завели разговор. Кто это – Подкатилов? Да?

– Он, он, – вмешался Булкин. – Хочет, чтобы ему сюда, прямо на заставу, привели нарушителя и сказали: «Пожалуйста, товарищ Подкатилов, вот вам лазутчик, задержите его».

– Да ты не смейся, – перебил Чураев. – О чем у вас тут разговор?

По натуре Иван Подкатилов был прямой. Уж если что сказал, так не отступит, за спиной товарища шептать не станет. И сейчас высказал он старшему товарищу, коммунисту, вожаку молодежи, все свои думы, сомнения, высказал прямо, как думал.

– Знаешь, Подкатилов, – внимательно выслушав товарища, сказал Чураев, – ты неправильно думаешь…

– Что неправильно? Кто с нами граничит? Польская Народная Республика. Вчера замполит говорил, что это наш хороший друг. А друзьям зачем ссориться?..

– Эх, все ты перепутал… Сосед, друг хороший, А разве мы от друзей границу охраняем?!

– Конечно, не от друзей, – вмешался в разговор Булкин. – Вот вчера я в газете одну такую заметку прочитал, что в Польше арестована группа американских шпионов, а занимались они подрывной деятельностью против Польской Народной Республики и Советского Союза. Ухо нам востро держать нужно.

…Год службы на заставе у Ивана Подкатилова тянулся очень медленно. В нарядах, в боевой учебе росло его мастерство, да и как-то возмужал он за это время. Не узнали бы сейчас Ивана мать, сестры, так часто посылавшие ему весточки из родного Придонья. Взгляд его посуровел, острее стал глаз, исчезла та мешковатость, что отличала его раньше от старослужащих солдат. Да и думы у него уже другие. Замполит лейтенант Иванов, секретарь комсомольского бюро Николай Чураев, командир отделения сержант Анатолий Перемышлин (а они все – коммунисты) заботливо воспитывали солдата. На каждом шагу он чувствовал их влияние, их поддержку, их ободряющее слово, и старался делать все так, как они учат, как они советуют.

Однажды Подкатилов сидел за столом в ленинской комнате и писал письмо на родину. Он и не заметил, как к нему подошел лейтенант Иванов.

Иван с запозданием вскочил из-за стола.

– Виноват, товарищ лейтенант. Не слышал совсем.

– Знаете, пограничник должен ходить тихо как кошка, – улыбнулся Иванов. – Я и придерживаюсь всегда этого правила. Садитесь.

Лейтенант присел рядом с солдатом, спросил:

– Домой пишете весточку?

– Да, вчера от мамаши письмо получил, ответить надо.

– Как там ваши родные поживают?

– Хорошо, товарищ лейтенант, – ответил Иван, – хутор наш строится, колхоз богатеет, виды на урожай хорошие. Спрашивает мать, как служба у меня идет… А что я ей могу написать?

– Как что? – возразил замполит. – Вы же в течение года многого добились. Знак «Отличный пограничник» получили за примерную учебу…

– Это все так, – в голосе Подкатилова проскользнула нотка неудовлетворенности. – Но никого, ни одного нарушителя не задержал еще.

– Знаете, Подкатилов, – тепло сказал Иванов, – я вот, будучи солдатом, тоже очень долго не видел живого нарушителя, Год на заставе прослужил, второй – и думал: все бесполезно. Но зато уж когда встретился с лазутчиком, то не упустил его. В учебе зреет мастерство солдата – так, кажется, пословица гласит.

Долго еще продолжался задушевный теплый разговор офицера и солдата. И на сердце у Подкатилова было так, словно он поговорил с родным отцом. И как-то незаметно прошло нахлынувшее было чувство неудовлетворенности своей службой, и будто в сердце Ивана зажглась искорка, которая, разгораясь, осветила по-новому все значение его службы: подготовиться к тяжелым испытаниям.

– Кажется, все выяснили с вами, – улыбаясь, проговорил лейтенант и направился к двери. Но остановившись, словно в раздумье, вдруг спросил:

– А в комсомол вы вступать не думаете?

– Да я… – растерялся от такого вопроса Иван, – я… еще не готов к этому. Какой из меня комсомолец?

– Подумайте хорошенько.

…Вскоре он подал заявление Николаю Чураеву. Надолго запомнится ему тот день, когда на собрании разбиралось его «дело о приеме». Тогда такие же, как и он, товарищи, которые вместе с ним мокнут под дождем в нарядах, стынут на ветру, в непролазную грязь шагают по участку, – все подняли руки за то, чтобы Подкатилов стоял с ними рядом в передовой шеренге.

Чувство большого волнения охватило Ивана: он комсомолец, он еще ближе сплотился с коллективом – таким дружным, настойчивым, упорным и вместе с этим таким веселым, неугомонным, беспокойным.

– Поздравляю тебя, Иван, – первым пожал руку товарищу Николай Чураев, а затем подходили другие – и на лицах у всех была радость, искренность, душевная теплота, какая может быть только у людей, спаянных общей дружбой, скрепленная в борьбе с невзгодами и трудностями нелегкой жизни солдата границы.

– Рядовой Подкатилов прибыл за получением боевого приказа на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Капитан Самборский пытливым взглядом посмотрел на солдата, Иван был одет в куртку, слегка засаленную впереди, добротные, словно выданные только вчера, сапоги. Из кармана торчала телефонная трубка, а сбоку висела ракетница.

– Как отдохнули, покушали? – спросил начальник заставы.

– Все хорошо, товарищ капитан, – не шелохнувшись, ответил солдат.

– Пришла телефонограмма, – сообщил Самборский, – завтра утром поедете в политотдел за получением комсомольского билета, а сейчас в наряд.

Капитан отдал боевой приказ, Подкатилов слово в слово повторил его. С этого момента он был уже на службе и ничто не могло отвлечь его от выполнения приказа командира. Крепкой солдатской любовью полюбил Иван границу, которая на первых порах вызвала у него столько недоумений. Теперь он уже знал здесь каждый куст и камень, каждую тропку и лощинку и, пожалуй, мог, не сбившись, пройти с закрытыми глазами.

Миновав дорогу, Иван вышел на тропинку, слегка подтаявшую от неожиданно наступившей оттепели. Около двух кустиков, стоявших как часовые по обе стороны тропы, солдат остановился. Он припомнил, как здесь, в одном из первых нарядов, чуть не покатился вниз с бугорка. «Эх, пограничник!» – усмехнулся Иван, вспомнив, как здорово его уколол тогда сержант Перемышлин. Он нисколько не обижался на командира, наоборот, был очень благодарен за науку, за добрые советы и помощь. Совсем недавно Перемышлин уволился в запас, и сейчас водит, наверно, тяжеловесные составы по стальным магистралям или трудится где-нибудь в одном из брянских депо.

Бот и вышка, откуда Подкатилов должен вести наблюдение. По крутым ступенькам, без передышки, он поднялся вверх, доложил по телефону на заставу, что прибыл на порученный под охрану участок. Отсюда перед взором солдата открывалась вся местность. Вот село. Домики прижались к широкой дороге, вокруг села раскинулись поля колхоза «Советский пограничник». Хороший этот колхоз, богатый! Не раз ему приходилось беседовать с колхозниками во время жатвы, когда те трудились у самой границы.

Наблюдение Подкатилов организовал по всем правилам: участок разбил по секторам и сейчас зорко просматривал подступы к границе с сопредельной стороны и с тыла. Прошел час, другой. Над землей начал клубиться туман и вскоре прикрыл часть участка своей мохнатой шапкой.

Иван открыл оконце в будке. В лицо ударило свежее дыхание приморозка, а белая масса тумана все надвигалась и надвигалась. Она уже окутала вышку, и пограничнику казалось, что он остался один среди белой пустыни.

«Вот некстати, – подумал Подкатилов. – Надо доложить об этом на заставу». Он позвонил дежурному, В трубке отозвался рядовой Тарченко.

– Плохо видно? – переспросил дежурный. – Сейчас доложу…

Ввиду изменившейся обстановки начальник заставы разрешил Подкатилову сняться с вышки и приказал проверить участок. Только начал было солдат спускаться, как увидел сквозь разрывы тумана силуэты двух человек. Появившись слева от него, они тут же исчезли. Иван так и пристыл к перилам. Наших нарядов здесь нет! Значит, нарушители. Быстро включившись в линию, он почти прокричал:

– В районе моста двое неизвестных. Куда идут – определить трудно: участок закрыт туманом. Иду на преследование…

Несколько часов назад человека, спрыгнув на ходу с товарного поезда, углубились в небольшой лесок, прилегающий и границе, Один из них был в мохнатой шапке, тоненькой суконной куртке и сапогах. Скуластое лицо все заросло щетиной, будто, по крайней мере, он не брился целую неделю. Другой был юнцом, но выше на целую голову первого, одет а серое пальто, на ногах-ботинки.

– Остановимся здесь, – грубо сказал первый, взявший на себя старшинство. – Надо передохнуть.

Они присели на сваленном, вероятно, сильной бурей дереве и молча уставились в землю.

– Когда будем переходить? – спросил юнец.

– Подождем, пока стемнеет, – ответил человек в шапке. Сейчас идти сразу засыпешься.

Они двигались по польской земле издалека. По поддельным документам и справкам беспрепятственно доехали почти до пограничной станции. Правда, в одном из городков их задержали, но, ничего не найдя подозрительного в документах, отпустили. И тотчас же на попутной машине они окрылись. Им удалось сесть на товарняк, и вот они в этом лесу, ждут наступления темноты, чтобы нарушить границу.

Лесок, где расположились матерые лазутчики, вскоре окутало туманом, и уже не видно старой сосны с растрепанной широкой вершиной, что стоит всего лишь в восьми-десяти метрах от них.

– Пойдем, – предложил юнец, потопывая ногами о мерзлую землю. – Туман поможет.

Человек в шапке зло покосился в сторону границы, обдумывая предложение. «А может, на самом деле туман скроет. Эх, пройти бы только незамеченным двести-триста метров, а там – ищи ветра в поле».

– Пойдем, – вставая, решительно сказал человек в шапке и, вытащив из кармана финский нож, сунул его за пазуху.

Последние метры на той стороне они проползли по лощине, прячась за кустами. Позади за белесым облаком тумана скрылся лес, и вот совсем рядом мелькнули два полосатых столба.

– Погоди, – остановил человек в шапке юнца. – Как бы не нарваться.

Но кругом стояла тишина, видимость – чертовская. Оба они шагнули вперед и, пугливо осматриваясь по сторонам, ускорили шаг. Страх подгонял их – они побежали, а когда почувствовали, что опасная, по их мнению, зона пройдена, начали петлять среди кустов…

Подкатилов, естественно, не знал об этом ничего. Но, заметив неизвестных, он быстро устремился к тому месту, где они прошли. Но там ничего на видно. «Неужели я ошибся? – тревожно подумал Иван. – Нет, не может этого быть». Шаг за шагом он осмотрел местность и на снегу, белыми островками лежавшему на земле, увидел отпечатки. Вот отпечаток узкого каблука с подковкой, прикрепленной тремя гвоздями. Шляпки гвоздей обозначены на снегу небольшими ямочками. Теперь этот след он отличит хоть от сотни других.

Подкатилов начал преследование. Он бежал параллельно следам, иногда теряя их на рыжих проталинах. На небольшой поляне, где снег чистый, свежий, отпечатки неожиданно разошлись в разные стороны. Куда идти? Иван решает вправо, туда, куда ведет «узкий каблук» с подковками. Минув заросли кустарника, он вышел на торфяную поляну, и здесь следы снова как бы соединились.

«Хитрят сволочи», – подумал Подкатилов, не ослабляя темпа преследования.

Вскоре он почувствовал, что бежать становится все труднее и труднее. Разбухшие от мокрого водянистого снега сапоги тянут к земле, куртка, плотно облегающая плечи, сковывает движение. И в этот критический момент сердце подсказало ему правильное решение. Подкатилов на ходу скидывает куртку и бросает ее в кусты. Остановившись на какой-то миг, он с трудом снимает один сапог, затем другой. Леденящий холод обжигал босые ноги. Ледяные крупинки колют сотнями иголок. Но потом боль притупляется и снег превращается в горячий песок.

Теперь бежать легко. И он видит впереди себя только темные пятна да комья грязи на снегу: это следы нарушителей. И, казалось, нет для него сейчас ни понятия об усталости, хотя учащенно билось сердце, ни обжигающего ступни снега, ни грязных луж, застекленных молодым льдом. Все это ушло на задний план, главное теперь – настичь врага!

Впереди из-за голых деревьев показались чернеющие крыши домов.

«Село», – подумал про себя Иван, не спуская глаз со следов, видневшихся то на смогу, то на земле. Но вот на дороге, где снег перемешался с грязью, следы затерялись. Подкатилов посмотрел по сторонам и заметил около приземистой хаты одиноко стоявшего старика.

– Дедушка, не проходили тут двое? – тяжело дыша, спросил Иван.

Старик удивленно посмотрел на босого, раздетого солдата.

– Проходили, сынок, проходили, – скороговоркой по-украински ответил старик и указал рукой в направлении станции: – Туды пишлы. Хиба то чужи?