Текст книги "Граница не знает покоя"

Автор книги: Александр Авдеенко

Соавторы: Владимир Беляев,Матвей Тевелев,Владимир Черносвитов,Михаил Вербинский,Павел Дегтярев,Глеб Кузовкин,Илья Вергасов,Анатолий Стась,Ангелина Булычева,Н. Волков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

И в этом ночном колокольном звоне мне тоже слышался радостный отзвук того самого исторического контрудара, каким навсегда прославили себя простые и скромные бойцы в зеленых фуражках, верные защитники священных рубежей нашей свободной Родины…

М. Тевелев
След

РАССКАЗ

Очень холодно. Небо мглистое, сырое и такое отяжелевшее, что кажется, еще немного – и оно совсем упадет на землю.

Дождя нет, но что-то мелкое непрестанно сеется сверху. Земля, жухлые травы, кустарники – все покрыто изморосью: она блестит тускло и холодно. Не поверить, что бывают здесь погожие дни, раскинувшаяся низина без близкого жилья на несколько верст вокруг бывает и зелена и по-своему нарядна.

Солдату-пограничнику второго года службы Алексею Горликову нездоровится. Он сидит со старшим по наряду ефрейтором Степановым и овчаркой по кличке Шаян в зарослях ивняка, на правом фланге участка заставы, у края советской земли.

Еще утром Горликов почувствовал озноб и ноющую боль в ногах.

«Где это меня так прохватило? – думал он, потягиваясь под одеялом. – Ну, ничего, ничего, разомнусь, пройдет!»

Он встал раньше товарищей, сходил проверить Щаяна – смышленого розыскного пса, которого он сам выпестовал из забракованного специалистами щенка; потом Горликов помог заставскому повару Григоряну напилить дров, выпил на кухне кружку горячего чая и почувствовал себя лучше.

В полдень, не сказав никому и слова, что ему нездоровилось, Горликов взял на поводок овчарку и пошел с ефрейтором Степановым в наряд на границу.

Солдату казалось, что хворь с него как рукой сняло, но потом начало опять познабливать, появилась слабость, а маленькое, с юным пушком на щеках лицо Горликова сделалось еще меньше и обрело немного испуганное, детское выражение. Все это не могло ускользнуть от Степанова.

Теперь Степанов ворчит.

– Грипп у тебя, уж я знаю, слава богу, без малого три года водопроводчиком был, в городской больнице проработал! Так что ступай, Горликов, на заставу, какая из тебя служба!

На Горликове полушубок, а сверху полушубка натянут, подпоясанный ремнем, брезентовый плащ. Солдат ежится и упорствует.

– Никуда я не уйду до смены, вот еще!

– Разговорчики! – сердится Степанов и переходит на вы, – я вас просто не узнаю, Горликов.

Горликов сознает, что нехорошо ему вступать в пререкания с ефрейтором. Он сопит и произносит уже с жалобным отчаянием.

– Ведь ни разу такого не было, чтобы я из наряда раньше времени возвращался. Ох, ты, незадача!

Жалоба эта понятна Степанову, и она смягчает строгое ефрейторское сердце.

– Ну, хочешь, – говорит он участливо, – я до вышки добегу и позвоню капитану, чтобы он разрешил тебе домой уйти?

Не дожидаясь ответа, дюжий ефрейтор выпрямляется во весь рост и выходит из зарослей.

– Не ходи, – просит вслед Горликов. – Ну, что ты за человек такой?..

Степанов и слушать не хочет. Возвращается он минут через пятнадцать. Степанов человек расторопный, лихой, большой любитель точных уставных выражений, и звучат они у него всегда значительно и как-то торжественно.

– Приказано рядовому Горликову следовать на заставу. Ефрейтору Степанову продолжать нести охрану государственной границы.

– Есть следовать на заставу, – вяло повторяет Горликов и поднимается с земли. За те пятнадцать минут, пока ефрейтор ходил звонить, он смирился с мыслью, что и в самом деле Степанов прав: какой прок от больного?

Овчарка отряхивается и, осторожно наставив уши, норовит заглянуть в глаза Горликову.

– Домой, Шаян, – произносит тот, отпуская собаку на полный поводок.

– Слышь, Горликов, – тихо окликает ефрейтор, – как придешь на заставу, открой мой сундучок, там слева под книжками в мешочке – сушеный липовый цвет. Возьми и завари вместо чая.

– Зачем он мне?

– Чудак, да это ведь какое средство от простуды! Мне мать насушила, когда я в отпуске был. Ты не думай, липовый – он медициной признан.

– Ладно, – соглашается Горликов и, выбравшись из зарослей, направляется к протоптанной нарядами тропе.

До заставы километров пять в обход болоту. Сейчас этот путь представляется Горликову необыкновенно длинным.

«Ну, не кисни, – грубовато уговаривает он себя, – нечего дальше придумывать, дойдешь как миленький. Только шагай, и дело с концом».

Тело ломит. Ноги гудят. Все кажется пудовым: и полушубок, и плащ, и сапоги. С каким наслаждением снимет он их с себя в сушилке, как только очутится дома! Жар и холод волнами приливают к лицу и от этих приливов покалывает за ушами, кружится голова, туманит и заволакивает глаза…

…И вдруг Горликова с силой дергает за поводок Шаян. Перед остановившимся солдатом – затянутая изморосью земля и на ней следы. Они тянутся от болота, пересекают тропу и уходят в кустарники. Горликов склоняется над отпечатками и внимательно разглядывает их. Проходили двое, но только не солдаты, отпечаток следа слишком широк. Шли люди, обутые в большие болотные сапоги. Куда шли? Зачем? Кто они такие? Никого, кроме нарядов, не бывает на этой приграничной пустоши.

От возникшего беспокойства у Горликова становится солоно во рту и взмокают ладони. Он осматривается – кругом ни души.

– Шаян, – шепчет Горликов, – след…

Овчарка вздрагивает, но не двигается с места. Вытянув хвост, она смотрит на Горликова, толком еще не понимая, что он от нее требует.

– След, Шаян, – повторяет Горликов, наклоняясь к собаке и показывая на отпечатки. – След.

Теперь команда доходит до овчарки. Тихо взвизгнув, она делает круг, тычась носом в землю.

– След, след, – настойчиво твердит Горликов, словно радист, вызывая в эфир нужную ему станцию. Он выламывает в ивняковом кусте прямой прутик и измерив им оба следа в длину и ширину, засовывает мерку за голенище.

– След, след, Шаян… Бери.

На один миг овчарка останавливается, вбирая в себя только ею одною учуянный запах тех, кто прошел здесь несколько времени назад. Темная шерсть на загривке встает дыбом, а затем рывком сильного, напрягшегося тела, чуть ли не распластываясь по земле, Шаян тянет за собой Горликова по следу.

Дав овчарке длинный поводок и откинув на ходу полу плаща, а под ним полушубка, Горликов вытаскивает из кармашка часы.

Часы большие, отцовские, с двумя серебряными крышками и ключевым заводом.

Когда Алексея призвали служить на границу, в семье каменщика Никанора Петровича Горликова были устроены проводы. За столом, за которым собрались родичи и знакомые, отец снял с себя часы и сказал уезжающему сыну.

– Я по ним, Алеша, нестыдную жизнь прожил. По ним два раза воевал за правое дело, по ним немало строек поднял, по ним тебя мать кормила. Возьми. Не подведут. Честные часы. Ты не смотри, что с виду старинные, они еще, сынок, и при коммунизме походят.

…Со звоном одна за другой отскакивают крышки.

«В шестнадцать десять обнаружен след у болота, – звучит в мозгу Горликова, как донесение. – В шестнадцать четырнадцать начал преследование».

А Шаян, не отрывая острой мордочки от земли, рвется уже сквозь кустарник. Горликов едва успевает отводить от себя упругие, мокрые ветки, Они щелкают по плащу и обдают разгоряченное лицо водяной пылью.

За кустарниками опять целина и следы на ней, немые, враждебные, и солдату кажется, что они безобразят землю.

Лишь тот, кто служил на границе, кто мок под дождем и стыл на ветру в нарядах, кто, исхлестанный метелью, полузасыпанный снегом, часами просиживал в секретах, оставаясь один на один с безмолвной, ничем, кроме его сознания, слуха и глаз, неприкрытой линией государственной границы, лишь тот знает, что такое след на прикордонной земле и какая тревога в сердце идущего по этому следу солдата.

Необъятное понятие – Родина сейчас становится для Горликова простым и очень определенным, словно все ее дороги, города, люди, села, скрытые до сих пор пространством и отдаленные на тысячи верст, сблизились возле него у самой границы, и он, Горликов, должен оградить их от беды.

Сознание этого придает Горликову силы, но идти трудно и дышать тяжело. Чудится, что воздух сделался таким густым, что его можно резать ножом. Остановиться бы на минуту и отдышаться, всего на одну минуту, а может, и того меньше. Соблазн велик. Рука готова дернуть поводок и придержать овчарку, но солдат только отстегивает верхний крючок полушубка, а под ним ворот гимнастерки. Сырой воздух пробирается за ворот и холодит тело.

Два километра до школки кажутся Горликову бесконечными. Ровная, небольшая площадка просеки, высаженная годовалыми кленами, притаилась между двумя невысокими взгорбками.

Солдат всматривается. На школке, согнувшись, ходит человек, и Шаян, отвлекшись от следов, настораживается, часто потягивая влажными ноздрями воздух.

«Кто там в такую пору» – вслух думает Горликов. Инстинктивно поправив автомат и придерживая собаку, упорно тянущую дальше по следу, солдат направляется к посадке.

Только подойдя ближе он узнает человека. Это лесник, костлявый, длинный, с опущенными седыми усами.

– Не видали, кто здесь проходил? – поздоровавшись, спрашивает Горликов.

Лесник задумывается.

– Как сюда шел, так голову колхоза Яремчука с бригадиром встретил.

– И больше никого? – несколько удивленно и недоверчиво вырывается у Горликопа. – Чужих?

– Нет, – снова задумывается старик, – чужих не видел…

– Как же… – только и может произнести Горликов, испытывая прилив облегчения, которого он еще боится.

– Откуда шли председатель с бригадиром?

– Да с той стороны, – машет рукой старик в сторону границы. – С болота, наверно. Ничего не сказали, как встретились.

«Что им там на болоте, – думает солдат. – А может быть это и не их следы? Кто-нибудь прошел позже или раньше?»

– Давно вы здесь, дедушка?

– Да с час… Пришел проведать. Вон ведь как поднялись за лето! А с колхозов все заявки на наши кленки. Думаю с весны расширяться… А чужих – нет, не было. Это головы и бригадира след.

– Куда пошли – не сказали? – допытывался Горликов.

– Меж собой говорили, будто на новую ферму, – пожимает плечами лесник, – а точно не скажу.

– Это какая новая?

– Да в Новоселице. Как объединились, так в Новоселице новую ферму выстроили, и правление там недалеко.

– Быстро, – заключает Горликов.

– Уж теперь все так.

– А сколько будет до Новоселицы?

Горликов знает, что от лесной школки до Новоселицы восемь километров, но задает этот вопрос с наивной надеждой, что километров окажется меньше.

– Да так, – прикидывает лесник, – с десять будет.

Горликов сдерживает вздох.

– Спасибо, – говорит он. – Будьте здоровы!

– Здоровым будь, – притронувшись рукой до меховой шапки, кивает лесник. – Пошел все-таки?

И, не получив ответа, долго смотрит в спину удаляющемуся солдату, пока тот не скрывается вдали за взгорбком.

Встав снова на след, идет Горликов по целине. Место скользкое, точно лишаем, покрытое отдельными пучками рыжей травы. Ноги разъезжаются, только и гляди, чтобы не растянуться. И оттого, что островки травы похожи на лишай, от того, что опять тянется этот след, земля вокруг кажется Горликову мертвой и пустынной. «Вот дотяну до проселка, – думает он, – там как-то веселее».

И хотя на проселке тоже безлюдье, и дорожная вязкая грязь прилипает к подметкам сапог так, что ее не отряхнуть, но на душе у солдата делается и вправду веселее: как-никак, а все-таки дорога, и люди проложили ее. Летом возят по ней сено с заливных лугов, часто пылит, покачиваясь на мягких рессорах, вездесущая плетеная тележка председателя Яремчука; вышедшая в рейс кинопередвижка, сокращая путь между селами, тоже появляется тут по субботам, и ефрейтор Степанов так и норовит пойти в этот день в подвижной наряд к проселку, чтобы хоть рукой помахать киномеханику Анне Петренко.

И сейчас Горликов примечает свежую колею и клочки сена, – кто-то проехал сегодня и раструсил его.

А рядом с уходящим вдаль колесным следом – другие следы.

«Должно быть, и в самом деле это председатель с бригадиром, – думает Горликов. – Хорошо, чтобы так! Чужие мимо лесника никак не могли пройти незамеченными за этот час».

И все же беспокойство ни на миг не покидает Горликова. Как бы ни одолевало его недомогание, что бы ему ни припоминалось хорошее и дорогое сердцу, одни эти следы видятся ему сквозь все. Вот смешались они, будто топчась на месте. «Останавливались, – отмечает про себя Горликов и сам останавливается, – Курили, – едва различимые крошки просыпавшегося табака видны на грязи, – а вот глины комочек, откуда же тут глина?»

Над землей сгущаются сырые ранние сумерки. Тихо. Только слышно, как на проселке с всасывающимся присвистом ползет по ногам грязь. Это идет Горликов. Шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Уже и овчарка устала, она не тянет, как прежде, раскидывая в стороны передние лапы, а только трусит, не отрываясь от следа.

Горликову кажется, что он идет так весь день. Ему холодно и нехорошо. От пронизывающей сырости не спасает теперь и полушубок. Плечи разламывает немилосердная тяжесть, словно кто-то навалился на них и пытается пригнуть солдата к земле.

«Только бы не упасть, – думает Горликов, – упаду – не встану».

Ему вспоминается, как на заставе капитан Исаков рассказывал пограничникам, что у спортсменов, бегущих на дальнее расстояние, наступает такая минута, когда перестает хватать дыхания, силы слабеют и спортсмен готов сойти с дорожки. Но если напрячь всю волю и не остановиться, а продолжать бег, дыхание восстанавливается и снова появляются силы, – это называют «вторым дыханием».

«Вот и у меня теперь такая минута, – думает Горликов, – черта с два я поддамся!»

И он идет, даже ускоряет шаг. Но все остается по-прежнему. Тогда Горликов начинает думать об отце, ефрейторе Дужникове, старом леснике, обо всех друзьях – далеких и близких. Удивительно, до чего ясно они предстают перед ним, точно они идут с ним по проселку. И солдату становится легче.

Шаг за шагом, километр за километром…

До фермы он добирается затемно. Здесь еще не выветрился знакомый Горликову с детства запах новостройки. Пахнет известью, стружкой, кирпичом. Глаза солдата различают два длинных, вытянувшихся параллельно друг другу строения.

Ворота одного из строений распахнуты настежь, и проем светится желтоватым тусклым светом.

Шаян рвется к распахнутым воротам, но Горликов укорачивает поводок и придерживает овчарку, потому что из ворот, переговариваясь и перекликаясь, выходят люди.

– Ой, милые, до чего темно! – слышен голос девушки.

– Люба! – несется издалека. – Ты домой сразу?

– Нет еще Мне на репетицию надо. Павло Михайлович сказал, чтобы я репетицию не пропускала.

– А какой спектакль играть будете?

– «Калиновый гай».

– И про любовь там есть?

– Ага.

– Артисты! – слышится ломкий скептический басок.

Группа девушек равняется с Горликовым. Шаян рычит.

– Ой, кто это?

– Не бойтесь, – говорит Горликов, – с заставы.

Пучок света карманного электрического фонарика выхватывает из темноты остановившихся людей. Девушки жмутся, щурят глаза и пытаются разглядеть солдата.

– Председатель колхоза здесь?

– Павло Михайлович? – переспрашивают сразу несколько голосов. – Был, да ушел.

– А куда? Не знаете?

– Не говорил, – отвечает за всех красивая большеглазая дивчина. – Да вы в правлении поищите его.

– Только в старое правление не вздумайте ходить, – предупреждает Горликова паренек, – там никого нет. Вы прямо в новое.

И начинает подробно объяснять, где теперь новое правление.

– У нас все свои, – говорит дивчина. – Чужих никого не было.

Горликов еще раз обводит пучком зеленоватого света столпившихся колхозников. Их лица кажутся ему такими знакомыми и близкими, будто он прожил среди этих людей всю жизнь. Хочется солдату сказать им что-то очень хорошее, но смущается и, сознавая, что подражает ефрейтору Степанову, произносит:

– Можете быть свободны.

Теперь у Горликова почти нет сомнения, чьи это следы, но совсем успокоиться он еще не может.

И опять поиски ведут его в дальние концы: от формы к правлению, от правления к клубу, от клуба к домику колхозного бригадира Солодаря. Три окна домика маслянисто светятся сквозь окутавший землю туман.

– Павло Михайлович здесь, – почему-то вполголоса говорит Горликову вызвавшийся его проводить до Солодаря внук колхозного сторожа. – Новорожденного пошел смотреть. У бригадира хлопчик народился.

Засветив фонарик, солдат проходит во двор и, отыскав в стороне деревцо, привязывает к нему Шаяна.

Дверь Горликову открывает рослый, чернявый бригадир. Отступив в сторону, он с недоумением и любопытством смотрит на вставшего у порога солдата. После уличной темноты свет режет глаза. Какую-нибудь секунду Горликов щурится, но и этой секунды достаточно для солдата, чтобы разглядеть комнату: она просторная, чистая, крашеный пол ее устлан домоткаными половичками, и один из них бежит через полуприкрытую дверь в соседнюю, тоже освещенную комнату.

– У вас председатель колхоза? – обращается Горликов к хозяину.

– У меня, – отвечает бригадир и оборачивается к полуоткрытой двери. – Павло Михайлович, тебя спрашивают.

В переднюю комнату входят присадистый, стриженый ежиком человек, лет пятидесяти, с буграстым лицом, на котором светятся живые, много повидавшие глаза. Горликов хорошо знает председателя Яремчука.

На Яремчуке тесноватый военный китель с орденской колодкой. Китель не только тесен, но и короток председателю. Входит Яремчук переваливающейся походкой, веселый, громкий, держа на руках что-то завернутое в шелковое стеганое одеяльце. Заметив у дверей фигуру солдата в плаще, пропитанном сыростью осенней непогоды, в залепленных грязью сапогах, а главное, увидев солдатское лицо, распаленное, мокрое, усталое, Яремчук остановился, и в глазах его появляется тревожное выражение.

– Ко мне, сынок?

– Так точно, товарищ председатель, – прерывисто произносит солдат. – Разрешите узнать, что вы были сегодня у болота.

Яремчук переглядывается с бригадиром и веселеет.

– Был, как же, – подтверждает он. – Вот вместе с бригадиром ходили глину смотреть. Свой кирпич нужен теперь колхозу, сынок, очень нужен. А там, возле болота, знаменитая глина! С весны будем кирпичный завод ставить.

У Горликова такое ощущение, будто с него сваливается тяжесть. Он облизывает запекшиеся губы и улыбается.

– Так то, значит, ваши следы…

– А что – по следам шел?

– Так точно, – кивает солдат. – Да мне уже лесник говорил, что это вы проходили. Вот и пришел проверить… Вы не обижайтесь, товарищ председатель, хочу на сапоги поглядеть, а вдруг да не ваши те следы?..

– Сделай одолжение! – восклицает Яремчук. – Какая может быть обида.

Он приподнимает обутую в тяжелый болотный сапог ногу. Горликов достает из-за овоего голенища прутик-мерку и, встав на колено, прикладывает прутик в длину и в ширину к подошве болотного сапога.

– Сходится? – спрашивает Яремчук.

– Ваш.

Горликов выпрямляется. Кружится голова, внутри печет и горит.

– Теперь все? – ласково глядит на Горликова председатель.

– Все.

– Верный ты солдат, сынок, – вдруг от сердца произносит Яремчук. – Хороший солдат, Спасибо за службу.

– Служу Советскому Союзу, – как положено солдату, по форме, отвечает Горликов.

– Федя! – раздается из соседней горницы женский голос, – ты уж прими гостя.

– Знаю, Катя, – добродушно сердится на жену бригадир и обращается к Горликову, – хозяйка моя еще не встает, так я за хозяйку. Садитесь, закусите с нами.

Солдат мнется и, спохватившись, трясет головой.

– Нет, нет, спасибо, что вы, мне ж нельзя, я в наряде.

– А может немного?

– И немного нельзя. Ничего нельзя.

– Жаль, что так, – разводит руками бригадир, – Ну, хоть садитесь.

– Сяду, – соглашается солдат, – передохну.

Хозяин пододвигает Горликову табурет, и тот садится.

– Павло Михайлович, – опять слышится голос женщины, – что это мой молчит там у вас на руках? Сохрани бог, не раздавите.

– Не раздавлю, Катя, не бойся, – смеется Яремчук, – лежит и во все глаза смотрит.

– А не спит?

– Нет, не спит. К нашим разговорам прислушивается.

– А мы с Федором, – продолжает женщина, – вчера гадали, кем наш будет, когда вырастет.

– Ну, и что?

– Ни к чему не пришли. А вы как думаете, Павло Михайлович?

– Кто его знает? Сам выберет. Одно только знаю, – счастливым будет. Верно, солдат?

– Постараемся, – застенчиво улыбается Горликов, поглаживая ладонями полы намокшего плаща.

– Только слышь, Катя, – кричит Яремчук, – имя скорее давайте. Хлопцу уже восьмой день, а без имени.

– Так мы уж выбирали, выбирали и все выбрать не можем, – виновато глядит на председателя бригадир. – То не нравится, другое не нравится.

– По хорошему человеку имя надо, – задумывается Яремчук.

– Помогите вы, Павло Михайлович, – просит женщина.

– А что? И помогу! Мало ли у нас хороших людей! А ну, сынок, – обращается председатель к Горликову, – как зовут?

– Алексеем Никанорычем.

– Отчество нам не надо, свое есть, – говорит Яремчук, – а имя возьмем! Слышь, Катя, по пограничнику имя – Алексей!

– Алеша значит? – переспрашивает женщина. – Что ж, я согласна.

И из комнаты доносится ее журчащий, счастливый смех.

От этого негромкого журчащего смеха на душе у Горликова светло и радостно. Он вытаскивает из кармана отцовские часы и, взглянув на них, начинает торопиться.

– Мне пора, – говорит он, поднимаясь с табурета. – У меня во дворе собачка осталась. Ох, и наследил я вам! Вы уж извините…

Через несколько минут после того, как Горликов уходит, дверь домика распахивается и за калитку выбегают бригадир с председателем колхоза.

– Эй, солдат! – кричит Яремчук. – Погоди, лошадь запряжем!.. Вот недогады мы с тобой, Федор… Эй, сынок!..

Но Горликов не слышит. Тяжелая сырость воздуха глушит все звуки. Солдат уже далеко. Он идет домой, на заставу.