Текст книги "Блаватская"
Автор книги: Александр Сенкевич
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
В романе «20 000 лье под водой» Жюль Верн облекает в увлекательную беллетристическую форму идею свободной от тирании и гнета жизни; с этой идеей, как свидетельствуют ее путевые очерки, солидарна и Блаватская. Капитан Немо находит новое небо и новую землю в пространстве, казалось бы, совершенно непригодном для человеческого существования, – в морских глубинах. Его подводный корабль «Наутилус» – это совершеннейший технический аппарат, с помощью которого капитан Немо обеспечивает себе и своим соратникам не только безопасное убежище, где никто и ничто не стесняет свободы, – но и орудие борьбы и мести, используя которое он способен дать сокрушительный отпор представителям несправедливого общества. Капитан Немо, находясь под водой, живя преимущественно в другой, даже противоположной реальности, тем не менее остается человеком Земли: он не тяготеет ни к мистическим теням и просветам, ни к иллюзорности каких-либо видений. Другого мира для него просто не существует. «Наутилус» и его команда представляют альтернативу этому отвратительному миру. Недаром же капитан Немо объявляет себя неутомимым защитником всех бедных и угнетенных: «Это был индус… житель угнетенной страны. До последнего вздоха я буду на стороне угнетенных, и каждый угнетенный был, есть и будет брат мне!»
Не в этом ли разгадка тайны бытия капитана Немо, которую он тщательно скрывает от случайно попавших на борт его «Наутилуса» пассажиров?
Старый, несправедливый мир обветшал. Его истинное спасение – в новых людях, только они способны его обновить, преобразовать. Появление нового, свободного человека, нравственного и альтруистически настроенного, для Жюля Верна еще более важно, чем научно-технический прогресс со всеми его гуманистическими возможностями. Иными словами, французский писатель лишь с появлением таких людей, избавленных от всех форм рабства, предполагает наладить на Земле сколько-нибудь нормальную и здоровую жизнь. «Земля нуждается не в новых материках, а в новых людях» – эта максима капитана Немо также звучит в унисон многим заявлениям Блаватской.
Махатмы Блаватской представлялись многим в XIX и XX веках странной, причудливой аномалией ее неуравновешенной психики. В действительности же, как можно предположить, они стали для нее самой предтечами ее триумфа в будущем как мыслителя и художника, гарантами того, что ее титаническая деятельность в защиту Индии, мудрости ее народов не напрасна и будет по достоинству оценена потомками.
Блаватская видит в Гималайском братстве символ новой человеческой истории, а имя махатмы Мории возвращает нас в древнюю историю державы Маурьев в IV–II века до н. э. Среди представителей династии Маурьев наибольшую известность получил царь Ашока, образец справедливого, веротерпимого и образованного монарха. Ашока к тому же был чрезвычайно благожелателен к буддизму. В самом имени махатмы Мории (фонетически созвучном родовому имени Маурьев) таится уверенность в возвращении для Индии золотого века, в обретении независимого национального существования. Как и капитан Немо, махатма Мория и другие Учителя оккультного братства, уйдя за пределы досягаемости для человечества и избавленные таким образом от «тяжести отвратительного гнета, который называется законами общества и который люди в своем ослеплении принимают за свободу» (Жюль Верн), все-таки появляются в людском мире зла, греха и смерти с почти безнадежной миссией изменения его к лучшему.
Духовная самонадеянность капитана Немо и махатм, а отсюда и их могущество, проистекают еще и из того, что они верят в непреложность нравственного закона, в духовную силу истины. И это несмотря на то, что капитан Немо и махатмы – личности далеко не равнозначные. Капитан Немо только приближается к разгадке тайны жизни, к ее внутренним источникам и глубинам, тогда как махатмы, по утверждению Блаватской, давно, еще с незапамятных времен Атлантиды, обладают этим эзотерическим знанием. Он – содействует поиску истины, они же – ее воплощают. Он действует в земных условиях, противопоставляя свою мятежную волю укорененному в своекорыстии, национальном эгоизме и кастовых предрассудках обществу, они же руководят историей и возвещают рождение нового мира.
При всей размытости времени в романе Жюля Верна «20 000 лье под водой» и тем более в «Тайной доктрине» Блаватской в них ясно прочитываются определенные исторические коллизии. Могу с большой долей вероятности предположить, что Жюль Верн и Блаватская были потрясены до глубины души событиями индийского восстания 1857–1859 годов, так называемого Сипайского восстания. Этот феодальный бунт против чужеземцев-англичан произвел ошеломляющее впечатление на западное общественное сознание. В печати европейских стран появилась подробная информация о немыслимой жестокости противоборствующих сторон. Именно эти эксцессы заставили Запад содрогнуться и усомниться в силе разума, в возможности гармонических отношений между Западом и Востоком, между метрополией и колонией, между обществом и личностью.
Симпатии Жюля Верна и Блаватской, разумеется, оказались на стороне восставших индийцев и глубочайшим образом были связаны с антиколониальными представлениями о свободе и справедливости. Между тем из писем Жюля Верна известно, что первоначально он видел в капитане Немо вовсе не индийца, а поляка, участника Польского восстания 1863–1864 годов. Затем, однако, антирусские настроения Жюля Верна отошли на задний план, и уже в «Таинственном острове» капитан Немо предстает перед читателем принцем Даккаром, деятельным участником Сипайского восстания. Он и умирает как соблюдающий религиозные традиции индус – отшельником, в полном одиночестве.
Теперь сделаем некоторые хронологические сопоставления, связанные с созданием двух романов Жюля Верна и «Тайной доктрины» Блаватской. Роман «20 000 лье под водой» был написан в 1869–1870 годах, «Таинственный остров» – в 1875 году, понятие «махатмы» было предложено Маваланкаром Дамадаром Блаватской в начале 1880-х годов для обозначения гималайских адептов, а ее «Тайная доктрина» вышла в 1888 году. Популярность двух романов Жюля Верна вскоре после их перевода на русский и английский языки была в России и в Новом Свете огромна. Образ правдолюбца, гениального ученого и борца с рабством был созвучен как настроениям американцев, недавних участников Гражданской войны 1861–1865 годов между демократическим Севером и рабовладельческим Югом, так и чувствам русских, переживших поражение в Крымской войне 1853–1856 годов и покончивших с крепостным правом.
После Наполеоновских войн еще сохранялась вера в силу разума. Грамотный Запад еще надеялся на чудодейственные плоды просвещения, особенно для колониальных народов. Благородные идеалы разумного, доброго, вечного еще не совсем померкли, как, впрочем, и надежда на обновление мира с помощью научных открытий. Вторая половина XIX века поставила под сомнение для интеллектуальной элиты Запада саму возможность таких перемен. Первая мировая война сокрушила оставшиеся иллюзии идеалистов и возвестила о начале эпохи всеобъемлющего эгоизма, стяжательства, жестокости и скептицизма. После Второй мировой войны материк своеобразной и сложной культуры, веками создававшийся гуманистами и альтруистами человечества, исчез в одночасье, как Атлантида.
Среди далеких провозвестников этой интеллектуальной катастрофы находится и Блаватская. Великая теософка поставила в «Тайной доктрине» вопрос о несостоятельности нынешней человеческой расы, о необходимости эволюционных сдвигов в процессе формирования расы новой с большими интеллектуальными возможностями и моральной ответственностью за жизнь себе подобных. У Жюля Верна подобной альтернативы нет. Он предвидит научные открытия будущего, но не космическую судьбу человечества. Его капитан Немо, творящий новую действительность, по существу, потерпел поражение. Вот что говорит ему Сайрес Смит, один из героев «Таинственного острова»:
«Капитан Немо, ваша вина в том, что вы хотели возродить прошлое и боролись против необходимости, против прогресса. Подобные заблуждения у одних вызывают восторг, других возмущают; разумом человеческим их можно понять, а судья им – один лишь Бог. Вы шли неверным путем, но из добрых побуждений, и борясь против такого человека, к нему не теряют уважения. Ваши ошибки принадлежат к числу тех, которые не порочат честного имени, и вам нечего бояться суда истории. Она любит героические безумства, хотя и выносит строгий приговор их последствиям».
Блаватская, восприняв образ капитана Немо через призму своих оккультных пристрастий, если и не списала с него полностью обобщенный портрет махатм, то воспользовалась, по крайней мере, для его создания многими находками и характеристиками Жюля Верна. Иное дело, что она внесла в трактовку этого образа коррективы и сместила акценты в символе веры своих супергероев. Так, она восстановила из небытия в образе Гималайского братства исчезнувший мир Атлантиды, насыщенный паранормальными явлениями и чудесами науки и техники, а также воскресила его адептов – махатм. Если «Наутилусу» в конечном счете суждено охранять вечный покой капитана Немо, то махатмы Блаватской оберегают ее от превратностей судьбы, неожиданно приходя на помощь в самые тяжелые моменты жизни. Вот почему в них уживаются холодное космическое бесстрастие и трогательная любовь к ней, ее соратникам и Теософическому обществу в целом.
В сознании современного человека образы капитана Немо и махатмы Мории не случайно сливаются в один. Они представляют два аспекта сверхинтеллектуальной и сверхдуховной личности: житейский и сакральный. Ведь конечный масштаб, конечная цель нашей деятельности и существования были и есть бессмертие человеческого рода, гарантом чему, как считали Жюль Верн и Блаватская, является осознание людьми своей божественной природы, своей божественной миссии. И осознание это должно стать общим и распространенным.
В адьярской штаб-квартире Теософического общества, как в любом монастыре, присутствует общая атмосфера уединения, действующая безотказно и целительно на тех, кто появляется в нем с выстраданной надеждой на диалог с Богом. И она же, эта атмосфера, обостряет до умопомрачения одиночество людей пришлых, временных, которые думают только о себе и своих проблемах и изначально не ищут созвучия своего внутреннего мира с миром окрестным, с миром беспредельности, – в подобных условиях они окончательно падают духом и готовы наложить на себя руки…
Ежедневно я выходил на берег Бенгальского залива, к белой кромке прибоя. Сквозь занавес облаков на воды залива сначала осторожно падал, а затем с нарастающей силой обрушивался сноп света. Грязный пыльный горизонт, возгораясь и пылая, очищался от ночных грехов океана.
Где он сейчас, измученный жизненным гнетом капитан Немо? В чьем теле нашла убежище его благородная неприкаянная душа? Не бестелесный же он, дух «прета», в самом деле, который живет в грязи, моче, испражнениях? Ведь некому совершать по нему поминальных обрядов. Где они все, эти искатели света, восторженные неудачники и дерзкие бунтари?
Прилив… отлив… И смыты следы на песке.
Елена Петровна Блаватская, великая оккультистка и доверенное лицо полубогов – Гималайских братьев, умирала. В чужой стране. В чужом доме. В чужой постели. Какой повод для злословия дала она врагам своим! Осталась перед смертью, скажут они, у разбитого корыта. Ничего своего – все чужое, общественное. Точнее сказать, принадлежащее ее единственному детищу – Теософическому обществу.
После ее кончины в лондонских газетах напишут: «В доме известной теософки Анни Безант умерла Елена Блаватская, русская аристократка, основательница Теософического общества». Людей с голубой кровью англичане уважают. И опять, в который раз, соврут. С июля 1890 года она и ее ближайшие сотрудники жили в трех роскошных домах, соединенных садом, на благоухающей цветами авеню Роуд в Реджент-парке. Это было новое помещение для «Главной квартиры Теософического общества». Анни Безант являлась одним из арендаторов, а не хозяйкой этих домов, как, впрочем, и все они.
Через неделю-другую новость о смерти Блаватской дойдет до России. Там, на родине, напечатают, она надеется, о ней некролог. Ее сестра Вера тоже не промолчит, скажет что-ни-будь по этому случаю.
У «Главной квартиры» выстроится вереница кебов, они едва уместятся на узкой улочке. Ее сторонники придут отдать ей последний долг. Среди мужчин будут преобладать снобы и дураки. Дамы наденут траур. Ее поклонницы, за редким исключением, дамы молодые и умные, с тонкими чувствами и безупречным вкусом. Публика будет прибывать и прибывать. Большой зал митингов, затянутый черным крепом, в котором поставят гроб с ее телом, окажется переполненным. Запоздавшие останутся в прихожей, некоторые будут толпиться на лужайке перед главным большим домом – ее резиденцией.
Вряд ли кто-то из них, ее преданных поклонников, не привыкших томительно и долго стоять на ногах, повернется и уйдет. Пересилят свою любовь к комфорту, останутся, чтобы взглянуть на нее в последний раз. А на что смотреть-то? На оплывшую старуху с одутловатым лицом?
Господи, грешна перед Тобой! Еще как грешна!
Все будут возбуждены, как на спиритических сеансах. Лица пойдут красными пятнами в ожидании если не чуда, то хотя бы мистических знаков.
Ничего не будет. А придумают многое, нафантазируют с большой охотой. Наплетут черт знает что. Сами же в свои россказни и небылицы поверят. На то они ее ученики – «чела».
Неужто сотворение кумира, постоянное, изо дня в день, из года в год, из века в век отвечает, пусть даже в малой степени, духовной потребности людей? Вероятно, так оно и есть. Она их учит одному, даже не учит вовсе, а пытается с ними собеседовать, говорить по душам, они же ее мысли, ее возвышенные идеи опошляют, низводят до скучных и банальных нравоучений. Самое омерзительное, что они требуют от нее все новых и новых чудес.
Получается, что далеко не все достойны мудрости Востока, не всем дано услышать голос Безмолвия, Великого Ничто.
Она старалась как могла, изо всех сил пыталась сделать тщательный выбор из своего окружения, отыскать лучших, достойных ее и равных ей, найти истинных мистиков.
Она почти отчаялась в этом изнуряющем поиске. Не тех, не самых лучших и верных в духовных своих привязанностях она выбирала. Ох, совсем не тех!
Так и плутала среди этой горстки ее обожествлявших людей, почти заблудилась в их узком и однообразном мирке, как в трех соснах, пока однажды судьба не свела ее с Анни Безант, гордой и властной ирландкой. Она сразу почувствовала в ней родную душу. Определенно, существовали в их предыдущих жизнях какие-то кармические пересечения. Они были, по всей вероятности, знакомы когда-то очень давно.
Она безошибочно и с ходу приметила в Анни необыкновенную жажду знаний и тщательно скрываемое стремление к власти. Углядела своими слегка выпученными глазами. Подобное пучеглазие появилось у нее сравнительно недавно и было следствием базедовой болезни. Посмотрела на нее тяжело и настойчиво, провидческим взглядом, и поняла: вот она, наконец-то, и нашлась ее преемница.
С первой встречи она оценила сильную, своеобразную личность Анни Безант, гибкий ум, почувствовала в ней неизбывную тоску по запредельному, ожидание каких-то дерзких откровений. Главное, она учуяла ее мятежную, бунтарскую натуру, ведьмовскую неукротимость нрава – ни при каких обстоятельствах не втискивать себя в колею, идти наперекор устоявшемуся, сложившемуся, против многих известных уважаемых традиций, условностей и учений. Беспокойство свое извечное в ней ощутила! И в то же время основательность, надежность, желание докопаться до сути, добраться до истоков. И запредельные голоса Анни Безант, как оказалось, тоже слышала.
Голоса ее махатм, великих душ. Откровения Великих Учителей Востока. Тогда-то она поняла, что жизнь и душа гораздо таинственнее и значительнее, чем люди привыкли думать. И что существует всемогущая сила. Высшая энергия. Космический разум. Но только она одна, Елена Петровна Блаватская, прозрела космичность человеческой жизни. Еще что-то общее было в их бабьей судьбе: неустроенность личной жизни.
В большинстве своем мужчины – напыщенные, самовлюбленные, горделивые павлины. Недоумки и пустельга. От них войны и другая неразбериха в мире. Иное дело – ее махатмы, великие души, этот воплощенный идеал силы, мужества и знания. И еще был в ее жизни один человек мужского пола, которого она, наверное, любила, – Агарди Митрович. И еще ее мальчик. А больше никого.
В древности, однако, павлины символизировали изобилие и бессмертие. Они были вестниками космоса, посланцами звезд, представителями лунного и солнечного круга. Горящие, искристые глаза разогретого страстью греческого великана Аргоса, сына Геи-Земли, околдовывали женщин, сверкали во все стороны из распущенного веером павлиньего хвоста. Эти въедливые глаза никому не давали прохода, их радужная оболочка напоминала кольца планеты Сатурн. Если бы пришлось и дальше тянуть эту бесконечную метафорическую нить, открывать в одном символе множество других, чаще всего противоположных по смыслу, то возникла бы удивительная величественная картина, в которой детали дополняют друг друга и все вместе составляют единое впечатляющее целое. И вдруг в мгновение ока это целое может растаять на ветру истории, и тут же появляется старое по виду, но по сути своей совершенно изменившееся. Так, в римской мифологии Сатурн уже воспринимался как символ неумолимого времени, как двойник греческого Кроноса. В такой вечно меняющейся ситуации не так-то просто было остаться в своем уме, однако она приспособилась, дала всему этому свое объяснение, пыталась обрести под оболочкой ада прекрасный, совершенный ангельский мир. По крайней мере, убедила себя в возможности такого чуда.
Для избранных, исключительно для ближнего круга, она зажгла свет мудрости во тьме невежества.
Через зыбкость снов, галлюцинаций, иллюзий, через бездонные пропасти неизведанного, через затягивающую пустоту неудовлетворенности торит она собственный путь к нелегкой, но яркой, свободной, одухотворенной жизни. Металась, неприкаянная, по всему свету, убедила всех, даже своих родных, что пробилась наконец-то в закрытый для иностранцев Тибет, хватило ума, сметки, изворотливости. Анни Безант, напротив, безвыездно живет в Англии. Но сколько в ней скрытой энергии, внутреннего движения! После встречи с ней, Еленой Петровной Блаватской, Анни решительно и круто изменила весь свой жизненный уклад, свои взгляды, из социалистки превратилась в мистика. Для них обеих идеи важнее, притягательнее материальных благ, всех богатств мира.
От своих левых взглядов Анни Безант, кажется, полностью отошла. Она, Елена Петровна Блаватская, почти немощная старуха, переборола, пересилила ее дьявольскую гордыню, превратила ее в покорную ученицу, в свое второе «я» – усиленное более властолюбивым и честолюбивым, чем у нее, характером.
Настоящее «я» – единственное Божество, признаваемое махатмами, Великими Учителями. У этого «я» знание будущего предопределено совершенно необыкновенной памятью, которая отпечатывает, как влажная глина, всё, что совершено человеком в антропоморфных, прежних перевоплощениях, а также в различных, не всегда человеческих оболочках. В некотором роде, настоящее «я» – душа человеческая. Из совершаемых бессмертным «я» всех действий в прошлом появляются ростки будущего. Всякий уяснивший себе эту истину и открывший закономерности в отношениях добра и зла с жизнью может считаться пророком. Однако чтобы понять, какие последствия неминуемо вытекают из совокупности фактов прошлого, человеку необходимо обладать аналитическим умом. Иметь светлую голову, как говорят у нее в России.
Сознание не хотело смиряться с тем, что ее обширная кровать, устланная нежнейшими перинами, а на них чистые хрустящие простыни голландского полотна, – ее последнее земное пристанище, ее смертный одр.
Это была действительно модная кровать на пилястрах, с резными украшениями и покрышкой из шелковой материи.
Лежать на этой кровати, как на ладье, вплывающей с ней в хладные мертвые воды Стикса, было выше ее нравственных сил, напоминало пытку. Она едва двигала ослабевшими членами, пальцы рук ей уже не повиновались. Однако ее сознание не было сознанием умирающей немолодой женщины.
Она понимала, что, если чудом выживет, путешествовать в традиционном обыденном смысле ей вряд ли придется. Лежа, она прикинула на глаз расстояние до письменного стола: не дойти, конечно. О дальних поездках придется навсегда забыть. А как было бы кстати съездить в Швецию, предлагают виллу и яхту. Ее последнее окружение в ней души не чает… Готовы последнее отдать, чтобы узнать свое будущее. Не живут почему-то настоящим, не всматриваются в него. Самое жизнь в упор не видят, не вскрикнут в радости: «Остановись, мгновение!» Черт знает что натворят, чтобы заглянуть за роковой предел. Ничем не побрезгуют. Собственно говоря, тяга к потустороннему у них, как она заметила, сильнее, неотвратимее, чем половое влечение.
От подобных мыслей ее отвлек странный звякающий звук. Это свет луны бился об оконное стекло, и в его потоке неслись неприкаянные ночные мотыльки. Вот и она также летела навстречу пылающему погребальному костру.
Она унесет с собой все свои тайны. Оставит людям свои книги, наблюдения, заметы язвительного живого ума, свои мистические прозрения, домыслы и догадки о взаимоотношениях человека с космосом. Заставит потомков разгадывать не-разгадываемое: свою личность. Они уткнутся в ее размноженный в тысячах экземплярах абсолютно непримечательный портрет старой больной женщины, с головой, закутанной по-русски черным шерстяным платком, с неправильным и решительным лицом, и не увидят ее насмешливой и отзывчивой на чужое горе души.
Не разглядят в этой упертой «бой-бабе» доверчивой, наивной и взбалмошной девчонки, которая жила как хотела, общалась с кем ей было интересно, словно не существовало в мире старости и смерти. Никто из них не поймет драму ее жизни. Вот что до слез обидно.
Друзья и враги сочиняют о ней неправдоподобные истории: в конце концов ее посмертная слава превзойдет несправедливые наветы и досужие злошептания. Во всяком случае, она оставит след на земле. О ней заговорят и через 100 лет. И не потому, что наберет силу созданное ею Теософическое общество, а благодаря тому, что утвердится в людских умах главная ее идея: необходимость соединить воедино науку, религию и философию – такой синтез будет для человечества животворящим и полезным, необходимой предпосылкой обретения всечеловеческого братства.
Ее мозг бунтовал, как белый кипяток. Незримый для телесных очей пар ее мыслей, обжигающих и дерзновенных, распространялся по всему дому, отчего в каждой комнате становилось осязательным ее присутствие, и всякий домочадец тянулся к ее теплу, к ее свету. Для своих последователей она была источником жизни настолько, насколько причиной всех причин, скрытой от обыкновенных смертных, считались ею махатмы.
Ее прокуренный голос, казалось, звучал настойчиво и убедительно в каждом закоулке этого огромного дома.
Хотя она предвидела, знала наверняка, долго здесь ей не прожить: не оказалось на доме заветного числа – приносящей удачи семерки. Несмотря на этот тревожный знак, душа этого жилища определенно была ее душой. Нигде еще она не чувствовала себя так уверенно и спокойно. Каждое место в нем, каждая вещь, каждая комната имели свой особенный характер, свои особые черты и соотносились в той или иной мере с ее личностью, с главным делом ее жизни – богомудрием, теософией. Она и этот чопорный дом, и его взыскующих истины обитателей вовлекла в ход своей творческой, поражающей смелостью и необычностью мысли.
Она с ранней юности знала, чем задеть человеческое любопытство, как обратить на себя внимание, с помощью чего создать грозовую атмосферу, в результате которой мощнейшие электрические разряды, эти корявые, разлетевшиеся по небу испепеляющие молнии, касаясь земли, не только устрашают неминуемой смертью перепуганных путников, неразумно спрятавшихся от разбушевавшейся стихии под кроны деревьев, но и заставляют самых понятливых и отважных из них переместиться из укромных, но опасных для жизни мест непосредственно под потоки дождя, на открытую дорогу мысли. Поэтому всюду, начиная с обычной, частной беседы с глазу на глаз и кончая ее выступлениями перед многолюдной аудиторией, она пыталась внушить слушателям представление о безграничности разумного мира, о том, что этот невидимый для человека мир населен мыслящими существами, несравненно превосходящими людей разумом и истинными познаниями, что мир духа, выжженный дотла современной наукой, не может оставаться дольше таковым и требует рачительного и заботливого к себе отношения – новых посевов и жильцов. Разве это не духовный подвиг, ею совершенный в век безверия и всеобщего безразличия людей друг к другу?
Не была она логичным, проникновенно-мыслящим философом – глубоко загадочными предстают для посторонних некоторые годы ее жизни. Она всегда находилась в стремительном потоке бытия и не утонула – выжила. Изведала горькое разочарование в людях – в самых близких и дорогих. Сколько раз жизнь приводила ее к роковой черте, за которой стояли ужас и отчаяние нищеты. Чем только она ни перебивалась, чтобы ее избежать: газетной работой, уроками музыки, бывала она и нередко приживалкой при богатых людях. Что из этого? Она внимательно скользнула взглядом по предметам, находившимся в ее комнате. Тень печали лежала на них, словно они прощались с ней, бесповоротно, навсегда, простодушно удивляясь, что она все еще жива.
Ее опять-таки настойчиво притягивали письменный стол и обширное плюшевое кресло перед ним. Немного дальше было зашторенное окно, сквозь которое в комнату прорывались приметы наступившей весны: солнечное тепло и запах цветущих деревьев. Она всегда боялась умереть зимой. Причиной этого страха были, вероятно, ее детские впечатления, связанные с суровой зимой в России, с крепчайшими морозами, когда в полете замерзают птицы, а природа надевает на себя ледовый панцирь. Когда беспомощные голые деревья впадают в летаргический сон, когда поутру одолевает сонливость, когда за окном белое марево метели и отчаянная стужа.
Она через силу попыталась встать и сделать несколько шагов по направлению к письменному столу. Но тут же с трудом вернулась назад, к кровати. Идти было невозможно. Казалось, она ступает по склизким доскам, перекинутым через трясину. Один неверный шаг – и ее поглотит болото: она слышала уже родные голоса его обитателей, болотная нежить приветствовала ее, трубя и улюлюкая. Веселилась, как могла, предвкушая их соединение. Она не только слышала омерзительные вопли, ка-кой-то плотоядный хруст и металлический смех, но и на мгновение почувствовала идущий от этой гогочущей и заманивающей ее оравы кикимор и леших трупный запах, смрад разверстой могилы. Она чуть было не упала в обморок, отказалась от своего намерения добраться до письменного стола – до милого сердцу пространства, оказавшись в котором она забывала на время о жизненных неприятностях, а ее фантазия получала ничем не ограниченную свободу.
До чего же основательно укоренились в ней все эти предрассудки, крепко сидят еще с детских лет, подумала она. Но того шаловливого отношения к нежити, которое существовало в ней когда-то, в незапамятные времена детства, уже не было. Она на самом деле испугалась этой неожиданной галлюцинации, окончательно для себя решив: никаких захоронений, никаких могил – только кремация. И никаких торжественных шествий, никакого траура. Ее бессмертный дух устремится в блаженную нирвану, окунется в бестелесный покой. Так зачем же печалиться и убиваться? Смерть – это не несчастье, а обретение нового существования.
Ведь зерно не оживет, если не умрет.
Она удивлялась, что все еще дышит, что может прислушиваться, как воздух с мокротой клокочет, сипит, тренькает в ее горле и груди, с разбойничьим присвистом вырывается наружу. Почти всю зиму она проболела гриппом. Болезнь то отпускала ее на некоторое время, то опять мучила с какой-то настырной периодичностью. В середине апреля она лежала в жару. Через неделю ей, однако, полегчало, но в первых числах мая она снова оказалась в постели в почти безнадежном состоянии. Ангина и бронхит, как следствия глубокой непроходящей простуды, ее окончательно добили. Вот и лежит она теперь, огромная, неповоротливая, хрипит и задыхается. Лицо ее подергивается, вся она пребывает в каком-то странном возбуждении, особенно жутком при ее неподвижности.
Кроме Анни Безант, которую она открыла негаданно, как зарытый клад, к теософскому делу примкнули люди случайные. Либо богатые никчемности, либо обреченные неудачники, обиженные судьбой. Они уже сейчас читают и толкуют ее вкривь и вкось. Что же ожидать от них после ее ухода?
Она предсказала то, что совершится в человеческом сознании и душе 100 лет спустя.
Человек страстно всмотрится в самого себя огненными духовными очами, если говорить высоким слогом, и не одиночество свое обнаружит, а сопричастность, сродство небесному, беспредельной свободе космоса.
И на склоне ее жизни все еще стоит перед ней страшная картина, увиденная когда-то в юности: Лаокоона душат, а его детей терзают, ломая кости, неправдоподобно толстые змеи с раздутыми, тупыми, как свинячьи рыла, головами. По-разному объясняют причины гибели Лаокоона и его детей. То ли за свою проницательность он был наказан богами, то ли за нарушение жреческого обета безбрачия. Она же толкует эту аллегорию совершенно иначе. Лаокоон ради своих детей пытался преодолеть безрассудность и тяжесть земного мира. Но всё напрасно: инертность земли непреодолима. Вспоминая его упрямый и волевой профиль, искаженный душевной и физической мукой, она с ужасом предвидит и свою судьбу – нет, она изовьется и выскользнет из-под мускулистых, ухватистых змеиных колец. Избавится в конце концов от тисков «великой змеи иллюзии» и других убедит, заставит их не смиряться, уговорит хотя бы и с помощью хитрости. Ее письменный стол и старомодное кресло с потертыми подлокотниками резко выделялись на темном фоне зашторенного окна. Солнечный свет, просеянный плотной тканью, падал на поверхность стола. Казалось, крышку стола покрывает тончайший слой фосфоресцирующей пыли. Вероятно, благодаря сочащемуся светом столу и контрастирующему с ним мрачному пространству комнаты создавалось впечатление глубинности и иллюзорности, потусторонности навыворот – это ее возбуждало, приводило в состояние творческого экстаза.
