Текст книги "По долинам и по взгорьям"

Автор книги: Александр Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Тогда, зимой, она ехала с нашим обозом до Глазова, а потом отправилась на своих санях назад, домой.

– Нет с нами Семена, – ответил я.

К нам подошел Паша Быков.

– А где же ваш дружок? – снова спросила Аксинья.

Паша внимательно посмотрел на девушку, тяжело вздохнул и медленно произнес:

– Нет больше Семена… Остался в Таборах, на берегу Камы. Ни одна девчонка в походе его не целовала. Поцеловала только пуля…

– Ой!.. – тихонько вскрикнула Аксинья, и глаза ее наполнились слезами.

– Перед смертью тебе кланяться велел, – добавил Паша. – Жалел, что больше свидеться не пришлось.

Девушка низко опустила голову, повернулась и медленно пошла в избу.

Я молча пожал руку Павлу. Молодец: догадался хоть так утешить Аксинью. Зачем ей знать, что Семен умер мгновенно и ничего сказать не успел…

Не снижая темпа наступления, наш полк следовал вдоль линии железной дороги Кунгур – Екатеринбург. Миновали Шамары, Вогулку, Сылву, Саргу, Сабик.

Нелегок был этот обратный путь по местам, где летом и осенью 1918 года погибло много боевых товарищей. Белогвардейцы, отступая, разорили села и деревни. У нас не было ни хлеба, ни фуража. Своих измученных коней мы кормили мешанкой из отрубей и сами питались тем же. Раз или два в сутки заваривали кипятком ржаные отруби, круто солили их и ели, нахваливая. Наша одежда истрепалась, обувь тоже пришла в негодность.

Но ведь мы возвращались с победой, освобождали родной Урал. Сознание этого поддерживало боевой дух, вливало в нас новые силы.

Четырнадцатого июля, дойдя до Билимбаевского завода, малышевцы узнали, что к Екатеринбургу уже приближается 28-я дивизия 2-й армии. В ночь на пятнадцатое июля мы совсем не спали, возбужденно переговаривались…

– А вдруг не возьмет город двадцать восьмая?

– Ну уж, не возьмет!

– А не возьмет, тогда очередь за нами.

– Что ж, в добром деле завсегда помочь рады…

На рассвете в полк приехал Андрей Елизаров – наш бывший пулеметчик, а теперь – уполномоченный особого отдела штаба 3-й армии.

– Ну, ребята, пляши! – сказал Елизаров. – Взяли Екатеринбург, честное слово, взяли!

– Ура! – закричали малышевцы.

Новый командир полка Захаров дал всем бойцам-екатеринбуржцам отпуск на два дня. Мне и Мише Курилову он разрешил выехать в город сразу, не дожидаясь остальных.

И мы поскакали по пыльному сибирскому тракту в родной Екатеринбург.

Почти год назад, двадцать пятого июля, ушли мы из города и вот теперь возвращались. Позади оставались последние километры полуторатысячеверстного похода по дорогам гражданской войны.

Чем ближе к дому, тем тревожнее становилось на душе. Живы ли отец и мать? Ведь после ухода из Екатеринбурга я не имел от них ни одной весточки и сам не мог написать им. Живы ли Виктор Суворов, Саша Смановский и товарищи, оставшиеся в подполье?

По дороге навстречу нам тянулись подводы. Это верхисетские возчики везли боеприпасы и трофеи 28-й дивизии, которая срочно перебрасывалась на Южный фронт. Один из верхисетцев вдруг соскочил с повозки.

– Эй, парень! Товарищ! – закричал он. – У тебя не Медведев ли фамилия?

– Медведев, – подтвердил я.

– Так ведь беда, парень, – возчик сокрушенно покрутил головой. – В семье-то у тебя невезуха… – Он замолчал и жалостно заморгал глазами.

Сердце у меня захолонуло, а дядька продолжал молчать.

– Да не тяни ты! Чего душу выматываешь? Руби сразу! – хрипло бросил я.

– Так молодуха-то твоя, Нинка, значит, в Сибирь за белым офицером подалась и дите бросила.

Я оторопел. Потом сообразил, что это не меня, а какого-то другого Медведева постигло такое несчастье, и улыбнулся. Курилов рассмеялся.

– Свят, свят! – испуганно перекрестился возчик. – Чего же вы зубы скалите? Или ума решились?

– Да его-то жена, дядя, еще в девках ходит! – сказал Миша. – Ошибся ты!

– Как ошибся? Ведь он Медведев?

– Медведев, да не тот! – ответил Курилов, и мы пришпорили коней.

Вскоре нам опять повстречались возчики, тоже из нашего поселка. Среди них был мой ближайший сосед. На этот раз я узнал свою беду, не чужую.

– С месяц тому назад, – сказал сосед, – похоронили мы твоего папашу. Шибко тужил он по тебе. Ведь еще осенью прошлого года из Сылвы приехал его знакомый старик, привез твою фуражку. «А самого, говорит, Сашу, белые так изрубили, что и признать нельзя было». Мать твоя глаз не осушала. А отец все больше молчком горевал. Потом заболел и помер… А зять ваш, Илья Николаич, на тобольскую каторгу к белым попал. Не то расстреляли его там, не то своей смертью помер.

Тяжело сообщать неприятные вести. Мой сосед сразу же попрощался и тронул свою подводу.

Мы с Куриловым молча поскакали дальше.

Так, значит, дома меня считают погибшим! Виновата фуражка, которую в августе 1918 года я потерял во время стычки с белоказаками в Сылве. На подкладке этой фуражки химическим карандашом было написано: «Александр Медведев».

Так же молча въехали мы на тихую улицу заводского поселка и заторопились каждый к себе.

С замирающим сердцем приблизился я к родному дому, слез с коня. Дверь в сени замкнута, ключа в условленном месте нет. Двор, раньше всегда чистый, теперь запущен. Недаром говорят: «Без хозяина дом сирота». Я пустил коня попастись на меже, в огороде, а сам взялся за метлу. Потом пошел к соседям, узнать, где мама.

Женщины, увидев меня, начали ахать, всхлипывать, рассказывать, как измучилась мать.

– Да где она, где? – нетерпеливо перебил я словоохотливых баб.

– В монастырь пошла, к ранней обедне, панихиду отслужить по убиенному воину Александру. По тебе, значит.

– Зачем же панихиду, коли я неверующий?

– Ну, все ж, как знать, что оно там, на том свете-то. Панихида-то, может, и неверующему сгодится…

Вернулся во двор. Солнышко пригревало все жарче. Глаза мои начали слипаться: ведь несколько ночей подряд почти не спал.

Прибрал коня, прилег на травку, подложив под голову седло, и в ту же минуту крепко заснул.

Разбудили меня теплые капли, падавшие на мои волосы, на щеки, на лоб. Я открыл глаза и увидел маму. Она стояла на коленях, наклонившись надо мной, и беззвучно плакала.

Сразу вскочил, прижал ее седую голову к своей груди.

– Ну, ну, чего ты?.. Чего теперь-то плакать?.. Вернулся ведь я, живой. Мам, слышишь? Мама!..

А вечером пошел в дом Виктора Суворова, и другая горемычная мать рассказала мне о нелегкой судьбе моего друга.

Едва поднявшийся после тяжелых приступов малярии, Виктор был арестован белыми. В тюрьме его зверски избивали, хотели расстрелять, но потом помиловали. Муж родной сестры Суворова – офицер царской армии, сын владельца крупной мастерской – участвовал десятого июня 1918 года в контрреволюционном выступлении «Союза фронтовиков», оказал сопротивление при задержании и был убит красногвардейцами. Богатая родня убитого пришла к начальнику белогвардейской контрразведки просить за Виктора. Благодаря этому Суворов и остался в живых.

Но, выпустив Виктора из тюрьмы, белые немедленно мобилизовали его в свою армию и отправили на фронт, на Южный Урал. Однако Суворов не изменил революции. Еще по дороге на фронт он сагитировал группу солдат своего взвода и при первой возможности перешел с ними к красным.

Об этом Виктор сообщил в записке, которую ему удалось каким-то образом переслать домой. Писал, что воюет теперь в Чапаевской дивизии.

Я ушел от Суворовых обрадованный, рассчитывая вскоре встретиться с другом. Но встретиться нам не пришлось. Осенью 1919 года Виктор Суворов умер от тяжелых ран в полевом лазарете на станции Абдулино. Чапаевцы похоронили его с почетом.

…Побывав у Витиной мамы, я в тот же вечер наведался к своему давнишнему наставнику Ионычу.

Телеграфист несказанно обрадовался мне. Он расспрашивал о знакомых, о боях, походах и сообщил тяжелые вести. Членов Верх-Исетского ревкома Василия Ваганова и Прокопия Кухтенко, а также еще нескольких товарищей, оставшихся в городе для подпольной работы, выдал провокатор. Их замучили в тюрьме. Саша Смановский, лежавший в госпитале, был заживо зарыт в землю у тюремной стены…

А утром я встречал весь свой полк, прибывший в Екатеринбург. Комиссар Сергей Кожевников прислал мне записку:

«Сегодня в 15.00 на площади у Московской заставы, около Верх-Исетского театра, назначен траурный митинг на братской могиле уральских коммунаров, замученных колчаковцами. Предлагаю тебе, как представителю заводской молодежи и делегату нашего полка, выступить на митинге».

К трем часам площадь перед театром заполнилась народом.

Около приготовленной братской могилы, на помосте, стояли открытые гробы с изуродованными, порубленными телами. Невозможно было узнать своих товарищей, с которыми встречался, разговаривал каждый день.

Люди, собравшиеся на площади, молчали. Тишину нарушали лишь сдержанные рыдания.

Потом открыли митинг. Начали выступать ораторы.

Когда я поднялся на трибуну, то долго не мог произнести ни слова. Вся тяжесть пережитого за год вдруг навалилась на меня.

Справившись наконец с волнением, я рассказал про Сашу Викулова, про то, как Семен Шихов поклялся отомстить за Германа Быкова и сам погиб на берегу Камы, рассказал про других товарищей, героически сражавшихся с врагом, про то, как мы, отступая далеко на запад, не теряли веры в победу.

– Мы, малышевцы, клянемся, что не будем щадить себя, уничтожая этих зверей, замучивших наших товарищей! Клянемся камня на камне не оставить от колчаковщины! – закончил я.

Оркестр заиграл похоронный марш. Прогремели прощальные винтовочные залпы…

Вечером следующего дня я обнял у ворот маму.

– Ну, не горюй. Теперь уж скоро совсем вернусь. Вот добьем белых – и вернусь.

В СИБИРИ

Части 30-й дивизии продвигались теперь к реке Тобол. 2-я бригада держала курс на Шадринск.

Лишь кое-где нам оказывали сопротивление офицерские батальоны штурмовиков и отборная колчаковская конница.

В эти дни наш эскадрон конной разведки оторвался от пехотных подразделений своего полка и выдвинулся далеко вперед.

Как-то под вечер кавалеристы заняли большое село юго-восточнее поселка Троицкое и расположились на отдых. Новый командир эскадрона, его помощник, я и еще несколько человек устроились у сельского старосты. Начали пить чай. В это время к избе подскакали двое всадников и бесцеремонно застучали в окно.

– Эй, староста! – крикнул один из них. – Отпусти овес да подводы наряди его вывезти!

– А кто приказывает? – поинтересовался командир эскадрона.

– Полка черных гусар старший фуражир, – последовал ответ.

– Ладно, заезжай во двор…

Во дворе усатого вахмистра-фуражира и его спутника быстро обезоружили, потом привели в избу и допросили. Вместе с протоколом допроса незадачливые фуражиры были отправлены в штаб полка, а сами мы сели на коней и последовали дальше.

Проскакав за ночь более пятидесяти верст, ворвались на рассвете в село Кривское, где отдыхали черные гусары. Часть колчаковских кавалеристов уничтожили, часть успела убежать. Нам достались обозы с фуражом и награбленным у населения добром.

На другой день наш эскадрон, петляя по извилистым дорогам через поля дозревающей пшеницы, добрался до большого села Подкорытова. Здесь уже находились прибывшие раньше нас Красногусарский полк 30-й дивизии, 4-й кавалерийский дивизион, а также конные разведчики 265-го и 267-го полков 2-й бригады. Красные гусары и 4-й кавдивизион входили в состав конной группы Н. Д. Томина, которую создало недавно командование 3-й армии, чтобы ускорить продвижение вперед. Самого Томина в селе не было. Он остался позади: подтягивал пехотные подразделения 2-й бригады.

Н. Д. Томин.

Вечером уставшие кавалеристы разбрелись по избам и легли спать. Наш эскадронный командир стянул сапоги, разделся и устроился на полу со всеми удобствами.

– Раздевайтесь и вы, товарищи, – сказал он мне и Мише Курилову. – Колчаковцы далеко… Ну, а уж в случае чего, нас разбудят красные гусары, они дозоры выставили.

Мы недолго думая последовали примеру командира и улеглись на попоне у самой двери. Духота в избе была несносная и, помучившись час-другой, мы, захватив с собой оружие, вышли во двор и устроились на телеге.

Разбудили нас выстрелы и крики:

– Вставайте! Белые!

Как выяснилось позднее, противник решил нанести частям 30-й дивизии контрудар на подступах к Шадринску и сосредоточил здесь два пехотных и два конных полка. Ночью местные кулаки сообщили белым, что в Подкорытове расположилась на отдых наша кавалерия. Взяв доносчиков проводниками, колчаковцы скрытно подошли к селу, сняли без шума несколько дозоров и успели с трех сторон окружить нас, прежде чем была объявлена тревога.

Услышав выстрелы и крики, мы с Куриловым, как очумелые, метнулись к коням. Успели только надеть сапоги да схватить оружие.

Основные силы противника завязали бой на восточной окраине села. Малышевцы, располагавшиеся в западной части Подкорытова, первыми прорвались сквозь вражеское кольцо, порубив с налету группу колчаковских драгун, и отошли в рощу, километрах в семи от села. Вскоре туда же прискакали и остальные наши кавалеристы.

Потери мы понесли небольшие, но многие лихие конники имели весьма неказистый вид. Некоторые были босиком, другие, как я и Курилов, – в сапогах со шпорами, но без верхнего обмундирования.

На рассвете в рощу примчался с ординарцами разъяренный Томин. Приказал нам построиться и «произвел смотр» живописным эскадронам.

– Разве это конница?! – ругался комбриг. – Это тетери, бесхвостые курицы! Общипали вас белые, как стреляных перепелок!..

Через час подошла пехота полка имени Малышева и других частей 2-й бригады.

Наши товарищи-пехотинцы вдоволь посмеялись над нами. Даже Павел Быков, очень сдержанный и редко шутивший, пустил шпильку в мой адрес:

– Никак, ты, Саня, одежу в карты проиграл? Или за постой пришлось дорого платить черноглазой Анютке?..

Томин отдал приказ продолжать наступление.

Общим ударом пехоты и кавалерии белые были выбиты из Подкорытова и покатились на юго-восток. Конная группа на плечах противника ворвалась в Шадринск.

Но мне в бою за этот город участвовать не пришлось. На подходе к нему в схватке с вражескими кавалеристами я получил сильный удар пикой по голове, вывалился из седла и потерял сознание. Если бы не каска – добротная стальная каска, сделанная на Лысьвенском заводе, – не быть бы мне живым.

Очнулся уже в Шадринске, на сеновале, с забинтованной головой. Полковой лекарь Иван Карлович долго доказывал, что мне необходимо лечь в лазарет. Я категорически отказался: время горячее, каждый человек на счету, какой уж тут лазарет! Но от строевой службы меня все-таки на несколько дней освободили, поручили привести в порядок партийное хозяйство эскадрона. Дел в партячейке действительно накопилось немало.

В середине августа 30-я дивизия вышла к Тоболу, форсировала его и двинулась дальше на восток.

«Даешь Омск, столицу Колчака!» – таков был теперь наш боевой клич.

К концу августа мы прошли от Тобола свыше ста пятидесяти километров, после чего наступление замедлилось.

Сопротивление белых нарастало с каждым днем.

Девятого сентября малышевцы с боем заняли большое село Истошино, расположенное километрах в восьмидесяти юго-западнее города Ишим.

Основные силы полка, преследуя противника, сразу же продвинулись на несколько верст восточнее села, а штаб и несколько взводов остались в Истошине. Здесь же расположились связисты, саперы и лазарет.

Утром десятого числа в селе начали собираться представители от всех партячеек: нужно было выбрать делегатов на армейский съезд коммунистов.

Я приехал с передовой позиции на рассвете, поспал несколько часов и пошел в партийное бюро полка. В избе, над дверью которой висела дощечка с надписью «Коллектив РКП(б)», уже сидело много красноармейцев.

Собрание представителей ячеек открыла Нина Мельникова.

– Товарищи! – обратилась она к нам. – Мы выполнили указание нашего вождя Владимира Ильича Ленина – освободили Урал до зимы. Но это далеко не конечная цель. Теперь предстоит напрячь все силы, чтобы окончательно разгромить Колчака. И это надо сделать как можно быстрее. С юга к Москве рвется Деникин. Положение на Южном фронте очень тяжелое. Советская республика по-прежнему в опасности. Чтобы мобилизовать всю энергию коммунистов, использовать все наши возможности для ускорения полной победы над Колчаком, политический отдел 3-й армии созывает в Екатеринбурге армейский съезд РКП(б). От нас должны быть избраны два делегата. Прошу выдвигать кандидатуры.

После короткого обсуждения делегатами выбрали командира 3-й роты Михалева и меня.

На другой день мы собирались выехать в село Армизонское, в штаб 2-й бригады, где было назначено совещание делегатов бригады. Но я провозился с передачей партийных дел почти до вечера и решил переночевать в Истошине. Михалев отправился в Армизонское один.

А вечером стало известно, что батальоны малышевцев под сильным натиском противника начали отступать. Истошино было оставлено нами. Штаб полка с обозами перебрался в деревню Снегирево.

Здесь я закончил наконец все дела, передал список коммунистов эскадрона, печать и казенные деньги писарю Володе Попову и решил хоть немного поспать перед дорогой. Но не успел лечь, как в Снегирево прискакал на взмыленном коне Миша Курилов. Он сообщил, что белые пытаются обойти нас справа.

Командир полка приказал немедленно отходить еще верст на пять – шесть.

Когда мы уже ушли от Снегирева километра на полтора, Володя Попов, ехавший рядом со мной, с дрожью в голосе спросил вдруг:

– Иваныч, а ты сдавал мне печать, список и деньги?

– Конечно, сдавал. Вот и расписка твоя у меня в кармане.

– Ну так, значит… я все это в избе забыл. Полевая сумка на стене осталась… В ней все…

– Эх ты! Разиня! – вскипел я и, круто повернув коня, помчался назад в деревню.

Вот и Снегирево. На улице никого нет. Почерневшие старые избы – все как одна. В которой же мы останавливались? Наверно, все-таки в этой. Я подъехал к окну, не закрытому ставнем. Не успел постучать, как оно отворилось и хозяйка протянула мне сумку.

– Возьми, касатик, – сказала она. – А то я сама не своя, что вы ее у меня забыли.

Пощупал сумку – печать там. Горячо поблагодарил хозяйку и поскакал обратно.

В конце деревни, из переулка слева, показалась группа людей с винтовками. Двое выбежали на дорогу:

– Стой! Кто едет?

– Свой! – ответил я, приближаясь к ним, и в тот же момент увидел в лунном свете погоны на плечах солдат. Колчаковцы!

Выхватил клинок, ударил наотмашь одного из них. Второй отскочил.

Я помчался карьером. Сзади захлопали выстрелы. Но мне повезло: удалось уйти невредимым.

Утром наши остались в какой-то деревеньке, а я поехал дальше на запад и часа через три добрался до Армизонского. Когда вошел в избу, где располагался штаб бригады, Томин уже заканчивал беседу с делегатами на армейский съезд коммунистов. Но не успел комбриг попрощаться с нами, как в дом вбежал дежурный по штабу с тревожным докладом:

– Справа, из-за озера, к селу движется колонна вражеской пехоты и конницы!

Томин поднял навстречу противнику всех, кто находился в Армизонском: два стрелковых взвода, штабников, обозников, даже санитаров лазарета и, конечно, нас – представителей на армейский съезд коммунистов.

К концу дня мы загнали белых в топкую низину между озерами. Рота колчаковцев почти целиком сдалась в плен. А эскадрон улан, одетых в голубые мундиры, дрался отчаянно и полностью был истреблен.

Допросив пленных, комбриг выяснил, что белогвардейцы нанесли сильный удар южнее Бердюжье, прорвали наш фронт и крупный отряд вражеской конницы движется теперь где-то по тылам 30-й и 29-й дивизий.

Томин решил немедленно послать в штадивы связных с донесением. В село Верхне-Суерское, где находился штаб нашей 30-й дивизии, было поручено ехать мне, а под Ялуторовск – в штадив 29-й – моему однополчанину Михалеву. На случай встречи с колчаковцами комбриг приказал нам сменить свою одежду на крестьянскую, а кавалерийские седла – на местные, кустарной выделки.

Я сел на свежего коня и, проскакав за 10—11 часов около девяноста километров, рано утром прибыл в Верхне-Суерское. Пришлось разбудить комиссара и начальника дивизии. Услышав мое сообщение, они начали срочно принимать необходимые меры, чтобы ликвидировать угрозу, возникшую в результате прорыва вражеской конницы.

Выполнив приказ Томина, я направился в Ялуторовск, чтобы встретиться там с Михалевым и вместе следовать на армейский съезд в Екатеринбург.

В дороге мы узнали, что части 30, 29 и 51-й дивизий, упорно обороняясь, начали медленный отход на запад, к реке Тобол. Вместе с ними отходило трудовое население, около года прожившее под властью Колчака и не желавшее больше испытывать на себе все прелести этого жестокого, антинародного режима. Полки обильно пополнялись добровольцами из местных крестьян.

В Екатеринбурге, в штабе армии, нас, делегатов на партийный съезд, приветливо встретили командарм Меженинов, член Реввоенсовета армии Кузьмин и начальник политотдела Лепа. Они обстоятельно ознакомили представителей партийных организаций частей с политической обстановкой в Советской республике, с положением на фронтах. Потом товарищ Кузьмин объявил, что в связи с контрнаступлением Колчака съезд отменяется и всех делегатов решено направить в освобожденные от белогвардейцев районы Урала для срочной вербовки добровольцев в ряды Красной Армии.

После этого нас два дня инструктировали в политотделе и выдали каждому мандат уполномоченного Реввоенсовета армии.

Мне предложили выступить как делегату-фронтовику перед рабочими Верх-Исетского завода. И вот с путевкой политотдела я направился на родной завод. Сначала зашел в партком, представился. Потом заглянул в сортировку, где шесть лет назад начинал свой трудовой путь.

Когда осматривал знакомый цех, кто-то сзади обнял меня.

Я обернулся. Передо мной стоял ужасно похудевший, почти совсем седой, с большим шрамом на виске Николай Сивков. Тот, что преподавал нам, рабочим подросткам, первые уроки классовой борьбы, по чьему совету подручные мастеров-сортировщиков провели свою первую забастовку.

– Здравствуй, дядя Николай! – обрадовался я.

– Здравствуй, Саня, дорогой, здравствуй! – взволнованно произнес Сивков.

Мы обнялись.

– Последний раз слышал про тебя, дядя Николай, осенью прошлого года, в желдорбате на 61-м разъезде.

– Правильно… Был я в этом батальоне, – грустно сказал Сивков. – А потом меня, раненного в голову и грудь, увезли в Пермский госпиталь. Раны долго не заживали, залежался я… Ну а после колчаковцы Пермь захватили. Госпиталь эвакуироваться не успел. И вот тут-то началось… Пострашнее, чем на фронте. Лютовали беляки, как взбесившиеся звери. Избивали, истязали народ… И особенно нас, – тех, что в госпитале оказались. Приезжавший из Екатеринбурга начальник контрразведки палач Ермохин каленым штыком прижигал мне незарубцевавшуюся рану на виске. Видишь, какой шрам теперь…

Сивков перевел дух и продолжал неторопливо:

– Отправили меня с группой других пленных в Нижнетуринскую тюрьму, а оттуда повезли в Сибирь. И в страшном сне не может привидеться то, что творилось в нашем эшелоне. Каратели не давали нам ни есть ни пить. Люди сходили с ума от жажды, многие умирали. Мертвых колчаковцы не убирали. Трупы разлагались тут же, в вагонах. Недаром наш поезд назывался «эшелоном смерти»…

На перегоне между Тюменью и Ялуторовском мы, группа наиболее выносливых узников, проломили пол в вагоне и вырвались на волю… Теперь вот я сортировкой заведую, – неожиданно закончил дядя Николай.

Я молча, плотно сжимая губы, выслушал этот жуткий рассказ.

– Ну а тебя каким ветром занесло сюда? – поинтересовался Сивков.

– Приехал на армейский партийный съезд и получил задание вербовать добровольцев в Красную Армию. В политотделе поручили мне выступить вот здесь, на заводе, перед рабочими… Как тут дела? Кто еще из наших работает?

– Николай Михайлович Давыдов директором завода теперь. Богатырев, Сырчиков, Рыбников-старший и некоторые другие мастера – кто по возрасту, кто по ранению – тоже вернулись, в цехах трудятся… Шпынов здесь. Он при белых сначала работал, но, когда стали раскатывать серебро для чехов, разъярился старик и ушел с завода. Приходила к нему домой делегация. Уговаривали вернуться, грозились. Не сдался старик. Самолично выгнал их. Такого на испуг не возьмешь… А сын его, Сергей, – помнишь? – так он коммунист теперь, комиссаром полка на Южном фронте…

К полудню на площади между листопрокаткой и сортировкой собрались около двухсот рабочих. Я взобрался на водовозные дроги и, сильно волнуясь, начал свою речь. Рассказал как умел о политической обстановке в Советской республике. Потом говорил о боевых подвигах малышевцев – бывших рабочих Верх-Исетского завода. А закончил речь так:

– Вы здесь, в тылу, должны трудиться, не щадя сил, а мы, фронтовики, даем слово быстро добить Колчака и выполнить любой приказ Советской власти, чтобы полностью освободить нашу Республику от белогвардейцев и иностранных интервентов.

На другой день я вместе с Алексеем Третьяковым – тоже уполномоченным Реввоенсовета армии – выехал в Камышлов. Там также началось с митинга. Он был очень многолюден и проводился на соборной площади.

Затем на паре добрых коней мы отправились по деревням и селам. Примерно за неделю объехали пять волостей, записывая добровольцев в Красную Армию и тут же помогая восстанавливать на местах Советскую власть. Добровольцев было много, люди, недавно освобожденные от колчаковщины, шли в Красную Армию охотно.

В других районах вербовка прошла также успешно. Только в Екатеринбургской губернии из добровольцев сформировали четыре полка. Все они были направлены на Восточный фронт.

Меня опять вызвал к себе товарищ Лепа и предложил остаться в политотделе армии. Я решительно отказался.

Начпоарм по-отечески урезонивал меня.

– Молодые коммунисты из рабочих, – говорил он, – проварившиеся в котле гражданской войны, очень нужны здесь. Надо быстрее укреплять в освобожденных районах Советскую власть, восстанавливать разрушенные заводы и фабрики.

В конце концов сошлись на том, что меня назначат инспектором политотдела 30-й дивизии. «Ничего, – думал я, – потом как-нибудь и в свой полк вернусь».

В начале ноября приехал в город Ишим, только что освобожденный от колчаковцев, а оттуда через несколько дней с группой работников подива прибыл уже в Омск.

Первой в столицу Колчака вступила четырнадцатого ноября 27-я дивизия 5-й армии. Наша, 30-я, обошла город слева и продвигалась дальше. Пришлось догонять ее на санитарной «летучке».

Вместе со мной ехал и начальник подива. В дороге, воспользовавшись случаем, я попросил его отпустить меня в полк имени Малышева. Но мой начальник рассуждал точно так же, как и товарищ Лепа:

– Фронтовиков-партийцев, многократно проверенных в жестоких боях, будем использовать на работе в политорганах как резерв для выдвижения в новые части, где народ еще сырой, не закаленный.

При подходе к станции Барабинск догнали приданный нашей дивизии, недавно сформированный конный полк, который получил название «Восточный». Комиссар полка болел сыпным тифом, и мне было приказано заменить его.

Вечером, преодолев яростное сопротивление спешенной кавалерийской части противника, мы ворвались на станцию. Она оказалась забитой вражескими эшелонами с оружием, боеприпасами, продовольствием и… «представителями российских правящих сословий», не успевшими убежать вслед за своим верховным правителем.

На товарной платформе, под навесом, что-то было ровно уложено в прямоугольник и затянуто доверху брезентом. Приблизившись с группой конников к этому прямоугольнику, я перерубил клинком веревку, державшую брезент. Тяжелое серое полотно упало вниз. И мы, солдаты беспощадной гражданской войны, не раз встречавшиеся лицом к лицу со смертью, замерли, потрясенные ужасной картиной. Перед нами аккуратным штабелем высотой не менее шести метров лежали исколотые, изрубленные, почерневшие на морозе голые трупы с кандалами на руках и ногах…

От местных жителей узнали, что незадолго до нашего прихода колчаковские каратели зверски убили в Барабинске группу красноармейцев и партийных работников, которые попали в плен к белым в 1918 году при отходе советских войск с Урала. Трупы этих мучеников и были сложены на станции.

Мы с честью похоронили тела погибших. Начальник политотдела дивизии, выступая на траурном митинге в присутствии всех жителей поселка, сказал:

– Запомните, товарищи, на всю жизнь запомните, детям и внукам своим расскажите, какой ценой пришлось платить за свободу, за светлое будущее социалистического государства рабочих и крестьян…

На следующий день полк двинулся дальше.

В дороге я вдруг почувствовал себя плохо: сильно заболела голова, пропал аппетит, начался кашель, ноги стали подкашиваться от слабости. Меня одели в трофейную собачью доху и посадили в сани.

Неподалеку от Новониколаевска (ныне Новосибирск) я, как будто немного одолев болезнь, снова сел на коня и присоединился к головному эскадрону. Мы должны были занять село Чик, находившееся рядом со станцией того же названия. По данным разведки, в селе стояла школа юнкеров, которые согласились сдаться в плен.

Когда приблизились к Чику, над воротами изгороди, окружавшей село, увидели белый флаг. Но из села по нам вдруг открыли огонь несколько станковых пулеметов. «Вот тебе и добровольная сдача», – мелькнула у меня мысль. В тот же момент мой конь вздыбился и замертво рухнул на твердый укатанный снег. Я выскочил из седла, отлетел в сторону. Почувствовал свинцовую тяжесть в правой ноге. Не смог ни встать ни даже повернуться…

Больше половины эскадрона погибло в результате подлого обмана колчаковцев. Но спустя несколько часов спешенные конники других подразделений Восточного полка взяли село и истребили юнкеров всех до единого.

Со мной долго возились в полковом лазарете. Оттерли спиртом прихваченные морозом пальцы рук и ног, тщательно перевязали тяжелую рану в правом бедре и «устроили» меня в штабной обоз: госпитали наши отстали и все еще находились где-то под Омском.

И вот начал я «преследовать» белых, лежа на санях, в упаковке из собачьих дох. Временами терял сознание.

А когда приходил в себя, видел тянувшиеся навстречу вереницы грязных, оборванных пленных. По обочинам дороги валялись полузанесенные снегом трупы колчаковцев, торчали брошенные противником пушки, повозки, кухни.

Таким образом я добрался до станции Тайга, где части 27-й и 30-й дивизий только что разгромили соединение польских легионеров. Отсюда меня отправили с санитаром в Томск, занятый уже 2-й бригадой нашей 30-й дивизии.

Сначала меня определили в гостиницу «Европа», где размещался хороший хирургический госпиталь, брошенный белыми. Однако там я не задержался. Дежурный врач установил, что я не только ранен, но и болен сыпным тифом. Меня перевезли в другой, инфекционный, госпиталь.