Текст книги "Исландская карта. Русский аркан"

Автор книги: Александр Громов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Кажется, одну проблему решили, – указав глазами на цесаревича, шепнул Враницкий Розену.

Тот лишь покачал головой в великом сомнении.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
повествующая о людях подземелья

– Ы-ы-ы-ы… р-раз!.. Еще!.. Ы-ы-ы-ы…

Доверху наполненная углем вагонетка будто примерзла к рельсам. Сдвинуть ее с места казалось столь же нереальным делом, как выкорчевать голыми руками Александрийский столп. А главное, столь же ненужным делом.

Хуже того – сугубо вредным. Если задуматься о том, куда пойдет этот уголь, в топках каких кораблей он сгорит до последней пылинки и что эти корабли натворят в океане, то лучше и не жить на свете. Ведь стыдно. Стыдно, что именно твоими заскорузлыми, израненными в кровь руками, твоим потом, твоим горбом прирастает мощь возомнивших о себе негодяев, исстари привыкших терроризировать мирное судоходство. Сколько моряков не вернется домой! Сколько матерей и вдов будут напрасно приходить к причалу, тщетно дожидаясь своего единственного Ваню, или Жана, или Ганса! Сколько прольется слез! Сколько детей вырастет без отцов!

«Море взяло», – скажут со вздохом соседи. Море ли? Или пираты уже причислены к стихийным силам природы? Тот же Ваня, или Жан, или Ганс, оплакиваемый как мертвый, может навеки остаться как на дне моря, так и в угольных шахтах Шпицбергена. Для безутешных матерей и вдов это все равно.

У тех, кто попал в шахту, нет выхода. Еще год, два, пять раб будет жить под землей, добывая необходимый пиратам уголь и никогда не видя света. Больше пяти лет не выдерживает никто. Умерших хоронят тут же, завалив пустой породой. Но шахта – могила и для живых.

Слабый духом смиряется, пытаясь на каждом шагу хитрить и отлынивать, чтобы протянуть подольше. Сильный – если он не был убит раньше и оказался в шахте – копит злобу. Сильный из новичков – еще и задумывается. О том, например, как соотносится его нынешний непосильный труд с естественным человеческим желанием делать добро или хотя бы не умножать количество зла в этом отнюдь не лучшем из миров.

Тогда свистит плеть надсмотрщика, напоминая: думать вредно. Работать, скоты! У-у, мразь! Работать! Шкуру на ремни пущу! Без жратвы оставлю!

И сквозь стоны и надрывный кашель вновь слышится мучительное:

– Ы-ы-ы-ы-ы…

Лопухин навалился плечом, уперся ногами в шпалу. Вздулись жилы. Вагонетка издала пронзительный скрип. Пошла? Нет, рано, надо еще подтолкнуть… Ы-ы-ы-ы-ы…

Пошла!

Откатывали вдвоем. Напарник Лопухину достался квелый, придурковатый и с хитринкой. Душа Ефима Васюткина была для графа открытой и, признаться, малоинтересной книгой: глуп, ленив, завистлив и злораден. Когда надо было трогать вагонетку с места или толкать на подъем, он только изображал, будто работает в полную силу. А пусть-ка барин-белоручка поработает! Что, барин, небось не сладко? То-то. Попил народной кровушки? Теперь твоей попьют. Есть в жизни справедливость!

Но свистела в очередной раз плеть, и Ефим понимал, что справедливости нет. В отличие от него, надсмотрщику было все равно, кто тут граф, а кто не граф. Все рабы, и все обязаны равно трудиться. Надсмотрщик обладал острым глазом и лодырей не щадил.

– В разгон ее…

Штольня наполнялась гулом и грохотом. Рельсы шли под уклон, и движение вагонетки ускорялось. Откатчики не отдыхали – они гнались за убегающей махиной, на бегу стараясь подтолкнуть ее еще чуть-чуть, потому что дальше шел затяжной подъем. Пусть разогнавшаяся вагонетка взбежит по нему как можно выше. А потом все равно придется упираться, толкать что есть силы, выгадывая аршин за аршином, и тянуть-стонать нескончаемое «ы-ы-ы».

Вверх-вниз, вверх-вниз… Штольни и штреки не были строго горизонтальными – они шли, повинуясь плавным изгибам угольного пласта. С какой стати выравнивать трассу при избытке дармовой рабочей силы? Хорошо еще, что пласт лежал не слишком наклонно…

То и дело в стенах штольни попадались вырубленные ниши – временные убежища для того, кто хотел разойтись с вагонеткой, чаще всего для надсмотрщиков, вооруженных плетьми, револьверами и иногда пятилинейными винтовками разных систем. Надсмотрщиков было не так уж мало – все больше крепкие старики с выцветшими безжалостными глазами и жуткими шрамами, иногда калеки. Один култыхал на заменяющей ногу деревяшке. Другой был лишен пальцев на правой руке, но виртуозно работал плетью, держа ее левой. Бывшие головорезы, списанные с кораблей как устаревший хлам, продолжали приносить пользу пиратской республике. Служба надсмотрщиков была скучна, но сонных ротозеев не встречалось. От раба только и жди удара в спину.

Попадались и не скандинавы. Запомнился черный, как уголь, арап в тюрбане и с большим золотым кольцом в носу поверх тряпицы, закрывающей рот. В кольце угадывался женский браслет.

Все здесь были арапами. Въевшаяся в поры угольная пыль равно чернила раба и надсмотрщика. Но кольцо в носу, а не в ухе, и чересчур сверкающие белки были только у одного. Как арап попал к исландцам, почему не стал рабом? Бог весть. Или все-таки был превращен в раба, но поднялся до надсмотрщика на костях товарищей?

Довезя вагонетку до подъемника, остановились, переводя дух, отерли пот. Двое вооруженных лопатами рабов-погрузчиков принялись споро кидать уголь из вагонетки в преогромную деревянную бадью, спущенную на веревке с крюком из круглой дыры в потолке. Наполнив доверху, подергали за веревку, и бадья уехала вверх. Куски угля застучали о дно следующей бадьи…

Пока шла разгрузка, откатчики отдыхали. Ефим Васюткин лег в угольную грязь и закатил глаза, симулируя безмерную усталость. Лопухин, опершись о край вагонетки, остался на ногах. Теснило дыхание, стучало в висках, но все же было терпимо. Работа откатчика, как и работа загрузчика, не считалась самой тяжелой, ибо включала в себя моменты отдохновения. Забойщикам приходилось куда тяжелее.

Беда состояла вот в чем: сегодня Лопухина опять поставили в тот забой, где ворочал киркой Елисей Стаканов. Бывший кочегар с захваченного пиратами парохода «Русь», казалось, вовсе не заметивший плена и рабства, слыл местной достопримечательностью. Здоровенный немногословный детина был ввергнут в шахту года четыре назад и до сих пор трудился так, что даже надсмотрщики диву давались. Загрузчики и откатчики выбивались из сил, а он знай себе махал киркой, не уставая и не жалуясь. Будто не угольный пласт был перед ним, а просто преграда, безмерно протяженная твердая преграда, пробив которую можно было выйти на вольный воздух и обрести свободу.

Это в лучшем случае. В худшем – Лопухин не знал, что и подумать о Стаканове. Выслуживается? Как же, выслужишься тут упорным трудом… Боится плети? Гм… Лучше уж плеть, чем столь зверское добровольное насилие над самим собой. И как только грыжа у него до сих пор не выпала? На ум лезло одно: простодушный богатырь окончательно повредился в уме и уже давно не соображает, где он находится и на кого горбатится.

Стаканова хотелось удавить. Круша пласт, выдавая на-гора тонны и тонны угля, он очень мешал думать. Слишком уж часто приходилось откатывать вагонетку, а за этим занятием не пофилософствуешь и не поанализируешь. Положим, о философии Лопухин давно забыл, но как тут предашься анализу, хотя бы самому элементарному, когда в глазах мельтешат багровые круги, а в мыслях прочно засело то же самое, что и на языке:

– Ы-ы-ы-ы…

Печальные и безнадежные фонемы рабочего скота. Если только не дерева, скрипящего и стонущего под топором лесоруба.

Хотя, честно признаться, иногда везло. Да и вообще… Два миллиона золотых рублей – именно во столько был оценен Лопухин – не валяются ни на какой дороге, ни на сухопутной, ни на морской. В противном случае еще молодой, здоровый и крепкий пленник, вероятно, угодил бы в забойщики в самом дальнем штреке самого глубокого яруса шахты. Его берегли, граф это понимал. Курицу, несущую золотые яйца, не режут. Но и позволить ей расхаживать без дела – тоже, знаете ли, баловство…

Времени было хоть отбавляй. Пока пираты одним им известными путями дадут знать о Лопухине русским властям, пока власти свяжутся с ближайшими родственниками, пока выяснится, что все состояние графа в бумагах и недвижимости не достигает и четверти потребной на выкуп суммы, пройдет не одна неделя. Вероятно, и не один месяц.

Личное положение графа отнюдь не было безнадежным. Как прежде русские люди собирали деньги по подписке на выкуп русских офицеров, плененных на кавказской войне, так и теперь собирали на выкуп несчастных из угольных шахт. Зиндан или шахта – невелика разница. Некоторые – ничтожное меньшинство – получали свободу.

Государь заплатит? Вероятно, да. А может быть, и нет. В конце концов, граф Лопухин не оправдал возлагаемых на него надежд, за что же платить? Если даже да – Господи, стыд-то какой! Государю всея Руси станет диктовать условия какой-то вшивый варвар, бандит, природный хам, еще больше охамевший от безнаказанности! Позор! «Господи, – неслышно шептал Лопухин, – дай государю твердости отвергнуть с порога требования негодяев. Свобода хороша, но только не такой ценой…»

А какой? Ради выплаты выкупа родственники влезут в колоссальные долги? Еще менее вероятно, хотя верить в это, конечно, не возбраняется… Сколько-нибудь средств принесет подписной лист? Гм… Но, так или иначе, в конечном итоге можно надеяться на благоприятный исход.

Благоприятный? Это – благоприятный исход?! Но для кого? Для одного лишь графа Лопухина? А как насчет других пленных?

Было отчего скрежетать зубами.

Скрежетание началось еще в трюме пиратского судна и усилилось по прибытии в Рейкьявик. Не заполучив цесаревича, раздосадованный Рутгер Кровавый Бушприт желал покрыть хотя бы часть издержек.

К немалому удивлению графа, пираты были наслышаны о нем и довольно точно представляли себе как ранг пленника, так и исполняемую им функцию при цесаревиче. Беседа о выкупе состоялась в помещении, весьма похожем на купеческую контору. Рутгер не присутствовал. Все вышло чинно, по-деловому, хотя, собственно, назвать беседой это было трудно. В ответ на названную сумму граф лишь презрительно расхохотался, после чего «представитель торгового дома» – с виду типичный бюргер в одежде буржуазного покроя – пожал плечами и прервал аудиенцию. Знатного пленника отвели обратно на «Черный ворон» и вновь водворили в трюм. Незнатных пленников оттуда и не выпускали.

Потом вновь закачало. День ото дня в темном трюме становилось все холоднее, и кто-то из матросов «Чухонца» первым догадался с тоской: «На Грумант нас везут, аспиды».

Один Нил стал выспрашивать, что это такое – Грумант, он же Шпицберген на немецких картах, он же Свальбард на нурманнском наречии. Остальные знали и так. А один матрос затянул было заунывную и жуткую до дрожи песню невольников:

Там на шахте угольной

Парню в зубы съездили,

Сто горячих всыпали,

Кинули в забой…

На певуна накинулись с бранью и едва не пересчитали ему зубы задолго до Шпицбергена. Всякому ведь хочется верить в лучшее, а участь того, кто каркает, как правило, незавидна. Даже если он выкаркивает сущую правду.

Нашлись и те, у кого кум, шурин или сват водили дружбу со счастливцем, бежавшим или выкупленным с пиратской каторги. В тесном и холодном трюме зазвучали истории, одна неправдоподобнее другой. И кто-то уже произнес с явной надеждой в голосе: «А может, еще поживем, братцы?», – и кто-то вслух помечтал пристроиться при кухне…

Реальность оказалась проще и грубее. Партию невольников без лишних проволочек спустили в шахту. Кого-то поставили на погрузку, кого-то на откатку, кого-то к насосу на откачку воды, кому-то вручили кайло. В памяти остались лишь кривобокие постройки убогого поселка, горы приготовленного к погрузке угля, безобразные отвалы пустой породы, вонючие груды рыбьих отбросов с роющимися в них псами, а над всем этим убожеством – черные склоны настоящих гор и сахарная белизна снегов – суровый и на диво красивый фасад Груманта.

Счастливы были те, кого оставляли для наружных работ. Попавший в шахту пленник не видел больше ни этих гор, ни этого снега. Спальней рабам служила старая, заброшенная выработка с трухлявыми креплениями. Неструганные, черные от въевшейся угольной пыли доски и ветхое, всегда влажное, кишащее насекомыми тряпье именовались постелями. Работа в шахте шла в две смены, по двенадцать часов с получасовым перерывом на обед, без выходных и праздников. За смену рабы выматывались так, что еле-еле волочили ноги. Вечный кашель соседей, болезненные стоны, охи, ошеломляющая вонь, беспрестанный кожный зуд… Поначалу Лопухин не мог спать. Потом привык.

Пришлось привыкнуть и присаживаться у всех на виду на дощатый помост над бездонным колодцем, служившим уборной, и к укусам насекомых, и к отвратительному на вкус вареву из протухшей трески и тюленины, выдаваемому дважды в день, и к обжигающей боли от удара плетью, и к бессмысленным лицам рабов, превращенных угольной пылью в карикатуры на негров из Сенегамбии, и к богохульству отчаявшихся, и к визгливому хохоту повредившихся в уме, и к свинству опустившихся. Важно было не опуститься самому. Как очень немногие, Лопухин ежедневно умывался, пользуясь струйками просачивающейся откуда-то сверху воды, и, вызывая общее удивление, проделывал утреннюю гимнастику. Нередко – стиснув зубы. Никто не слышал его жалоб. Он видел: многие только и ждут, когда он начнет хныкать, чтобы возрадоваться гнусненькой радостью мелкого душой человека: «Вона она где, истинная справедливость! Не сладко небось, ваше высокоблагородие?..» Не дождутся.

О побеге нечего было и думать. Бунт? По словам немногочисленных старожилов, последний бунт в этой шахте случился года три назад. Охрана не дала стихийно восставшим рабам выйти на поверхность. Многие из них были перестреляны, как куропатки, а еще больше народу погибло в штреках, когда отчего-то загорелся пласт угля. Может, охранники и подожгли, с них станется. Не им гореть и задыхаться в подземельях, не им и тушить пожар. А что до временного прекращения добычи, то разве на Шпицбергене только одна шахта? С тех пор как отрезало – лишь индивидуальные бунты, мгновенно подавляемые, и ни одного массового…

Лопаты погрузчиков заскребли по дну вагонетки.

– Готово. Откатывай.

Покатили. Двигать порожнюю вагонетку тоже было несладко, и все-таки обратный путь казался отдыхом. Скрипели оси. Кашлял и корчился то ли от настоящей, то ли от воображаемой боли Ефим Васюткин. Капало сверху. Алмазно сверкал антрацит в тусклом свете висящих на крюках карбидных фонарей. От фонаря до фонаря, и дальше – до следующего фонаря… Работа вола или мула. Или сойти с ума, или впасть в животное отупение. Казалось, иного не дано. Разум съеживался, выбирая укромную норку. И все же…

Напротив фонаря из потолка штольни скалился намертво впечатанный в породу череп доисторической твари. Никто не обращал на него внимания. Увидев его впервые, Лопухин сумел изумиться и подумать о том, какую сумму согласился бы выложить Императорский зоологический музей за эту находку. Прекрасной сохранности стегоцефал! А ведь пропадет, пропадет непременно, когда под тяжестью пятидесятисаженной каменной толщи над головой рухнут крепления сводов, или прорвутся подземные воды, или вспыхнет и взорвется к чертовой матери накопившийся рудничный газ, как это уже не раз бывало…

Судьба?

Для смирившегося – да. И только так. Мир вообще жесток, а уж в пиратском плену – стократ. И все же выхода нет только для того, кто его не ищет.

И привычка мыслить тут сугубо полезна.

Вновь и вновь перед мысленным взором Лопухина вставало усталое лицо государя. Как укор. Но разве он, статский советник граф Лопухин, не сделал все от него зависящее?

Наверное, сделал. И не его вина, что он не доставил цесаревича во Владивосток в целости и сохранности. Не его вина!

А чья же?

«Вы хороши пошти во вшем, – прошамкал Лопухину много лет назад старый генерал Липпельт, руководивший специальной подготовкой. – Я вижу в ваш лишь один недоштаток: вы шлишком шильно переживаете швои неудаши. Шапомните, от ошибок в нашем деле не заштрахован никто, но дельный работник, шовершив ошибку, штараетша немедленно ее ишправить, не тратя времени на бешполешное шамоунишижение. Предоштавьте нашальштву право наживать ваш ошлом, для того оно и шущештвует…»

Мудр был старый служака, царствие ему небесное. Заметил, уличил, попытался помочь.

Да видно, не в коня корм.

Винить и оправдывать себя Лопухин, однако, прекратил. Усилием воли перевел мысль в практическую плоскость.

Понемногу выстраивалась логическая схема. Чего желает государь? Нет причин сомневаться в искренности слов, сказанных им на лужайке перед Монплезиром. Помимо политического значения вояжа государь горячо надеется на то, что наследник проветрится и возьмется за ум. Чего хочет цесаревич? Ну, это совсем просто: продолжать жить в свое удовольствие, сиречь кутить и бесчинствовать без помехи. В чем состоял авантаж пиратов? Тоже ясно: пленить наследника российского престола и потребовать за него колоссальный выкуп. Опасность разбудить русского медведя вольным ярлам до лампады, им бы хапать да хапать… Теперь англичане… К чему стремилась британская секретная дипломатия, науськивая пиратов, и британские же секретные службы, засылая диверсантов? Тоже не вопрос. Как минимум: помешать плаванию, сразу выиграв одну фигуру в дипломатической игре. Как максимум: развязать долгую и изнурительную войну между Россией и пиратской республикой, тайком поддерживая пиратов в этой войне, а затем выступить по обстоятельствам – либо посредником в мирных переговорах, либо падальщиком на поле боя. При случае урвать себе Ньюфаундленд. Изумительно выгодная и привычная Альбиону роль смеющегося третьего.

Не исключен и третий вариант: открытое выступление на стороне пиратов против антиисландской коалиции (буде таковую удастся создать) и как следствие общеевропейская война. Мотивы прозрачны: Британия во что бы то ни стало желает остаться единственной морской сверхдержавой, без чего немыслимо существование гигантской колониальной империи…

Что же было противопоставлено этим планам? Дипломатическая подготовка экспедиции? Увы. Боевая мощь, заключенная в одном паровом корвете и одной героической устаревшей канонерке? В то время как один-единственный русский броненосец в четверть часа раскатал бы всю флотилию Рутгера Кровавый Бушприт, опоздай она кинуться врассыпную?

Вот то-то и оно.

Полковник Розен, делясь опасениями касательно реальности похода во Владивосток, был тысячу раз прав, но не договорил того, что наверняка вертелось в его геншабистской голове. Кто В РОССИИбыл заинтересован в том, чтобы поход окончился неудачей? Точнее, в том, чтобы наследник престола угодил в заварушку с печальными для него последствиями?

«Малый» двор и вся пьянь и дрянь, облепившая наследника, как мухи… это самое?

Ни в коем случае. Мухи не станут губить свой пищевой ресурс.

Высшая аристократия империи, пустые и бездарные отпрыски вырождающихся фамилий, числящиеся в лучшем случае по министерству двора?

Нет, не они. Им невыгодно. При таком государе, каков Константин Александрович, у них почти нет шансов выдвинуться на ключевые посты. При Михаиле Константиновиче такие шансы появятся.

Мраксисты и прочие радикалы?

Тоже не они. По всей логике, им, хоть и безбожники, следовало бы ежедневно молиться за здравие цесаревича, а имея в руках хоть какие-нибудь рычаги влияния на события, всячески оберегать его, пылинки с него сдувать! Потому что лишь при таком государе, каким станет – если станет – цесаревич Михаил Константинович, только и могут возникнуть предпосылки к любезной им социальной революции. Да и нет у них никаких рычагов влияния, нос не дорос.

Или они противу всех фактов умнее и – страшно подумать – влиятельнее, чем кажутся? Война им на руку, особенно если удастся раздуть ее до общеевропейских масштабов… Хотя сама по себе война ничего им не даст. Вот если бы им свезло и возвести Михаила Константиновича на престол, и войну начать, и добиться поражения России… Таких «везений», однако, не бывает.

Значит, наоборот, патриоты, верные престолу монархисты, люди активного ума, достигшие чинов и влияния не родовитостью, но способностями? Те, на ком, по мнению очень многих, держится Россия? И первый из них – морской министр адмирал Грейгорович?

Впору было забыть о вагонетке и хлопнуть себя по лбу. Лопухин лишь ругнулся вполголоса. Просмотрел! Оставил военным военные вопросы, чересчур увлекся ловлей агентов! Да и надзор за цесаревичем отнял слишком много сил и драгоценного времени. В итоге пришлось уделить все внимание тактике, забыв о стратегии. И вот вам результат!

Морской министр Лазарь Спиридович Грейгорович… Не будучи представлен ему лично, Лопухин не раз видел при дворе неестественно прямую фигуру старика в черном флотском мундире с панцирем сверкающих наград повыше кортика, пониже раздвоенной седой бороды. При нем русский флот интенсивно строился и перевооружался. О нем говорили: «Ох, и крут, но справедлив». И успешная блокада норвежских фиордов во время последней кампании, и новаторский учебник морской тактики, и доступ в Морской корпус разночинных и крестьянских детей, показавших должные способности, и спешно сооружаемые военно-морские базы во Владивостоке и Петропавловске-Камчатском – все это был он, адмирал Грейгорович. Умен. Способен. Деятелен. Абсолютно бесстрашен. Авторитетен в своей области сверх всякой меры. Патриот России до мозга костей. Неужели – он?

Карьера его началась еще при покойном государе Александре Георгиевиче. Великий император не терпел двух вещей: когда при нем говорили нечто вроде «куда уж нам-то лезть» и когда трещали о славянском единстве. Говорившие первое были, по его мнению, ленивы, трещавшие о втором – глупы. И те и другие подлежали отстранению от реального влияния на государственные дела.

Наверное, неспроста Александр Георгиевич произвел в контр-адмиралы неудобного для многих тридцатилетнего командира «Ростислава». По-видимому, уже тогда просматривалось в нем нечто большее, чем моряцкая отвага и понимание службы.

С тех пор – только вверх.

Контр-адмирал… вице-адмирал… адмирал… и вот уже без малого десять лет морской министр России.

Если Третье отделение личной Е.И.В. канцелярии и имело компрометирующие документы на адмирала Грейгоровича, то граф Лопухин не был с ними знаком. А скорее всего, таких документов вообще не существовало. С какой стати голубые мундиры стали бы шпионить за верными слугами престола, рискуя навлечь на себя гнев государя? Заняться нечем, так вас понимать? Штат, что ли, избыточно велик? Урежем!

Но как прикажете переварить факт: именно морской министр выбрал для морского похода через полсвета два разнородных, далеко не самых сильных в боевом отношении корабля, да еще со сводными, не сработавшимися в предыдущих походах экипажами? Неужели он жертвовал ими сознательно? А заодно – лучшими офицерами, прекрасными матросами и мальчишками-гардемаринами? Трудно поверить в это, но иначе головоломка попросту не складывается…

Итак, Грейгорович?

Да. Но не только он, а, пожалуй, вся патриотическая партия при дворе и в государственном аппарате, а это ни много ни мало несколько десятков влиятельных сановников, на чьем знамени смело можно написать девиз: «Служить отечеству и престолу, но не персонам». Именно таких людей император Константин Александрович выдвигал на первые места в государстве. О, эти люди – прекрасные люди, между прочим, патриоты и умницы! – пожалуй, лучше самого государя знают, что нужно России и, главное, чего ей не нужно…

И в первую очередь, по их мнению, ей не нужен пьяный и жалкий император Михаил Константинович с его окружением. Падение престижа монархии ниже плинтуса – беда не только монархии, но и России в целом. Если бы только цесаревич не был столь безнадежен…

Увы. Модус вивенди цесаревича не сулил патриотам никаких надежд. Великий князь Дмитрий Константинович – вот кого они мечтали бы увидеть на престоле! Вот тот единственный, кто сумел бы стать достойным и даже, может быть, незаурядным монархом!

«Служить отечеству и престолу, но не персонам»! Не персонам! Россия – это всё, персона – ничто. Даже если это персона наследника престола.

И ведь не корысти ради, не для личной выгоды, не для чинов, наград и теплых мест – для блага России и для блага монархии патриоты решились на преступление перед монархом! Исключительно для блага России они послали на убой и страдания три сотни русских людей! Ну да, конечно, цель оправдывает средства, а лес рубят – щепки летят… Сановные патриоты сделали все, чтобы «Победослав» и «Чухонец» повстречались в океане с флотилией Рутгера Кровавый Бушприт, не будучи в силах отбить нападение пиратов!

И вот тут чаяния патриотов России парадоксальным образом пошли рука об руку с хищными устремлениями англичан и исландцев!

И пусть война! Пусть! Грейгоровичу она только на руку, а иные сановные патриоты смирятся: лучше война, чем монарх-позорище! Сановных патриотов поддержат не только ультрамонархисты, каковых полно во всех слоях общества, – их поддержат практически все русские люди!

И начнется долгая, тяжелая, ненужная война…

За шиворот капнуло. Толкая вагонетку, Лопухин покрутил головой, зло рассмеялся. Ефим Васюткин воззрился на него со страхом: не сходит ли барин с ума? Баре – они хлипкие.

Но нет – нахмурился, толкает. Стал-быть, двинется с глузду не сейчас, а погодя…

Дотолкали до забоя, где Елисей Стаканов по-прежнему неутомимо крошил пласт антрацита. Началась погрузка. Над вагонеткой заклубилось облако угольной пыли.

Нет, честно поправил себя Лопухин. Различие между планами патриотов и исландцев все же существует и заключается в том, что пиратам нужен живой цесаревич для выкупа, а патриотам цесаревич Михаил Константинович не нужен ни в каком виде.

Снова зачесался кулак – стукнуть себя по лбу. Какая простая мысль! Почему, ну почему она не пришла в голову раньше?!

Все стало ясно в один миг. Планы патриотической партии имели смысл только в одном случае: если в результате пиратского нападения наследник престола будет убит. Не пленен, а именно убит.

«А я? – кольнула мысль. – Н-да… С точки зрения патриотов, некоему статскому советнику следовало бы переломить хребет чингисхановым методом как пособнику гибели России! Разве они не правы?»

Да, но как забыть глаза государя, полные тоски и надежды? И надежды!

Значит, говорите, не пленен, а именно убит?..

Допустим. Но как они собирались достичь сего? Предоставить волю неизбежным в сражении случайностям? Как бы не так. Случайность – хитрая штука, она никогда не происходит тогда и там, где ее ждут. Значит…

Значит, на «Победославе» был еще один человек – как минимум один, – в чье задание входило убить цесаревича, свалив его смерть на пиратов. Как – дело техники. Всегда можно изобразить, будто шальная пуля влетела в иллюминатор и точнехонько поразила цель. Кто стал бы разбираться в горячке боя! Кто заметил бы убийцу! Цесаревич погиб – и это главное. Между прочим, появись у верховной власти какие-либо сомнения, ей все равно было бы выгодно представить гибель цесаревича как честную смерть в бою, где-то, может быть, даже героическую…

Шито-крыто.

Для того и скомплектовали экипажи из лучших моряков, добавив к ним юнцов-гардемаринов, которые из гордости не сдадутся ни за что, и морпехов Розена, вообще не ведающих, что это такое – сдача в плен. Грейгорович прекрасно знал: «Победослав» и «Чухонец» примут почти безнадежный для них бой и погибнут с честью. Погибнут вместе с цесаревичем. А если паче чаяния что-то пойдет не так – что ж, цесаревичу можно и «помочь».

Первая часть плана блистательно провалилась – «Победослав» вырвался из западни, только его и видели. Ну а вторая?

Редко когда статский советник граф Лопухин бывал так недоволен собой, как теперь. То, что оказался в плену – даже не полбеды, а так, мелкие житейские неурядицы. Если задание выполнено, то не о чем и говорить.

В том-то и дело, что оно не выполнено!

Знал: надо смотреть в оба. И смотрел. Слишком усердно смотрел и оттого мало думал. А итог куда как худ – сделано полдела. Что толку вылечить чуму, если пациент умрет от холеры?

– Откатывай…

Навалились. Вагонетка едва качнулась, но и не подумала тронуться с места.

– Еще!.. Ы-ы-ы-ы-ы…

Свистнула плеть, охнул Ефим Васюткин. Работай, лодырь!

Сейчас граф и сам в охотку подбодрил бы плетью нерадивого напарника. Тяжеленная вагонетка представлялась ему помехой, которую надо устранить как можно скорее. То есть – откатить.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

Пошла, родная, пошла, гадина. Взяли в разгон. Бежали, подталкивая, наращивая темп. Сейчас рельсы пойдут вверх. Ррразогнать!..

И как раз на бегу Лопухину пришла в голову еще одна, совсем-совсем простая мысль…

Достиг убийца своей цели или нет – в любом варианте он по-прежнему находится на корвете, коли не убит в бою по-глупому. Но, кажется, корвет не очень пострадал, потери среди экипажа не должны быть велики… Следовательно, если цесаревич вопреки всему не погиб во время боя – а ведь нет абсолютно никаких оснований быть уверенным в том, что он погиб! – это значит только одно: убийца упустил удобный случай, затаился и ждет.

Ждет следующего случая.

Поход из Кронштадта во Владивосток долог и труден. Все может случиться.

***

Среди немногих спасшихся с «Чухонца» моряков особое место занимал неприметный кочегар Елбон Топчи-Буржуев. Казалось бы, с таким имечком и такой фамилией неприметным ему никак не бывать – ан нет, выходило так, будто его и вовсе нет на судне. Точнее, он был, но больше походил не на матроса, а на какую-нибудь деталь канонерки – полезную и безотказную, но деталь. Если бы он в ответ на матросские насмешки отругивался, обижался, дрался, то можно с уверенностью предположить, что насмешки не кончились бы никогда. Но молодой бурят не обижался и лишь глядел на обидчиков ясным всепрощающим взглядом. Ну неинтересно задирать такого! Увалень! Тюлень! Нехристь! И Елбона оставили в покое.

Его отец пас овец в долинах Яблонового хребта. В семье было четырнадцать детей. Жили бедно, но дружно и в ус не дули, пока не грянул Высочайший указ о всеобщем начальном образовании для инородцев. После недолгой оторопи велик был народный вопль. Даже в ближайший буддийский монастырь русские власти прислали решительного чиновника, заставившего местных лам смириться с открытием при монастыре светской школы, и сильно пьющего горькую учителя грамматики, арифметики и прочих ненужных пастуху премудростей.

В восемь лет, когда всякий уважающий себя юный бурят уже обязан помогать отцу управляться с овечьими отарами, Елбону пришлось спознаться с жесткой партой, научиться сидеть на дереве, а не на собственных пятках, испачкать пальцы чернилами и превратиться в мученика науки. Очень скоро он бежал из школы в родную юрту, был выпорот отцом и приведен обратно – учись, коли велено.