Текст книги ""Ведро незабудок" и другие рассказы"

Автор книги: Александр Богатырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Я снова накрыл ей голову епитрахилью. Она много еще чего вспомнила. Каялась она со слезами. Покаяние ее было искренним. Я сам чуть не расплакался.

В общем, причастил и пособоровал больную. Через день приходит ко мне двухметровый Митенька, только уже не хмурый, как в первый раз, а радостный такой и даже веселый. Прямо не узнать. Протягивает толстенный конверт:

– Это вам.

– Что это? – спрашиваю.

– Сто миллионов.

– Каких сто миллионов? Я не могу принять такие деньги.

– Хочу, чтобы вы стали миллионером. Вы мне такой подарок сделали. Я за свою мать могу дать и больше. Делайте с ними что хотите. Дом покупайте, машину...

– Нет, – говорю. – Давайте, через кассу оформляйте на строительство храма.

– Никакой кассы. Я не хочу засвечиваться. Это моя жертва.

– А почему вы, – спрашиваю, – решили пожертвовать так много? Хотя, если убрать три нуля от той суммы – по нынешним временам не такая уж она астрономическая. На строительство храма никак бы не хватило.

И стал он рассказывать. Повез он мать прощения просить. Приехали. Мать не знает, с чего начать. Соседка ее, как увидела, всплеснула руками: «Зиночка!» А мать заплакала: «Маша, прости меня».

– За что, Зиночка? Это ты меня прости.

Целый час они просидели обнявшись и плача, вспоминая былую дружбу. Дома мать все улыбалась и молчала. Попросила только дать ей детские Митины фотографии. Смотрела и улыбалась. На ее желтом, высохшем лице светилось счастье. Дмитрий не мог припомнить, когда бы мать после смерти его отца улыбалась. Она никогда не смотрела развлекательных программ. В гостях, если кто-нибудь рассказывал смешной анекдот и все начинали смеяться, она опускала глаза и тихонько вздыхала. Все были уверены, что у нее отсутствует чувство юмора. Ее даже прозвали «железной леди». До прихода в Англии к власти Маргарет Тэтчер, ее звали «железным комиссаром». Суровость матери всегда раздражала Дмитрия. Это было его болью. Ему мало было достатка в доме, который мать обеспечивала всеми силами. Он хотел ее любви. Но не получил, а усвоил ее сдержанность. А потом сдержанность перешла в суровость. Он стал дерзким, агрессивным. Часто грубил взрослым и дрался с соседскими мальчишками. Он завидовал сверстникам, которых ласкали и целовали, но никогда не подавал виду. Этих «мамкиных лизунчи– ков» он ненавидел и часто бил. Даже став юношей он хотел, чтобы мать обняла его и приласкала. И вот позавчера наконец исполнилась его мечта. Мать попросила его сесть рядом с ней. Она положила его голову к себе на колени, гладила его волосы, называла «Митенькой», а когда он поднял голову, долго целовала его и просила простить ее: «Я боялась, что без отца ты станешь девчонкой». А утром она умерла. Дмитрий не сразу понял, что она умирает. Она лежала такая счастливая. Улыбалась. «Как хорошо», – шептала она и целовала Митину руку. Ему казалось, что она исцелилась. Ведь говорят, что после соборования часто выздоравливают. Она действительно выздоровела, но только душой, а не телом.

Последними словами ее были: «Какой он белый. Какой светлый. Как тепло и сладко». Дмитрий услышал какой-то хлопок в ее груди. Она глубоко вздохнула (выдох был необыкновенно долгим) и затихла с широко открытыми удивленными глазами. В них помимо удивления была радость. Дмитрий был поражен. Неужели так можно умирать? Спокойно и даже радостно. Эта бездыханная женщина была его матерью. Лицо ее было покойно, будто она узнала и увидела что-то такое, о чем можно только догадываться. Как будто открылась дверь и его мать ушла в другой мир, не умерла, не исчезла, а ушла туда. И вдруг он явно почувствовал реальность того мира, где любовь и покой. Он теперь точно знал, что его мать любила его всегда. Но не только она. Есть еще Кто-то, Кто дает нам любовь. Это было смутное понимание, но он твердо знал, что именно теперь должен сделать для нее очень много. Чтобы ей там было всегда хорошо.

Он попросил меня отпеть ее. Во время отпевания часто крестился, не стесняясь своих дружков. Был тих и спокоен и совсем не походил на того «братка», которого я увидел в первый раз. После похорон матери Дмитрий стал появляться в церкви. Иногда отстаивал всю воскресную литургию. А через полгода попросил исповедовать его и причастить. Я давно хотел поговорить с ним. Нужно было начинать строительство храма, но я никак не мог воспользоваться его деньгами. А вдруг это деньги краденые или еще хуже – полученные разбоем или убийством... Слава Богу, Дмитрий никого не убил. Конечно, в его команде были лихие ребята с веселым прошлым. Но у его конкурентов контингент был намного пострашнее. А деньги он сделал сравнительно честно. Сначала, при Горбачеве, организовал сеть кооперативов, занимался торговлей. Первые миллионы на него буквально свалились с неба. Он дружил с властью и с советскими банкирами. Они помогли ему взять кредит под мизерный процент. На занятые у государства деньги он купил у того же государства целый состав мазута и нефти. В это время государство стали разваливать. Началась страшная девальвация. Дмитрий быстро смекнул, чем для него это может обернуться. Свои цистерны он продержал на запасных путях, платя копейки своему приятелю – начальнику станции. Он ждал. И дождался. То, что он приобрел за два миллиона русских рублей, продал за три миллиона американских долларов. Отдал банку обесцененные рубли и принялся скупать задешево разорившиеся предприятия.

Он оказался первым в области миллионером. Власти и милиция охотно дружили с ним. Он не скупился. Делился с ними щедро. А когда поднялись другие ребята из криминальных команд, ему удалось, поступившись совсем немногим, отстоять свою империю. Силовики вовремя предупреждали его об опасности. Он был подготовлен и все разборки улаживал без стрельбы. Кто-то время от времени стравливал его конкурентов. У них без стрельбы не обошлось. Тогда по всей области на кладбищах появились сотни черных мраморных обелисков с портретами крепких двадцатилетних парней. В его команде никто не погиб.

Я все это выслушал и попросил Дмитрия прийти на следующее утро. Сказал, чтобы он написал на бумаге все свои прегрешения. Все, что мучит совесть.

Дмитрий послушался. Он пришел перед литургией в будний день, когда в церкви не было исповедников, и, заглядывая в свою «шпаргалку», долго рассказывал о своих «подвигах». Было их немало. Я выслушивал его признания с большим трудом, просил не рассказывать подробностей. К причастию я его не допустил – велел три месяца пожить не совершая серьезных грехов. Приближался Великий пост. Дмитрий смирился и повеление мое выполнил. За весь пост сорвался всего лишь раз. После крупной сделки нужно было ублажить всех, кто был вовлечен в длившиеся два года переговоры. Приехало большое столичное начальство, и без солидной гулянки никак было не обойтись.

Потом он надолго исчез. А когда появился, его трудно было узнать. Он как-то почернел, но не от красноморского загара, а от какого-то внутреннего недоброго горения.

– Я, батя, за советом пришел.

Он достал сигареты и, не спрашивая позволения, закурил. Раньше он себе такого не позволял, зная мое отношение к курению. Но я не стал его одергивать. Молчал и ждал, когда он заговорит. Пауза затянулась.

Дмитрий сделал глубокую затяжку, выпустил из себя целое облако дыма и хрипло проговорил: «Может, я зря к тебе пришел... Но без твоего совета не могу. Тут либо он, либо я».

Он снова надолго замолк.

– Кто этот «он» и что случилось? В чем проблема?

– А в том, что его валить надо. Иначе он меня завалит.

– Ну, а теперь, пожалуйста, по сути. И русским понятным языком.

И Дмитрий рассказал о своей беде. Он захотел прибрать к рукам химический комбинат. Проплатил кому следует, чтобы выиграть тендер. И вдруг ему сообщают, что завод отойдет московскому очень богатому человеку. Если ему уступить, то он начнет его разорять по всем статьям. Люди, которых он представлял, «положили глаз» на несколько митиных заводов. Ну, что тут скажешь...

– Так я, стало быть, должен благословить тебя на убийство этого человека?

Дмитрий не ответил: продолжал молча курить.

– Зря я к тебе пришел, – наконец с досадой произнес он и поднялся.

– Нет, не зря, – я попытался его остановить. – На убийство я тебя, конечно, не благословлю, а совет дам.

– Какой совет?

– Уступи. Тебе хватит того, что у тебя есть. Пойди и поговори с ним. Мирно. Постарайся помнить, что ты христианин. Если передел собственности затеяли могущественные люди, тебе их не одолеть.

Дмитрий посмотрел на меня с презрением и сожалением: «Уступи... Это не в моих правилах. Какой же я после этого мужик?

– Хороший мужик. Только в голове у этого мужика много всякой дури. Уступи. И увидишь, как все обернется.

Дмитрий ушел, и неделю о нем ничего не было слышно. Я молился о нем. Сначала боялся беды, а потом успокоился. Я уже знал, что ничего плохого с ним не случится.

Потом он подкатил на своем джипе к моей избушке. Его телохранители внесли в дом несколько больших коробок со всякой снедью. Дмитрий, веселый и изрядно навеселе, бросился с порога обнимать меня: «Дай я тебя в эту светлую голову поцелую».

Я попытался отстраниться:

– Да что случилось?

– А то, что московские взяли меня в свою команду. И теперь я в их совете директоров.

Оказалось, что москвичи, наслышанные о местных нравах, подготовились к настоящей войне. Приход Дмитрия был для них полной неожиданностью. Они долго беседовали, и в конце их главный босс объявил, что ему нужен надежный деловой человек из местных. И таким человеком он видит Дмитрия.

Дальнейшая карьера Дмитрия была удивительной. Через два года его пригласили в Москву. Перед отъездом он помог мне достроить храм и заверил:

– Эти деньги честные.

О своих прежних «подвигах» вспоминает с отвращением и глубоким раскаянием. Я велел ему объясниться со всеми, кого он обидел в лихие годы. И он со всеми помирился и вернул прежние долги. Пока не переехал в Москву, не было ни одного воскресного дня, чтобы он не появлялся за литургией со своей женой и тремя погодками-сыновьями.

Отец Мефодий закончил. В наступившей тишине было слышно, как шумит река, громко звенели цикады. Несколько раз испуганно прокричала какая-то птица. Староста Геннадий мотнул головой: «Слышь, Глафира? Вон оно как. А ведь мог в сырой земле лежать со своими дружками».

– Мог бы, но не лежит, – вздохнул отец Мефодий и улыбнулся.

Только молитвой и постом

Часть 1. Пюхтицы

Ты, когда батюшка будет благословлять, голову не наклоняй.

– Почему? Все ведь кланяются.

– А ты не кланяйся. Не надо кланяться.

– Почему?

– А потому, что ты наклонилась – а благодать сверху и пролетела. Все головы наклоняют, а ты стой прямо. А когда батюшка благословит, закончит крестное знамение изображать, вот тогда и кланяйся.

– Но благодать ведь не пулеметная очередь. Попал – не попал... Как это – сверху прошла?

– А ты не умничай. Сейчас все грамотные, а простых вещей не понимают. Это бес всех подучил. Сама подумай: когда кланяешься в то время, когда священник тебя крестит, ты же крест ломаешь. Вот так. Стой прямо. И не умничай. Поумней тебя люди знают про бесовские хитрости.

За моей спиной послышалось громкое шуршание, затем глухой стук: что-то упало на пол.

Я обернулся вполоборота и увидел сначала спину в синей куртке, а затем голову в тонком голубом платочке.

– Ух, – тихо выдохнула голова и снова исчезла, нырнув вниз, под мое кресло. Я опустил глаза и увидел на полу большое желтое яблоко.

– Вы не яблоко ищете?

– Яблоко, – тихо ответил робкий голосок.

Голова, ответившая мне, все еще пребывала внизу.

Я наклонился и поднял яблоко. Но чтобы отдать его, пришлось встать и сделать шаг в проход. Кресла в сидячем вагоне были плотно придвинуты одно к другому, и развернуться не вставая с места было сложно.

Голова в косынке... скорее – головка симпатичной девушки медленно повернулась в мою сторону. На меня смущенно смотрели большие голубые глаза. Через мгновение девушка опустила их. Ресницы у нее были длинные. И пальцы, которыми она взяла яблоко, были тонкие и длинные.

– Спаси Христос, – сказала она едва слышно.

Эта редкая формула благодарения подсказала мне, с кем я имею дело.

– Вы старообрядцы? – спросил я негромко и посмотрел на соседку юной барышни. Это была пожилая женщина с довольно грубыми чертами и беспокойным взглядом. Она смотрела на меня с тревогой и даже страхом. До перестройки и изменения отношения к Церкви было еще добрых две пятилетки. Так что ее можно было понять. Ведь за хождение в храм была гарантирована суровая немилость у власть предержащих. Да и вопрос мой был довольно дерзким. К «никонианам» старообрядцы относятся известно как. Мое вопрошание смутило бы любого представителя древляго Православия.

Бабуля молчала. Барышня сидела в напряженной позе, по-прежнему не поднимая глаз. Народу в вагоне было немного, и пассажиры, сидевшие через проход от нас, явно услыхали мой вопрос и заинтересованно поглядывали в нашу сторону. Нужно было разрядить обстановку.

Я извинился за бестактность и решил пошутить:

– Один раз из-за яблока уже произошла история, которую до сих пор расхлебываем.

Я улыбнулся, но напрасно. Бабуля стала смотреть на меня с еще большим беспокойством.

– Я имею в виду историю грехопадения наших прародителей, – стал объяснять я и тут же понял, что делаю это напрасно.

Теперь бабуля смотрела на меня сурово и с неприязнью.

– Вы, наверно, живете в Латгалии или на эстонском берегу Чудского озера, – я уже не мог остановиться и продолжал, не зная, как закончить мой безответный монолог. – Я бывал в ваших краях. Вот где старообрядцы сохранили подлинную Россию. Там даже иконы продолжают писать в каноне.

При слове «иконы» бабуля как-то крякнула и покосилась в сторону соседей.

– С чего вы взяли, что мы из Эстонии? Мы ленинградцы. А в Эстонию едем отдыхать. Купаться в озере... Здесь молочные продукты очень хорошие, и все здесь очень хорошо, – чересчур сладко проговорила бабуля и даже слегка кивнула в сторону соседей, говоривших друг с другом по-эстонски.

– Простите. Я просто услыхал, как ваша... – я замялся... – внучка или попутчица сказала: «Спаси Христос!» А так теперь благодарят только старообрядцы.

– Ишь, умник, – проворчала бабуля. – Скажи спасибо, что поблагодарила.

Она двинула соседку локтем в бок. Довольно сильно. Та даже вскрикнула. Но глаз не подняла и осталась сидеть в прежнем положении.

– Другие теперь и спасибо ни за что не скажут, – продолжала ворчать бабуля.

Я еще раз извинился. Моя жена, сидевшая впереди меня, оглянулась и «сделала страшные глаза». Я наклонился к ней.

– Что ты пристал к людям... Сейчас наша остановка.

Я попрощался с неразговорчивыми соседками, еще раз извинился, перекинул сумку через плечо, взял на руки сына и двинулся к выходу. Наверно, они никакие не старообрядцы. Ведь бабуля говорила о том, как не надо кланяться при священническом благословении. В Латгалии и Причудье живут «беспоповцы». Священников у них давно нет.

– Йыхве. Пассажиры, выходим. Йыхве. Стоянка две минуты, – навстречу мне шла по проходу высокая полная проводница. Пришлось вжаться в спинку кресла. Мы с трудом разминулись.

– Йыхве, Йыхве, – громко объявляла она, продолжая следовать в конец вагона.

Йыхве... Удивительно устроена голова и то, что в ней происходит. Я смотрю на табличку, состряпанную моей приятельницей. На сером фоне большими темно-красными буквами написано: «Эх, ты!»

Это адресное обращение к ее мужу. С некоторых пор он перестал выходить из дому. Целыми днями сидит у телевизора, курит и пьет чай с часовым интервалом между чаепитиями. Его невозможно упросить прогуляться с собакой или спуститься в булочную,

находящуюся в их же доме, рядом с соседним подъездом. Что-то стряслось с моим другом. Он не может переступить порога своей квартиры. Недавно смог. Его отвезли в больницу. Табличка с надписью «Эх, ты!» криво вставлена между томами Диккенса и Лескова на книжной полке в прихожей...

А мой духовник нередко произносил «эх, вы!», глядя с укоризной на кого-нибудь в толпе исповедников. И многие думали, что батюшка вздыхал о них лично, и спешили вспомнить утаенные во время исповеди грехи. «Эх, вы!»...

«Эх ты!» не очень похоже на Йыхве, но я вспомнил Йыхве и все, что связано с этой топографемой.

Йыхве. Странно звучит для русского уха это эстонское название. Но многим питерцам (бывшим ленинградцам) оно хорошо знакомо. С Балтийского вокзала на таллинском поезде ехали до этой станции православные граждане. От Йыхве до Куремяэ на автобусе. А в Куремяэ... Это нужно было видеть. Русские люди выпрыгивали из автобуса и начинали истово креститься и кланяться на святые каменные ворота с деревянной звонницей, увенчанной крестом. А за звонницей были видны кресты пятиглавого собора, возвышавшегося над высокой каменной оградой.

Пюхтицкий монастырь не похож ни на какой другой православный монастырь. Все в нем построено в русском стиле, но с какой-то европейской прививкой. Какая-то малообъяснимая, но несомненная особенность была во всем: и в самой архитектуре, и в организации пространства, и в высоких подклетах из больших валунов, на которых стояли монастырские постройки. Даже цветочные клумбы (а они были повсюду) были необычными.

В конце семидесятых годов в коренной России было лишь два действующих монастыря: в Троице– Сергиевой лавре и в псковских Печорах. В остальных монастырях были в лучшем случае музеи, а в большинстве – тюрьмы да психиатрические лечебницы. В Эстонии Пюхтицкий монастырь сохранился чудом. В тридцатые годы его миновала участь русских монастырей, поскольку Эстония была независимым государством и там церквей не ломали. А в хрущевские гонения на Церковь тогдашнему архиепископу Таллинскому и Эстонскому Алексию (будущему патриарху Алексию II) удалось сделать немыслимое. Он оповестил мировую церковную и политическую общественность о планах коммунистов закрыть монастырь. Началась бурная протестная кампания, и Пюхтицкий монастырь отстояли.

Мы задержались на остановке. Справа возвышались двухэтажное деревянное здание и деревянная кладбищенская церковь, окруженная ухоженными могилами с одинаковыми крестами. Слева за деревьями просматривалась поляна, обрамленная темной кромкой леса. Перед нами широкая грунтовая дорога коротким извивом вбегала в раскрытые монастырские ворота. А за воротами... Это еще предстояло разглядеть, но храм и море цветов были хорошо видны.

Наши соседки по вагону ехали дальше. У них была особая цель: добраться к отцу Василию в Васкнарву. Прощались они с нами, как с любимыми родственниками. Трудно было узнать в улыбавшейся пожилой женщине ту самую хмурую бабулю, которую я тщетно пытался разговорить в вагоне.

Она вышла с внучкой на той же станции Йыхве. Сначала они старались приотстать от нас, пока мы шли от железнодорожной станции к автобусной. Но как только бабуля разглядела нашего болящего сына, поняла, что совместное путешествие продолжится, и мгновенно переменилась.

– Так вы, наверное, к отцу Василию? – она широко улыбнулась, засвидетельствовав большую нелюбовь к стоматологическому искусству. Сверху у нее сиротливо торчали, как у зайца, два желтых зуба. Снизу зубов было поболе.

– Сначала в монастырь. В Пюхтицы. А потом – к отцу Василию, – я тоже улыбнулся.

– Вам к нему, а не в монастырь нужно, – решительно заявила она, кивнув на нашего сына. – Хотя окунуться в источнике неплохо. Окунитесь – и сразу к отцу Василию – в Васкнарву. Это недалеко. Полчаса езды.

Уже сидя в автобусе она рассказала нам о чудотвор– це-батюшке, к которому на отчитку приезжают бесноватые со всей страны. Они с внучкой едут к нему в третий раз. Она наклонилась ко мне и заговорщицки прошептала:

– У Оленьки моей испуг.

Признаться, я не понял, что она имела в виду. Но бабуля поспешила разъяснить. Она прочла мне лекцию о хворях, не поддающихся современному врачеванию, потому что дело не в болезни как таковой, а в бесах. Рассуждая о коварстве врага рода человеческого, она рассказала мне историю своей внучки. Заодно представилась: «Я – Марфа Марковна. Нынче таких имен не дают. Так что не спутаешь». Имя действительно достойно персонажа какой-нибудь пьесы Островского. Но я стал пространно рассуждать об именах и о том, как красивы и благозвучны ее имя и отчество. У меня в классе было шесть Саш, восемь Вов, четыре Наташи и ни одной Марфы.

Марфа Марковна осталась довольна моими рассуждениями. А история ее внучки Оленьки такова.

Отец бросил ее с матерью, дочерью Марковны, когда Оленьке не было и двух лет. Мать горевала недолго и завела себе дружка. Тот оказался адептом какого-то восточного учения. Пожила она с ним год-другой и, по слову Марковны, «совсем улетела в глубокую лужу». С матерью вообще перестала разговаривать, сидела часами со стеклянными глазами поджав под себя ноги, читала какую-то «Агню-гу», (очевидно, Агни-йогу), а потом вообще исчезла вместе с внучкой. Лет десять не подавала о себе никаких вестей. Обращалась Марковна и в милицию, и к экстрасенсам. Наконец узнала, что дочь с любовником живет на Алтае. Там несколько питерцев облюбовали себе тихие места и жили «в согласии с природой». С властями как-то ладили. Особых нареканий на них не было, но за ними приглядывали. Попытки увлечь местное население светом их откровения успеха не имели. Самых прытких хотели за тунеядство посадить, так они, оказывается, работали. Дочь в библиотеке устроилась, а хахаль ее – в колхозной конюшне. А он до лошадей сам не свой. В Ленинграде деньги платил большие, чтоб на конях покататься, а там и лошади бесплатные, да еще ему и платили. На письма дочь не отвечала, а два года назад Марковна узнала, что она померла. Письмо пришло от незнакомой женщины. Она сообщила, что дочка Ларисина живет у нее и хочет вернуться к бабушке. Если Марковна захочет, то может ее забрать к себе. В тот же день Марковна полетела в Барнаул, а потом до Бийска и дальше в горы по знаменитому Чуйскому тракту. Нашла она нужный адрес. Село оказалось старообрядческим. Народ крепкий. Но доброта у них какая-то особая. Женщину эту, приютившую ее внучку, бабу Гликерию, даже на год от молитвенного собрания отлучили за то, что никонианское дитя в дом взяла. Да еще от матери– язычницы! Целый год земляки не общались с бабой Гликерией. А потом вдруг словно опомнились, стали всем миром ей помогать. Оленьку полюбили. Она кроткая. Двумя перстами стала молиться. А читает псалмы – чистый ангел. Стала она им на их службах читать. (Вот так объяснилось, почему она мне в поезде сказала: «Спаси Христос!»)

А претерпеть Оленьке пришлось немало. Сожитель ее матери стал к ней приставать. Убежала она от него среди ночи в одной рубашке по снегу. Забежала в избу к бабе Гликерии. Дай ей Бог здоровья! А того

аспида так и не поймали. Исчез. А вот у Оленьки испуг начался: по ночам кричит, в обморок падает часто.

Слушая Марковну, я украдкой поглядывал на Олю. Ее время от времени передергивало – сильная судорога пробегала по телу. Она вытягивала вверх подбородок и шумно втягивала в себя воздух, словно кто-то сжимал ей челюсти.

– Вся надежда на отца Василия, – продолжала Марковна. – После его отчиток Оле лучше. На несколько месяцев. Но в городе такого нахватаешься... Батюшка говорит, что ей надо при нем жить с годик. А потом в монастырь, чтоб защита была на всю жизнь.

Признаться, до Марковны я подобных историй не слыхал. Она обвиняла человека, погубившего ее дочь, даже не в том, что он виновен в смерти Ларисы и посягал на ее малолетнюю внучку, а в том, что он «напустил бесов» в Оленьку. В те годы я знавал многих любителей восточных учений. Даже в Извару, в имение Николая Рериха, как-то заехал. Сам я этим делом не увлекся, но и не осуждал рериховцев. Мне и в голову не приходило, что их можно заподозрить в контактах с бесами. Скажи мне тогда об этом – я бы, пожалуй, посмеялся над «суеверием православных, присвоивших себе монополию судить о неизвестных им духовных практиках». К религии я относился тогда скорее как к культурному феномену. Ну и политическому. За веру в Бога можно было пострадать. Организаторов религиозных объединений и распространителей христианской литературы сажали в лагеря. В 1980 году выслали из России Татьяну Боричеву с Татьяной Мамоновой и Юлией Вознесенской. Их отправили в ссылку за создание женского христианского движения и проведение на частных квартирах православных семинаров. Сам я на них не бывал. В церковь захаживал редко: лишь по большим праздникам. Мои друзья вели беседы, далекие от религиозных тем. Рассказывали анекдоты про «Софью Власьевну» (так мы называли советскую власть), ходили по мастерским художников-авангардистов да обсуждали труды Солженицына, Варлама Шаламова и прочих авторов, записанных этой «Софьей Власьевной» во враги.