Текст книги "Белый, белый день..."

Автор книги: Александр Мишарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

V

Когда П.П. вернулся домой, то успел только вскипятить чайник. Хотел уже было бросить пакетик «Липтона», но чуть не обварился, наливая кипяток, – так громко, даже нервно зазвонил телефон.

– Ты что, по межгороду звонишь? – спросил Кавголов сына.

– Да нет! Из дома, – ответил Антон.

– Звонок был какой-то странный.

– У нас тоже много странного! – Сын был не столько растерян, как сердит. – Заявилась какая-то твоя родственница…

Кавголов замер у телефона.

– Разнос нам тут полный дала! В каком, мол, бардаке живете!

– Ну в этом она права! – не мог ни съязвить П.П.

– Права – не права! Какое ее-то дело?! – Антон явно приглушил голос, чтобы не слышала гостья. – Натащила зачем-то целую гору подарков! Да таких, что даже я в глаза не видел!

– А адрес-то ваш как она узнала?

– Не говорит… Отец! Что же ты молчал, что у тебя сестра в Америке живет? – Голос Антона стал повеселее и погромче.

Похоже, гостья была уже где-то рядом с ним.

– Почему ты думаешь, что в Америке?

– А где же еще! Она один компьютер… такой приволокла с таксистом, что я таких даже на выставках не видел!..

– Богатая, значит, тетка оказалась? – нервно рассмеялся П.П. – Но вы ее хоть приняли? Угостили?

– Еще бы! Нинка мелким бесом вокруг нее вьется. Она ей колье сапфировое привезла. И кольцо такое же.

Ну, в общем, гарнитур от Тиффани. А уж детям всего!.. Девки от нее не отходят!

П.П. вздохнул. Некоторое время даже не мог говорить.

«Узнаю старые повадки мамаши!»

– Папаня? Ты где там? – встревожился Антон. – Ты что, сам не ожидал?

Кавголов представлял, какую радость, какое блаженство, пусть короткое и странное, испытывает сейчас его мать.

Ведь она была лишена при жизни живых очаровательных правнучек! Одну из которых и назвали Аней, якобы в ее честь…

– Папаня! Папаня! – всерьез обеспокоился сын. – Ты где? Скажи что-нибудь! Я, может быть, зря позвонил? Ты сейчас один?

– А с кем я могу быть? – П.П. не смог скрыть своей горечи. – Ладно! Сейчас это не важно…

– А то я приеду…

Кавголов знал, что это не пустые слова.

– Куда тебе! У вас же гостья! Да еще какая! – Старик усмехнулся. – Из Америки! Как она хоть выглядит? На сколько лет?

– На сколько и должна выглядеть твоя младшая кузина…

– Ах, она же мне кузина! – расхохотался Кавголов. – Ну да, конечно! Конечно кузина!

– А то, может, к нам приедешь? Младшенькую давно не видел! Только все хвастаешься, какие у тебя внучки!

– Ничего я не хвастаюсь, – смутился П.П. По правде говоря, водился за ним такой грех.

– Нет уж! Наслаждайтесь в обществе «моей кузины».

Антон был явно в некоторой растерянности. То ли от объяснений, то ли от того, чего не договаривал ему отец.

– Нет, отец, ты все-таки странный… – начал он свою обычную, занудную тираду. Она возникала, когда сыну надо было высказать свое недовольство отцом.

Отличить сыновнее хорошее отношение от мнимого выговора было легко. Если Антон недоволен – значит, идет в ход обращение «отец». Если все хорошо – «папаня». А уж если чего-то выпросить, отканючить, тогда уже «папанечка».

– А она что, действительно кузина? – Голос сына стал еще тише.

– Да, действительно, действительно… – вдруг заторопился П.П. – А где она сейчас?

Антон рассмеялся.

– В ванной комнате! Учит Нинку, как детское белье правильно замачивать…

– Да! Это она у вас далеко зашла! – тоже засмеялся П.П. – И что? Нинка даже не сопротивляется?

– Анна Георгиевна себе в союзники Саньку взяла. А тем лишь бы кавардак устроить. Да еще с новой бабушкой…

– Она им не бабушка! – неожиданно для самого себя сказал П.П. Но произнести слово «прабабушка», да еще в такой странной ситуации, он не смог.

Антон что-то понял и быстро попросил:

– Папаня, ты не отходи. Я сейчас ее позову!

В телефоне раздался стук, и Кавголов услышал голос сына:

– Анна Георгиевна! Вас папа к телефону зовет! Срочно…

Вот это уж зря – никакой срочности не было.

– Дедушка? – ворвался в телефонный провод голосок маленькой Саньки. – А мы тут стираем. Вы когда к нам…

Но внучку быстро оторвали от трубки, и П.П. услышал дружелюбный – всегда ровный с ним – голос невестки:

– Добрый вечер, Павел Павлович. Вы меня слышите?

– Слышу, слышу, – буркнул Кавголов.

– Передаю трубку Анне Георгиевне. Ваша кузина – такая прелесть!

П.П. почувствовал, что сердце упало куда-то в пропасть. В вечность…

Он даже зажмурился, чтобы перевести дыхание. Сейчас он услышит…

– Ты не сердись на меня, Павлуша! Первой я к ребятам твоим решила приехать! Не к тебе…

П.П. не мог вымолвить ни слова. Спазм перехватил дыхание. Слезы сами, непроизвольно, мгновенно залили его лицо… Трубка в его руках дрожала. У него как будто начался приступ, мышцы перестали подчиняться…

– Это ничего, Павлуша! – успокаивающе сказала в трубку мать. И после паузы начала говорить тише: – Внучки у тебя – прелесть! Старшей фотографию видела. А младшая!.. Ты не беспокойся, никто не слышит, я ушла в другую комнату. И жена Антона хорошее впечатление производит…

– Ну… – наконец смог что-то вымолвить П.П. – А ты-то?.. Как?

– Это длинный разговор. Не сейчас… А уж Антон!.. – Она даже задохнулась. – Не реви, Павлушка! Антон – это Антон!

– Похож?

– Дело не в том, похож или не похож… – Она вдруг всхлипнула. – Мы об этом в другой раз поговорим!

– Может… не надо? – попросил Павел Павлович.

– Может, и действительно не стоит, – согласилась мать.

– Он на тебя похож! – выкрикнул П.П. – Не на меня! На тебя! Ты заметила?

Мать рассмеялась таким знакомым воркующим, стеснительным смехом.

– А мне почудилось, что я это выдумала! Конечно! Глаза! И овал лица… И улыбка!

– Откуда ты знаешь, какая у тебя улыбка? – вдруг обрушился на нее П.П.

– Была! – вздохнула мать. – Все было… Да где все это?

– Да здесь же! Рядом с тобой! И в моем парне! И в его семье… Во мне, наконец!

– Кузен… – усмехнулась мать.

И они оба, как заговорщики, тихо рассмеялись. Дело было в том, что Павел Илларионович и отец Анны Георгиевны, хотя никогда и не видели друг друга, но по всем старинным метрикам были троюродными братьями. И когда Павел стал почти взрослым, но все еще подвергался материнским педагогическим атакам, он в полушутку в полусерьез иногда говорил ей: «Мадам! С одной стороны, вы мне, конечно, родная мать… И наша сторона не отрицает этого прискорбного для нас факта!.. Но с другой – неопровержимые документы доказывают, что вы мне не столько мать – сколько кузина. И наша сторона, исходя из этого исторического и юридического казуса, готова скорее рассматривать вас, так сказать, во второй ипостаси! Что дает нам полную свободу от ваших нравоучений! А уж тем более – от рукоприкладства!»

Мать, смеясь, обнимала, целовала Павлика… И, почти обижаясь, оправдывалась: «Когда это я тебя била? Я лично не помню…»

«А у нас все записано. Вот май тридцать девятого года. Избиение младенца возраста одного месяца. Что не мог заткнуться всю ночь!.. Вот школьные годы… Вот студенческие… Правда, другим способом субъекта нельзя было привести в чувство… Нет, у нас все записано! И главное! Уже дрожите? Этот протокол будет учтен при оплате алиментов!»

«Вот такая была счастливая кузина, – подумал П.П. – Даже сейчас ей это помогло!»

– Ну а ко мне-то… когда? – решительно, но тихо спросил П.П.

На том конце трубки было слышно неровное дыхание.

– Поживи пока… еще немного… без меня. – Голос Анны Георгиевны приобрел какие-то незнакомые ему, глуховатые тона. – Ты ведь, Павлик, уже привык жить без меня. Ведь так?

П.П. быстро и резко вскрикнул:

– Нет!

– Повтори… Если сможешь.

– Не научился, нет! Никогда! – Он говорил все быстрее, все горячее. – Ни на один день! Даже во сне! Ты…

Но в ответ – как приговор:

– Увидимся!

Первое мгновение Кавголову показалось, что их разъединили. Но потом понял – разговор закончился.

Закончился… И может быть, навсегда…

Он сидел, опустив руки, у кухонного стола. Над стаканом еще вился парок неостывшего чая…

П.П. знал, что если сейчас наберет номер сына, то там ее не окажется! И Антон не поймет его! «О какой кузине ты меня спрашиваешь? Нет никакой кузины. И не было!» И сын очень расстроится… Подумает о его здоровье. «Это все звоночки! Звоночки!» – помрачнеет Антон.

А уж расстраивать сына ему никак не хотелось. Как никого в жизни!

Кавголов никогда не рассказывал сыну, какой детский, панический ужас он пережил на узком, продуваемом всеми декабрьскими ветрами 49-го года Костомаровском мосту. Они с матерью и Ростиком вышли из инфекционной больницы, спрятанной за блокгаузами, запасными путями, железнодорожными мастерскими. Вдали был Курский вокзал, а под ногами – узкая, грязная, в мазутных пятнах Яуза.

Сам старинный особняк больницы (конечно, увенчанный трудно читаемой чугунной доской: «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством»), являл собой зрелище не для робкого взгляда.

Был он весь почти черный, промокший… Вылезала наружу серая пакля. Лепная штукатурка оставалась лишь около высоких, стрельчатых, сто лет не мытых, идеальной формы русского классицизма благородных окон. Со всех сторон дом или подпирался массивными, тоже уже прогнившими бревнами, или по торцам была свежая кладь наспех сложенных краснокирпичных подпорок.

«Дворец графа Гендрикова» – уважительно называли это чудище сами работники больницы. Внутри дом был теплым и, по возможности, обихоженным. Но главное, в нем трудились, помогали и утешали удивительные врачи и сестры.

Поток инфекционных больных после войны еще далеко не стих. Старая больница была буквально заставлена – по всем коридорам, углам, переходам и чуланам старинного графского жилья – койками, кроватями, раскладушками и даже наскоро сбитыми местными плотниками полатями. Они стояли даже в некоторых кабинетах врачей – вплоть до главного. Лысого, усатого, круглого, в пенсне, странного человека, которого отец Павлика, пока еще мог говорить, называл Веничкой…

Во время войны, когда отец был военным комиссаром большого армейского госпиталя, тогда еще худой и кудрявый Веничка работал у него главным инфекционистом.

– Если Веничка скажет: «Хана», значит, так тому и быть! Везите меня к нему, – сказал Павел Илларионович еще каких-нибудь пять дней назад.

– Повторный сыпняк! Шансов никаких! – передавала мать слова Венички, когда Пашка с двоюродным – а практически родным – братом Ростиком стояли на крутом Костомаровском мостике.

Еще утром все трое проходили диспансерную проверку. Их обрили на предмет инфекционных насекомых. Была еще адской температуры баня в недрах той же больницы. Там же они ждали часа два, пока всю их одежду «прожаривали». И наконец, вернули ее скомканной, с каким-то незнакомым, неприятным запахом. От них самих, вымытых жидким карболовым мылом, пахло, наверное, еще хуже.

Смешно было, как вся одежда топорщилась! Она приобрела другую форму: брюки, например, стали где-то круглыми, а где-то их с трудом можно было разлепить. Куртка как будто стала на два размера меньше…

– Ма! А как же я пойду в таком виде в школу?!

– Пойдешь! – огрызнулась мрачная Анна Георгиевна. – Ничего с тобой не сделается! Пойдешь!

Через минуту, устыдившись своего раздражения, объяснила:

– Через пару часов они сами разгладятся… – Она попыталась улыбнуться. – Зато чувствуешь, какие теплые? Я, надев их, даже согрелась! А то совсем продрогла…

Как можно было продрогнуть в адской жаре «гендриковского» подвала, Павлу было непонятно. Хотя с ним происходило тоже что-то странное. С одной стороны, с него лил пот. А внутри был озноб! Как бы в предчувствии очень близкой беды.

– Что бы ни было… – начала мать низким, строгим голосом, уже сообщив самое тяжелое, – ты, Ростик, десятилетку окончишь!.. Продадим, наконец, комнату на Сходне… Продадим там всякие шурум-бурум! – Голос матери стал жестким и одновременно почти спокойным. – Что бы ни было, – повторила она, – но ты, Ростик, получишь среднее образование. А уж с институтом… Все от тебя будет зависеть.

– А еще пишущую машинку можно продать. Ты сама говорила – она дорого стоит! – попытался внести свою лепту в семейные планы Павлик.

Мать снисходительно посмотрела на него. Неожиданно достала из кармана кожаного пальто, что перешили из отцовского американского плаща, который ему выдали еще на фронте, когда он служил в авиации дальнего действия, пачку папирос «Север» и достаточно умело закурила.

Такого, чтобы отец или мать курили, ни Павлик, ни Ростик припомнить не могли!

– А чем же я тогда на жизнь буду зарабатывать? – тихо, но недобро проговорила Анна Георгиевна. И вдруг вспыхнула – почти гневом: – Нет, ты скажи! Если ты такой умный! Ростик в восьмой перешел – так? Ты еще в третьем. С двойки на тройку переваливаешься! А кто же кормить-одевать вас всех будет, а?! Да еще за учебу платить?! – Она отвернулась к перилам, чтобы не видеть наши испуганные лица.

Ребята стояли, продрогшие, на узком, горбатом мосту. По обеим набережным беспрерывным потоком шли огромные, загруженные чем-то тяжелым, наши и трофейные грузовики.

Хотя ночь еще и не наступила, но было так мрачно! И так безысходно на душе у Пашки, что он закусил губу. И еле-еле смог сдержать слезы от внезапного одиночества. Когда нет сил ему помочь ни у умирающего отца, ни у почерневшей от горя матери, ни тем более у еще более испуганного, уткнувшегося в собачий воротник Ростика…

Еще утром, когда они там, в подвале, «прожаривались», когда мать все обещала, что они увидят отца… Павлик об этом не просто мечтал, а надеялся еще и на то, что после этого отец обязательно пойдет на поправку… Ведь так должно было быть! Если бы отец его увидел, он бы, конечно, ожил! Ведь отец его так любил! Да что там говорить, любил – он был частью Павлика. Неотрывной его частью! Которая жила до него и будет жить всегда… Для того чтобы он снова стал здоровым, Павлик был готов отдать все. Все, даже жизнь! Она что у него – такая уж интересная? Школа да двор. Учиться еще бог знает сколько! Чуть ли не пятнадцать лет! Это же с ума сойдешь!.. Он недавно на уроке рисования подсчитал – восемь лет еще в школе. Пять лет в институте – уже тринадцать. А еще какая-нибудь аспирантура чертова!.. Вот тебе и все пятнадцать!

– А ты в ФЗУ пойдешь! – сказала мать Павлику. Сказала просто. «Без выражения», – как говорила их учительница литературы.

– В ФЗУ? – не понял Павлик. – Как в ФЗУ? Это как наш Сережа? Мартынов?

Мать даже сморщилась, как от мгновенной зубной боли.

– Да нет! То было ФЗУ при заводе Лихачева. Его Стессин по блату туда устроил. Там только после семилетки берут. А есть ФЗУ попроще. Есть даже после пятого класса. Например, пищевое училище… Но туда без блата тоже не попадешь!

Она вдруг выбросила папиросу и заторопилась.

– Ладно! Давайте как-то выбираться с этого моста! Что, мы до ночи тут будем стоять? Мне завтра к отцу в больницу надо обязательно! Клюквенный кисель еще сварить – Веничка советовал.

– А откуда ты клюкву ночью возьмешь? – задал совершенно разумный вопрос Ростик.

– Откуда-откуда? Найду!

Она взяла Павлика за руку, Ростика обняла за плечи, и они втроем – грозная сила – пошли на штурм эшелонов. Потом еще полчаса пробирались к станции «Курская». А там до дома уже было два шага. До теплого, родного дома.

Где только не будет их отца.

Нет! Нет! Об этом надо просто запретить себе думать!

– «Откуда-откуда»! – снова передразнила Ростика Анна Георгиевна, когда они уже миновали набережные и были близки к ярким, почти праздничным огням Курского вокзала. – У соседей найдется… На то они и соседи!

Веничка знал свое дело – отец день ото дня шел на поправку. У него обнаружился зверский аппетит, и Анна Георгиевна – не без тайных слез! – продала все старинное серебро. Продала задешево соседке Нюре – жене зав. дровяным складом. (В сороковых годах это была фигура! Саратовский газ – а с ним плиты, конфорки, счетчики – появился у них только через полтора года.)

Отец Павлика выписался из больницы. Павлик с Ростиком смотрели на него и не узнавали. Он был помолодевший, обритый наголо… И такие молодые, горячечные, почти ярко-вишневые глаза! Они их раньше не замечали.

Анна Георгиевна, казалось, сама не узнавала мужа. В первый раз она подумала про себя: «Я же никогда не видела его молодым!»

– Павел Илларионович всегда красавцем был! – авторитетно заявила Мария Никитична, первая гостья в их доме после возвращения отца.

Он рассмеялся на ее слова. Молодо и как-то стеснительно… Павлик заметил чуть настороженный взгляд матери. Сначала на отца, потом – на Марию Никитичну!

Только через многие годы – когда уже ни отца, ни Марии Никитичны давно не стало – мать сама призналась П.П., что ее главная подруга давным-давно – еще до своего замужества – была влюблена в Павликова отца. И призналась еще, что Мария Никитична досталась ей «в приданое» вместе с Павлом Илларионовичем. Он еще с гражданской дружил с мужем Марии Никитичны, репрессированным в тридцать седьмом году.

– Ох, и красавец мужик был этот Озеров! Настоящий волжский богатырь! Синеглазый, широкоплечий, с копной русых вьющихся волос… А улыбка! Во все тридцать два зуба!.. Весельчак! Балагур…

Нет, никак не мог представить себе П.П. – в свои тогдашние почти тридцать – как этот «балагур» мог быть сначала начальником ОГПУ в Самарской области, а потом первым секретарем Средне-Волжского крайкома ВКП(б)!

Когда и отчего ему было веселиться?!

– Андрюша, их сын, был весь в него! Ему так шла лётная курсантская форма! Он ведь был летчиком-истребителем. Погиб так рано. Над Москвой! В сорок первом.

– А что же отец? – задал тогда нелепый вопрос Павел.

– Ну как тебе сказать… – Анна Георгиевна видела, что он уже засыпает.

Они разговаривали ночью, она сидела в изголовье у его тахты. Осторожно гладила уже начинающие седеть волосы сына. Поцеловала его. И тихо закрыла за собой дверь…

А П.П. как раз снова проснулся. И явственно представил себе молодого отца. Почти юную, статную красавицу-волжанку Машу, которую еще никто не называл по отчеству. Наверняка после ареста мужа она бросилась к генералу Павлу Кавголову. К другу мужа? К возлюбленному? Ведь одна осталась с шестнадцатилетним сыном.

За защитой!

Нет, ни к кому она не бросалась! Нельзя было подводить Павла Кавголова под тот же монастырь!..

Слава богу, что Озерова арестовали в Самаре. Органы замели в основном ближнее окружение вчерашнего хозяина края. А если бы в Москве? Мало ли с кем мог общаться в Москве «враг народа» Озеров! Да с самим Ежовым он там мог общаться!

И уехала Мария Никитична со своим Андрюшкой в Кулунду к тетке…

Так спаслась сама и спасла сына.

Арестовали Ежова. Пришел Берия.

Правда, мужа успели расстрелять до нового хозяина МВД по решению чрезвычайной тройки. А жену с «волчонком» как-то упустили. То ли указания менялись, то ли просто бюрократия наша, обычная…

Как всегда, в России наступали очередные новые времена. И заплечных дел мастера любого уровня сами дрожали за свою судьбу. И кстати, не зря! Десятка три показательных процессов на всю страну. Тот же Фриновский, подписавший ордер на арест волжского секретаря, сам улегся в могиле на тысячу двести мест. В Бутово-Вешняках под Москвой, совсем недалеко – через три рва – от старшего Озерова.

Когда геройски погиб в воздушном бою в небе над Москвой Озеров-младший, его молодая вдова с ребенком Лора Озерова как-то сказочно быстро оказалась Элеонорой Васютиной – женой полковника Генштаба с квартирой на улице Горького. С персональной машиной, с личным ординарцем, с пайком и воровкой-домработницей.

Бывшая невестка Марии Никитичны уже к осени сорок второго года выдворила «старую мегеру». Вместе с ней выбросила из квартиры служебную мебель с инвентарными пломбами и за два-три месяца ухитрилась обставить новое жилище отличной «павловской» мебелью. Кабинет мужа Петра Кузьмича – красное дерево. Спальня – карельская береза. Столовая-гостиная – почти полный французский гарнитур розового дерева с бронзой, инкрустациями с фарфоровыми вставками…

Да, в комиссионном магазине на Преображенском рынке редчайшая мебель во времена Сталинградской битвы была поразительно дешева! Как солдатская жизнь…

А деньги? Что деньги! Они всегда есть, когда пятидесятилетний генштабист – полковник на генеральской должности – женится на двадцатичетырехлетней красавице!

Правда, вкупе с полуторогодовалым ребенком! Маленький Коля – херувимчик с рождественской картинки! Золотые кудряшки. Кругленькое, чудесной кожи, ангельское личико.

Если первое – от отца, то второе – от мамы Элеоноры Лионовны Васютиной, в девичестве Эльки Брахман.

Все в доме были готовы Коленьку целовать, носить на руках, дарить все, что он только пожелает. Нянькаться и сюсюкать с ним.

Но за ребенком нужен был просто уход – сменить пеленки, подтереть попку, купать и пеленать. Не спать ночами… На это не было времени ни у самой Элеоноры, ни у полковника Васютина – он дневал и ночевал в бункерах своего Генштаба.

За это время Элеонора уже успела сменить своего первого поклонника майора Лёву Челидзе из Управления снабжения на красавца генерала Верховского. Тот изредка, не чаще раза-другого в месяц, прилетал с фронта и жил в гостинице «Москва». (Его семья оставалась в Алма-Ате.) Так что все было бы очень удобно и красиво…

Но ребенок!

Короче, состоялся крупный разговор с Петром Кузьмичом. Со слезами, битьем саксонского фарфора, примирениями. И слезами радости! А главное – снова как бы канул в Лету Лориной памяти исторический эпизод из биографии Васютина, из-за которого он, подлинный стратег и служака, столько лет оставался полковником. Хоть и на генеральской должности…

И наконец, прямо к победному финалу Сталинградской битвы в Москву – не менее победоносно! – въехала Мария Никитична. Но уже не Озерова, а также Васютина…

Она сразу взяла бразды правления в свои руки. Большая васютинская квартира засверкала под ее крепкими и все умеющими руками.

Но главное – ее внук! Ее чудо! Копия ее погибшего сына. Они так и стояли перед ее глазами – два родных лица. Лица обоих погибших – мужа и сына…

По каким-то самым высшим законам естества они снова начинали жизненный круг. Она прижимала к себе крохотное детское тельце, закрывала глаза и мысленно благодарила Господа…

Когда Павлик смотрел на сидящую у стола дородную, прекрасно одетую – с большими гранатовыми серьгами и старинным, тяжело-золотым, тоже гранатовым браслетом, смеющуюся до слез, то и дело прикладывающую к глазам батистовый платочек, подтрунивающую над Павлом Илларионовичем, обнимающую Павликову мать, то никак не мог понять: почему мать всю жизнь жалела Марию Никитичну?

– Ну как же! Она же совсем одинокая. Ни мужа, ни сына…

– А Коленька, внук?

– Они теперь Марии Никитичне внука только раз в год показывают! Лорка и Кузьмич ее.

Анна Георгиевна не любила ни самого Петра Кузьмича Васютина, ни тем более Лорку. Павлику даже казалось, что мать не жаловала и глупенького, кудрявенького, избалованного Коленьку. Хотя отдавала должное, что Васютин, а вернее, Элеонора выбила бывшей жене врага народа малюсенькую комнату на Первой Мещанской. А потом устроила ее швеей в привилегированное военное ателье.

А уж дальше Мария Никитична сама пошла! Ее золотые руки, умение ладить с людьми да просто талант портнихи и вывели ее «в люди». Закройщица кремлевского ателье – это большой человек!

Мария Никитична рассказывала (конечно, шепотом, взяв слово, что никому-никому!), что от экземы на нервной почве жена Берии вынуждена заказывать все платья только на шелковом шифоне. Да еще с одной примерки! «Прикоснуться к ней – ни-ни! Нельзя ни в каком случае! Хоть что тут делай».

Рассказывала, какие халды дочь и жена Кагановича. Какой фасон им ни предлагай – всё как на корове седло!

П.П., тогда мальчик, не интересовался этими ее рассказами. А ведь она бывала и в квартирах первых лиц. Самых первых! А ему бы схватить кусок пирога со стола и быстрее во двор, к ребятам!

Теперь бы он, наверно, о многом бы порасспросил Марию Никитичну.

В его памяти остался один рассказ – как она приехала к молодой паре. Юной жене привезла два первых наряда. Ее встретил тридцатисемилетний молодой министр – симпатичный и уважительный. Как радовалась первым в ее жизни парадным платьям его жена – почти девочка!

П.П. даже запомнил, что одно было из зеленого лионского пан-бархата. А второе – из французского креп-жоржета с парчовыми вставками.

Юная супруга была в положении. Но все равно – так хороша была в ярких, торжественных, даже роскошных нарядах!

Мария Никитична по привычке даже прослезилась.

– Такие молодые оба! Такие красивые!

«Сам» настоял, чтобы закройщицу доставили домой на его персональном автомобиле.

– Ну никак, никак я не могла отказаться! Уж такой любезный и такой простой!

Она снова приложила к глазам батистовый платочек – набежала новая слеза.

– А через три месяца его арестовали! Где теперь его девочка-жена? Наверное, тоже расстреляли. Родила ли? Успела? И где ребенок?.. Ни от кого не услышим… – Помолчав, она тихо добавила, опустив глаза: – Это Абакумов был. Читали, наверное, в газетах!

В комнате стало тихо-тихо.

Мария Никитична раскраснелась от слез и пошла в ванную комнату… Когда вернулась напудренная, с еще красными глазами, то сразу заторопилась домой.

– Мне же у себя еще двором идти! А уже поздно, темно…

Прощание, поцелуи, запах французских дорогих духов, большая английская сумка с золотым замком… Котиковая черная шуба, легчайший оренбургский платок:…

И грустный, грустный взгляд!

Когда она ушла, Анна Георгиевна сказала… Словно про себя:

– Придет домой, и только четыре стены. Одна-одинешенька!

– Да, одиночество – страшная вещь, – согласился с женой, притом очень серьезно, Павел Илларионович. Нахмурился. Надолго замолчал…

П.П. сидел в глубоком кресле, потушив свет. Только телевизор чуть освещал большую гостиную.

Он не слушал ночные последние известия – их уже не раз повторяли за день.

Почему, когда он становился старше, когда был студентом, начинающим ученым, когда пришли первые большие успехи, то все больше отдалялся, а потом уже навсегда потерял из поля своего внимания почти всех подруг матери? Прелестных и добрейших к нему настоящих фей его детства? Они так любили его и баловали!..

Почему истерлись эти сердечные нити, которые, казалось бы, не были омрачены ничем? Разве только возрастом?

Их, уходящих, уже не появляющихся в их доме из-за болезней, слабости, просто старости, он, П.П., просто отодвинул, забыл, погружаясь в большой – как ему казалось тогда – раскрывающийся перед ним мир дела и крупного успеха. Их уход его просто не волновал! Он был каким-то зверино-естественным…

Пока мать еще была в силах, она изредка, не часто, но навещала своих старых подруг. Рассказывала Павлику, какими их нашла. Но он и тогда слушал вполуха! Всё как у всех… Болезни, дети, внуки…

А теперь он даже не мог вспомнить, как и когда умерла та же Мария Никитична.

На старости лет она сошлась с бывшим директором их ателье. И они, персональные пенсионеры, уже глубокие старики, жили на даче в Журавлевке.

Мать отправлялась туда один раз в году, второго августа, в день Ильи Пророка.

Петр и Павел час убавил, а Илья-пророк два уволок!

Но Илья – так звали последнего мужа Марии Никитичны – был далеко не пророк. А пьяница и старый, вздорный, почти сошедший с ума от водки бывший гэбист…

Он-то и уволок Марию Никитичну на тот свет! П.П. теперь даже не помнил, было ли это до смерти Анны Георгиевны или после?

«Да и зачем мне это сейчас знать? – холодно, даже поморщившись, подумал старый Кавголов. – Скоро и моя очередь!»

В тот вечер П.П. долго не мог уснуть.

Он вставал, сидел на кухне, курил… Не включал света… Даже чай заваривал в темноте. Смотрел в окна, выходящие на широкий, вечно живой проспект.

«Где же она сейчас? У Антона? – думал П.П. – Вряд ли…»

Сыну с женой и дочерьми самим повернуться было негде – даже в приличной трехкомнатной квартире. А уж стеснять их Анна Георгиевна никогда бы не захотела.

По ночному проспекту мчались запоздалые машины. Некоторые на такой скорости, словно спешили на тот свет…

«Я уже думаю о ней как о реальном, живом человеке! – вдруг поймал себя на мысли П.П. – А это же бред! Галлюцинация! Это просто невозможно! Ни по каким законам. Ни по земным, ни по небесным!.. Куда спешат? – Он уперся взглядом в несущиеся с адской скоростью иномарки. – Кто вас уж так ждет? – И сам себе ответил: – Никто… А я отъездился. Стал на прикол».

Большая, гулкая, старая квартира. Железные двери, замки. Поскрипывающая мебель. Картины, книги, книги…

А в общем – пустота!

«Что значит она – эта пустота? Что-то да значит? Отсутствие желаний? Сильных, всепоглощающих, страстных?.. Или отсутствие близости? Самим же им поставленные барьеры с женой, с сыном! С братом…»

Он уж не вспоминал сейчас о коллегах по институту, фондам, Академии.

«Нет! Я исправно отдаю всё, что полагается в отношениях с родными, близкими… Жене – деньги! Сыну недавно купил большую квартиру… У каждой семьи свои законы! Значит, семья сына – не моя семья?!»

П.П. знал, что его моральный авторитет среди коллег незаслуженно высок. С ними он всегда ровен, подтянут. Полон свежих, не банальных идей, которые он, словно играючи, разбрасывает на советах, редколлегиях, симпозиумах… Все – в их руки! Им уже воплощать эти мысли в статьи, диссертации… В программные доклады!

Кавголов всегда отказывался от соавторства книг или статей. И об этом в Академии, в институте все знали. Иногда они сами вписывали его – и подсмеивались над ним, когда вручали ему книгу с его фамилией среди авторов.

Все считали, что САМ пишет какую-то большую, принципиальную работу. И поэтому отнекивается от всяких других, вполне естественных предложений о соавторстве.

Но П.П. отдавал себе отчет, что ничего существенного давно не писал. Не считать же серьезным вкладом в науку изредка подписываемые им письма в правительство или Президенту! Там он ставил свое имя первым только для того, чтобы обратили на сие послание высочайшее внимание.

П.П. в глубине души стеснялся этого своего «правительственного» творчества. Но всегда брал подложенную сотрудниками «слезницу» и ставил свою широкую подпись.

«А что же тогда я делал все эти последние годы?» – спрашивал он сам себя вот в такие одинокие, со стаканом остывшего чая, вечера на темной кухне.

Вставал, включал телевизор, убирал звук. Секунду-другую стоял около экрана.

Драки, револьверы, погони, взрывы… Призраки!

Мир летел к какому-то бесшабашному, неостановимому, фатальному краху. К концу…

Да, все это вроде было только там – в телевизоре. В придуманном, а главное – в далеком от него, от Павла Павловича Кавголова, мире.

Но он-то знал, что этот мир не так далек. Он везде… Рядом! А главное, он, этот разрывающийся кокон жизни, в самой душе его, Павла Павловича.

В такие одинокие, выморочные вечера он осознавал самое тяжкое для себя. Он, Кавголов, ученый, муж, отец, дед… Глава рода! Глава научной школы!.. Просто еще сильный и, кажется, мужественный человек… Только мыслящая песчинка в этом необозримом, никак не подконтрольном ему мире.