Текст книги "Серпантин"

Автор книги: Александр Мильштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Глава 3. Сквозные мотивы

Неприятно было каждую секунду обманывать надежды женщин и детей, мчавшихся мимо с вёдрами, полными фруктов, с домашними пирожками, с тёплой, завёрнутой в целлофан, картошкой... Доплер кое-что из этого набора купил на прошлой станции и теперь всё время отрицательно качал головой, упрямо продвигаясь к краю платформы. Чтобы там спрыгнуть на траву и немного размяться. Услышав, что предлагает человек в зелёной штормовке, Доплер остановился. Бородатый, высокий, не старый ещё мужчина с такой же интонацией, как бабы, кричавшие «Кому пивка? Кому пирожков?», выкрикивал перед собой: «Кому песню? Купите песню!» Доплер увидел, как он остановился под открытым окошком и заговорил с окликнувшей его пассажиркой.

На груди у барда висела старая белёсая гитара. "Ленинградская фабрика музыкальных инструментов. Цена семь рублей сорок копеек... Удивительный для такой цены звук... Впрочем, уже лет тридцать, как сняты с производства", – подумал Доплер. "Что это значит – купить песню?" – спросил пузатый пассажир в пляжных трусах с пальмами. Человек в штормовке подошёл к нему вплотную и сказал: "Это значит, что я вам спою песню, а вы мне за это заплатите". "А чё это я должен платить?" "Я вам объясню. Вот вы сегодня завтракали?" "Завтракал". "А я нет. И даже не обедал". "Ну и чё теперь? Ужин тебе свой отдать? Так ты же не враг, я надеюсь? Проходи, старичок, шевели ножками, может, дальше кто купит... Песню!.. Чего только не придумают, просто пиздец какой-то..."

"Это – как если б я снимал "Записки князя Нехлюдова", – подумал Доплер, – не в Люцерне... Да, он – не итальянец... Бывший научный сотрудник... Судя по взгляду, старший... Или ведущий..." Когда он подошёл, Доплер сказал: "Я куплю. Сколько стоит?" "Сколько не жалко". Доплер достал из кошелька купюру и тут вдруг заметил, что все спешно садятся в поезд. "Простите, – сказал он, – но если я буду слушать песню, я здесь останусь... Нет-нет, деньги ваши, всего доброго, до свиданья!" Доплер запрыгнул на подножку и помахал оттуда рукой. Человек в штормовке стоял с гитарой наизготовку и смотрел вслед уходящему поезду.

Доплер пошёл по тамбуру, остановился, расправил носком туфли завернувшуюся дорожку. Он почему-то медлил идти в купе. Мысленно он шёл ещё по платформе... Выкрикивая: "Вот вы, девушка, знаете, что женщина без прошлого – это всё равно что мужчина без будущего? Купите себе прошлое!"

Сначала он думал, что это можно сделать, просто показав ей фильмы. Не всё, но какую-то часть. Он, конечно, не надеялся, что Лена сможет всё осилить... И при первом же просмотре понял, что был прав: Лена просто уснула, положив голову к нему на плечо...

Доплер долго сидел, не шелохнувшись, смотрел на экран и думал, что все эти фильмы теперь – всё равно что его воспоминания. Или даже не воспоминания, а старые сны, их теперь никто не может увидеть, кроме него самого...

Лена отчаянно оправдывалась: "Я всегда засыпаю во время сеанса. Любого, даже если он мне очень нравится. Не только перед телеком, я и в кинотеатре засыпаю всегда, середину поэтому никогда не вижу, только начало и ещё иногда – конец..." Доплер смеялся и говорил: "Глупенькая, это же на самом деле ужасно старые и скучные ленты. Смотреть их только потому, что я их снимал, не стоит. Всё, что в них осталось, это разве что фон. В сущности, его я и хотел тебе показать. Сопки вокруг Тихой бухты, скалы под Новым Светом... Ты же никогда не была на море... Знаешь, сколько фильмов было снято на фоне тех скал? Больше двухсот".

– Ты?!

– Да нет, я имею в виду: всего. Моих восемь.

– Тоже не слабо... Доплер, а зачем ты говоришь, что только море и сопки? А как же актёры, не говоря уже о твоей режиссуре?

– Всё выцвело, выдохлось, испарилось. Всё. Осталось только то, что я тебе сказал... Знаешь, один японец, я сейчас забыл фамилию, делает такие снимки: ставит камеру в кинотеатре с выдержкой, равной продолжительности сеанса. Или чуть больше, потому что на негативе в процессе что-то отображается... Как будто треки элементарных частиц... Это зрители приходят, рассаживаются, экран наполняется... Догадайся, что в итоге получается. На фотографии.

– Я не знаю. Ну что?

– Пустые кресла и белый экран... Он потом ещё делал морскую серию. Тысячи фотографий морской глади...

– Но ты ведь не японец, Доплер.

– Слушай, я сейчас подумал – зачем нам смотреть на кусочки скал, обрубленные рамкой? Если мы можем увидеть их целиком?

– Что ты имеешь в виду?

– Что мы завтра едем туда, где это снималось! Я хочу всё заново увидеть – вместе с тобой.

Доплер стоял в тамбуре у приоткрытого окна, ветер играл с его длинными седыми прядями. За окном быстро темнело. "На самолёте иногда можно обогнать ночь", – подумал он.

Но это был поезд, и Доплер уже замечал огоньки, как-то рано вспыхнувшие, казалось, посреди голой степи... Или что-то там было перед этим, какие-то хутора... Быстро ставшие невидимками... Ещё только смеркалось, а они уже превратились в огненные многоточия...

"Приедем к морю, – думал Доплер, – и не надо больше этих слов... Ну да, первый импульс был такой, увидеть всё заново... Её глазами... Не отхлёстанными плёткой дней..."

Доплер дёрнул ручку, дверь купе отъехала.

– В одном рассказе моего знакомого писателя... – сказал Доплер прежде, чем подумать.

И понял, что снова начал говорить то, о чём только что решил больше не говорить.

– Какого писателя? – обернулась она, не дождавшись продолжения его фразы. – У тебя ведь много знакомых.

– Попова. Ты права, есть ещё один Попов... И даже не один... Да, так вот: сценариста приглашают делать игровой фильм из уже отснятого материала. Какие-то ребятки, получив деньги, провели на них чуть ли не два года в Крыму, или на Кавказе, снимая всё, что движется. Им там хорошо было, солнце, девки, море, ну что ещё... Пока деньги не кончились. Или когда осталось совсем чуть-чуть. Они тогда опомнились и на это чуть-чуть наняли сценариста, в задачу которого входило из километров плёнки сделать художественный фильм.

– Убрать всё лишнее? Типа монтаж. Нет?

– Но доведённое до предела, это приобретает метафорический смысл.

– Ну, может быть.

– А мы с тобой движемся в прямо противоположном направлении!

– Я уже говорила, Доплер... Я ещё маленькая для таких взрослых затей.

– Скажи тогда уже: старческих.

– Доплер, всё хорошо. Прекрасная идея... Просто жить на воле, долой камеру... Только не надо столько об этом говорить. А то я буду думать, что ты таки да едешь снимать очередное кино, и все эти разговоры – это такой обскурантизм... Как в том анекдоте: "Вы лжёте, Хаймович, вы таки да едете в Бердичев!"

– Твои "таки"...

– Мои? Аки-паки, Доплер! По-моему, это твои... Ты же мне и рассказал этот анекдот. Ты скажи наконец, в чём состоял твой эффект?

– Который из них? У меня их было много.

– Главный! Названный в твою честь.

– А, это... Это вообще из другой оперы. Из волновой физики. Я тут совершенно ни при чём.

– Но что это такое, ты можешь сказать?

– Повышение частоты волны... При приближении источника к наблюдателю... Или что-то в таком духе... Я уже не помню!

– И где это видно в твоих фильмах?

– А нигде. И никак не надо понимать. Просто один известный кинокритик блеснул в статье остатками своего физического образования. Так и пошло с тех пор. Надо было бы говорить о "стиле Доплера", не правда ли? Но с его лёгкой руки все всегда говорили только об "эффекте". То есть это просто синомим стиля...

– А может, эффект всё-таки был, а ты мне не хочешь его выдавать?

– Ты сегодня какая-то подозрительная... Нет никакого эффекта... По крайней мере, в фильмах Доплера... А твоё "таки да" напомнило мне сейчас другой анекдот.

– Какой?

– Китайский. В юности он думал, что горы – это горы, реки – это реки... Потом понял, что реки – не реки и горы – не горы... А в старости понял, что реки – это таки да реки. А горы-таки да...

– Не смешно.

– ...горы. Да? Ну, допустим, что нас обманули... Или себя обманули тихоречивые старцы, завещавшие нам лишь туман для обмана... Просветлённость – всего лишь обдуманное тупоумие... Мудрость – знание мёртвых тайн, бесполезных во мраке, в который они всматривались... Поэтому говорите не о мудрости стариков, но об их слабоумии...

– Это откуда?

– Но камеры-то нет. Камеры нет, понимаешь? Рельсы проложены, а камеры нет. Укатилась, мать её за ногу! Туды её в качель! – говоря это, Доплер подбрасывал вверх обе руки. И тут же ронял... Лена подумала, что он ведёт себя как старый расшумевшийся пеликан...

– Эк ты развеселился, Доплер... А кто тебя знает, может, она у тебя зашита кой-куда... Как у шпионов. Или как у алкоголиков – ампула?

– Так они же наоборот – пить тогда не могут!

– Я-то их знаю, Доплер, они потом всё равно пьют, ещё как... Короче, я больше не хочу это слышать. Что ты хочешь со мной забыть все свои фильмы... А может, я тебя за них и полюбила, ты об этом не подумал?

– Мне приятнее было думать, что за что-то другое... Что важнейшим из искусов для нас являлось... не кино... И потом – ты же не видела ни одного моего фильма. Когда мы познакомились, ты ни одной моей картины не видала!

– Ну и что? Может, это уже и не нужно было. Достаточно было увидеть тебя... Может, ты весь из них состоишь... Ты весь уже из целлюлита, Доплер.

– Ну спасибо тебе, моя радость, моё солнышко!

– Я не то хотела сказать. Ты что, обиделся? Я оговорилась, из целлулоида... Ну где у тебя целлюлит, Доплер, ты что? Это у баб...

– Я потому и обиделся. Я, по-моему, ещё вполне... Гуттаперчевый мальчик.

Доплер вдруг взял свою левую ногу в руки, медленно завёл её себе за голову и положил на шею.

– Доплер, ты в своём амплуа!

– Что ты хочешь сказать?

– Не знаю. Так моя бабушка говорила: "он в своём амплуа".

– А не "в своём репертуаре"?

– Может, и так... Ты прав – в репертуаре.

– Или тогда уже: "это его амплуа"... Но с чего это она обо мне так говорила?

– Ты что, с ума сошёл, Доплер? Не о тебе, конечно, она же тебя не знает.

Огни, мелькавшие раньше где-то вдали, теперь приблизились к поезду и оказались пылающими скирдами, которые горели длинными цепочками, уходящими назад, в глубину ночи... Доплеру казалось, что они образуют гигантские буквы... Что поезд подлетает к чёрной планете... Где их встречают огненными словами... Но он уже не может их прочесть... Слишком близко подлетел... "И чертят знаки огневые..." – вспоминал Доплер...

– Лен, я хотел тебя спросить.

– Спрашивайте – отвечаем.

– У тебя был родственник-математик?

– Да нет. Что-то я такого не припомню.

– Когда я учился в институте, был такой учебник. Хотя на самом деле это был не учебник...

– А что это было?

– Это был решебник, Лен. Да-да. Был знаменитый задачник Демидовича, а профессор Ляшко – может быть, он к тому же был академиком, я не помню, перерешал все задачи этого задачника и выпустил под своей редакцией сборник решений. По принципу: после нас хоть трава не расти...

– Почему это?

– Потому что на задачнике Демидовича выросло не одно поколение студентов. А когда появился решебник... Каждый получил возможность взять и списать оттуда решение. То есть задачи теперь были не задачи... – Доплер, казалось, ещё что-то вспомнил и умолк.

– Доплер, ау! What's your point?

– И вот ещё какая была незадача... Вскоре после появления учебника Ляшко Демидович умер.

Лена сидела молча, ожидая, что Доплер ещё что-то скажет.

– Доплер, и ты всё время думал, что это был мой родственник?

– Да нет, я всего один раз об этом подумал...

– И не сказал?

– Тебя в тот момент дома не было.

– И ты поэтому начал звать меня по фамилии? Я как знала, когда с самого начала этому препятствовала!

– Ты ведь зовёшь меня Доплером. Почему тебе можно, а мне нет?

– Это же у тебя не фамилия, а псевдоним...

– Псевдо-нимб...

– Вернёмся к моей фамилии. В чём всё-таки была мораль этого флэш-бэка?

– Разве непонятно? Благодаря первому Ляшко я не стал учёным. Даже инженером не стал. Начал прогуливать лекции, скатывать решения из антизадачника... Я перестал думать, Лен. И так скатывался – всё дальше, всё глубже... Бросил инфиз, попал в армию... До этого я носил мамину фамилию... Я был Белопольским, ты знаешь... А эффект, всемирно известный как эффект Доплера, в Союзе называли "эффектом Белопольского". Ну, как Попов вместо Маркони... Не все так называли, но в армии... Во всяком случае, в той части, где я служил.

– Говорил.

– Ну вот. А теперь благодаря ещё одному Ляшко... Точнее одной... Короче говоря, с твоей помощью, Лен, я избавлюсь и от синематографа. Который, по правде говоря, мне так же осточертел, как некогда физика металла и математический анализ...

– Я – твоя антимуза... Да, Доплер?

– Не знаю. Может быть. Это ты хорошо сказала...

– Доплер, это не выход! Из-за какой-то идиотской статьи...

– Тсс! Тихо! Перестань сейчас же! Причём тут статьи!

А это из какого фильма? – думал он, овладевая спящей... Или делавшей вид, что спит... При этом она была совсем голой и податливой... Люди-куклы... Теперь она уже, конечно, проснулась... Впилась ногтями в его спину... Откуда эта фраза, "замри и пусть всё делает поезд..."? Доплер пытается это вспомнить с того момента, как у него встал... Или точнее, когда он понял, что это не просто эрекция... Но что он не сможет уснуть... Такое бывало в молодости... Но сейчас?... Лёжа без сна, с деревянным членом, Доплер подумал, что это вызвано движениями поезда... Постоянная незаметная вибрация... Вот и затвердел без причины... Как море у берега... Вместе с волнами... Крайняя твердь... Доплер когда-то открыл это явление... В пубертатный период... Ещё до первых опытов... Да и потом... Не всегда же можно было заниматься мастурбацией... Он вообще в юности ею не увлекался... Прочёл в брошюрке, одобренной "Минздравом СССР"... Которую стыдливо подсунул ему отец... Что "онанизм беден чувствами"... И как-то сразу поверил... А поезд ведь не доводил работу до конца... А потом это вообще прошло... В зрелом возрасте Доплер наоборот...Хорошо спал в поездах... Что ж такое теперь? Лена? Но с Леной они не первый месяц... И последний раз занимались этим не далее, как сегодня... В фильме (в каком, Доплер не мог вспомнить), имелось в виду, конечно, не это... Но то, что там конкретно имелось в виду, Доплер не делал... Он не замирал, предоставляя поезду совершать всю работу...Потому что меньше всего ему хотелось повторять чьи-то сценарии... Неважно, свои или чужие... Наоборот, он совершал всё более сильные толчки... Поскольку это уже было сегодня... Теперь это продолжалось бесконечно... Всё сильнее... Как будто продолжал её будить... Повышение частоты... При отклонении от курса... Глупо будет, если как раз в этот момент... А поезд будет продолжать мною двигать... И вместо сердца... Нет, мудрый не думает, что неподвластен круговороту вещей... Мудрый не отличает себя от круговорота вещей...

– Доплер, ты кончил в меня! Я же просила...

– С чего ты взяла? Вот же, вот.

– Ты уверен?

– Уверен. Я старый выскочка, – говорит Доплер, чувствуя страшное сердцебиение.

– А даже если бы? – говорит он с придыханием.

– Нет. Я не хочу, чтобы он не знал, где его сшили.

– Чего-чего?

– Я не хочу, чтобы в ответ на этот вопрос я могла ему только сказать, что где-то между Джанкоем и... Неизвестно чем.

– Что за образы у тебя... Лен, что это такое? И почему это так важно, где...

– Долго объяснять.

– Это у тебя от занятий астрологией?

– Я хочу спать, Доплер. Я уже спала, ты меня разбудил.

Ни в чём никогда нельзя быть уверенным, а уж тем более в этом, – думает он. Можно ли быть уверенным, что это был я? А не поезд совершал всю работу? Доплер щупает пульс...Он и раньше хотел это сделать, но ладони были прижаты к матрасу её ягодицами, которые в свою очередь были прижаты его бёдрами... Он шарит на столике в поиске таблеток. Он не надеется уснуть этой ночью... Но как-то так... "Навпаки", как говорят хохлы... Проснувшись, Лена чувствует, что он ещё в ней... Она зажигает ночник и вынимает из себя матрёшку... Кричит и рвёт на себя дверь купе... Но ручку клинит... Лена кричит и дёргает дверь, её никто не слышит... Да и нет ничего... Кроме купе... Вкупе с ничем... Оно сколачивается... Каждые три секунды... И распадается... Как карточный домик... И его снова сбивают... Слышно, как стучат молотки... На столике качается из стороны в сторону маленький твёрдый Доплер... И не может уснуть... Лена дёргает ручку... Как стоп-кран... Поезд при этом не останавливается... Но что-то происходит... При каждом рывке появляется ещё одно купе... В котором ещё одна Лена дёргает ручку... Веер скорых поездов, идущих во всех направлениях... Просто Дзига Вертов какой-то... Ну там или Роза Ветрофф... Из белого домика выходит человек в штормовке... Ленинградская фабрика звуков... Вокруг горят скирды, пахнет осенью... Человек берётся обеими руками за рычаг... И снова несёмся сквозь ночь... Огни станций, на которых поезд не останавливается... Забегают в купе... Одна нога здесь – другая там... Как демоны глухонемые... И чертят знаки огневые... Нельзя всю жизнь выезжать на боковом освещении... К тому же она в нём выглядит старухой... Это не её скулы... То, что из неё лепят эти огни, это же просто ужас какой-то... "Ты в этом освещении – вылитая смерть, Лен". "Да? А откуда ты знаешь, как она выглядит? Ты изменял мне с ней, Доплер?" "Послушай, тот человек переставил стрелку, и теперь мы..." "Что? Что теперь – мы?" "Мы теперь в песне... Которую я купил..." "Я ничего не понимаю, в какой песне, ты что?" "Словно степной пожар, песен костры горят..." "Доплер, ты бредишь..." "Всю работу совершает поезд... Не надо дёргать ручку... Ты не замечаешь, что когда ты так кричишь и рвёшь на себя ручку..." "Доплер, это ты кричишь!" "...ты рвёшь кадр. Я не люблю, когда их надо клеить, я люблю длинные проезды камеры, по возможности более дли-и-и..."

– Я кричал?

Дневной свет. В проёме отъехавшей двери видна проводница.

– Мы подъезжаем, – говорит Лена, – может быть, ты и кричал, но я ничего не слышала. Я спала, как убитая. Сейчас ты что-то урчал, но я не поняла ничего, пока тебя тормошила... Ой, смотри в окно! Море! Море! Доплер!

Доплер всё равно не способен разделить с ней эту радость. Поэтому он не поворачивается к окну и вообще закрывает глаза.

– А что это за очередь? Вон там, видишь? Я давно не видела таких длинных очередей!

– Это выставка земноводных.

– Нет, это люди, Доплер, посмотри.

– Ящеры, змеи, крокодилы, черепахи с красными ушами, палочник-страшилка... Правда, он не совсем земноводное. Скорее, насекомое... Когда я в последний раз был в Крыму, здесь было только два вида развлечений. Выставка гадов и передвижной музей восковых фигур... При этом большинство фигур изображало тех ещё гадов...

– А почему ты решил, что это не восковые фигуры? Ты сама сказала, что там люди. Я же не смотрю в окно. То есть я смотрю туда твоими глазами...

– Доплер, прекрати. Там, внутри здания!

– Ну, потому что в Феодосии была как раз такая выставка... Но это было сто лет назад. Может быть, теперь там другое, – говорит Доплер. Он чувствует что-то вроде перегрузки, снова закрывает глаза и видит, что поезд по спирали поднимается в гору... Чёрные камни, снег... Где-то он это видел глазами... В Швейцарии? Или в Австрии? Он не может вспомнить.

– Мы не будем становиться в эту очередь, ладно?

– Конечно, не будем.

– А если это очередь на пляж? Может такое быть? Пляжи-то платные?

– Лен, успокойся. Говорю тебе: ящерицы, змеи, у меня один приятель сам занимался этой халтурой... Разводил их дома у себя, летом вывозил на Юг... Может, это он там и сидит до сих пор со своими питомцами.

– Но мы не будем туда идти?

– Ну конечно, не будем. Делать нам больше нечего!

– А с другой стороны, интересно, знаешь... Доплер, я уже давно не видела таких очередей...

Глава 4. Сплошная среда

Линецкий подумал, что Переверзев может провести в море всю ночь, и поэтому о ночлеге на суше нужно заботиться самому.

Он был не бог весть какой палаточник, всё это для него было не так легко, колышки, верёвочки... Особенно ночью.

Темнота, впрочем, была теперь неполной. На пригорке включился фонарь.

Рядом с фонарём была трансформаторная будка, и теперь, когда все дневные звуки утихли, слышалось громкое жужжание.

От распределителя провода шли куда-то вправо, в сторону мыса, за которым, по идее, должна была находиться старая правительственная резиденция.

Где во время путча был вроде бы как заперт Михаил Горбачёв.

Линецкий, используя в качестве молотка булыжник, попытался вогнать в гальку колышек, но дождь перестал моросить, и он решил спать под открытым небом.

Было тепло, капли слепого дождя мгновенно высохли. Вокруг снова лежали сухие круглые валуны, посыпанные тальком, как попки младенцев...

– Спишь? – тихо спросил Переверзев.

– Нет, – сказал Линецкий, и Переверзев зажёг фонарик:

– Вода что-то не очень, – вздохнул он, – я думал, она здесь будет чище.

Через минуту метафизкультурник уже дрыхнул.

А Линецкий не мог никак выключить звук, доносившийся из трансформаторной будки. Вроде бы пейзаж был лишён всех признаков цивилизации – при свете это напоминало панораму в музее природы, "Мир за миллиард лет до нашей эры", или что-то в этом роде... Море, глыбы, можжевельник... Ну при чём тут этот зуммер? Или – о чём?

О ком и о чём...

Линецкий думал было встать и пойти по берегу, потащить за собой спальник... Пойти – это, конечно, не получится, по этим глыбам надо будет пробираться осторожно, кое-где на четвереньках... Чтобы не упасть и не ударить мозжечок...

Лень вставать, вот если бы как-то так перекатиться... Примоститься где-нибудь там на плоском камне, подальше от этой огромной жужелицы...

Но он понимал, что причина бессонницы не столько в трансформаторе... В конце концов трансформатор гудел не громче, чем старый холодильник в его квартире. Но напоминал что-то совсем другое... Линецкий вдруг вспомнил похороны школьного приятеля, который не так давно покончил с собой... Глебова хоронили на далёком новом кладбище, которое выглядело как чистое поле. Но почему-то прямо над свежевырытой могилой нависали высоковольтные провода. И слышно было громкое жужжание. Непонятно было, почему могила должна была быть вырыта прямо под этими проводами, когда вокруг столько свободного места. Как будто Глебова хоронили в облаке электронного смога.

Электричество всегда представлялось Линецкому настолько таинственным, что поневоле приходили в голову мысли... Хотя мыслями их нельзя было бы назвать... Просто в памяти всплывали фразы, которые проникали в разговорную речь, когда они были одноклассниками... "Мертві бджоли не гудуть i не потiють..." Или анекдоты типа: "Что нужно делать в случае ядерной войны?" "Спокойно превратиться в пучок быстрых электронов и атаковать противника".

При жизни Глебов выращивал кристаллы в научно-исследовательском институте.

Фианиты, или что-то в этом роде... Алмаз и пепел... День чудесный...

Странно было думать об алмазах, глядя на безжизненное тело Глебова, которое к моменту похорон уже наполовину разложилось.

Кто-то в своей речи повторял вехи его жизненного пути: школа, университет, защита на кафедре физики твёрдого тела...

Последние годы они редко виделись, но когда-то были близкими друзьями, даже после школы... Ссорились последний раз в пятом классе. Глебов начал чем-то возмущаться, Линецкий сказал ему: "Не возникай!" Все слова теперь имели другой смысл...Трансформатор больше не гудел, кто-то листал тетрадь с рисунками, на которых были изображены машущие руками и ногами человечки. Белобрысые и белозубые, как гимнасты на параде тридцатых годов... Линецкий снова попытался вогнать в гальку колышек, но валун, которым он ударил по металлу, раскололся, по руке потекла жидкость, вызвавшая омерзение. Это был белок... Вокруг – это была не галька, а яйца каких-то существ... В лучшем случае, страусов... В худшем – динозавров.. Хотя, кто знает, что лучше... У страусов яйца высиживает самец... То есть всё, что было дальше, зависело от того, чьи яйца... Но этого, как и многого другого, Линецкий не смог вспомнить... Был ли это сон во сне, или он на самом деле просыпался, а потом засыпал... Под утро ему приснился сон, в котором было что-то вроде "однополого секса". Или просто полого – несмотря на то, что секс был оральным, у партнёра не было лица...

Но был, очевидно, рот... "Птеродактили, педерасты, абстарактисты..." – бормотал Линецкий, не в силах всё вспомнить... Сны разом засветились на солнце, как фотоплёнка...

На миг на сетчатке проступил "Крик" Мунка... И всё рассеялось... Но ещё не совсем проснулся... Куда-то просунул голову, невозможно понять, с какой она теперь стороны... К примеру, вот эти самки... Кажется, что они наяву... А, вот чья палатка лежала под целлофаном, – продирая глаз, думал Линецкий, – а вон и камрад замер, потянувшись... Статуя "Бронзовый век", Эрмитаж... Нет-нет, наш физрук покрепче "Давида"... Давид по сравнению с ним жалкий задохлик... Голиаф... А что пенис? А пенис – как у греческой статуи... Но он не стесняется... Может быть, даже специально не прикрывает, чтобы побороть комплексы... Ландау ходил с яблоком на шляпе... Но при чём тут Ландау? Потому что Давидович? Или всё дело в шляпе? Которая предохраняла Дау... От падения яблока на голову... И умер Ньютон в Ландау галантном... Правда, в оригинале – Коперник... А шляпа в теории сновидений означала женские гениталии... Но это было в теории... А на практике я уже проснулся... И нет ни шляп, ни гениталий... То есть гениталии у них, может, и есть, и может быть, даже женские...

Да, это самки... Грузные... Хотя и не толстые... Ширококостные... Рококо... Безгрудые... Дебелые девки.... Жарко-то как... А я ещё в этой рубашке...

Он стянул с себя потные джинсы и байковую рубашку.

"Я, наверно, родился в байке..." – пропел вслух... Оставшись в одних плавках, он почувствовал приятный ветерок, как будто теперь только подувший с моря...

– Кто это там? – спросил Линецкий у Переверзева.

– Крайне неприветливые... Текстильщицы.

– Почему текстильщицы?

– А есть два типа людей: нудисты и текстильщики.

– Что за идиотизм, – пробурчал Линецкий и упал в море.

А вечером он подумал, что определение им подходит.

Под расстеленной палаткой у них там был целый гардероб...

То есть это были те ещё текстильщицы...

Они не боялись всё это оставлять и не просили за всем этим приглядывать в своё отсутствие.

Впрочем, ясно, что Переверзев пошёл к ним просить о присмотре за вещами, только чтобы познакомиться. Он ведь никуда не отходил от моря дальше, чем на сто метров.

Правда, от суши отплывал чёрт знает куда, в нейтральные воды.

Переверзев предложил им салат из рапанов, помидоров и лука. Но они отказались и от салата, и от всех бесплатных приложений, вроде совместных заплывов и ночных ныряний... Они сами по себе заплывали в нейтральные воды... Но вот именно – сами по себе...

И по суше они ходили тоже, хоть и рядом совсем, но по какой-то такой своей нейтральной территории...

Днём они загорали topless, или спали в тени огромной глыбы. Втроём, в обнимку.

Когда солнце садилось, одна из них умелыми движениями профессиональной фокусницы извлекала из плоского склада вечерние платья с перьями, туфли на шпильках, бижутерию, косметику... Они красили друг дружку и шли гуськом в сторону посёлка. Туфельки при этом держали в руках... Перепрыгивали с камня на камень босиком, обувались только на трассе. На вопросы отвечали угрюмо и односложно... Вскоре их уже никто ни о чём и не спрашивал. Линецкому ни одна не нравилась, во всяком случае в их дневном обличьи. Эти плечи... Может, пловчихи? Скорее всего, местные... Все три очень похожи... То ли сёстры, то ли так они вместе поистёрлись об эти камни... Солнце, воздух и вода... – бормотал Линецкий, – не говоря про лучших друзей... Лучших, чем мы с физруком... Но нам не очень-то и хотелось... Или, точнее, мне... Для физрука внешность женщины вообще ведь не играет никакой роли. По крайней мере, он это декларировал... Так что его бы вполне устроила одна, – говорил себе Линецкий, переводя взгляд с коричневой спины туземки на менее тёмную спину Переверзева, – или даже все три... Если правда хотя бы половина из того, что он мне наговорил... Да нет, широкой души человек, чего уж там... Широчайшей. Впрочем, это опять же мышца... А у него душа везде переходит в мышцу... А у меня мышцы нет, и душа ушла в пятку... Или её вообще не было... Как писал Уайльд... О душе и о теле говорят только те, у кого нет ни тела, ни души...

Осознав корыстную сущность туземок, Переверзев перестал их замечать. Даже когда они проходили совсем близко. Линецкий, в отличие от него, продолжал поглядывать на них, скорее всего – машинально...

Ещё, может быть, потому, что коричневые тела этих самок придавали ландшафту дополнительную дикость – Линецкому это нравилось.

Вечером он впервые пошёл в посёлок.

Людей там было мало. Несравнимо меньше, чем в Рыбачьем, где он оставил жену.

От нечего делать Линецкий заглянул в каменный дом, на котором была вывеска "Казино".

Рулетка была неподвижна, вокруг неё сидели всё те же три дикарки...

И больше никого в зале не было.

Муляж, макияж, Мулен Руж... Но без ветра: мельница стоит, духота...

Откуда-то из глубины зала появился парень в камуфляже и спросил у Линецкого, чего он желает. Линецкий сказал, что ничего, просто посмотреть, и парень тогда сказал: "Это ж не музей".

Он походил по аллеям, нашёл переговорный пункт, поменял деньги на жетоны.

Покрутил диск и нажал на кнопочку.

"Представляешь, я расстался с Инной, – сказал Линецкий, – осознал весь абсурд... Сижу один в Форосе. Ну, с каким-то фриком из Питера. Он подводник, а я умираю от тоски. Ты не хочешь приехать?" "По-моему, – сказала Оксана, – ты меня за кого-то не того принимаешь. Передавай привет своей Инне". "Говорю тебе, я с ней расстался...." "Пока, пока, мне некогда", – сказала Оксана и повесила трубку.

Похоже, что последняя встреча была действительно последней.

Впрочем, их было уже так много, этих последних встреч...

А потом, встретившись в каких-то гостях, они вдруг вместе выходили из квартиры, ехали на лифте вниз.

Или на последний этаж, как в последний раз... Люк оказался открытым, они вышли на крышу... А там эти битумные покрытия... У Оксаны потом были чёрные ладони, да и у него...

У неё к тому же платье было выше колен, и все колени после этого тоже были чёрные...

И на платье – мазутный след... Но это от провода, на который она его вешала...

Линецкий вспомнил ровную чёрную наклонную линию, перечеркнувшую платье, и подумал, что глупо было ей отсюда звонить. Может быть, они ещё когда-нибудь так же случайно попадут на крышу... Через запасной выход... А всё остальное уже давным-давно перечёркнуто.