Текст книги "Контора Кука"
Автор книги: Александр Мильштейн
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Ну, это же было на правах социалистического общежития, – сказала она и рассмеялась каким-то другим… то есть не тем противным «мадам-брошкинским» смехом, который он не переносил, когда жил у Шириных.
Да, надо бы уже сказать, что Паша, найдя работу, вскоре нашёл и квартиру, в которой он и обитал теперь – уже несколько последних месяцев, но подробнее о его квартире поговорим, наверно, в следующей главе…
– Социалистического общежития? – машинально переспросил он, отметив про себя, что Кома вообще какая-то другая…
Слишком какая-то лучащаяся, помолодевшая… И не то что даже «скинула годков с десяток», как говорят в таких случаях, «баба ягодка опять» и всё такое… нет, Кома, больше того, как будто совсем ускользнула от времени, и эта её новая улыбка, и это что-то светлое, то ли нимб, то ли капюшон, накидка прозрачная, ну да, вокруг головы, вокруг плеч, которой на самом-то деле и нет, конечно, но надо бы пощупать, чтобы убедиться…
Так или иначе, но Пашу вдруг потянуло… так сильно, как будто вокруг Комы образовалась область низкого давления… как будто, став «женщиной без возраста», сделав свой тайный прыжок out of time, Кома одновременно сделалась неподвластной пространству, которое особенно действовало Паше в тот день на нервы своим метаметаллическим блеском…
Разговор в метро был, насколько он потом помнил, ни о чём, или нет… О самом метро, ну да, хотя на самом деле уже было не важно, что говорить… Ну, Кома несла там, кажется, какую-то чушь о камерах наблюдения, и в первый момент ему показалось, что это – на всякий случай, как бы предупреждая его и предохраняя себя – от каких-то диких его поступков, слишком уж отмороженный вид у него был, наверное, в тот момент, когда его окликнула эта ухоженная дамочка, как бы разные миры соприкоснулись в тот момент… но сразу же он понял, что это только его мнительность, а на самом деле она просто всё это слышала в новостях культуры и вот пересказывает, как некая художница сделала видео для биеннале, получила доступ к материалам камер наблюдения, оказалось, что они сняли её путь, через весь Нью-Йорк или там Лондон… подробности Паша не помнил, включая и пересадки, то есть снято было абсолютно всё … «И что?» – «А то, что мы все на самом деле уже давно играем в кино! – сказала Кома. – Но не все это знают»… Ну да, открытие… Но в самом деле было уже не важно, о чём говорить, когда они шли от остановки, они вообще молчали, и если их и продолжали снимать камеры наблюдения, то при просмотре впечатление было бы ложным, выглядело бы это так, будто Кома тащила мальчика к себе домой на цепи, а на самом деле у него была такая упрямая эрекция, что неудобно было идти, вот он и отставал от неё то и дело…
А за порогом её квартиры, как с цепи сорвавшись , набросился на неё… так, что в первый момент на самом деле немного испугал эту видавшую виды женщину… Ну и как бы там ни было снаружи, но в домах камеры наблюдения… пока, во всяком случае – в частных домах, всё-таки отсутствовали.
Потом, когда они перешли из холла (где у Комы стоял мягкий уголок, и так не слишком-то удобный, к тому же разделившийся, как бы в пику хозяйскому соитию, на две разъехавшиеся половины) в спальню, он подумал, что давно так не трахался, а может быть, и вообще никогда…
Нет, меньше всего ему хотелось в данный момент перебирать в памяти «старые акты», но ощущение было именно такое… что все предыдущие телодвижения… в ночных подъездах, на скамейках детских садов, в пустых – до прихода родителей – квартирах, на забытых фазендах… были не то чтобы ложными, нет – они были по-своему прекрасны, конечно, но… никогда не доставляли ему такого… чисто животного, что ли, кайфа, или вот ещё было такое словосочетание, забытое: «плотская любовь» … Ну вот, да, они все были какие-то не такие плотные в тактильном смысле… как будто, вращая пальцем диск зелёного родительского телефона, он на деле вращал калейдоскоп… но тут надо бы объяснить, потому что образ пришёл Паше в голову давно, в тот момент, когда он ещё думал, какой номер набрать, а уже крутился диск, как бы сам собой, раздавалось тихое жужжание, и заодно с диском вращались в Пашиной голове другие цифры и соответственно «личики» – как стёклышки в калейдоскопе, – пока не складывались в одно… а если по этому номеру – лица́ – ещё и удавалось дозвониться и ответом было «ДА» в этот день… всё равно лицо оставалось – и при встрече – каким-то… не совсем сложившимся , что ли, немного бестелесным… впрочем, как и всё остальное… но правды нет и ниже… каким-то слегка эфемерным, ну да… потому, наверно, отчётливее всего в памяти Паши и запечатлелось не одно из нескольких десятков личиков… а диск телефона, заедавший немного на некоторых цифрах… кажется, на тройке… впрочем, Паша в этом уже был не уверен, и тут же он подумал, что память устроена не совсем так, как он сейчас представляет её… На самом деле память зависит от многих параметров, в том числе – от момента запроса… Ну да, «держись за здесь и теперь, сквозь которые будущее погружается в прошлое…» и там ещё что-то про ягодицы, кстати… как она сейчас кричала: «Держи крепче!» – и он сжимал их… понятно, что сразу после одного акта совсем не хочется вспоминать другие, точнее, они просто не вспоминаются , а так… не такие уж они и эфемерно-бестелесные были, лица… и не безличные – тела… Особенно то, что было в крапинку… Ксения… сама же заразив его ветрянкой… сосредоточенно ставила на нём эти точки – повсюду, в том числе и на члене, который она так смешно переваливала из стороны в сторону… а потом он потребовал, чтобы она и ему дала себя «дорисовать», и хотя у неё – и так уже всей пятнистой – это не нужно было делать, всё зажило – пятнышки были бледно-зелёными, размытыми, и Ксения была как рисунок акварелью… но согласилась, и вот это он запомнил навсегда: кисточка-спичка, что-то белое и худое, руки как спички, и ноги, как руки… и эти зелёные точки, переходящие с тела на тело в калейдоскопе, вращающемся вместе с телефонным диском…
Ну вот как-то так там это всё и крутилось, приводные колёса энтелехии, зелёнка, ветрянка…
– О чём ты думаешь? – спросила Кома, тихонько погладив его по щеке.
– О старом родительском телефоне… Ну, помнишь, такие, с вращающимся диском…
– Почему вдруг?
– Откуда мне знать? Это ж как ветер – крутит флюгер в голове без царя… Да, вот вспомнил старый анекдот, слушай… «Это 33333?» – «Да, а вам кого?» – «Скорую вызовите пожалуйста, у меня палец в дырке застрял!»
– Смешно. Если не задумываться о фрейдистском толковании…
– А зачем? Это же вчерашний день теперь… Скажи лучше, зачем тебе два телевизора в гостиной? Да ещё таких больших…
– Ага, началось! «А зачем тебе бабушка…»
– Да ладно тебе, тоже мне бабушка, – Паша рассмеялся ясным смехом, и Кома тоже улыбнулась – вполне беспечно…
– Глупенький, – сказала она и прислонила к нему голову, – глупенький замечательный мальчик… А у меня вообще всё в двойном числе. Даже попа. Не веришь?
– Ха-ха-ха, – сказал Паша, – ты врёшь, она у тебя одна, просто две части… как у твоего мягкого уголка в передней…
– Тсс… Нет-нет, – Кома приподнялась на локте, взяла его руку и положила к себе на грудь, – вот она, моя вторая передняя…
Она легла на спину, Паша сел на неё сверху, подвинулся повыше, упираясь ногами в кровать… Кома сдвинула руками свои крупные груди, и он, пободав их, подумал, что она хочет, чтобы он там и остался, между ними, и он был не прочь, потому что там тоже у неё всё было… достаточно плотно , но она вдруг их резко раздвинула – как раздвигают ноги…
– По правде говоря, про вторую попу я прочла недавно, – сказала она, – в одном модном романе, там это один из лейтмотивов… но там была одна ошибка.
– Ну и романы же ты читаешь…
– Ну да, любовные романы, что ты хочешь от старой тётки? Впрочем, этот был не совсем мусорный…
– Что же тогда было в других? И какая же в этом могла быть ошибка? – засмеялся Паша. – При таких глубоких прозрениях!
– Там говорилось, что вторая женская попа ведёт в никуда, что она, как там было сказано, «самореферентна»… А это неправда.
Паша вдруг понял, что так он сейчас не хочет… что она же своими устами или, точнее, словами прежде, чем устами, – что она делала, кстати, как раз не так плотно , как ему сейчас хотелось… и до этого пробудила словами другое желание…
И так это всё продолжалось, с бормотанием: «…Ты волшебный… с тобой можно этим заниматься всё время, да? Да, мой мальчик? Круглые сутки, да?..» – приговаривала она, пока не спохватилась: «Давай спать, завтра на работу… И потом… нельзя же тебя всего съедать сразу, мой мальчик…»
Но посреди ночи он проснулся от такого сильного столбняка, что решил овладеть спящей, то есть он нагло разбудил Кому и, коротко спросив согласия, как бы «для порядку», и даже не дождавшись ответа – «молчание знак согласия», снова проник в её «закрома»… При этом он подумал, что наверняка этот акт начался во сне – с кем, теперь уже неизвестно, но вот же – хорошо иметь рядом с собой такую тётку… чтобы так вот закончить начатый во сне акт, для этого, может быть, стоит даже когда-нибудь жениться, наверно, только для этого люди как раз и женятся…
Да, всё более резко двигаясь в Коме, Паша, прежде чем перестать думать совсем, невольно вспомнил, как ему когда-то не дала одна… звезда района, но… так раззадорила при этом, что он… со стоящим органом… добрался до квартиры другой знакомой – пересёк при этом весь микрорайон по диагонали… и вот что за странное чувство было у него тогда, когда он кончил… в другой вершине квадрата – это уже была не ветрянка какая-нибудь, а чуть ли не начало дезинтеграции…
Сейчас же всё было настолько уютно, удобно – начал с одной во сне, кончил с другой наяву, но на том же самом месте…
«Это и есть гармония», – то ли подумал, то ли прошептал Паша и вышел из неё, после чего Кома сказала: «А поговорить?» – от чего Паша рассмеялся, чувствуя себя при этом уже совершенно счастливым человеком.
– Чего смеёшься, – произнесла она тем же делано ворчливым и немного хрипловатым спросонья голоском.
– Ну, ты смешно сказала.
– А. Опять изнасиловали… Везёт Марье Иванне… Нет, но правда… Я забыла тебя спросить – я хотела ещё по дороге, потом решила, что лучше дома, налью тебе чайку или чего покрепче и спрошу… но ты мне не дал, – Кома зажгла торшер и даже нашарила, не глядя, на тумбочке свои очки. – Что случилось, Паша? В метро, когда я тебя встретила, на тебе лица не было.
– Да ну, лицо… это такое дело, – сказал он, – десятое. Да ничего. Это просто внутреннее было, как бы сказать… – Он замолчал, подумал и сказал: – Слушай, ты же на самом деле хочешь спать дальше. Спи, а? Ну всё, спросила, я оценил. А то как начну отвечать, ты не рада будешь – такая покатится телега…
– Скажи-скажи, – потребовала она.
И действительно вскоре снова заснула, и часть слов Паша проговорил в пустоту, но что-то она вроде успела услышать и даже как будто понять… где-то там – посреди сцены, в которой его старшие друзья заспорили с винтовками в руках, стоя у камина, о том, как поступить с каким-то новым для их городка рэкетом… а потом как-то плавно их спор перешёл от феномена отморозков к разговору о главном, философскому, по сути, разговору, очень эмоциональному, с толканием друг друга в грудь – да так, что один при этом чуть не залетел в камин, искры… Кома устало сказала, послушав немного:
– Мне кажется, мой мальчик цитирует Фёдора Михалыча Достоевского… что мило, конечно, для разговоров в постели… вот только не могу вспомнить, откуда это именно, я не так что вот прям «среди ночи меня разбуди»…
– Да нет, – сказал он, – скорее Шекспира… Потому что ключевая во всём этом – фраза, которую как-то сказал мне Котов и которая до сих пор меня догоняет ab und zu [7] … Из-за неё я всё это и вспомнил, прости…
– Ничего, только не мешай языки, – заметила она, – я сама иногда… но это дурной тон…
– Прости, я знаю, просто иногда трудно удержаться, так смешно звучит и в то же время… это пройдёт, я же только учусь…
– Но ты отвлёкся…
– Очень трудно быть, – говорил Котов, – если узнал, что можно не быть.
– Да уж…
– Как ты думаешь, а мы вообще-то… А может, нас и вправду… просто нет, а, Кома? Нет, и всё?
– Это, – сказала она, – неправда. Мы есть. Мы есть, Паша. Мы. Есть. Мы есть… – повторяла она всё тише и тише…
Потом он долго лежал без сна и думал о том, как сюда попал, вспоминал запертую кухню и такой же металлический бассейн… и все эти свои… «метания между наковальней и будуаром»… ну да, барыньки… и до этого – очертания собственной тени, скользящей по серому дну… и трёх «предсказательниц» в розовых шапочках, которых недавно видел в круглом пуле, где были джакузи и голубой водоворот, касательными к которому лежали три спящие, совершенно неподвижные, с закрытыми глазами, девицы… и он, сколько ни порывался, так и не решился ни с одной заговорить…
Он такое видел только в кино «Minority Report» [8], три оракула женского пола лежали там в солёной воде, а здесь был хлор, остальное же точь-в-точь: освещение, голубой пул, расположение тел… И что-то ещё мелькнуло у него в голове в тот момент – когда он это вспоминал, лёжа рядом с Комой, перебирая в памяти события фильма, эти встречные потоки времени, предотвращение преступлений и «отказ от памяти в пользу жертв катастрофы» и т. д. и т. п. Всё это позже нахлынет на Пашу и, можно сказать, захлестнёт не по-детски, вот тогда мы и будем пытаться по крайней мере пересказать… А здесь, в квартире Комы, поскольку он всё равно не спал, то мысли о фильме повлекли за собой желание посмотреть что-нибудь глазами – он вспомнил о больших экранах в гостиной, стоящих напротив друг друга, как огромные пластины: Анод и Катод… Адам и Кадмон… и вдруг сполз с кровати и пошёл туда, взял с журнального столика пульт и сделал такое движение, как будто забрасывает удочку – сначала в один тёмный омут, потом в другой…
Оба засветились, но из одного Паше ничего не удалось выловить, кроме помех, и он его погасил, а в другом, немного полистав каналы, он услышал русскую речь.
Хотя Кома говорила ему, что русского ТВ у неё нет… Но это был немецкий канал, показывавший в тот момент фильм о Гагарине… Впрочем, не только о Гагарине, вообще, как оказалось, о «русском космизме» – Паша понимал немецкий перевод наполовину, но русский язык, на котором говорили собеседники автора, то и дело прорывался, перевод не заглушал их полностью… И это был очень странный – для Паши по крайней мере – текст и вообще фильм, где, скажем, после разговора с космонавтом Леоновым или с дочерью конструктора Королёва шёл совершеннейший сюр… при этом документальный – как бы из серии «нарочно не придумаешь»…
Вот автор фильма, постучав в высоченные железные ворота (фильм так и назывался: «Knocking on the Heaven’s door»), проник со своей камерой во дворик, где царит обычная для частного сектора разруха… посреди которой пасутся куры и какая-то чёрная то ли овечка, то ли дворняжка, и вообще… всё похоже то ли на стройку, то ли свалку… и посреди всего этого до боли знакомого хаоса-отечества… молодой человек в чёрном деловом костюме и с чёрным наушничком, называющий себя «трансгуманистом», ходит и на неплохом (в первый момент Паше показалось, что и вовсе родном) английском рассказывает о своём странном «хозяйстве»…
«Что, и вот прямо здесь у вас лежат мозги?» – спрашивает его документалист…
Парень приоткрывает толстую крышку чана и говорит: «Да, и головы, и отдельно мозги здесь, всё это наши пациенты…» – «Вы что, называете их пациентами?» – «Да, мы не сомневаемся, что в будущем технологии позволят…»
Разруха в головах, головы в разрухе… И что-то ещё он там нёс о «загрузке сознания в компьютер», про сетевого человека, и всё это было бы ещё не так странно… если бы, говоря это, парень не продолжал ходить по двору и, сгоняя кур, открывать другие крышки, из-под которых сразу же начинал клубиться дымок хладагента… И потом снова шли сюжеты, связанные с космонавтикой, наукой и техникой, пока вдруг автор не вспоминал о другом измерении фильма и спешил на встречу с членами «Федоровского общества», сонный Паша даже не заметил, как член общества или даже его председатель провёл документалиста в металлическую комнату, которую он назвал при этом «зеркалом Козырева»…
Дядечка с бердяевской бородкой сказал, что комната служит для контактов с космическим сознанием… Паша уже проваливался в сон и так и не смог врубиться, в чём там была суть, почему, экранируя кусок пространства, получали «контактную комнату» – где документалист провёл полчаса, причащаясь откровениям Мировага Духа… Но Паша ясно запомнил, что комната была вся алюминиевая: и стены, и потолок… А потом стали показывать рисунки, которые делали тамошние тётки после пребывания в этой комнате, и Паша погасил экран… Оба сюжета как бы возвращали его к тому, от чего он только что, казалось, сбежал, и его, казалось бы, не пристрелили при попытке к бегству…
Он вспомнил свою квартиру, не просто всё ещё никак не обставленную, но в которой вообще ничего пока не было, кроме кухни, оставленной предыдущим жильцом. Вспомнил первые дни, когда он ещё даже не пользовался холодильником или, точнее, он своеобразно им пользовался… то есть ел он вне дома, как-то так получалось, кроме того, ему хотелось, чтобы холодильник постоял открытым, ну чтобы выветрился оттуда дух предыдущего хозяина, точнее, его еды, ну да, мы есть то, что мы едим… Но Паша сам при этом частично залезал в холодильник – он помещал туда ноги просто потому, что их больше некуда было деть, когда он писал на холодильнике письма или просто шарил по сети… Никакой другой поверхности, возвышавшейся над плинтусом, в доме не было – спал Паша на полу, на матрасе… А холодильник был маленький, в половину человеческого роста, – вот Паша и использовал его в первые дни как письменный стол… Удобнее при этом было ставить в него ноги, иначе колени упирались в стенку холодильника, и было неудобно, – и вот так, с ногами внутри (проволочные полочки он, конечно, перед этим оттуда вынул), он и сидел в первые дни перед сном…
В общем, понятно, что этот непонятный докфильм, и этот трансгуманист районного масштаба, и эти тела, и эти головы, эти мозги в бочках… вызвали в Паше довольно своеобразное ощущение… Ему как бы показалось – ну, на какую-то миллисекунду… но потом ещё на одну-две-три… что он там и лежит, у себя на родине, в чьём-то частном секторе, ну или его мозг, что тоже не слабо, согласитесь… А его «аватар», так сказать, смотрит на это по телевизору, по особой программе… по подписке… special for you… Это – что касается телесной составляющей, you know… ну так а духовная была не менее впечатляющей: алюминиевая комната как итог его металлического трипа, вот ведь из какой перспективы…
Спасало то, что всё это было смешно. Испугаться алюминиевых «чайников» было бы трудно и в том случае, если бы Паша был в тот момент один в пустой чужой квартире…
И всё-таки хорошо было то, что можно было пойти в другую комнату, лечь под одеяло и, припав к тёплой тётке, как к печи, удостовериться, что вот он ты, существуешь, ощущаешь тепло всем телом , всё тут оно, и ты при этом не совсем суккуб, сукин сын, хоть и прижимаешься к ней как-то слишком крепко со спины… но только на мгновение… и можно самому уснуть наконец, как бы погасив один за другим все уменьшающиеся чёрные экраны, вложенные друг в друга в бесконечной перспективе, как зеркала в старом трюмо в доме у родителей…
Когда он проснулся и вспомнил ночной – предутренний – фильм, то хотел спросить Кому, не может ли она посмотреть в программке, было ли это на самом деле по какому-то каналу или это ему приснилось… Но Комы нигде не было, а на тумбочке лежала записка: «Не смогла тебя разбудить, мой мальчик. Позвони на работу, скажи, что берёшь отгул, если поздно проснёшься. Ты говорил, что у тебя уже набрались Überstunden [9], – вот и воспользуйся ими. Или скажись больным. Я тебя целую – и уже поцеловала, но так нежно, что ты не услышал».
День пока что был довольно хмурый, и, глядя сквозь сетку, охранявшую балкон Комы от голубей, на стальное немецкое небо, Паша и без подсказки понял, что ничего ему не приснилось: ни металлическая комната, растянувшаяся аж до глубины России… ни то, что они с Комой вытворяли по эту сторону экрана… где тоже было много металла, но не того… не матового, а сверкающего – никель, хром… Только сами сны в тёмных промежутках… он забыл, но и это не страшно – он верил, что когда-то их вспомнит, да-да, все свои сны…
Он только не мог теперь уже вспомнить, подумал ли об этом до или после того, как налил себе кофе, включил стоявшее рядом с кофеваркой маленькое радио и услышал, как слезливый – и в то же время знакомый до слёз – голос поёт:
Just another lonely broken hero
Picking up the pieces of my mind… [10]
*
Ширин понял, что так оно и есть, точнее было, что он бывал на этой улице, но чёрт его знает когда, теперь уже не вспомнишь, сколько лет прошло, тогда она была совершенно пуста, на ней не было ни одной «кнайпы» (ну бара то есть, одно из редких немецких слов, которые проникли всё-таки в «язык Ширина»… впрочем, слово это было и не только немецким, но ещё и польским, например). Ну, может быть, что-то и было в самом начале, какое-то отстойное заведение, как будто перенесённое туда с пыльной окраины вместе с парочкой пивных пенсионеров, с этой их игрой в дартс, что-то такое Ширин помнил, хотя никогда туда не заходил – просто, проходя мимо своей неторопливой, «перевалочной» походочкой, видел тогда сквозь стекло… кажется, вот здесь, да, где теперь вместо прозрачного стекла почему-то зеркало во всю витрину.
И теперь эта улица сделалась людной: сразу в нескольких местах она буквально запружена молодёжью – Ширин то и дело попадал в очень плотную толпу, а через десять метров толпа кончалась, улица снова была свободной, а потом была очередная «площадка молодняка»…
Все они не помещались на тротуарах у дверей своих «кнайп» и частично стояли на проезжей части, благо движение здесь было разреженным, края дороги были так плотно заставлены машинами, что бессмысленно было искать зазор среди них, да и вообще: сюда приезжали выпить, поэтому пользовались метро, или шли пешком, или, если уж приехали на машине, оставляли её где-то далеко, в двух кварталах, если не в пяти.
Разве что такси иногда быстро останавливались, высаживали пассажиров у дверей заведения и сразу же ехали дальше – толпа нехотя расступалась.
За несколько домов до того, где был теперь бар без вывески, куда его уговорил-таки зайти Паша, на втором этаже или, может быть, на третьем… Ширин когда-то побывал несколько раз в гостях у одной особы, но обстоятельства посещений были не такими, чтобы их стоило вспоминать… Вот он этого никогда и не делал.
Да, пожалуй, что ни разу – пока снова не попал на эту улицу, только сейчас, проходя мимо этого дома, он невольно вспомнил комнатушку, в которой стояла клетка с волнистым попугайчиком – Wellen-sitt-ich, ну да, ну да… Ширина ещё тогда заворожило новое слово, он сразу стал с ним играть: «О волны, о нравы… волны, быт и я… волна, разбивающаяся о быт… волнисто-нравственный»…
Ширин на самом деле был вполне постоянным в своих чувствах, почти «идеальным мужем», но если уж он попал к «модистке» (как он её про себя называл, потому что она училась в школе моды), то ему нравилось напоминание о волнах, о переменном токе и напряжении.
Но дальше всё было так, что можно было бы пропустить, перемотать – «искры» не было, что ли, и он – ну разве что ещё раз убедился, что однолюб – он и в Африке однолюб.
Поставил где-то там в своей невидимой «Книге жизненных опытов» как бы такой крестик…
Лиля была в тот момент в Москве, ну было такое дело…
Ширин уже давно прошёл мимо этого дома и теперь достиг своей цели – которую узнал вот именно по отсутствию у неё названия…
Он уже привычно как бы даже протиснулся сквозь толпу курящих на улице молодых людей и постучал в закрытую дверь с застеклённой дырочкой, похожей и на глазок, и на окошко: «Амбразура», – подумал он, увидев в бесшумно приоткрывшейся двери огромную лысую голову.
«Тюрштеер», то есть привратник, или как его назвать, торшер без абажура с голой светящейся грушей, тыквой… Ширин так сразу не смог это перевести, а он всегда всё про себя переводил на русский – как будто бы опасаясь, что если проживёт один день на одном хох-дойче без перевода, то этот день будет переведен в другом смысле – его потом не будет в той самой «Книге», вещество памяти испарится, да… и окажется, что ничего и не было, о как. И не только дней, но и лет… Кто это недавно вспоминал, что сказал Куприн, вернувшись в Россию? «Двадцать лет – коту под хвост»…
Привратник или просто вышибала… уставился на Ширина профессиональным взглядом, смерил-взвесил и, отступив назад, открыл дверь.
Ширин понял, что прошёл фейсконтроль, и подумал, что это, может быть, и не вышибала вовсе, а хозяин, управляющий – Wirt… Какой-то у него странный взгляд, слишком не простой какой-то… И Паша ведь, подробно описывая бар, не говорил, что там кто-то стоит на дверях, а Паша там бывал не раз и не два… он был там, по его же словам, какое-то время завсегдатаем, ну да…
Да, но с чего бы хозяину стоять самому на дверях…
Нет, это привратник, конечно, значит, поставили, значит, необходимость появилась, значит, может быть, был какой-то инцидент…
Да, но мало ли что бывает в распивочных, это вообще ничего не значит, просто ноль инфо, и глупо вот так сразу же у вышибалы спрашивать, что тут было… Ширин полностью отбросил эту мысль.
Он подумал, что заподозрил в швейцаре хозяина из-за его взгляда из-под массивных надбровных дуг, – таким примерно он недавно представлял себе хозяина другого заведения, которого не видел вовсе, но о котором прочитал, и вот теперь тот «вирт» тут присутствовал… не то что даже виртуально, или ради красного словца, но получил тут как бы живое воплощение…
На прошлой неделе Ширин возил в Альпы своих гостей – соученика, ненадолго приехавшего из Москвы со всем семейством, а за компанию они с Лилей сагитировали поехать ещё одну семью, здешнюю, где были дети примерно того же возраста, что у москвичей. Поехали в горный посёлок на поезде по «баварским билетам», позволяющим путешествовать дёшево и многолюдно. Приехав, отправились гулять по горным тропкам, Ширин с удовольствием смотрел на всё как будто в первый раз глазами старых друзей, которые не только в Альпах были впервые, но, во всяком случае их дети, вообще в горах – в первый раз в жизни…
Потом они все стояли на перроне, усталые и счастливые, ждали поезд, который должен был выехать прямо из узкого ущелья, где, как всегда в это время, лежал туман или низкое облако…
Ширин любил этот момент, когда прямо вон оттуда, из облака, выкатывается маленький состав… Однако ждать надо было ещё минут двадцать, а Ширин хотел в туалет… Оглянувшись по сторонам и не найдя ничего другого, зашёл в станционный трактир с хорошей вывеской: «An der Endstation». «То есть „Последний кабак перед заставой“… Впрочем, такое название больше подошло бы вот этому месту», – думал Ширин, попивая пиво и оглядывая заведение, которое было не в горах, а в предгорье, здесь и сейчас…
Да, так вот о том, другом – что было в горах… грозная официантка-валькирия там резко окликнула Ширина и сказала, что в туалет у них можно только посетителям. Ширин кивнул: «О’кей, айн хеллес», – подумав, что с удовольствием опрокинет кружечку, дело ведь одной минуты… Но выйдя из туалета, никакой такой кружечки он не нашёл, ни на стойке, ни на столиках, вопросительно уставился на одну официантку, на другую – их там было целых три за стойкой, а четвёртая что-то выносила из кухни… «Ждите, – сказали ему, – мы не можем всё сразу». «Странно, – подумал он, – такое маленькое помещение и столько персонала – и не могут сразу налить одну несчастную кружку…» Он посидел за столиком, тихонько барабаня пальцами по столу… минуту, другую, третью.
Потом он встал, подошёл к стойке и сказал: «Послушайте, этак я и на поезд опоздаю, нельзя ли немного быстрее?» – «Не надо нас подгонять! Вы не один!» – «Да, но не так уж нас и много», – удивлённо пробормотал Ширин и обвёл рукой помещение, где было помимо него всего пять человек. «Ждите, – был ответ, – вам принесут». – «А если поезд уйдёт? Там мои друзья на перроне, и это последний поезд… Знаете что, не нужно мне тогда никакого пива, я пошёл». – «Нет, вы не можете уйти, – сказала нахмурившая брови официантка, – вы уже заказали. А поезд – это ваши проблемы». Ширин ошеломлённо уставился на неё, но потом всё же вернулся за столик и сел. Просто чтобы получше рассмотреть эту сцену оттуда: ему вдруг показалось, что он попал в какой-то старый, забытый фильм… И вот оттуда, да, из-за столика, глянув на официантку, а потом переведя взгляд с её каменного лица немного выше… он заметил наконец табличку на стене и, прочитав её, расхохотался.
Пиво принесли через минуту, на поезд все успели, да, и вот что было там написано – на табличке, на стене трактира под названием «An der Endstation»: «Если вам кажется, что наш персонал хмур и неприветлив, что как-то все здесь с вами особенно недружелюбны, с вами как-то не так обращаются… Знайте: это только потому, что вы ещё не видели нашего шефа!»
Вот о нём Ширин и подумал – о тамошнем невидимом хозяине, глядя на здешнего привратника с его свинцовым – не то что взглядом, но и затылком, да и вообще… со всех сторон казавшейся свинцовой в тусклом свете огромной башкой…
Однако официантка была здесь другая, вполне приветливая, и Ширин прикидывал в уме, с чего начать разговор, – он решил задать интересовавший Пашу вопрос именно ей – ну а кому ещё? За стойкой стоял ещё и юноша, но видно было, что герла тут главная… Но Лев не спешил, а так как делать было нечего, вспоминал табличку, что видел в горах, и даже улыбался при этом…
– Да-да, ещё одну, – сказал он официантке. Она нацедила ему кружку, поставила галочку на картонном кружочке, после чего Ширин наконец сказал:
– Могу я тебя о чём-то спросить?
– Конечно, – сказала она.
– Не было ли здесь такого полгода назад… Чтобы двое русских случайно оказались запертыми на кухне.
– Ну и?
– Что?
– А дальше что было?
– Так это же я тебя хотел спросить.
– Да, странный вопрос. Тем более что здесь вообще никогда не бывает… никаких русских.
– Что, неужели вообще никогда не заходили? – удивился Ширин.
– Ну, может быть, был один когда-то, такой симпатичный паренёк, заходил иногда… Но, во-первых, один, а не два… и, во-вторых, мы его на кухне не запирали, – она засмеялась, а потом сказала:
– Меня зовут Софи. А вас? Я надеюсь, что вы не последний раз к нам заходите, так чтобы просто знать ваше имя – когда записываешь, что вы выпили…
