Текст книги "Император соло"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Пирипиши в точности фсе до буквы это писмо абайдет весь мир Это не шутка. В нем святые тайны читай ниже

Шифровальщик оглядел зал, затаивший дыхание, откашлялся, уставился в потолок, как будто именно оттуда он собирался вычитать святые тайны – и наконец огласил их:

– Чесать Маней, сношать Ляней!

Да здравствует жалкая кучка псевдозанюханных супераристократов!.. Ура!..

Возбухай-маразматики! Крепи нерушимое единство с прибабах-паралитиками!

Прибабах-паралитики! Чеши в хвост и в гриву возбухай-маразматиков!

Древосексуалисты! Берите пример с достижений престололесбиянок!

Престололесбиянки! Смелей овладевайте передовыми достижениями науки, шире внедряйте их в жизнь, щедро делитесь с молодежью накопленным опытом!

Некитайские императоры! Не скачите по веткам, ядри тебя в корень! Упадешь – яйца разобьешь! Ура!

Фрейлины Куку! Шибче подпиливайте сучья напротив окон, ловите сачком то, что плюют в форточку, изучайте под микроскопом химический состав!

Гов.маршалы! Тверже стойте на стреме завоеваний гегемонизма и волюнтаризма! Ом!

Иностранные шпионы! Настойчивей крадите секреты когтеходства, всесторонне изучайте и сообщайте о них куда надо! Харе!

– Замыкающий шифровальщик заливался в таком духе еще добрые десять минут, пока, наконец, вдохновение не оставило его. Он отер пот со лба и завершил свою версию дешифровки:

– Придворные и прочие дегенераты! Идите вы все куда подальше! Ом!

Император благоговейно подождал, не будет ли еще чего добавлено к святым наставлениям, и спросил:

– Все, что ль?

– Все, ваше величество,– поклонился довольный своим творением виртуоз дешифровки. – Я бы и дальше мог, конечно, да голос сорвал.

Замечательно, что никто из зубров интуитивной декодировки даже отдаленно не приблизился к исходному тексту – тому, что написал граф Артуа в кабинете амстердамского отделения секретной некитайской службы. А он, как вы хорошо помните, просил выслать ему вставную челюсть его родной бабушки, оставленную им на туалетном столике императрицы. Произошло это, разумеется, потому, что начальник секретной почты перепутал дату и день недели – граф отправил письмо не семнадцатого в четверг, а днем позже, в пятницу. Это-то и привело к тому, что столь тщательно разработанная система перекрестной перекодировки сработала насмарку, и в том еще одно доказательство того, как вредно сохранять на столе перекидные календари за минувший год. И вот – одна маленькая оплошность свела к нулю усилия десятка корифеев шпионажа. Внимательней, внимательней надо, господа разведчики и контрразведчики! Пусть же этот ляпсус послужит вам уроком.

Впрочем, император все равно был в восторге – он любил получать святые наставления из Шамбалы. И теперь, не в силах сдержать себя – да и не имея нужды в том – владыка Некитая, заливаясь слезами счастья, вскочил с места и завопил на весь зал:

– Пресветлая Шамбала велит нам крепить единство возбухай-мразматиков и прибабах-паралитиков, а у нас до сих пор нет ни тех, ни других!

– О! – скорбным воплем отозвался зал. – Слава Шамбале! Как вовремя дошло до нас святое наставление! Подумать только – мы бы так и оставались в невежесте и не знали, кого нам не хватает!

Не так далеко от императора сидели Сюй Жень и Тяо Бин и ели государя глазами. Оба как-то так выпали из фавора, после того как аббат Крюшон боевым крещением окунул их в чан с поросячьей мочой. Они все не могли решить головоломку – как бы им выкреститься в христианство из иудаизма, не переходя, однако сперва в эту веру и не состоя в иудаизме теперь. Два начальника искали способ вернуть хотя бы расположение императора – и вот, они решили, что час настал. Сюй Жень вскочил и заорал:

– Ваше величество! Мы с Тяо Бином всегда были возбухай-маразматиком и прибабах-паралитиком!

Однако инициатива двух начальников не понравилась императору. Он готовился впасть в экстаз, а тут два кайфолома встряли так не к месту. Император смерил придурков сердитым взором и повелел, указуя перстом:

– Ты – Лянь, а ты – Мань!

– Чесать Маней, сношать Ляней! – догадливо проскандировал зал.

К двоим поименованным так начальникам ринулись гвардейцы и схватили обоих. А император принял из рук министра связи святое письмо и лобызая его сорвался с места. Он прижал к груди бесценное послание и запрыгал вдоль рядов столов на одной ноге – то на левой, то на правой. Он потрясал письмом, зажатым в воздетой руке – то в левой, то в правой. И когда он скакал на левой ноге, то восхвалял премудрость святой Шамбалы, а когда перескакивал на правую, то благословлял просветленных вестников Шамбалы.

Меж тем Сюй Жень и Тяо Бин, тыча пальцами друг в друга и брызгая слюной изо рта, визгливо спорили с гвардейцами – каждый доказывал, что наставление святой Шамбалы в части "сношать" относится не к нему, а к другому,– его же надлежит чесать. Но просвещенные могучим разумом горнего послания исполнители императорской воли не дали оплошки и не позволили себя заморочить. Экзекутор был призван, и другой нашелся к нему в пару, и когтеходство свое оставил на сей случай.

И когда император восхищался неизреченной милостью Шамбалы, то Сюй Женя посношивали, и когда посношивали, то почесывали. И когда Сюй Женя посношивали, то Тяо Бина почесывали – и почесывали посношивая. И когда Тяо Бина посношивали, то он повизгивал, и когда повизигивал, то о всеобщем осчастливливании. А когда Тяо Бин повизгивал, то Сюй Жень попискивал, и когда попискивал, то об эффективности всеобщего осчастливливания. И когда он попискивал, то император потрясал письмом в правой руке, а когда Тяо Бин повизгивал, то император потрясал письмом в левой руке, и когда посношивали, то почесывали, а когда почесывали, то посношивали – и посношивали воистину. И слезы умиления текли из глаз двора, и оркестр заиграл, и Пфлюген и Тапкин "Дрочилку Артуа" запели, и хор девственных фрейлин подтягивал им, и всеобщее осчастливливание уже готово было осенить благочестивое радение некитайского двора.

"Совсем оборзел, шакал,– с гневом и скорбью думала императрица, с тоской созерцая всеобщее помешательство. – Не понимаю, как может этот тонкий, умный человек кривляться в этих идиотских национальных нарядах. Какого, извините меня, члена, он не хочет плясать лезгинку в европейской одежде – смокинге и кальсонах?!." Сердце государыни разрывалось, она не могла долее выносить всего этого. Наклонившись к ближней фрейлине, императрица спросила ее громким шепотом:

– А кто пустил парашу, будто престололесбиянки не способны к патриотическим порывам?

– Бенджамин Франклин,– отвечала придурковатая мадемуазель Куку, преданно глядя в лицо государыни.

Это послужило последней каплей. Еще можно было бы стерпеть такую клевету от Спинозы или Кальтенбруннера, их можно понять, они козлы. Но Бенджамин Франклин! Государыня просто уже не в силах была сдержаться. Она вскочила на троне, до плеч вскинула юбки, как бы пытаясь укрыться от какого-то ужасного видения и завизжала на всю столицу:

– Лысый пидар!!!

В один миг все смолкло. Оторопелые взоры всех обратились в сторону государыни, обнаруживая при этом, что государыня не признает извращенного вкуса растленной Европы, заковавшей женское естество в эти идиотские трусики – всем было очевидно, что императрица предпочитает им нижние юбки. В звенящей тишине послышался топот множества ног – это, предводительствуемые расторопным министром внутренних дел, ко всем дверям рванулись альгвазилы Кули-аки.

– Ваше величество! – в мертвой тишине доложил обер-полицай. Императрицей замечен в зале лысый пидар. Мы перекрыли все входы и выходы и немедленно произведем зачистку помещения.

– Приступайте,– кивнул император, а императрица, громко вскрикнув от пережитого потрясения, повалилась обратно на трон в глубоком обмороке. Обморок государыни был столь глубок, что она по-прежнему не отпускала задранных юбок, распластавшись на сиденье трона – к вящей радости молодежи и прочих любителей созерцать врата рая.

Меж тем альгвазилы с каменными лицами принялись бесцеремонно расталкивать толпу придворных, а шедшие за ними офицеры инквизиторски вглядывались в лица каждого, отмечая что-то в списках. Нескольких сановников отвели в сторону до выяснения обстоятельств – очевидно, они показались подозрительны то ли в силу своей лысоватости, то ли еще какого личного качества. Остальной двор тем временем принялся громко восхвалять бдительность и зоркость императрицы.

– А государыня-то наша,– декламировал Ван Вэй, встав поближе к трону,все ведь замечает! Мы тут болтаем себе, от святой вести тащимся, очумели все на радостях – а она все видит. Только глянула – оп-па, и распознала: вот он, голубчик, в зал пробрался, пидарина лысый!

– О, наша государыня так печется о безопасности страны и супруга! звенел голосок фрейлины Зузу. – Она мне сама говорила – я, говорит, лысых за версту чую!

– Государыня наша молодчина, да она не одна была,– тут же возразил Гу Жуй. – Ей знак кое-кто подал.

– Уж не ты ли? – язвительно спросил Ли Фань.

– Ну, а кто еще,– самодовольно ухмыльнулся Гу Жуй. – У нас уж с ней давно сговорено было: мол, как засекешь во дворце лысого пидара, ты мне помаячь.

– А где же тогда он? Ну-ка, покажи! – потребовал Ли Фань.

– Гу Жуй, кто это? Покажи, покажи! – заволновались дамы.

– Мог бы, да не буду,– уклонился Гу. – Раз императрица молчит, то и я не буду. Государственная тайна!

– Страшно подумать, что случилось бы, если б не императрица! – громко заговорил Ван Мин, завистливо перебивая опять отличившегося Гу Жуя. Подкрался бы, мерзавец, к трону, да ка-ак цапнул государя за ляжку! Или у принца бы ухо оттяпал.

– Неужели лысые пидары так опасны? Ой, я боюсь! – взвизгнула супруга гов.маршала.

– Еще бы не опасны! – отвечал Ван Мин. – Любого охотника спросите – в наших лесах это самый опасный зверь.

– Точно,– мгновенно подхватил Гу Жуй. – Тигр против этой зверюги котенок. Уж я-то знаю – пятый год езжу лысых пидаров по весне пострелять. Риск, конечно, но...

– Ха, да что вы, городские, об этом знаете! – ревниво вступил в разговор Ли Фань. – Вы, баре, приехали с ружьецом побаловаться, подстрелили пидарчонка-другого, сфоткались на память у лысой тушки, бутылку распили – да и домой. А мы, деревенские, бок-о-бок с ними живем – мы уж такого страху натерпелись! Вы бы видели, что осенью-то творится, когда гон у них!..*

_____ * Въедливый читатель, конечно, уже возмущенно торжествует: ага! Все твердил о святой Шамбале, о непорочной нравственности великого Некитая, дескать, преступности у них нет и заповеди никто не нарушает... И что же? Оказывается, они там пидаров на охоте из ружья стреляют! Вот так ахинса, вот так идеалы гуманизма! Лежит-де бедный пидарчонок, подстреленный и бездыханный, комарик-де пьет кровушку из лысинки – а кровушка-то уже из мертвого течет, из окоченелого – вот, мол, изуверы какие! – Успокойся же, злопыхатель, не гони волну – никакого изуверства тут и в помине нету. Стреляют-то в Некитае исключительно ампулами с дозой снотворного! Так что ничего вашему пидарчонку не сделалось. Полежал, лысенький, прочухался, вскочил на ноги – помотал головой, фыркнул недовольно, фотографию порвал, на пеньке ему на память оставленную, да и побежал себе целехонек да веселехонек! Только лысина да пятки на солнце сверкают. Остановился у опушки, в кармане пересчитал денежку, что охотники-то положили, кулачком издали погрозил – да снова припустил, только рубашка пузырем надулась. Беги, пидарчоночек, беги себе в стадо, резвись на приволье, никто тебя не тронет, лысенькай! Так что никакого душегубства, а сплошной гуманизм и забота об экологии поголовья.

– Что вы говорите? – заинтересовалась Зузу. – У лысых пидаров осенью гон?

– А я о чем толкую,– отвечал Ли Фань. – Я вон редьку не собрал прошлый год – весь огород потоптали. Вечером выглянул из дома, смотрю – по грядкам Тяо Бин несется с пачкой циркуляров в руке. А за ним Сюй Жень! Глаза у обоих кровью налились, зубы оскалены... Тут Сюй Жень как завизжит: Тяо Бин, куда вы дели сводку об эффективности? А Тяо Бин в ответ на это как завыл – бежит и воет, у меня в жилах вся кровь заледенела... Тут Сюй Жень Тяо Бина догнал и как начали оба сигать друг через друга! Сигают и печать друг другу на спину ставят!

– Ой, страсти какие! – ахали дамы с круглыми от ужаса глазами.

– А может, они гегельянцы,– завистливо возразил на рассказ Ли Фаня Ван Вэй, редактор "Некитайской онанавтики". – Сюй Жень и Тяо Бин, я имею в виду.

– Что? – не поняв, переспросил Ли Фань. – Гегельянцы? А при чем здесь вообще Гегель?

– Совершенно, совершенно ни при чем! – поддержал Ван Мин, соперник Ван Вэя.

– Не скажите, батенька,– опроверг Ван Вэй. – Я вот недавно прочел исследование историческое – там все по-новому выходит. Гегель тут очень даже при чем.

– Расскажите, расскажите! – стали просить придворные.

Ван Вэй взглянул на императора, и тот высочайше кивнул. Повинуясь монаршему повелению, некитайский журналист огласил новейшие исторические факты.

То, что Гегель был философ – об этом

спору нет. Опять же, дело известное, что ФРИДРИХ И ГЕГЕЛЬ учителем его был сам Кант. Да только не

все помнят, что Кант-то не с философии

начинал, а был спервоначалу знаменитейшим шаромыжником во всей Германии, уркой самого высшего разряда. Бывало, где фатеру обчистят или пару лягашей в канаву темной ночью спихнут, так все уж сразу знают – это Канта работа. Ну вот, жил, значит, Кант таким манером, а как старость подкатила, завязал. Мой,– говорит,– богатейший опыт нуждается в серьезном философском осмыслении! И принялся молодежи критику чистого разума преподавать дескать, мозги урке во как нужны, но и руками, мол, шуровать тоже надо уметь.

А из всех студентов самым толковым, конечно, Гегель был. До Канта ему, понятно, далеко было, но и он умел аргу– менты приводить, когда надо. Случится где-нибудь в пивнушке сунется к Гегелю какой-нибудь невежественный бурш – почто, дескать, ты моей Марте под юбку лезешь? – хлобысь, уже буршто с разбитым носом на полу лежит, а Гегель в окно выскочил да и был таков. Ну, Кант на способного парнишку глаз-то и положил. А как стал он помирать, за Гегелем и послали: езжай скорее, Кант тебе философский аргумент передает. Гегель сро– чно приехал: Ой, мой дорогой учитель! Нешто вы нас покинуть вздумали? – А Кант ему: Сердечный мой друг Гегель! Прими на память мою заточку. Носи ее всегда с собой в левом кармане на груди у самого сердца. Помни старого Канта – сколько у меня было философских диспутов, а этого аргумента еще никто не опроверг! – да и помер. А Гегель взял заточку, поцеловал ее, заплакал безутешно и положил в левый карман, как Кант велел.

И в аккурат в это время донесли Фридриху, королю прусс– кому, что Гегель своей диалектикой ложное направление уму немецкой молодежи сообщает. А надо сказать, что Фридрих Ге– геля страсть как не любил, потому что супружница Фридриха, София-Амалия, до замужества к Гегелю на дом ходила философию изучать. Вот, Фридрих страшно разозлился и приказал: а ну, давайте мне сюда Гегеля, я его щас делать буду. И как пошел на лучшего немецкого философа сифонить – по всей Пруссии все ротвейлеры завыли.

Ну, Гегель стоит весь бледный, видит – совсем хана. По– читай, последняя надежда осталась. Он и вскричал: Ой, люби– мый мой император Фридрих! Дозволь тебе пару слов с глазу на глаз шепнуть. Хочу,– говорит,тебе свою диалектику объя– снить, а то вы ее ложно понимаете. Ну, Фридрих велел всем идти вон, а жене-то и говорит: Милая моя супружница СофияАмалия! Спрячь ради Абсолютной Идеи свое крупное туловище за занавеской. Будешь мне подсказывать разные доводы по филосо– фии, а то боюсь, оболтает меня славный немецкий философ Ге– гель, ибо я в диалектике не смыслю ни уха, ни рыла!

Вот, так они и сделали, а Гегель и говорит: ты бы, Фри– дрих, в кресло сел, мне так легче будет тебе переход количе– ства в качество излагать. Фридрих и сел. А Гегель как пры– гнет ему коленом на грудь да заветную заточку хоба! к левому глазу: Пику в глаз или в жопу раз? Фридрих рот раззявил, си– дит, не знает, чего и сказать. А жена-то любимая, София-Амалия, и шепчет из-за занавески правильный ответ: Пику в глаз! Фридрих взял да ляпнул: Пику в глаз! – да и дернулся сдуру – ну и, натурально, на заточку-то и напоролся.

И сразу заплакал весь, сердечный, зарыдал от горя: Уйа– уйа-уйа! – И шибко стал сокрушаться: Ой, Гегель ты наш Ге– гель, гордость немецкой классической философии! Почто же ты выколол мне глаз, мне так его будет теперь не хватать! – А Гегель его утешает: Так ты ж сам попросил, дурак! А тот все печалуется, все убивается, болезный: Ах, любезный мой друг Гегель! За что ты так со мной поступил, а ведь обещал мне диалектику разъяснить! Ну, Гегель его обнадеживает: Не ссы, Фридрих, это покамест пропедевтика была, а щас и до фи– лософии дойдем. Ну-ка, припомни, какая у нас нынче тема? – София-Амалия снова шепчет из-за занавески: переход количе– ства в качество. – Гегель говорит: правильно, щас я тебе, Фридрих, третий глаз открывать буду – и ко второму-то глазу заточку сует: Знаешь правило третьего не дано? – Ну, знаю. – Ну дак сам теперь гляди: вот ты таперича кривой. Одногла– зый, а все еще зрячий. А ежели я опять вопрос задам да ты ответишь не то... И впритык, значит, подвигает заточку-то к последнему глазу императорскому: Ну, дак как, Фридрих – пи– ку в глаз или?.. – А супружница-то, змея подколодная, опять блажит из-за занавески: пику в глаз!

Да только Фридрих-то по философии уже маленько кумекать начал: одного глаза нет, второй вот-вот лучший немецкий фи– лософ выколет... или в жопу раз... а третьего-то не дано! Такая вот диалектика.

Тут императора и осенило. Гегель,– говорит, – да ты же гений! Я,говорит,– тебя сейчас расцелую! Что ж ты сразу-то мне не сказал? Диалектика-то, оказывается, нужнейшая наука в просвещенном государстве!

Короче, зрение Фридрих сохранил. А супружница-то его, так та аж целых три раза сохранила! А едва, значит, импера– тор сохранил свое зрение, как сразу созвал весь двор, всю кодлу дворянскую, какая под рукой была. Они его спрашивают: ваше величество, что с вами Гегель сделал? – у вас одного глаза не стало. А Фридрих им: молчите, дураки, это вы свое невежество показываете. Гегель мне третий глаз открыл, а он мне теперь вместо второго, так что как было, так и осталось, только гораздо лучше.

Гегель его одобряет: правильно чешешь, Фридрих, это ты отрицание отрицания излагаешь. – Во-во, говорит Фридрих, это самое и есть. Так что,говорит,– объявляю философию первей– шей наукой у нас в Германии. Чтоб, значит, все графья и ба– роны и вся прочая знать в полгода ее освоили вместе со всем семейством, иначе и ко двору не пущу, и все имение отберу! – и поставил Фридрих Гегеля старшим над всей немецкой филосо– фией.

Ну, Гегель послужить отечеству рад со всем удовольстви– ем – сразу и принялся. И что интересно: женщины-то гораздо способней мужчин оказались к диалектике! Пока там лекции или семинары – тут все больше мужики на виду один руку тянет с правильным ответом, второй, все аргументы какие-то приводят. А как до практических занятий доходит – шалишь, другая масть идет! Из мужиков нет-нет да объявится какой-нибудь остолоп циклопом одноглазым, а из дамочек – ну, ни разу, ну вот ни единого случая! Прямо на лету дамы-то всю диалектику схваты– вают!

Одна беда – запарка вышла у Гегеля. Приходит к Фридриху – так, мол, и так, Германия большая, а мой один, надо кадры готовить. А молодежи, студенчеству-то немецкому того только и надо – горой поднялись за передового профессора. Гегель! – говорят. – Пиши нас всех во младогегельянцы! И такую успеваемость по философии развили – аж три года в Германии делать вилки не успевали – все разошлись на аргументы философские.

Ну и, прошло каких-нибудь десять лет – и привилась диа– лектика по всей Германии в массовом масштабе. А дальше – бо– льше: шагнуло гегельянство, значит, в Европу да и расцвело там, как клумба с розами. Теперь куда ни приедь – в Англию или там Данию – всюду пруд пруди гегельянцами. А по совести сказать, дак не одного Гегеля в том заслуга. Кант – вот с кого началось. Если б не его последний аргумент, так, может, и Гегеля никакого бы не было.

Ван Вэй закончил рассказ и взоры всех обратились на барона фон Пфлюгена – тот весь налился кровью, что твой Сюй Жень в пору осеннего гона. По всему, барона что-то задело в этом историческом исследовании – он озирался по сторонам набычась и шумно сопел.

– Ты смотри-ка! – заметил меж тем Гу Жуй. – А я-то гадал, отчего в Европе все великие люди одноглазые – Кутузов, адмирал Нельсон, Потемкин, Фридрих... А оказывается, они гегельянцы все!

– Нет! – вскричал посол Тапкин. – Нет!.. Нельсон... Только не он!..

– Ваша правда, сэр Тапкин,– согласился Ван Мин. – С Нельсоном совсем другое – он пострадал не из-за Гегеля.

– Да! – запальчиво воскликнул лорд Тапкин. – Нельсон был ранен на море, в сражении! Глаза он лишился там!

– Совершенно верно, я даже в подробностях знаю, как это случилось,опять поддержал Ван Мин. – Гегель тут совершенно ни при чем, а все дело в кознях французских шпионов.

Тапкин скорчил несколько недоуменное лицо, но ничего не возразил, А Ван Мин продолжал:

– Точнее сказать, адмирала Нельсона подвела его страсть к орнитологии.

Британский посол снова скорчил гримасу недоумения, но опять ничего не возразил – очевидно, такие подробности из жизни его великого соотечественника были ему внове.

– Вы спросите, конечно, при чем тут

орнитология. А при том, что она была ОРНИТОЛОГ пламенной страстью всей жизни адмирала. Это НЕЛЬСОН мало кто знает, но свое свободное время

Нельсон посвящал любимой науке. Он возил с

собой двух попугаев, братьев-близнецов, и на досуге проделывал многолетние эксперименты. Это было нужно для его диссертации, которая называлась так: "О влиянии фелляции на искристость оперения попугаев".

– Что! – возопил британский посол лорд Тапкин и побагровев, схватился за сердце. – Что вы говорите?!.

– Я говорю,– любезно продолжил свое историческое сообщение Ван Мин,что адмирал Нельсон собственноручно производил многолетнюю серию опытов. А вернее сказать, собственногубно и собственноязычно. Разумеется, все делалось с соблюдением строжайших правил науки. Один из попугаев, в клетке с красной жердочкой, был контрольным экземпляром – адмирал не подвергал его фелляции. А вот брат этого контрольного попугая, что сидел в клетке с синей жердочкой, был выдрессирован адмиралом для научных процедур. Раз в сутки, всегда в одно и то же время, невзирая на качку, холод, жару и состояние собственного здоровья, Нельсон извлекал попугая из клетки и производил научный опыт. Делал он сей эксперимент всегда только сам, не доверяя его никому из своих лаборантов – я имею в виду команду и офицеров. Адмирала вообще отличала крайняя тщательность и строгость научного стиля – это неопровержимо явствует из его дневника наблюдений. Затем, завершив производить опыт, адмирал Нельсон водворял профеллированного попугая обратно на синюю жердочку и звал беспристрастных наблюдателей, боцмана и старпома.

– А ну-ка, господа,– говорил Нельсон,– сравните-ка этих двух попугаев. У которого из них искристость оперения выражена сильней?

И боцман, и старпом единодушно указывали на клетку с синей жердочкой. Так что адмирал полным ходом двигался к сенсационному научному открытию и уже подготовил статью в "Вестник орнитологии" Британского королевского общества.

И тут в дело вмешались гады-французы. Некий вояка Наполеон всю жизнь мечтал разбить Нельсона. Он несколько раз посылал против него кавалерию, но атака каждый раз захлебывалась на берегу моря, где наполеоновские гусары застывали, трусливо не решаясь осадить корабли храброго адмирала.

И тогда за дело взялись иначе. Французская разведка, пронюхав о научном хобби адмирала, накануне Трафальгарского сражения, во-первых, выкрала все боевые планы Нельсона, а во-вторых, коварно изолировала научного попугая братьев-близнецов попросту поменяли местами в их клетках. Причем, планы крало одно подразделение, а попугаев поменяло другое, конкурирующее с первым.

И вот, едва началась баталия на море, Нельсон привычно покинул адмиральский пост и спустился к себе в каюту, так как подошло время научного эксперимента. И дикий необученный попугай, не разобрав дела и невежественно не желая служить науке,– этот варвар-попугай, едва прославленный адмирал Нельсон поднес его к лицу, всполошился и своим твердым как алмаз клювом долбанул адмирала в глаз да еще и скребанул по нему не менее острым когтем. Вошедшие для сравнительного анализа искристости двух попугаев боцман и старпом обнаружили, что их командир, их любимый адмирал окривел, а попугай валяется на полу со свернутой шеей. "Как же мы теперь сопоставим искристость оперения двух экземпляров?" – огорчились моряки. Но тут начали стрелять пушки, потому что, пользуясь моментом, французская кавалерия наконец-то атаковала эскадру Нельсона.

Конечно же, Нельсон мужественно провел всю баталию на своем адмиральском мостике, не взирая на свою скоропостижную одноглазость. Но из-за того, что он окривел, адмирал полностью исказил задуманные боевые построения – можно сказать, что он действовал исключительно односторонне и однобоко. В других условиях это принесло бы противнику полный успех. Но неприятеля подвело другое роковое обстоятельство – французы исходили из похищенных накануне планов Нельсона, а как раз их-то адмирал совершенно не соблюдал по причине окривелости! Таким образом, как это часто бывает, несогласованность действий двух групп разведки сыграла против Франции, и их начальный успех обернулся конечным триумфом великого флотоводца. Разведке уж надо было что-то одно: или не трогать орнитологию, или не касаться военных планов. А так – хотя в каюте адмирал и рыдал впоследствии над трупом убитого им в горячке попугая, на море-то он одержал полную победу.

Ну, а Наполеон, видя расстройство всех своих коварных планов, бесился на берегу, бессильный как-либо повлиять на ход сражения. Наконец французский военачальник до того обозлился, что кинулся в море, вплавь одолел Ла-Манш и с горсткой головорезов-гвардейцев ворвался в Лондон круша все на своем пути. Вне себя из-за провала его плана с попугаями, Наполеон за час захватил всю Англию, устроил погром в Королевском орнитологическом обществе, напинал под мягкое место лорду-канцлеру, посадил на бессолевую диету королеву да еще отправил в кордебалет всех ее фрейлин, поссал в Темзу, устроил в Тауэре семинар по дианетике, присоединил к Корсике Индию, закрыл Америку, воссоединил Швецию и Бенгалию, и вот с тех-то пор в этой сраной Европе все пошло не как надо.

Ван Мин закончил свое повествование. На британского посла невозможно было взглянуть без страха – казалось, его хватит апоплексический удар или он взорвется,– меж тем как несколько отошедший после Гегеля барон Пфлюген злорадно лыбился за плечом у своего британского союзника. Казалось, британец уже готов был разразиться какой-то отповедью по поводу орнитологии, но тут заговорил Гу Жуй:

– А вот и не так было. С Наполеоном, господа,– убежденно заявил незадачливый ветрогонщик,– произошло совсем по-другому. Дело тут не в Нельсоне и не в попугаях, а в кондукторе-контролере.

Версия мировой истории по Гу Жую была тут же востребована. Она, возможна, и не была более убедительна сравнительно с орнитологией, но интерес вызвала не меньший. А впрочем, судите сами:

НАПОЛЕОН ПРОТИВ КОНТРОЛЕРА ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ ВЕЛИКОГО ПОЛКОВОДЦА*

– * данный рассказ принадлежит несравненному перу Касима Морького. Он та-ак подходит в эту книгу, так подходит! Я уже и заголовок в книгу вставил, но – увы, Касим не дозволил мне включить его творение в мое. А ведь я бы оговорил Касимморьковское авторство, не украл бы! Так что – зияние не по моей вине. Кто хочет, пусть смотрит Морького в конкурсе Артлито за 1998-99 гг. (раздел "рассказы") – тайна Наполеона излагается там, а нам остается считать, что уважаемый читатель ее прочел, а некитайский двор ее заслушал. Ты же, Касим, стыдись! Жлоб ты! жлоб! жадина-говядина!.. Еще проситься будешь в мою книгу!..

– Ну и додик же этот Наполеон! – воскликнул император, прослушав историю. Прямо хуже, чем Луи, додик!

– Совершенно точно, ваше величество! – отозвались придворные.– Помните, аббат Крюшон так и говорил: у нас, мол,

в Европе, что ни Наполеон, то полный додик!

В это время пришла в себя сердитая императрица и, поправив юбки, воссела на троне в обычной позе. Она была недовольна – вместо того, чтобы посвятить свое внимание ее беспомощному беспамятному положению, все начали вдруг делать исторические экскурсы.

– А кто пустил парашу,– громко спросила хмурая государыня,– что Наполеон посылал ко мне Нея и Мурата с любовными письмами?

– Да, да – кто, ваше величество? – хором подхватили фрейлины.

Развить эту тему, однако, не удалось. К этому времени подчиненные обер-полицая почти совсем завершили зачистку залы. Личность каждого была установлена, и задержанной оставалась только мадемуазель Куку – по причинам, вероятно, высшей государственной целесообразности, так как ни по признаку лысоватости, ни по признаку пидарковатости фрейлина не подходила под определение лысого пидара. Но, с другой стороны, мадемуазель Куку время от времени принималась лаять – и, возможно, была заподозрена в намерении решиться на покусание императора (помните, как это было с экспедицией полковника Томсона)?

– Ваше величество,– обратился Кули-ака, почтительно почмокав губами. Мы прочесали весь зал, включая прилегающие комнаты, надстоящий и подлежащий этажи, а также примыкающие к наружной стене заросли сада.

– И что же?

Министр виновато наклонил голову:

– Увы, нам не удалось выявить лысого пидара.

– Плохо! – укорил государь. – Плохо работаете, министр Кули-ака.

– Ваше величество,– просительно произнес министр и снова чмокнул губами. – Осталось последнее средство. Может быть, государыня сама укажет, где и в чьем лице она обнаружила лысого пидара?

Императрица снисходительно улыбнулась и отвечала:

– Отчего же не сказать. Это, конечно же, мой супруг, император Некитая! – и она величаво повела рукой в сторону императора.

Император густо покраснел и, идиотически улыбаясь, громко сказал:

– Мужики! Отставить шухер. Лысый пидар – оказывается, я!..

Минуту стояла неловкая тишина, а затем раздался гвалт голосов:

– Какой милый розыгрыш!

– Ай да государыня! Так тонко подшутить над мужем!

Этим голосам вторил звонкий лай фрейлины Куку с другого конца залы.

– Милочка,– морщась, заметил император,– да уймите же вы свою фрейлину! Право, у меня в ушах звенит.