Текст книги "Крюшон соло"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– О, ваше преподобие, нас это совсем не беспокоит,– отвечал Тапкин. Поститься очень полезно, и ваш долг пастыря в том и был, чтобы принудить меня поберечь свое здоровье.

– Да, я тоже недавно имел читать систему физических упражений герра Мюллера,– поддержал Пфлюген. – Этот знаток физкультуры пишет, что практика йогов доказала: наиболее естественный вид отправлений – это снизу вверх, то есть стоя на голове. Как хорошо, что вы меня так вовремя наставили, дорогой аббат, – и Пфлюген рассмеялся коротким деревянным смехом.

Улыбка сошла с лица аббата.

– Дети мои, что вас привело ко мне? Может быть, вы хотите исповедаться?

– Не совсем исповедаться, святой отец,– возразил Тапкин. – Мы хотим известить вас о нависшей над вами грозной опасности.

– Водовоз-вышибала Синь Синь, которого вы наставляли как-то в харчевне, затеял пнуть вас по яйцам,– бухнул урожденный барон фон Пфлюген-Пфланцен и состроил мерзкую рожу, что должна была изображать сочувственную озабоченность.

– Совершенно верно! – подхватил лорд Тапкин. – Мы с бароном которую неделю пытаемся отговорить этого головореза от столь опрометчивого поступка, указывая на возможные необратимые последствия, но он ничего не желает слушать.

– А как вы пытаетесь отговорить этого громилу? – спросил аббат.

– Мы взываем к его чести и нравственному чувству вкупе с разумом и прогностическим мышлением,– отвечал Пфлюген. – А потом...

– ...а потом ведем его на задний двор, чтобы он выместил свою злость на безобидных кирпичиках или досочках,– сообщил Тапкин. – Мы говорим: представь, что это аббат Крюшон и сделай ему, что хочешь, любезный вышибала Синь Синь.

– Мы надеялись, что он, наконец разрядится и откажется от кощунственного и пагубного намерения. Но, увы, – скривился Пфлюген,– этот молодчик только укрепляется в нем.

– И знаете что, аббат? Если раньше,– сказал Тапкин,– этот амбал прошибал ударом ноги два слоя досок, то теперь три, а то и четыре.

– А ударом кулака он в труху разносит стопку в семь кирпичей,– дополнил барон. – Да еще орет как бугай!

– Аббат,– хором закончили двое послов,– мы отчаялись остановить этого потрошителя! Вам надо бежать, аббат! Немедленно!

Крюшон переводил взгляд с одного на другого и, наконец: сказал:

– Как это по-христиански, друзья мои... Знаете – моя душа сейчас пела от радости, что вы, мои дражайшие чада, так прониклись евангельским человеколюбием... Благодарю, что вы вовремя известили меня – я сегодня же доложу обо всем императору. Что же до вашей епитимьи, то, раз вы так с ней свыклись, ее надлежит соблюдать еще месяц. О, не благодарите меня, дети мои! – остановил Крюшон Тапкина, раскрывшего рот, чтобы что-то возразить. – Я только исполняю свой долг пастыря печься о своем стаде.

Тапкин и Пфлюген переглянулись и закусили губы.

Однако, увы,– вечерняя разборка с императором ничего не дала аббату. Во-первых, Синь Синь все отрицал:

– Он меня сам уговаривал, чтобы я пнул, а мне и досок хватает,– знай отпирался вышибала на все расспросы и показания.

А во-вторых, среди допроса императрица вспорхнула, как в мае мотылек, и со звонким смехом убежала в будуар. А вскоре к трону вышел Ахмед, положил руку на плечо Синь Синя и громко произнес:

– Макрай.

После этого он увел водовоза из залы, а император сказал:

– Ну, мужики, вы сами теперь видите – вздор все это. Успокойтесь, аббат, нам твои яйца во как дороги – как свои. Ты как был у нас первый иезуит, так и всегда будешь. Хочешь, я тебе один адресок дам?

– Дом Гу Жуя, направо,– рассеянно отвечал аббат. – Я помню, ваше величество... Ах, святой граф Артуа!..

– Ну, граф Артуа! Он-то святой,– согласился император, а Тапкин и Пфлюген переглянулись с гнусной ухмылкой.

В этот вечер, возвращаясь на рикше из дворца – а рикша, как всегда, был вылитый лорд Тапкин – аббат сурово отверг легкомысленное предложение де Перастини.

– А ну-ка, испытаем,– сказал де Перастини,– а сумеет ли этот рикша одолеть вон тот склон!

Аббат просто вспылил:

– Стыдитесь, сын мой! Рикша – человек, как и вы, разве можно так издеваться?!.

Итальянец совершенно растерялся:

– Но я, право... вы сами... э... прошу прощения... э...

– Ничего не "э",– возразил аббат и, подавая пример любви к ближнему, вылез из шарабана. – Знаете что, голубчик,– сказал он,– я, пожалуй, прогуляюсь пешком – это очень полезно. А вы можете езжать куда хотите.

Пристыженный де Перастини тоже слез с коляски и пошел рядом с аббатом.

– Ах, отче, вы не так меня поняли... Конечно же, долг каждого христианина идти пешком рядом с рикшей твоим... Да, да, я понимаю...

– А почему бы нам не отпустить этого доброго человека? – спросил аббат неизвестно кого. – Голубчик,– обратился он к рикше, похожему на Тапкина,езжай куда хочешь к себе домой, мы с моим знакомым доберемся пешком.

Радостно ощерив крупные зубы, рикша выпустил оглобли и бросил их на землю. Не говоря ни слова он побежал прочь, оставив шарабанку прямо на улице.

– Де Перастини,– задумчиво сказал аббат,– а вам не приходилось слышать, что среди рикш есть тот, который во всем подражает внешностью мне?

С этими словами аббат впрягся в коляску и, коротко заржав – как-то совсем по-некитайски,– ринулся прочь мимо остолбеневшего де Перастини. Итальянец попытался было припустить вдогонку, но куда! Ведь аббату Крюшону , как и графу Артуа, пребывание в роли рикши всегда сообщало необыкновенный прилив сил и ощущение божественного всемогущества и блаженства. Доковыляв до дому аббата, де Перастини обнаружил брошенную у крыльца шарабанку и крепко запертые двери. Стонов в этот раз ниоткуда не неслось. Тут де Перастини вспомнил, что он, как-никак, член цеха живодеров и в голове новоиспеченного шкурника созрел один план...

Той же ночью в самый глухой час послы Тапкин и Пфлюген обрабатывали ошалевшего от будуарного макрайства водовоза Синь Синя.

– Ну, мужик,– убеждал Тапкин,– ты видишь теперь? – этот иезуит до тебя точно докопается!

– Ты что, не понял? – втолковывал в лад британцу барон Пфлюген. – Мы говорили – он императора на тебя натравит, и пожалуйста!

– Ты думаешь, ты случайно к императрице в будуар угодил? – долдонил Тапкин. – Это аббат подстроил, можешь не сомневаться!

– Ага,– подтвердил Пфлюген,– смотри, ты после первого-то раза еле на ногах держишься, а что дальше будет? А тебе еще воду возить днем да пьянчуг вечером вышибать из кабака!

– Этот иезуит – он тебя насмерть укатает! У них с государыней все сговорено!

Водовозу было так плохо, что он был уже на все готов. Он взвыл:

– Ну, говорите, что делать, мужики! Я на все согласен!

Тапк и Пфлю торжествующе переглянулись.

– К аббату иди, заберись к нему в окошко – ну и – поговори как мужчина с мужчиной,– выдал наставление Тапкин.

– Точно, точно, а если что, не бойся – мы рядом будем, подмогнем! откликнулся барон.

Тем временем аббат, терзаемый тревожными предчувствиями, ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. Какие-то приглушенные возгласы на улице привлекли его внимание. Аббат прислушался:

– ...бац!.. бац!.. И по башке кастетом!..

– А как взобраться-то?

– Лестницу надо!..

Аббат тихонько отворил окно и осторожно выглянул. Ему показалось, что какие-то три тени мелькнули внизу и скрылись с другой стороны дома. Ужас обуял Крюшона. Не чуя под собой ног он метнулся к двери, открыл ее – и вдруг – у него едва не остановилось сердце: в дверях кто-то клацнул зубами у самого его носа. В тусклом свете луны аббату показалось, что перед ним вставший на задние лапы крокодил.

– Нечистый! – с холодным ужасом сообразил аббат. Не помня себя, он треснул наглого беса промеж глаз и, не тратя ни мгновения, ринулся к окну и отважно выпрыгнул из него.

У крыльца так и валялась шарабанка рикши. Сам не соображая, зачем он это делает, аббат Крюшон быстро впрягся в нее и помчался по улицам некитайской столицы, сверкая пятками.

Меж тем Тапкин и Пфлюген вместе с Синь Синем, найдя черный ход запертым, вернулись к окну аббата с лестницей.

– Ребя! – шепотом сказал Тапкин. – Нам повезло – окно не закрыто. Ну, Синь Синь!

Водовоз полез по лестнице в комнату аббата. Он поднялся до подоконника и вдруг испустил крик, от которого у жителей столицы заледенела кровь в жилах:

– Де-е-мо-оны-ы-ы!.. – из окна аббата в лицо пугливому вышибале сунулась крокодилья морда и вперилась в его глаза немигающим взором, причем, один глаз крокодила закрывала черная повязка – очевидно, и среди крокодилов (если, конечно, это был крокодил) тоже попадаются гегельянцы.

Синь Синь вместе с лестницей повалился на землю и ругаясь понесся прочь. Он хромал и крыл обоих послов самыми черными словами и орал от ужаса. Тапкин и Пфлюген глянули вверх, на выступающую из окна крокодилью пасть, и ошеломленно уставились друг на друга – такого поворота друзья-европейцы никак не ожидали.

– Опять он нас обошел! – произнес Тапк с чувством неизгладимой досады.

– Надо рвать когти! – отвечал Пфлю, признавая полное фиаско их плана,оба посла решили было, что аббат раскрыл их замысел и подготовил, так сказать, свой контрподкоп.

В этот момент послышалось громыхание колес по булыжникам и мимо оторопевших послов промчался с невообразимой скоростью аббат Крюшон, запряженный в коляску. Он как сумасшедший вопил:

– Пожар!.. Пожар!.. Насилуют!..

Тапкин и Пфлюген переглянулись в окончательном изумлении: они ничего не могли понять. А Крюшон меж тем совершенно ополоумел от страха и сам ничего не соображал. Он несся в одну сторону, в другую, орал благим матом, будя всю столицу – и наконец, к аббату вернулась столь свойственная ему выдержка, ясность ума и благоразумие. Надо срочно линять! – осознал аббат. Немедленно! Но куда? Как куда? – тотчас сообразил он. – Конечно, к пруду во дворце, где намечалось торжество онанирующего перехода границы! Надо будет переплыть в лодке на ту сторону, а после исчезнуть подобно святому графу Артуа. – Конечно! – осенило аббата. – Ведь это же просто знамение – он просто обязан последовать по стопам своего великого соотечественника! "Графа хрен кто нашел – и меня хрен кто найдет!" – подумал аббат и припустил со всех ног ко дворцу.

Меж тем крики его и Синь Синя, громыханье шарабанки, возгласы разбуженных жителей наделали большой переполох, и на ноги поднялась уже чуть ли не вся столица. Многие выбегали на улицу узнать причину суматохи и, встретив бегущего аббата Крюшона, устремлялись вслед за ним, повинуясь стадному чувству.

Так что аббат прибежал к пруду отнюдь не в полном одиночестве – в отдалении за ним следовала все более увеличивающаяся толпа. А Крюшон меж тем вскочил в лодку и гребанул веслом. Лодка как-то боком подвинулась прочь от берега. Аббат не сделал и дюжины гребков, как вдруг обнаружил, что его ноги по щиколотку в воде – дно посудины почему-то оказалось дырявым как решето. Не отплыл аббат и пяти саженей от берега, как вода поднялась на высоту бортов, и лодка вместе с аббатом ушла на дно. Сгоряча Крюшон хотел было продолжать плаванье вплавь, но невдалеке от него что-то шумно плюхнулось в воду и с плеском устремилось к нему.

"Акула-крокодил!" – вспомнил о завезенном чудище аббат. Обезумев от страха, он побрел к берегу, скользя ногами по топкому дну и крича на весь Некитай. У самого берега аббат поскользнулся, а когда встал на ноги, у его колен уже обнаружилась пасть хищника-убийцы. Сутана задралась на аббате, сковывая ему движения. Аббат взмахнул руками и попытался оттолкнуть водяное чудовище. Но то плотоядно клацнуло челюстями и попыталось схватить аббата. Что-то резко обожгло Крюшона где-то внизу, но он переборол свою боль и рванулся вперед. Акула-крокодил сделала новую попытку вцепиться в плоть аббата, на этот раз – более удачную: подлая тварь вонзила свои зубы в член аббата.

– А-а! – закричал аббат и стукнул зверюгу по башке. Из воды на него глянул крокодилий глаз – он почему-то показался аббату знакомым, будто он уже где-то его видел. Второй же глаз был залеплен тиной. В этот момент голова акулы-крокодила вынырнула на поверхность, и аббат увидел, что глаз зверя закрывает не тина, а какая-то тряпка – как и почему ей сумела обмотаться мерзкая тварь, гадать о том у аббата не было времени.

Подбежавшие к озеру горожане и обитатели дворца стали свидетелями титанической борьбы между аббатом Крюшоном и зубастым исчадием: чудовище, вцепившись в конец аббата, тянуло вглубь, а аббат, вцепившись рукой в прибрежный куст, тянул к берегу. Они будто перетягивали канат, только это был не канат – впрочем...

Есть известная африканская сказка о том, как у слонов появился хобот это произошло, когда один глупый слоненок дал крокодилу вцепиться в свой нос. В конце концов слонячье чадо вырвалось из захвата водного хищника, но нос его удлинился настолько, что превратился в хобот.

Когда подоспевшие на выручку некитайцы криками и баграми отогнали зверюгу, то обнаружилось, что нечто подобное приключилось и с нашим аббатом. Акула-крокодил так-таки не откусила самое дорогое, не по зубам подлой твари оказался аббатский член. Но в результате сверхнатяжения этот орган удлинился до того, что свисал теперь у самой лодыжки аббата Крюшона.

И подобно слоненку, разглядывающему свой хобот, аббат не веря своим глазам держал меж раздвинутых рук удлинившуюся часть своего тела и переводил взгляд с одной на другую ладонь.

– Великолепное достижение, аббат! Молодчина! – хлопнул его по плечу Ли Фань. – Все восемьдесят сантиметров.

– Больше,– отозвался Гу Жуй. – Я на глаз скажу, что все девяносто.

Зазвучал хор поздравлений и похвал. Полгорода, и среди них все знакомцы и друзья аббата наперебой спешили изъявить святому аббату свое восхищение. Сыпались восклицания:

– Да уж, с таким-то шлангом аббат теперь у нас первый фаворит!

– Этак он и Ахмеда теперь за пояс заткнет!

– Конечно! Куда теперь Ахмеду – девяносто сантиметров! – победоносно заявил Ван Мин, редактор "Вестника некитайской онанавтики" – он, сияя гордой улыбкой, озирался по сторонам так, будто не Крюшон, а он сам отрастил эти сантиметры.

Из дворца прибыл разбуженный император и императрица с Ахмедом – ради девяноста сантиметров августейшие особы сочли возможным пожаловать к пруду лично. Они сами освидетельствовали достижение аббата и удостоили его высочайшей похвалы. Галдеж и хор восхищенных голосов усилился многократно. В этот момент к аббату каким-то чудом протолкался А Синь. Он зашел спереди, сзади, нагнулся – и вдруг показал рукой вниз и, мелко кивая и подло улыбаясь, заявил с ехидной улыбкой:

– Суета сует и всяческая суета!

На эти идиотские слова поначалу не обратили внимания. Но А Синь не убирал руку, показывая на что-то промеж ног аббата. Крюшон, отвлекшись от изумленного и любовного лицезрения удлинившейся части своего тела, наклонился и тоже посмотрел, куда показывал его домохозяин.

Бывало, провернет Рогфейер удачную сделку

на бирже,– да мало сказать, удачную, а КОШМАРЫ РОГФЕЙЕРА, такую, что свалится на голову не РОДШИДА И что-нибудь, а самое главное капиталистское БИДЕРМАЙЕРА* сокровище – ну, то самое, вокруг которого

на цирлах ходят все акулы Уолл-Стрита – и

Морган, и Родшид, козел старый, и Дюпон, и Вандербильт – ходят да облизываются да косятся друг на друга, _____ * Бидермайер, Арнольд преподаватель сольфеджио в Лондонском финансовом колледже

– а ну как кто-нибудь нарушит баланс сил, опередит своих конкурентов-компаньонов? И вот – на-кося выкуси! – обломилось-таки Рогфейеру, выиграл он главный буружуйский приз. Ну, естественно, тут же сбегутся дружки, кореша-приятели финансовые, хлопают по спине, поздравляют,ясно, завидуют, это уж само собой, но – что сделаешь? – лихо всех обул Рогфейер, остается только головой крутить да шляпу с почтением снять. И стоит в толпе поздравляющих весь бледный Родшид, козел старый, закусил губоньку, поздравить-то поздравил, а сам, поди, весь уж не может, глотает валерьянку – и слезы в глазах Родшида.

А в центре мира приосанился, как на именинах, Рогфейер, сам еще не веря в свое нечаянное счастье, но уже прикидывая про себя, как он теперь будет заправлять вселенной, – казнить и миловать земные правительства, президентов по пять часов в углу приемной держать,– словом, определять ход планетарной истории на столетия вперед. И вот открываются двери праздничной залы, и под стрекотание телекамер, под овацию публики въезжает главный сейф с главным финансовым сокровищем, перекочевывает к новому владельцу из сверхсекретных недр главного капиталистического банка. И воют сирены, и от полицейских рыл рябит в глазах – а рыла-то сплошь полковничьи да генеральские! – и подкатывают они заветный сейф прямо под ноги царственному Рогфейеру. И произносит речь Президент, а потом главный банкир главного банка под овацию присутствующих вручает ключи от сейфа властительному Рогфейеру.

И берет небрежно Рогфейер ключи, и отпирает заветный сейф, и гордо-ленивым движением владычной руки откидывает дверцу, обнажая девственное лоно сокровища для взора избранного общества. И сходят с ума операторы, пихая друг друга, стараясь хоть видоискателем забраться вглубь желанного лона. А в сейфе-то... И пошатнулся царственный Рогфейер, и отвисает его челюсть, и ропот удивления пробегает по устам родных-близких, заплечно стоящих дружков-корешков... В сейфе-то – полным-полно рваной туалетной бумаги, а никаких миллиардных чеков или там золота-бриллиантов чего-то и не видно! И лезет ослабевшей рукой Рогфейер в этот ворох, и шевелит одну за другой гадкие бумажки – не приклеен ли к какой-нибудь сзади чек на 10 триллионов? – но увы, нет триллионных чеков, нет золота, нет алмазов – только туалетные бумажки лезут в миллионерские руки. И ладно бы еще, будь они новые, в рулонах, еще бы от них какая-то польза – друзьям подарить на день рождения или с аукциона продать,– а то ведь сплошь подтертые да мятые – даже слугам не отдать в зачет зарплаты.

И рушатся в одночасье вселенские планы Рогфейера,– уже ясно ему, что все погибло, что денежки-то его тю-тю, никто не вернет, а куда делось главное капиталистское сокровище – этого, как водится, никогда не доищутся, и уж не быть Рогфейеру королем Уолл-Стрита, и ухмылка уже раздвигает губы друга-врага Родшида, злорадствующего поодаль, и корешки Рогфейера отводят стыдливо глаза, хихикая в усики, а несчастный Рогфейер с подтертой бумажкой в руке тоскливо озирается по сторонам: да не спит ли он? ужели все это наяву? – и слеза туманит монокль Рогфейера, и не может он проснуться... а кстати, и не Рогфейер это вовсе, а Бидермайер – и чего это ему вздумалось приснить себе, будто он Рогфейер?..

А то еще Родшиду приснится сон, будто он в первую брачную ночь раздевается перед зеркалом в спальне, а возлюбленная дева, цветок юности и чистоты, продавщица из галантерейного отдела, ожидает его в соседней комнате в пылании своей невинности, нетерпеливо елозя задиком по шелковой простыне. И еще более нетерпеливо стаскивает с себя нижнее исподнее благородный Родшид и вдруг... вдруг с ужасом замечает, что его нижнее мужское естество полностью заменилось на женское!!! И не веря своим глазам благородный Родшид переводит взгляд в зеркало, и повторяет оно эту сверхъестественную картину. Сверху – по-прежнему Родшид Родшидом – усы, бородка, фрак, черная бабочка на белоснежной рубашке, а внизу, ниже пояса,– совсем, совсем не то, что так пылко ожидает в соседней комнате юная новобрачная – даже полностью противоположно тому! И лезет проверить рукой эту перемену потрясенный Родшид, и с содроганием ужаса нащупывает то, что он уже не раз осязал без ужаса – да только не у себя, а у лиц противоположного пола. И удостоверяется благородный Родшид в свалившейся на него перемене – да, так и есть, вот прорезь, вот – глубже лезет палец Родшида – вот и сладостная пещерка, а вот и... постойте-ка, что это там твердое и как будто металлическое? И выколупывает благородный Родшид из своего углубления... нипочем не угадаете! – золотую монету! "Откуда, откуда она там взялась?!. – недоумевает еще более потрясенный Родшид. – Может быть, это Небо послало ее мне в возмещение моего ущерба?" И машинально благородный Родшид кладет золотой соверен на зуб, пробуя надкусить – и на тебе! – монета-то фальшивая! – и в негодовании отбрасывает Родшид скверную монету на пушистый ковер.

А меж тем юная дева в пылу любовного нетерпения взывает к мужу с ложа любви:"Где ты, о мой супруг? Почто ты медлишь взойти ко мне?"

И вздрагивает, будто пораженный ударом молнии, Родшид, понемногу осознавая щекотливость возникшей ситуации. И делает он шаг прочь из спальни, но внезапно ощущает, что там, откуда он так неожиданно извлек поддельное золото, есть нечто еще, требующее извлечения. И извлекает благородный Родшид – и вновь это золотая монета, испанский дублон, и вновь, увы, фальшивая, как свидетельствует надкус Родшида, – и на ковер летит фальшивый дублон. И вновь лезет рука Родшида к месту, столь неожиданно осчастливившему его тело, и вновь выколупывает фальшивую монету... "Да что это со мной сегодня такое? Все фальшивые..." – медленно, как во сне, тянется мысль в мозгу благородного Родшида.

И наконец весь ужас его положения открывается несчастному Родшиду. Что же будет-то, а? Что будет-то теперь? Ну, перво-наперво, у него отберут капиталы, – есть кому отобрать – вон их сколько, наследничков-конкурентов! Скажут: "Папаня денежки мистеру Родшиду оставлял, а где же тут мистер, когда это миссис!" Сожрут, сожрут – звери же! Ну, ладно, он не пропадет, башка есть и связи старые, да что! – он еще миллионы на своем превращении заработает, пойдет в цирк, с детства мечтал, номер-то будет полный фурор "Мистер и миссис Родшид!" – все ждут двоих, а он выбегает в шелковом халатике, распахивается – вот он я! – миссис и мистер в одном лице!.. Фанфары, рукоплескания, прожектора сияют, а он встает на бортик ногой и с улыбкой щедрого Креза начинает швырять в публику град золотых монет... фальшивых, правда, но все равно эффектно, в зале овация, дети веселой гурьбой бегают по арене за добрым фокусником, а Родшид знай кидает золотые монетки – подбирайте, детки, не жалко, у меня их там много, Рогфейер, хлыщ с моноклем, в первом ряду ревет от зависти, все берут автографы, мировая слава, турне по Европе, Азии... не пропадет, да он больше прежнего разбогатеет – вот только сейчас-то что делать? Что делать-то, а?!.

И привлеченная золотым звоном, ожидая какого-нибудь супружеского щедрого сюрприза, выходит к Родшиду юная дева, нареченная ему в жены самым главным кардиналом. И поворачивается к ней оцепеневший Родшид, и слова веселого упрека смолкают на устах прелестной новобрачной, потому что от взора ее не укрывается необычайная перемена в ее супруге. А совсем потерявшийся Родшид вновь лезет пальцем в известную прорезь и отработанным движением выковыривает монету – золотой луидор – и вновь пробует ее на зуб, и вновь отбрасывает на ковер. "Что, фальшивая?" – растерянно спрашивает ошеломленная леди Родшид столь же ошеломленного супруга. И машинально кивает ей Родшид, не в силах вымолвить слова, и только повторяет освоенную последовательность движений, и поддельный венецианский дукат присоединяется к своим собратьям на ковре – а юная дева только провожает взглядом движения руки благородного Родшида,– и не может, не может он очнуться от своего невероятного сна... и кстати, это опять-таки не Родшид, а Бидермайер – да как только он посмел снить себе, что он – Родшид?!. так тебе и надо придурок, не будешь завидовать сильным мира сего – видишь теперь, какие сверх-человеческие испытания выпадают на их миллионерскую долю?

И подобно спящему Родшиду, выколупывающему из своей промежности фальшивую золотую монету или Рогфейеру с говенной бумажкой в руке, аббат Крюшон застыл изваянием горестного потрясения посреди всеобщего хора веселых поздравлений.

Стоящие близ аббата мало-помалу тоже разглядели то, на что показывал А Синь и что повергло неустрашимого аббата в такое остолбенение. Лица их вытянулись, выказывая разочарование, а рты закрылись – все начали, скривившись, переглядываться и пятиться прочь.

Еще сулили аббату первое место в книге рекордов Гиннеса, еще спорили, кто кого – аббат или буйвол, еще звучал гвалт восхищенных и завистливых голосов. Но уже смолкал он; уже хмурилось утро и веяло ледяное дыхание мирового трагизма. Мало-помалу шепот бежал по галдящим рядам, и стихали они, и скорбное молчание воцарялось в толпе, и сознание каждого достигала весть о непоправимом.

Действительно, тело аббата в результате победоносной схватки украсил непостижимый член, действительно, превосходил он все мыслимое и вообразимое – ничего не скажешь, царь-член, всем членам член. Но вот вторая часть мужского отличия – яйца – напрочь отсутствовала между ног аббата. Откусила их подлая акула-крокодил. Как бритвой срезала!

Яйца-яйца! Как несправедлива к вам жизнь, людская молва и женская ласка! Вот член – как его балуют, как любят, как нежат женские ручки! Сколько ласковых слов, сколько жарких поцелуев осыпает этот отличительный признак мужчины. И по заслугам, спору нет, ибо кто же, как не член, достоин всего этого? А яйца? Разве их умеют так ценить? Отнюдь – плохое отношение к яйцам, бранят их, "да зачем вы только взялись на нашу голову, окаянные? опять я подзалетела!" – выговаривает им слабый пол. Плохое, правду сказать, отношение у женщин к яйцам! А ведь яйца – это неотъемлимая часть мужчины, неразрывное единство образуют они со членом, надо же понимать это, голубушки вы мои! Вот аббат Крюшон – член хоть куда, царь член, о таком всякий мечтает/каждому бы такой/никто не откажется,– а нет яиц, так и члена все равно что нет. Считайте, пол-аббата осталось или того меньше. А эти девяносто сантиметров – с них ведь чай не пить, кому они нужны, без яиц-то, вокруг шеи их, что ли, обматывать вместо шарфа?

Подобные мысли наконец овладели всей собравшейся у пруда толпой. Не глядя в глаза Крюшону удалилась прочь императрица под руку с Ахмедом, высоко подняв голову; ушел император; ушли друзья Крюшона, иностранные послы, горожане, А Синь – все миновали аббата как пустое место. Вскоре он в полном одиночестве остался на берегу пруда – один-на-один с другом своим последним, свисающим из откинутой руки. Но никому уже не был нужен ни этот друг, ни сгинувшие яйца, ни сам аббат. Вот что натворила подлая акула-крокодил!

Берегитесь акул, мужики! Особенно с черной повязкой на глазу – страшный это хищник.

ВЭЙ ЦЗИ*

___ * и это еще не все