Текст книги "Крюшон соло"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Ой, ой,– запрыгала императрица на троне,– я тоже хочу воспитывать боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый? – обратилась она к супругу.

– Неужели вы это стерпите, лорд Тапкин? – злобно прошипел фон Пфлю своему соседу. – Где ваше национальное самолюбие?

– Вам легко говорить, вы-то уже свою смену отвели, а мне эту сволочь еще до дому везти вместе с этим боровом-итальянцем! – отвечал с неменьшей злостью британец – и вдруг побагровел как зад павиана, что-то замычал – и внезапно повалился на пол, потеряв сознание. "Вот симулянт,– возмущенно подумал Пфлюген,– это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"

Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться тайной встрече британца и немца. Долгих дебатов не было – обе стороны признали сложившееся положение крайне опасным и нетерпимым. Былые распри из-за распределения часов работы былы забыты, и оба сменщика согласились, что единственный выход – это держаться заодно. Двое послов скрепили возобновленный союз крепким рукопожатием.

– Хотя я знаю,– угруюмо прибавил при этом Тапкин,– что вы в дороге наговаривали на меня аббату всякую гадость и подстрекали де Перастини поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!

– Я тоже знаю,– язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически сверкнув моноклем,– что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!

– Ладно, барон, оставим это,– примирительно сказал Тапкин, отнимая руку,– не время!

Они коротко посмотрели друг на друга и перешли к животрепещущему вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:

– Знаете что, барон, я слышал,– у аббата был кое-какой инцидент в местной харчевне.

– Да, мне доносили. И что?

– Помнится, один здоровяк хотел там одним пинком оторвать нашему попрыгунчику-аббату оба яйца.

– Дас ист очень плохо, что это не произошло,– сказал с искренним сожалением фон Пфлю.

– Верно, весьма жаль,– согласился британец,– но, может быть, еще не все потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.

– Но тогда аббат не пользовался таким влиянием при дворе,– возразил пруссак. – Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?

– Смотря как повести дело,– отвечал Тапкин.

Разузнав, где разыскать того здоровяка, о котором они толковали меж собой, двое союзников устроили с ним встречу. Она состоялась в том самом трактире "Клешня", где аббат Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде чревоугодия и пользе воздержания в пользу ближнего своего. Имя мужика было Синь Синь, и он, действительно, был тем самым, кто благоговейно внимал благой проповеди, а потом, не совсем точно уяснив себе ее суть, возжелал немедленно исполнить просьбу Божьего человека – так, как он ее понял, а именно – изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой харчевне – с утра водовозом, а вечером вышибалой. В этот ранний час он как раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.

Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:

– Как, парень, не против пары кружек пива с утра?

Странное дело – когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то слышал совсем не то, что ему говорили. Но в этот раз Синь Синь прекрасно все расслышал и в точности усвоил содержание высказывания двух послов – его тему, рему, предикат, коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.

– Угостите ежели, дак пошто же против,– отвечал водовоз-вышибала, простецки улыбаясь.

Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.

– Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? – догадливо спросил здоровяк.

Но лучший ученик Дизраэли лорд Тапкин знал дипломатию и не стал заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:

– Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам – пропадешь ни за что.

Синь Синь залпом допил остаток второй кружки и поднялся с места. Он обиженно произнес:

– Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...

– Еще две кружки! – скомандовал хозяину Пфлюген.

– И еще две! – добавил Тапкин.

Водовоз сел на место. Он выдул еще две кружки и принялся смаковать оставшееся пиво.

– Ну, чего это вам меня жалко, говорите! – потребовал он.

– Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал? – спросил Тапкин.

– Ты еще яйца хотел ему отпнуть,– подсказал Пфлюген.

– Че не помнить,– отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. – Хороший человек, а дурак – яйца-то пуще глаза надо беречь.

– Этот хороший человек тебя тоже не забыл,– сообщил Тапкин зловещим шепотом.

– Да? – отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.

– Ага,– подтвердил Тапкин, – не забыл, как ты хотел пнуть ему,– ну и, хочет теперь поквитаться.

– Это за что же? – изумился вышибала.

– За яйца, за что же еще! – объяснил Тапкин.

– Ну, вот и делай людям добро после этого,– обиделся Синь Синь. – Сам же меня уговаривал, а теперь – поквитаться.

– Он такой,– пожаловался потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен. Этому аббату сколько добра ни делай, он в ответ одно говно. Ему все чужие секреты доносишь, всю подноготную, про друзей своих, а он после этого припрется да какого-то педика-итальяшку в дом запустит, чтобы тот все ошманал.

– Верно, верно,– поддержал Тапкин,– иезуит, одно слово. У них всегда так: сначала пожрут на халяву, а потом подкараулят где-нибудь в темном закоулке...

– ...и долбанут по башке кастетом! – бухнул Пфлюген.

Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.

– Да меня не так-то легко долбануть,– ухмыльнулся амбал. – Тем более этому коротышке-аббату.

– А ты видел, какая у него заточка? – спросил Тапкин.

– А ты видел, какой у него кастет? – спросил Пфлюген.

– А пусть придет и покажет,– лениво отвечал вышибала. – Я и не таких обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.

– Ха! ха! ха! – деревянно рассмеялся Пфлюген. – Ты думаешь, он с тобой в честную сойдется, перо против пера? Он тебя подкараулит где-нибудь в закоулке...

– ...да долбанет из-за угла кастетом,– закончил Тапкин.

Водовоз задумчиво поскреб голову.

– А вы, мужики, сами-то кто будете? – спросил он.

– Еще два пива! – крикнул Тапкин.

– Мы есть послы Британии и Германии, о да,– отвечал Пфлюген.

Синь Синь скривился.

– Еще четыре пива нам сюда на стол! – крикнул Пфлюген.

– И рыбки вяленой! – прибавил Тапкин.

Синь Синь принялся задумчиво цедить кружку за кружкой. После пятой он сказал:

– А это без булды, что аббат на меня злобится?

– Бля буду! – поклялся Тапкин.

Пфлюген поддержал:

– Я сам явился свидетелем того факта, что прошлый раз во дворце аббат имел беседу, на которой убеждал августейшего государя, что подданые, пинающие проповедников ниже пояса, представляют собой угрозу для законопослушного общества и подлежат искоренению как подрывные элементы. Какого же, извините меня, члена тут еще сомневаться!

Водовоз снова принялся скрести голову.

– Ну, и что делать? – спросил он наконец. – Мне что – на дно теперь залечь?

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Тапкин. – От этого иезуита нигде не скроешься, у него руки длинные – везде найдет.

Пфлюген дополнил:

– Подкараулит ночью и...

– Долбанет меня по башке кастетом,– закончил Синь Синь. – Да, хреново дело. Может, мне его первому долбануть?

– Вот! – в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. – Сам теперь видишь, что другого выхода нет.

– Только по-умному надо,– наставлял Тапкин. – Ты его на сходняк позови, мол, отступного дать ему хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить, девочек все как положено. Ну, он придет, а ты его попроси проповедь прочитать,хочу, дескать знать, как мне надлежит почитать священника моего – этого аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.

– Точно, забодал в корягу! – сверкнул моноклем барон.

– В общем, он соловьем зальется, а ты знай кивай головой да винца ему подливай. А потом вскочи с места да ка-ак... – воодушевленный Тапкин сам вскочил при этом со скамьи и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по пустой лавке напротив – ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!

– И по башке кастетом! – Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга, тоже не удержался на месте и свирепо оскалившись принялся рубить рукой воздух: – Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..

– Эй, эй, господа! – закричал встревоженный хозяин. – У меня тут приличное заведение!

Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на другого и покачал головой,

– Да, мужики, достал он вас... – протянул наконец водовоз. – А вы не думаете, что меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?

– Еще четыре кружки пива! – крикнул Тапкин.

– И закусить,– дополнил Пфлюген. – Жаркого сюда!

– Раков!

– Воблы вяленой!

Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по животу и сказал:

– Че-то, мужики, вы меня нынче напоили совсем, а? Я как воду-от буду возить? А?

– Поможем,– обнадежил Тапкин. – Сами все развезем.

– А вы сможете?

– Не боись,– успокоил Пфлюген. – Поросенка-аббата возили с этим боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!

Так вот и получилось, что двое союзников, британец и германец, в этот день выдали две нормы извоза – одну водяную, другую – пассажирско-рикшную. Но душевный подъем и надежды двоих друзей на скорые перемены перевешивали эту нагрузку и делали их тяготы более выносимыми. В этот вечер рикша, подражающий Тапкину, даже дважды одолел весьма крутой склон, чем весьма поразил де Перастини и аббата. Они пришли к выводу, что некитайцы-рикши не такие уж задохлики, какими кажутся с виду, а с другой стороны, утверждал аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.

Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния евда не были похоронены уже на следующий день – при новой встрече Синь Синь решительно не мог вспомнить вчерашнего разговора, и лорду Тапкину и барону Пфлюгену все пришлось начинать сначала: пиво, задушевная беседа, франко-клерикальная угроза, "долбанет по башке кастетом" и все прочее, включая "че-то вы меня сегодня совсем напоили" и развоз воды двумя послами вместо отрубившегося вышибалы. Работа в две смены длилась целую неделю и порядком вымотала послов, а лечение водовозной амнезии что-то не продвигалось. В конце концов лорд и барон резко снизили количество пивных кружек при задушевной беседе, и Синь Синь как будто бы стал склоняться к плану двоих послов. Тапкин, меж тем, счел нелишним зайти и с другой стороны, а именно – вовлечь в игру уже и самого аббата. Здесь у британца был свой план, в котором важное место отводилось другу аббата де Перастини.

Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор, у аббата возникли определенные сложности со своим неизменным утешителем-итальянцем. Что-то странное творилось в последнее время с де Перастини. Надежды на скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь, когда аббат посылал де Перастини поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом, итальянец стонал уже не так экзальтированно, как в былое время. Он покидал дом прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а Гринблат-Шуберт выглядывал из окна как-то надувшись и уже не махал вслед ручкой. В последний раз он даже повернулся к ним спиной, как бы сердясь невесть на что.

До аббата доходили какие-то нелепые слухи о каком-то якобы поясе верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли какой-то неизвестный итальянец – и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные домыслы. Аббат не сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего подобного, и уж де Перастини, во всяком случае, не задумался бы ошманать рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.

Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де Перастини. Он все назойливее пытался исповедаться аббату. Ехал в коляске, садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:

– Ах, аббат, я такой грешник...

– Да, да, – рассеянно соглашался Крюшон,– все мы грешны, сын мой. Один только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...

– Боже, какая верность, какая верность! – вздымал руку и болтал в воздухе итальянец и тут же принимался за свое: – Отче, я хочу открыть вам свое сердце...

– Не нужно, чадо,– кротко останавливал аббат. – Для искушенного пастыря всякое сердце как открытая книга.

– Значит, вы все знаете? – возопил де Перастини.

– Конечно, чадо,– вы хотите меня утешить в моей скорби из-за разлуки с милым графом Артуа.

– Боже, какая верность! – вновь стонал де Перастини. – Ах, аббат, ну, нельзя же так убиваться – он не стоит этого!

– Вот вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф Артуа еще не этого стоит,– горячо возражал аббат.

Но де Перастини не унимался. После одной из поездок во дворец он проводил аббата до самой двери его дома и бухнулся на колени прямо на крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.

– Ваше преподобие! Я хочу немедленно исповедаться вам!.. Ах, я такой грешник! Я...

– Остановитесь, чадо! – вскричал аббат Крюшон. – Вы едва не совершили серьезного проступка. Неужели вы не знаете? – я не могу исповедать вас.

– Да-а?.. – простонал в изумлении итальянец. – Но, отче, почему же?

– Очень просто,– отвечал Крюшон,– эдикт предыдущего папы, его святейшества Пия, строжайше воспрещает французским аббатам, особенно иезуитам, исповедывать итальянцев.

– Да-а-а?.. – протянул еще более изумленный де Перастини. Он поднялся с колен и недоверчиво вперил взгляд в лицо аббату. – Что-то я об этом не слыхивал раньше.

– Ничего удивительного, вы – мирянин, сын мой. Меж тем это хорошо известный факт. Конклав кардиналов умолял папу при– нять этот эдикт, и непогрешимый наш пастырь внял их голосу.

– Но как же так,– возразил ошеломленный де Перастини,– я хорошо помню, как епископ Турский исповедывал старейшину цеха ассенизаторов Джакомо Мальдини.

– Епископ Турский? – живо переспросил аббат. – Ну, так он ведь бельгиец родом, а не француз. К тому же, эдикт не распространяется на ассенизаторов.

– Но вот другой случай,– продолжал спорить итальянец. – Почти что у меня на глазах архиепископ Парижский принял исповедь от Чезаре Скилаччи, старейшины цеха живодеров.

– О, тут вновь ничего странного,– разъяснил Крюшон. – Архиепископ Парижский – перекрещеный мавр. К тому же, на живодеров эдикт также не распространяется.

– Хорошо, но кардинал Ришелье, будучи в Риме как-то раз исповедывал...

– Сын мой,– решительно прервал аббат,– мать кардинала Ришелье изменяла мужу со шведами, к тому же кардинал Ришелье масон и вольтерьянец, и к тому же – не аббат, а кардинал!

– А отец Жан из...

– Его мать изменяла мужу с турком!

– А...

– Он тяжко согрешил и будет гореть в аду!

– Но, святой отец,– продолжал кощунственно сомневаться в словах пастыря неугомонный итальянец,– пусть так, но ведь до эдикта папы Пия французские аббаты иногда исповедывали итальянцев?

– Верно, такие случаи иногда имели место,– признал аббат,– но ввиду того, что они участились свыше всякой меры, его святейшество наш непогрешимый папа и был вынужден издать свой эдикт. Так что знайте вперед если вы видите, что французский священник исповедует итальянца, то тут одно из двух: или исповедник не француз, или кающийся не итальянец.

– А...

– Спокойной ночи, сын мой,– быстро произнес аббат, не давая вякнуть уже открывшему рот де Перастини. – Поправьте-ка повязку – она сползла у вас с глаза.

– Аббат! – простонал назойливый собеседник. – Моя мама изменяла мужу с армянами, а папа – перекрещеный румын. Это же не ита...

Но аббат, вырвав руку, проворно шмыгнул за дверь и захлопнул ее перед носом у де Перастини. Он вздохнул – его все не оставлялал печаль разлуки с милым другом графом Артуа. "Ах, Артуа, зачем ты оставил меня одного!" прошептал Крюшон. И вдруг будто молния сверкнула в его мозгу. Ну конечно! сообразил аббат Крюшон – он два раза ложился на эти ступеньки, задрав сутану и громко стеная. И оба раза сразу после этого появлялся святой граф Артуа. Значит, если аббат в третий раз ляжет на лестницу с голым задом и начнет стонать, то и граф появится в третий раз! Это же так очевидно! И как он раньше не догадался?

Ошалевший от радости аббат уже хотел было исполнить свое намерение, как вдруг черная рука сомнения сжала его сердце. А не будет ли это – испугался благочестивый аббат – чернокнижным волхованием, вызыванием духов? Это же, как доказали Ньютон и Ноберт Винер, является тягчайшим согрешением против Бога! Но тут аббат сообразил, что он собирается вызвать не духа, а живого человека, и не грешного, а напротив, святого, так что это никак не может быть богопротивным колдовством. Опасения оставили аббата, и он с легким сердцем задрал сутану и исполнил желаемое.

– О-о-о!.. А-а-а!.. – стонал аббат, подрыгивая, от нетерпения, ногами.

Вверху послышался шепот:

– Что это с ним?

– Что-что,– равнодушно отвечал голос А Синя,– не видишь, что ли,молится он.

– А кому ж это он молится?

– Кому-кому – другу своему, графу Артуа, конечно! У них так принято. Не мешай человеку.

– Да кто ему мешает – он, вишь, как тетерев на току – все забыл.

– О-хо-хо,– зевнул кто-то. – Суета сует и всяческая суета!..

Аббат же, действительно, не обратил ни малейшего внимания на досужие рассуждения двух язычников. Он всего себя вложил в благочестивое призывание святого графа. И вот, не прошло и пяти минут, как совершилось чудо: из-за запертой двери послышался шум, будто кто-то пытался высадить дверь. Встревоженный голос позвал аббата:

– Аббат! Аббат! Это вы?.. Что с вами? Откликнитесь!

– О-о-о! – удвоил святое рвение аббат Крюшон.

– Аббат! Возлюбленный аббат! Я сейчас! – неслось из-за двери.

"Свершилось! Граф, милый граф! Он вернулся!" – ликовало все существо аббата – и вдруг перед его глазами возникло лицо с черной повязкой на левом глазу. Обеспокоенный де Перастини участливо спрашивал:

– Что с вами, отче? Вы так стонали! Что случилось?.. Вы упали, ударились?

– Да так, ничего особенного,– отвечал аббат, поднявшись и сев на ступеньки. – Я просто споткнулся, вот и все.

– Да? Вы не очень ушиблись? Почему вы не встаете? На вас лица нет! тараторил итальянец.

– С лицом все в порядке, а вот исподнего у меня и правда нет,– сообщил аббат Крюшон.

– Аббат! – взревел де Перастини. – Позвольте, я обнажу перед вами свою ду...

– Сын мой,– решительно прервал аббат, – уже слишком поздно. Я собирался провести кое-какие моления, а вы мне помешали. Как вы попали в дом?

– С черного хода, святой отец,– отвечал де Перастини. – Я...

– Я провожу вас,– сказал аббат и, выпроводив итальянца, запер и черный ход.

Он снова хотел было лечь на ступеньки и немного постонать, но, увы, не ощутил уже прежнего воодушевления – негодный приставала, как всегда, все испортил.

На следующий вечер аббат хотел повторить благочестивое призывание. Он опять захлопнул дверь перед носом де Перастини, сходил запер черный ход и легши с голым задом на лестницу повторил процедуру стенающего моления. Прошло минут десять, но никаких откликов не было. И вдруг – в тусклом свете ночника у самого носа аббата появилась лошадиная морда, один глаз которой был закрыт черной повязкой. Аббат Крюшон испустил невольный крик ужаса. "Неужели я по ошибке вызвал нечистого духа?" – испугался аббат.

– Ваше преподобие, успокойтесь, это я,– заговорила лошадиная морда – и тут аббат заметил, что с испугу ему просто померещилось: лицо принадлежало не лошади, а де Перастини, а лошадиная морда свешивалась у него с плеча это была ободраная кобылья шкура.

– Отче, благословите меня! – торжественно обратился де Перастини. – Я вступил в цех живодеров.

– Благословляю,– отвечал аббат Крюшон не поднимаясь со ступенек. – И что же?

– Теперь вы можете меня исповедать. Вы сказали – на живодеров и ассенизаторов запрет не распространяется.

– Это не касается иезуитов, сын мой,– возразил Крюшон. – Вы невнимательно меня слушали.

Физиономия де Перастини вытянулась.

– Но моя мама... она изменяла мужу с армянином ровно за девять месяцев до моего рождения!

– Сын мой, как вы проникли в дом? – спросил аббат.

– Через подвал... Святой отец, а почему вы снова стонете, лежа на лестнице?

– Я прищемил между ступеньками яйцо,– находчиво отвечал аббат не желая открывать истинную причину своих молений.

– О! – ужаснулся итальянец. – Уно моменто, отче – сейчас я освобожу вас.

Он полез под лестницу. Над головой аббата на перилах сидел и любопытствовал происходящим хозяйский кот. Повинуясь озарению, аббат вскочил с места, схватил кота и сунул его лапу в просвет между ступеньками. В один миг раздался крик боли де Перастини и возмущенное кошачье шипение. Разгневанный кот с мяуканьем вырвался из рук аббата и стрелой метнулся прочь. А из-под лестницы показался ошеломленный итальянец. Он держался за щеку – из нее струей текла кровь.

– Аббат,– по-детски жалобно спросил итальянец, плача от боли и обиды,зачем вы сунули в щель кота? Он оцарапал мне весь рот и язык. Я только хотел... а вы...

– Вот вы говорите, что я сунул в щель кота, а я не совал туда кота,опроверг аббат Крюшон.

– А что же оцарапало мне рот?

– Это было мое яичко, конечно же,– кротко объяснил аббат, простодушно глядя на пострадавшего.

– Что же, у вас на яйцах растут когти?!. – возопил в изумлении де Перастини.

– Совершенная истина, растут,– убежденно отвечал аббат.

– Вы – необыкновенная личность, святой отец! – восхитился итальянец, млеющим взглядом уставясь на аббта. – Недаром Господь решил вас так отличить среди прочих смертных. Ведь яйца с когтями – это, вероятно, ваше прирожденное свойство?

– Вот вы говорите, что я отродясь ношу яйца с когтями, а я их отродясь не носил. Это благоприобретенное качество, сын мой.

– И все равно вы необыкновенный человек!

– О, нисколько,– скромно отвел Крюшон. – В этом нет никакой моей заслуги – у нас в монастыре все монахи имели яйца с когтями.

– Такие пушистые, такие махонькие – и еще с коготочками? И у всех? восхитился де Перастини. – Та-та-та-та... Но что же послужило причиной этого... э-э... телесного приобретения?

– Все началось,– поведал аббат Крюшон,

с того, что наш игумен святой отец Жан ЯЙЦА С КОГТЯМИ изгнал из монастыря брата Николая, который

в излишнем рвении чрезмерно докучал брату

Изабелле своим лечением. Брат Николай был очень недоволен и поклялся отомстить. Вскоре после того, как нас покинул и брат Изабелла, мы прослышали, что из отдаленной обители, куда был переведен брат Николай, один из монахов устроил побег. Конечно, это он и был. Сначала мы ожидали, что он не сегодня-завтра объявится у нас, однако в монастыре мы брата Николая так и не увидели. Там ушедший брат так и не появился, но зато вскоре начались нападения на монахов нашей обители, когда они по одному или двое-трое отлучались по разным богоугодным делам. Нападавший был верзилой весьма крепкого телословжения, и братьям не удавалось противостоять ему. Более того, не удавалось даже установить личность этого злодея, так как он всегда носил маску.

– А что же делал этот злодей? – спросил де Перастини.

– Он сшибал монаха на землю ударом кулака, заходил сзади, закидывал рясу вверх, а потом вытворял что-то странное, что-то противоестественное, от чего у нашей братьи подолгу были боли в нижней части туловища. И что хуже того, этот негодяй обирал монахов, отнимая все деньги, что у них были после сбора подаяния и прочих богоугодных промыслов вроде продажи индульгенций. Это-то в особенности раздражало нашу братью. "Ну, трахает,– говорили они,так хоть бы деньги за это не брал! Тоже мне, жиголо нашелся!"

– Сшибить монаха ударом кулака да еще и деньги за это брать – просто мерзость! – возмутился и де Перастини. – Ай-ай...

– Конечно же, мерзость, сыне,– согласился аббат. – И ко всем бедам, нашей обители ниоткуда не поступало никакой помощи, так что этот бесчинный разбой продолжался. И тогда наш святой игумен отец Жан вознес Богу пламенную молитву вместе со всей братией, включая послушников вроде меня. И Бог, по неизреченной милости своей снизойдя к святости нашего настоятеля отца Жана, не оставил без покровительства его малое стадо: у всех монахов в одночасье на яйцах появились когти.

– А, вон оно как было! И что же потом?

– Потом злодей в маске попытался напасть на самого отца Жана, когда тот совершал некую поездку. И когда негодяй зашел сзади, могучие когти нашего игумна в кровь разодрали нечестивцу всю мошонку вместе с его орудием нападения. После этого налеты на монахов совершенно прекратились.

– А что же брат Николай? Он так и не обьявился? – полюбопытствовал итальянец.

– Отчего же, напротив, вскорости прошел слух, что брат Николай вернулся в тот монастырь, откуда бежал, и стал там казночеем. Говорят, его поставили на эту должность потому, что он сдал в этот монастырь большой вклад.

– Откуда же он взял деньги?

Аббат Крюшон сделал неопределенный жест.

– Кто знает? Вероятно, Господь послал их ему в награду за покаяние*.

_____ * неточность в рассказе аббата: как это следует из нескольких монастырских хроник, брат Николай, действительно, сперва вернулся в ту обитель, куда был выслан отцом Жаном. Но вскоре он снова бежал вместе со всей казной. После этого грешник сколотил так называемую "банду исцарапанных" и принялся грабить уже всех подряд, не обходя, разумеется, продавцов индульгенций и монахов. Правда, теперь уже на монахов не нападали сзади, но, как ни странно, монахи опять были недовольны. "Раньше деньги отбирал, зато трахал, а сейчас что!" – жаловались они. Вообще – логику клириков, как и женщин, решительно невозможно понять. Что и говорить "верю, ибо абсурдно". (прим. ред.)

– Ах, аббат, это поистине необыкновенная история! – выразил свое восхищение де Перастини. – Но вы так-таки все равно замечательный человек. Подумать только – яички с коготками!

– Не у меня одного,– скромно напомнил аббат.

– Все равно, все равно! А можно посмотреть, как вы втягиваете и выпускаете ваши коготки?

– Нет, нельзя,– отклонил аббат. – Идите-как спать, чадо, уже поздно.

И аббат поднялся к себе в комнату и крепко запер дверь и окно.

Несколько дней после этого де Перастини не докучал аббату мольбами об исповеди. Похоже было, что итальянец за что-то дуется. Даже император заметил это охлаждение и поинтересовался у аббата:

– А что это наш Педерастини какой-то скучный? Он случайно не обиделся, что вы изложили нам феерическую историю трагических бесчинств Гарибальди?

– О, что вы, ваше величество,– успокоил аббат. – Наш де Перастини сам ненавидит этого свеклоборца*. Нет, просто мой друг никак не хочет растаться со своим гегельянством, а я его к этому мягко понуждаю. Ведь это учение серьезно грешит перед первоапостольской католической правой верой.

____ * история про свеклоборчество Гарибальди Ли Фанем не приводится. Прочитайте сами в учебнике истории, а если ее нету, то впишите.

– А разве де Перастини заделался гегельянцем? – удивился император. Отчего бы это?

– Ну, как же, ваше величество, разве вы не заметили? – вон у него какая повязка на глазу,– объяснил аббат Крюшон. – Все гегельянцы носят такие и нипочем не снимают. Впрочем,– поправился аббат,– за исключением адмирала Нельсона – он был не гегельянец, но орнитолог.**

____ ** на первый взгляд, эти утверждения про гегельянцев и Нельсона выглядят фантазией аббата. Но не торопись, читатель, читай дальше – а если невтерпеж, то смотри сразу "Фридрих и Гегель" и "Орнитолог Нельсон" – там-то все обосновывается с железной логикой – неопровержимо, как теорема Ферма.

При словах про орнитологию Нельсона лорд Тапкин скорчил гримасу недоумения, но тут же склонил лицо над тарелкой с остатками пудинга – после епитимьи аббата на ростбиф и прочее скоромное единственным пищевым утешением британца оставалось только это кушанье. Впрочем, английского посла согревала надежда на благополучное разрешение задуманной им операции, а попросту говоря, интриги, в которую они с Пфлюгеном сумели вовлечь уже и де Перастини. Правда, они не раскрывали перед ним истинной подоплеки дела, а использовали его в темную: ветреный Гринблат-Шуберт пичкал доверчивого итальянца хитроумной дезинформацией.

По этой-то причине в один прекрасный день итальянский друг аббата Крюшона прибежал как настеганый в дом к аббату и взволнованно сообщил:

– Дорогой аббат! Отче! Я только что выведал ужасные известия – против вас составился заговор. Это настоящее покушение!

– Что вы говорите?

– Да, да! – и итальянец рассказал оторопевшему аббату о громиле-водовозе и о том, что Пфлю и Тапкин усердно его подпаивают, чтобы он отпнул аббату яйца.

– Подумать только – такие мяконькие, пушистенькие, с коготочками – и их отпнуть! – ужасался де Перастини. – У этих людей нет ничего святого, они готовы поднять ногу даже на вас, своего пастыря! Я не поленился и сходил на задний двор харчевни, где подвизается этот вышибала Синь Синь. Святой отец, я видел своими глазами – эти двое, Тапок и Пфлю, они вовсю упражняют этого громилу!

– Почему же вы решили, что они тренируют его для покушения на меня? спросил аббат, но внутри у него все так и похолодело: как искушенный пастырь и ловец душ человеческих, он чувстовал, что все это правда.

– Ах, аббат, вы лучше сходите и посмотрите сами! – отвечал де Перастини.

Аббат так и сделал – пешочком прогулялся до трактира "Клешня" и украдочкой пробрался на задний дворик. Там его глазику предстали деревянные воротца, перегороженные досочками, на который была нарисована человеческая фигурочка. Фигурка была лопоухой, невысокой и толстой. Красным мелком ниже пояса были начерчены два кружочка, а сама фигурочка была подписана "Крешон". Вдруг послышались голосочки, и появились Тапкин, Пфлюген и здоровенный мужичок – это был Синь Синь, и аббат опознал в нем того, кто, действительно, предлагал пнуть ему по яйцам в благодарность за проповедь. Аббат не слышал, о чем говорили эти трое, но этот головорез-водовоз вдруг заорал что-то и ринулся к забору с изображением фигурочки. Подбежав, громила с коротким зверским криком пнул воротца ножищей. Ошметья досочек полетели как брызги воды.

– Так ему! – заорал Тапкин. – Бац!.. Бац!..

– И по башке кастетом! – заорал Пфлюген.

Мужик тотчас ударом кулака вышиб остатки досок в том месте, где была нарисована лопоухая головушка. Аббат Крюшон тихонечко отполз прочь. "Надо будет поговорить с императором",– решил он.

Однако еще до этого к нему на дом заявились Пфлю и Тапк.

– Чада мои! – с радостной улыбкой обратился к ним аббат. – Возликуйте! – срок вашей епитимьи истек. Кушайте свой ростбиф, дорогой лорд Тапкин, а вы, барон, можете исправлять свою нужду, как сочтете нужным – хоть лежа.