Текст книги "Крюшон соло"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Гейман Александр
Крюшон соло

Александр Гейман

Крюшон соло

Известие об исчезновении графа Артуа повергло в скорбь весь Некитай. С одной стороны, благая весть о внезапно открывшейся святости гостя из милой Франции была нечаянной радостью. Но с другой стороны, тем горше было сознавать, какую великую утрату понес двор, столица, вся страна и лично император с императрицей. Плач стоял в будуаре государыни, рыдала она сама и вместе с ней оплакивали исчезновение светлой личности Артуа его верные друзья. И хмур был Ахмед, и вздыхал тяжело: Макрай: Макрай!.. пошто ты бросил меня?.. Опять Ахмеду одному отдуваться за всех!.. – и некому было утешить Ахмеда.

Но вся эта скорбь только бледной тенью была неимоверной печали той, в пучину которой аббат Крюшон погрузился. Как мешком стукнутый аббат ходил, где он? что с ним? – ничего не понимал паренек, знай повторял бездумно: колбаса мой сентябрь... – и еще: мой святый друг Артуа... святый мой друг сентябрь – и еще: мой святый колбаса друг Артуа... – совсем не соображал, что бормочет, лепил, что в голову лезет – как пеобаный туда-сюда ходил.

Ах, какой я грешник,– терзался аббат, грустил горько,– Артуа был святой, почему я не распознал это сразу? Вот зачем я видел его в святой Шамбале! – пенял Крюшон сам себе. – В голове не укладывается: за всю жизнь ни разу не онанировал! Да как ему удался этот подвиг? Святым – и то не всем было под силу... Вот и его святейшество как-то, говорят, признался кардиналу Руссо, что... А граф Артуа... святой, истинно святой! – и тоска томила аббата, в свинарник шел, на конюшню шел, под окна Пфлюгена поссать шел, стонал громко, скорбел тяжко... сам не знал, что лепит.

Очень помогал аббату Крюшону в эту злую минуту де Перастини. Вот когда открылось золотое сердце итальянца. Не оставлял де Перастини аббата, утешал в его горькой кручине. Домой приходил к нему, стул придвигал близко, за плечи обнимал нежно, прижимался тесно и, сочувствуя, дышал тяжко. Аббат вздыхал:

– Ах...

– О чем вы, милый Крюшон? – откликался де Перастини.

– Святой граф Артуа,– стонал аббат.

– Да, да,– кивал итальянец, поправляя черную повязку на левом глазу, куда негодный мальчишка попал ему из рогатки в день знакомства со святым графом. – Да, отче, граф – святой.

И прижимался тесней и шептал ободряюще:

– Утешьтесь, аббат... Вы не один – я тоже знаю, что значит потерять партнера!

И еще тесней прижимался. А аббат Крюшон вновь вздыхал и повторял:

– Ах, святой граф Артуа... Где-то он? Слышит ли меня? Артуа!.. Артуа!..

– Боже, какая верность! – восхищенно мотал головой де Перастини. – Ах, аббат, да успокойтесь же – всякой скорби свои пределы. Поверьте – даже святой не стоит такой печали.

И де Перастини дышал тяжело, обняв аббата, и шептал жарко:

– Уж я-то знаю, что значит остаться без партнера!

– Но граф Артуа... – возражал аббат Крюшон. – Нет, он просто святой!

– Боже, какая верность! – стонал итальянец. И челюсть отвисала его, и пот по красному лицу струился: – Аббат, он не стоит такого!

– Не забывайтесь, сын мой,– строго выговаривал аббат, на минуту перестав стенать,– не вам обсуждать, чего достоин граф – он святой!

– Боже, какая верность! – вновь стонал де Перастини – и тесно обняв аббата, прижимался к нему плотно, дышал тяжко.

"Да что, что ему нужно?" – простодушно дивился аббат. Он спросил де Перастини:

– А что же, сыне, это у всех итальянцев такая отзывчивость к чужому несчастью?

– Верно, отче,– немедленно подтвердил предположение аббата де Перастини. – Отзывчивость – это наша национальная черта. Если итальянец узнает, что кто-нибудь остался без партнера, то он сразу все бросает и бегом к страдальцу. На все пойдет, чтобы того утешить, хоть исподнее с себя снимет!

– Ах, ах,– растроганно вздыхал аббат. – Уж не близость ли святого престола сообщает итальянцам такое сострадание к мукам ближнего?

– А как же! – щерил в улыбке рот собеседник. – Со святого нашего Папы Римского и берем пример. Он ведь у нас как – бывало, служит мессу, а тут ему сообщают, что кардинал такой-то отдал душу свою Господу, а отрок невинный, младой секретарь его осьмнадцати лет рыдает безутешно, припав к груди патрона. И Папа наш сострадательный тотчас бросит все – и к одру смерти спешит. Придет и ободряет близких и отрока безутешного.

– И что же,– умиленно расспрашивал Крюшон,– Папа вот так же к отроку садится и прижимается тесно и дышит жарко?

– Еще бы! – заверял де Перастини. – Как же еще может поступать добросердечный пастырь наш Папа? И прижимается, и отрока наставляет: не ропщи, чадо! Чай, я тоже молодым был,– уж знаю, что значит остаться без партн... то есть, без патрона!.. и слезки своей рукой с его шейки отирает... а шуйцей-то...

– Ах, ах,– умилялся аббат. – Вот что значит пример святого пастыря нашего – все итальянцы подражают ему в милосердии к отрокам малыим!

При дворе императора тоже заметили великую печаль аббата Крюшона. Облако всеобщего сочувствия окутало аббата. Безутешная императрица сказала:

– Ах, аббат, вы один способны понять мои слезы!.. – и велела, плача, навестить ее как-нибудь, чтобы скоротать время в сладостной печали воспоминаний об общем друге.

Весьма огорчен был также и император – ему всегда хотелось завести при дворе парочку святых, но все не удавалось. И вот, в кои веки такой святой нашелся – и на тебе, тотчас исчез.

– Почему при моем дворе не задерживаются святые, а, мужики? – горестно недоумевал владыка Некитая. – Ах, какие бы милости пролил я на него теперь!..

– Да, да! – сострадал хор придворных. – Почему мы так поздно оценили графа?

Однако прошедшего воротить было нельзя, и, как это всегда бывает, все пытались наверстать упущенное, осыпая милостями того, кто был ближайшим соратником скрывшегося святого. Крюшона ублажали так, что теперь уже он мог обмазать трон соплями вместо графа,– впрочем, делать это аббат не спешил то ли сказывалось присущее всем иезуитам самообладание и умение противиться искушению, то ли аббат просто приберегал это напоследок. Зато палач как-то подошел к аббату и пробубнил, не глядя ему в глаза, что, дескать, он теперь тоже не возражает – если хочет, то аббат тоже может разок постоять на фелляции.

Ну, а что касается англо-германского влияния при дворе, то от него не осталось ни малейшего запаха. Тапкин и Пфлюген не смели и пикнуть, даже когда аббат наложил на них епитимью: британцу он велел сбрить бакенбарды и поститься, то есть не есть скоромного, каждую пятницу-субботу-воскресеньепонедельник-вторник-четверг, а Пфлюгену вменялось выучить итальянский под началом де Перастини, а еще совершать естественные отправления исключительно стоя на голове.

Мало того, видя, как ревностно взялся аббат наставлять европейскую паству, император, желая сделать приятное последнему из некитайских французов, отрядил ему в постоянное пользование двух некитайских рикш. Один из них неотличимо походил на прусского посла барона фон Пфлюгена-Пфланцена, а другой был вылитый лорд Тапкин. Даже в одежде эти двое рикш ухитрялись полностью копировать европейцев: двойник Тапкина носил белый смокинг в красный горошек и шаровары, а подражатель барона Пфлю одевал расклешенное трико и великолепную бухенвальдскую пижаму в черно-белую клетку. Разумеется, оба не забывали и про галстук – эта деталь европейского костюма была у обоих рикш образцово элегантна.

Сходство некитайских рикш с послами не переставало изумлять аббата. Он все хотел показать Тапкину и Пфлюгену эту поразительную способность рикш-некитайцев к мимикрии, но это ему из раза в раз не удавалось. Крюшон обычно звал с собой де Перастини и, сев с ним в коляску, спешил к дому Пфлюгена.

– Ах, ну наконец-то я покажу нашему славному немцу того, кто во всем ему слепо подражает,– заранее радовался аббат.

Но прибыв на место, аббат неизменно узнавал, что его благородия барона фон Пфлюгена нет дома.

– Как нет? – изумлялся аббат. – Голубчик, этого не может быть. Мы твердо условились вчера, что я за ним заеду.

– Никак нет,– разводил руками Гринблат-Шуберт,– кабинет и спальня господина барона пусты.

– Вот как? А ты смотрел, к примеру, в погребе?

– Нет, не смотрел,– признавал Гринблат.

– Ну, так поищи же барона получше!

– С вашего позволения, аббат,– любезно предлагал де Перастини,– я, пожалуй, тоже схожу поищу нашего дорого Пфлю. А то этот Гринблат опять упустит куда-нибудь заглянуть.

– Да, да,– благодарил аббат,– четверо глаз, то есть, трое,– поправлялся он, так как де Перастини так все и ходил с черной повязкой на глазу,– трое глаз в таком деле лучше, чем двое.

Де Перастини, шумно дыша, подымался наверх к Шуберту-Гринблату, и в открытые окна разносился шум поисков.

– Голубчик,– окликал снизу аббат,– что у вас там происходит?

– Мы с Вер... то есть с Гринблатом ищем барона,– отвечал де Перастини.

– Где же?

– В его кабинете... под столом...

– И что же – он там?

– Ах, нет... ох, нет... ах, нет... ох, нет... – доносились сокрушенные восклицания Гринблата.

Рикша, похожий на барона Пфлю, неизвестно почему начинал сучить ногами и нервно переступать на месте.

– Друг мой,– снова окликал аббат итальянца,– а почему бы вам не поискать барона в спальне? Может быть, он спрятался под кроватью или в шкафу?

– Вы гений, аббат! – отзывался распаренный де Перастини, на секунду показывая из окна свой торс в расстегнутой рубашке – в пылу поисков он неизменно упревал и расстегивался. – Ну, конечно, мы сейчас с В... с Гринблатом перенесем наши поиски в спальню.

Вскоре из другого раскрытого окна начинали нестись стоны.

– Любезный де Перастини,– встревоженно спрашивал аббат. – Как будто я слышу чьи-то стоны. Вы там случайно не прищемили в шкафу барона?

– Ах, нет, аббат, нет,– успокаивал де Перастини,– нет...

– А кто же это стонет?

– Это Гринблат... он застрял и не может выбраться из-под кровати.

– Ну, так вытащите же его,– кротко советовал аббат.

Де Перастини охотно следовал совету:

– Ой, тащу... – разносился его крик. – Ой, тащу!.. прямо сам весь тащусь!... хорошо мне!..

Рикша начинал нервничать еще больше, и аббату приходилось успокаивать его с помощью острого стимула. А меж тем у де Перастини – очевидно, под влиянием тяжелого физического усилия,– начинались галлюцинации, и из окон спальни фон Пфлюгена звучало нечто и вовсе странное:

– Верди! – громко стонал итальянец.

– Гринблат! – возразительно отвечал ему слуга германца.

– В-верди! – настойчиво повторял де Перастини.

– Ох, Гринблат! – возражал Гринблат, но уже слабее и с меньшей уверенностью. – Ох, Шуберт!.. не знаю кто!..

– Да В-вер-рди же!.. – настаивал итальянец.

– А-а-а! – неслось из окна. – Да! Да! Верди!

– Верди! Милый Верди! Ты нашелся!

– Да, Верди! твой Верди!..

– Мой! Вечно мой! О!

– Твой! Вечно твой! А!

С рикшей в это время творилось что-то невообразимое: он хрипел, грыз удила, вставал на дыбы и бешено мотал головой. Крюшон начинал торопить де Перастини:

– Друг мой, завершайте ваши поиски – мой рикша что-то совсем занервничал...

В окно выглядвал распаренный де Перастини и показывал два пальца:

– Еще две минуты, аббат... Сейчас я спущу...сь...

Он выходил из дома с разинутым ртом, откуда свисала слюна, и с ошалелым выражением на лице. В окно ласково махал рукой Шуберт-Гринблат.

– Ах, как вы утомились! – участливо замечал аббат. – Так что же – вам не удалось найти барона?

– Увы, – тяжело отдуваясь отвечал итальянец.

– Куда же он девался? – печально удивлялся аббат Крюшон. – Может быть, он прячется в уборной?

– Не думаю,– икнув, отвечал де Перастини. – В прошлый раз мы с Гринблатом искали его там.

– И не нашли?

– Нет, не нашли. Но зато,– добавил итальянец,– зато временами мне кажется, что в доме барона я встречаю своего Верди...

– Да неужели?

– Да, да,– мечтательно кивал де Перастини. – Порой я как будто узнаю черты его лица и... на миг, на какой-то миг, но...

– Друг мой, вы слишком впечатлительны,– возражал аббат. – Но положим, вы бы встретили своего Верди в доме Пфлюгена – что бы вы стали делать?

– Я... если бы нашел милого Верди,– с радостной улыбкой воображал де Перастини,– я бы нежно обнял и прижал его к своей груди... А затем... затем я бы расстегнул пуговицу его розовой сорочки и ласково погладил маленький шрамик у пупка... а затем...

– Ах, дружок,– останавливал его Крюшон,– я вынужден прервать вас посмотрите, что это творится с нашим рикшей? Он встал посреди дороги и шумно дышит... Может быть, у него припадок?

– Да, очень может быть,– соглашался де Перастини. – Я думаю, его замучила совесть, из-за того что он дерзает копировать нашего славного барона Пфлю.

– А вы действительно находите этого рикшу похожим?

– Пожалуй, да... Посмотрите – такая же прямая прусская спина.

– А вот я,– задумчиво возражал аббат,– не рискнул бы опознать в нем сходство со спины. Вот если бы поставить их лицом к лицу – вот тогда можно было бы судить о степени подобия. Ну, когда же, когда же я застану прусского посла в его доме?

Затем Крюшон и де Перастини приезжали во дворец, и – о, чудо! неуловимый Пфлю вскоре появлялся там тоже. Аббат спешил к нему с распростертыми объятиями, радуясь, что наконец-то разыскал своего нового друга:

– Барон! Наконец-то вы! Мы с де Перастини отчаялись найти вас. Вы знаете, я хотел отвезти вас на прием на своем рикше, но не сумел разыскать вас. Мы перевернули весь дом, однако... Убедительно прошу вас, дорогой барон,– будьте завтра дома часиков в шесть. Я хочу, чтобы вы взглянули на моего рикшу. Вы не поверите, дорогой фон Пфлюген, этот рикша – ну, вылитый вы! Даже пожарная каска на голове точно такая же. Просто невероятное сходство.

– Да, да,– кивал де Перастини,– ей-Богу же, вам следует взглянуть на этого рикшу.

Пруссак сидел на месте с совершенно одеревенелым лицом и сжимал кулаки так, что белели пальцы. Он ничего не отвечал на пламенные приветствия друзей, но когда француз и итальянец отходили прочь, Пфлюген ронял голову на грудь и тихо всхлипывал. Тапкин, сидящий рядом, говорил на это, успокаивая и завидуя одновременно:

– Расслабьтесь, барон, худшее уже позади. Я, например, вам даже завидую.

– Мне? – саркастически сверкал моноклем Пфлюген.

– Кому же еще! Вы-то свою смену отвели, а мне,– страдальчески продолжал британец,– мне их еще домой везти. Вам хорошо – ночью выспались, отдохнули, набрались сил,– тихо негодовал Тапкин,– чего тут не отвезти э т и х. А мне каково – наесться, напиться и о ночной поре тащить в гору двух толстяков! Не понимаю – за что вам такие поблажки?

– Что вы хотите этим сказать? – надменно кривился Пфлюген.

– Да то, что это несправедливо,– с истинно британским упорством напирал Тапкин. – Я буду просить императора – пусть вводит очередность: день вы вперед, я – назад, а следующий день наоборот.

– Ха,– усмехался Пфлюген,– а что вы знаете о моих моральных мучениях? Каково это – стоять под окном и слушать любострастные стоны близкого тебе человека! Тогда пусть этот макаронник и вас ищет в доме вместе с вашим слугой!

– Да? – криво ухмылялся Тапкин. – Вы забываете, мой друг, что я, в отличие от вас, пощусь! Тогда и вы поститесь,– может, поймете, что это значит – ждать весь день приема, чтобы хоть что-то поесть, а потом...

– Ха,– перебивал его барон,– пощусь, пощусь! А вы пробовали совершать естественные отправления стоя вниз головой, как я? По маленькой нужде это еще так-сяк, а по большой... Вы попробуйте, попробуйте, тогда поймете!..

Так вот и получилось, что положение, в котором очутились былые союзники, привело к серьезным напряжениям в англо-германских отношениях. Каждому из сменщиков казалось, что на его долю выпадает более изнурительный отрезок работы. При этом, Тапкин, конечно же, был неправ. Когда аббат и де Перастини возвращались с приема, то рикша, что развозил их по домам, не подвергался никаким особым испытаниям. Он, действительно, сильно косил под Тапкина, однако никто из двоих друзей не искал из-за этого британского посла в его доме. Разумеется, двум друзьям интересно было бы сравнить рикшу с его прототипом, однако споры об этом аббат и итальянец вели сугубо заочные и более теоретические.

– Нет, друг мой,– возражал Крюшон,– я считаю, этот рикша не так уж и похож на славного лорда Тапкина. Наш британец – такой крепыш, такой спортсмен! А этот – да разве он втащит нашу коляску вон по тому склону?

– Спорим, что втащит,– не соглашался с доводами аббата итальянец.

– Спорим, что не втащит! – принимал пари аббат.

– А что вы сделаете, если проиграте? – спрашивал де Перастини.

– Я... Ну, я, пожалуй, заставлю рикшу подняться на другой склон – вон на тот.

– А я,– отвечал на это де Перастини,– я, пожалуй, угощу этого рикшу кружечкой пива. Если, конечно, выиграю.

Рикша пребывал в раздумье – с одной стороны, охота получить кружку пива, а с другой – тогда придется лезть еще на одну кручу. Кое-как он одолевал половину склона и решал пожертвовать призом. Огорченный аббат говорил итальянцу:

– Ах, мой друг, признаюсь вам – в глубине души я хотел проиграть. Мне так хотелось, чтобы вы угостили этого доброго человека кружечкой пива. Знаете что? А может быть, ему нужен какой-нибудь стимул?

– Он у вас под рукой, аббат,– указывал де Перастини на заостренное погоняло.

– Нет, нет, я о другом... Может быть, вам надлежит воздействовать на нашего рикшу чем-то более убедительным, чем словесное обещание?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, почему бы вам не представить живьем этот обещанный приз? пояснил аббат. – Зайдите в трактир, налейте кружечку пивка, дайте рикше глоточек и идите по склону вверх, давая этому доброму человеку по глоточку время от времени... Глядишь, наш славный мустанг и воодушевится.

Де Перастини так и делал – нес в шаге от лица рикши, похожего на Тапкина, кружку с пивом, а тот, вытянув шею, пер вверх как паровоз.

– Ага, вот я и проиграл,– заключал аббат. – Придется теперь рикше подняться еще вон на тот маленький пригорочек.

– Не поднимется,– выражал свой скепсис на сей раз уже де Перастини.

– Поднимется, уверяю вас, поднимется,– настаивал аббат. Только вам надо взять в трактире новую кружку пива, вот и все.

– Но, аббат,– жаловался де Перастини,– мне совсем не хочется переться пешком в эту гору.

– И не нужно,– великодушно соглашался аббат,– сделаем иначе. Привяжем к стимулу новый стимул – то есть эту самую кружку пива и выставим ее перед лицом рикши. Он будет идти вверх за кружкой – а кружка-то будет ехать себе прочь от него. Так он и одолеет этот маленький пригорочек.

Рикша, косящий под Тапкина, хныкал и кряхтел, однако же, как и предсказывал аббат, послушно шел вперед, вожделеющим взглядом поедая болтающуюся впереди кружку пива. Наконец, он достигал вершины, и тут обнаруживалось, что большая часть жидкости расплескалась по дороге.

– Ах, какая досада,– огорчился аббат,– нам нечем вознаградить нашего здоровяка-рикшу. До чего это кстати, что некитайцы все равно не любят пива.

– Ага, не то что этот краснорожий Тапкин,– соглашался де Перастини сам, впрочем, не отличающийся бледным цветом лица. – Тот за кружку эля готов тещу полковника Томсона обесчестить!

– Да что вы говорите? – удивлялся аббат. – Ай, ай... Это очень предосудительный грех – бесчестить тещу ближнего твоего... Я наложу на него епитимью.

Наконец, двое друзей достигали дома Тапкина и хором интересовались у слуги, вернулся ли уже британский лорд из дворца. Увы – его почему-то неизменно не оказывалось.

– Какая жалость,– сокрушался аббат. – Нам так хотелось сравнить сэра Тапкина и вот этого рикшу. Де Перастини кажется, будто они очень похожи.

– Не могу знать, ваше преподобие,– вежливо отвечал слуга британца.

– Спустись-ка, малый,– приказывал де Перастини,– разгляди-ка хорошенько нашего рикшу – как по-твоему, он похож на твоего хозяина?

Малый, взяв фонарь, сходил вниз и оглядывал рикшу со всех сторон.

– Как ты считаешь, это твой хозяин лорд Тапкин, да? – кротко спрашивал аббат.

– Что вы, ваше преподобие,– кланяясь, отвечал слуга,– разве лорд пойдет в рикши.

– По-твоему, только какой-нибудь шаромыжник из европейцев способен наняться рикшей? – спрашивал аббат Крюшон.

– Вам видней, господа,– осторожно отвечал слуга британца.

– Ну, так вели же этому притворщику, чтобы он вез меня домой,– говорил аббат и крестил склонившегося слугу. – Да! – окликал он, уже отъехав.– Когда приедет лорд Тапкин, передай ему, что был аббат, что он ему кланяется, очень жалеет, что не застал, а еще спрашивает, как его здоровье и пусть он соблюдает пост, потому что это вместо диеты, аббат печется о его же здоровьи,– ну, запомнил?

– Передам, ваше преподобие,– кланяясь, отвечал слуга.

Дорогой до дому аббат со своим другом еще раз обсуждали причины задержки английского посла во дворце. Де Перастини приходил к выводу, что лорд Тапкин заблудился во дворцовом саду, а аббат тревожился, не съела ли британца акула-крокодил. Затем рикша развозил их по домам, а куда он девался после – этого двое друзей не знали и знать не хотели.

Ну, а на следующий день это повторялось с разными вариациями. Конечно же, и во дворце все старались выказать аббату всяческое уважение и участие. Император в особенности старался обласкать Крюшона. Он полюбил беседы с ним и часами мог слушать рассказы аббата о его жизни в монастыре и повадках его братии. Эти беседы отвлекали аббата от горестной утраты и оживляли его печальное сердце. Но часто посреди сладостных возвращений ко временам юности аббат вдруг замолкал и начинал тяжело вздыхать.

– Вы снова загрустили о своем друге графе Артуа? – участливо интересовался император или императрица, в то время как круг придворных, затаив дыхание, ожидал продолжение повести о таинственном брате Изабелле.

– Ах, нет, ваше величество,– грустно отвечал аббат.

– А, понимаю! – догадывалась императрица. – Наверное, вы томитесь по брату Изабелле, ведь так?

– Ах, государыня, нет! – вздыхал аббат Крюшон. – То есть, вы правы – я очень скучаю по брату Изабелле и беспокоюсь, как там разрешилась опухоль в его животе... Но не в том дело.

– Так в чем же?

– Ваше величество,– всхлипнув, молвил аббат,– я тяжело скорблю о безумствах нашего несчастного короля Луи и опасаюсь, как бы он чего не сотворил с милой далекой Францией, моей прекрасной родиной...

– А что такое с королем Луи? – удивился император. – По-моему, он жив-здоров, вот и письмо недавно прислал... Не сам, правда, писал, а по его просьбе этот, как его... ну, козел тот...

– Гастон де Мишо,– подсказали придворные.

– Во-во, рецензент этот говенный... Так что же там с нашим Луи?

– Неужели вы не слышали, ваше величество? – тяжело вздохнув, спросил аббат. – Про губительное любовное неистовство нашего короля, про злосчастное дерево любви в Булонском лесу? Про дятла? Про медведя-говноеда?

– Про дятла? Нет, не слышал...

– Расскажите, немедленно расскажите! – принялась упрашивать императрица, поддержанная хором придворных. – Я так люблю истории про любовные безумства!..

Аббат, конечно же, не мог отказать в просьбе владычицы Некитая и был вынужден поведать историю, что в Европе известна каждому первокласснику.

Как-то раз наш добрый король Луи поехал ИСТОРИЯ ОБ УДАЛОМ охотиться на зайцев в дремучий Булонский КОРОЛЕ ЛУИ, ДЕРЕВЕ лес. Случилось так, что король с верным ЛЮБВИ, ДЯТЛЕ И другом сенешалем поскакал в одну сторону, МЕДВЕДЕ-ГОВНОЕДЕ а вся свита отстала и ускакала куда-то не

туда. Король с сенешалем скакали, скакали, устали и остановились передохнуть под большим вязом.

– Ах, мой верный сенешаль,– вздохнул Луи,– до чего же хреново, что наших мудаков-придворных опять унесло черт зна– ет куда! Ведь я уже неделю как в размолвке с мадам Помпадур. Думал – съезжу на охоту да поем свежей зайчатины да потом где-нибудь на травке отчпокаю какую-нибудь фрейлину гля– дишь, и развеюсь. И вот на тебе – ни фрейлин, ни обеда!

– О, сир, как я вам сочувствую! – сказал в ответ сене– шаль. – Что тут поделаешь, придется потерпеть, пока нас не разыщет свита. Ведь не станете же вы трахать свою кобылу?

– А почему же это я не стану? – оскорбился наш добрый король. – Как самодержец Франции я имею на это полное право!

– Но, сир,– возразил сенешаль,– ведь под вами жеребец!

– Ну и что? Зато под тобой-то кобыла! Неужели ты ее ра– зок не уступишь возлюбленному монарху ради такого случая?

Такой поворот совершенно не понравился сенешалю, и он предерзко продолжал спорить.

– Но, ваше величество, примите же во внимание разницу в росте!

– Разницу в росте я вижу и сам, но ничего страшного,– ты будешь держать меня на руках и раскачивать взад-вперед. Всего-то и делов!

– Но, сир,– испугался сенешаль,– вы так грузны телом, а я – физически слаборазвитый человек. Мне и минуты не удер– жать вас на весу!

– Нет, минуты не хватит,– возразил король. – Плохо же, дружок, что ты так не подготовлен к королевской охоте!

– Виноват, сир!

– Да уж, виноват. Тогда... тогда знаешь что – я встану на пенек, а ты подержишь свою кобылу под уздцы.

– О, нет, нет! Вы не знаете скверный норов моей кобылы! Она может лягнуть вас, сир! Кузен Ансельм как-то раз гостил у меня и ночью пошел на конюшню... Так, поверите, сир,– она выбила ему челюсть! А чем же я оправдаюсь перед мадам Помпа– дур? – не говоря уж о Франции?

– Зачем же ты взял с собой на охоту такую норовистую ко– былу, сенешаль? – строго укорил король.

Сенешаль только безмолвно развел руками – мол, кругом виноват. А бедный король Луи не мог успокоиться:

– Объясните мне, как можно управлять страной, где сене– шаль до такой степени лишен дальновидности! Что же все-таки делать, а, сенешаль? Эта скачка так меня разгорячила, что я хоть с лесиной готов спознаться, так ее распротак!

– Это, ваше величество, потому, – объяснил сенешаль,– что мы с вами находимся как раз под знаменитым деревом любви. Его-то чары, видать, и производят на вас такое действие.

– Как? – воскликнул изумленный король. – Вот этот вяз и есть то самое дерево, о сучок которого наши девицы... хотя церковь их за это строго осуждает...

– Ну да, да, ваше величество! Кардинал Ришелье никак не может искоренить этот языческий обряд.

– Так, так,– задумался король Луи,– для девиц, значит, сучок, а для... Придумал!

И не говоря более ни слова, мудрый король вскочил на ноги и вытащил из-за пояса перочинный ножик, который всегда носил с собой. Это был подарок мадам Помпадур, но знай она, какое применение назначит подарку ее возлюбленный, то она ни за что не стала бы его делать, потому что пылкий Луи устре– мился к вязу и принялся расковыривать его кору.

– О сир! Что вы делаете? – вскричал сенешаль в великом удивлении.

– Я хочу продырявить в этом стволе подходящую щель, что– бы мне было куда ввести тот сучок, который милостью Божьей у меня всегда при себе,отвечал бравый король.

– Гениально! – восхищенно произнес потрясенный сенешаль.

– Король на то и король, чтобы найти выход из самого безнадежного положения,– скромно отвечал Луи.

Он уже соскоблил кору и теперь пыхтел, стараясь углу– биться ножом в ствол.

– Ваше величество, стоит ли так утруждать себя? – ска– зал сенешаль, сострадая усилиям своего венценосного сюзере– на. – Взгляните-ка вверх всего в трех саженях над нами уже проделано вполне подходящее дупло.

– О нет, сенешаль,– туда надо лезть, а я тут быстренько чик-чик ножичком,– отвечал добрый король Луи.

Но древесина вяза, как известно, по своей твердости по– чти не уступает дубу, так что вскоре король утомился ковыря– нием дырки и сказал:

– Ладно, сенешаль, ты меня уговорил. Ну, где тут дупло?

– Вон,– показал сенешаль.

– Высоковато,– примерился взглядом король. – Как бы мне туда добраться?

– У меня с собой веревка,– предложил сенешаль,– я все– гда беру с собой на охоту веревку – мало ли что. Если ее пе– рекинуть через тот толстый сук, то как раз можно будет под– няться к дуплу.

– Ну так тащи веревку,– распорядился Луи.

Сенешаль ловко перекинул веревку через сук, а король ухватился за нее и приказал:

– А ну-ка, сенешаль, подтяни меня к дуплу!

Сенешаль напрягся изо всех сил и потянул веревку к себе. Но он был значительно легче короля, а потому не монарх стал подниматься в вышину, а сам сенешаль пополз вверх по веревке, тогда как Луи остался стоять под деревом как стоял.

– Эй, эй, сенешаль! – возмутился король. – Ты что это затеял добраться к дуплу вперед своего короля? А ну-ка, слазь вниз, пока я не отпустил веревку!

– О, сир,– отвечал сенешаль, скользя вниз,– честное сло– во дворянина мне и в голову не приходило такой низости! Просто разница в весе, увы, не в мою пользу!

– Да, да,– раздраженно перебил его король,– когда нужно послужить своему монарху, тебе всегда что-нибудь мешает – то разница в росте, то разница в весе! Куда деваться с такими поддаными – придется уж лезть самому!

И наш удалой Луи, вздыхая на свою королевскую долю, стал, корячась, карабкаться по веревке. Тяжесть грузного те– ла влекла его вниз, но тяга заветного дупла была сильнее, и мало-помалу, ругаясь и попукивая, наш добрый король подтащил себя к вожделенной скважине. Тут он приспустил штаны и подмигнул сенешалю сверху:

– Что, дружок, небось завидки берут? Щас я покажу этой палке, что такое королевский шпандох!

И вслед за тем легкомысленный король всунул в дупло главное королевское достояние, которое он уже неделю мечтал всунуть мадам Помпадур.

А в этом дупле обитал дятел, и как раз в это время он насиживал яйца. Когда у него перед носом вдруг появилось то, что так опрометчиво ввел в дупло наш храбрый король, то дя– тял решил, что к нему в жилище нагло лезет змея. Не мешкая ни секунды, дятел откинул голову да ка-ак долбанул клювом противное страшилище, метя в голову! – а все знают, какой клюв у дятла: большой, острый и твердый как алмаз!

И дебри заповедного Булонского леса огласил вопль, ис– полненный величайшего негодования и обиды. Его услышала даже мадам Помпадур в Версальском дворце, не говоря уже о заблу– дившейся в лесу свите, только они не поняли, что это кричит их уязвленный король. А меж тем это он и был – и тогда, ко– гда испускал свой титанический вопль, и тогда, когда слетал с дерева, будто отброшенный чьей-то исполинской рукой, и то– гда, когда катался голым задом по лесному мху, вереща и ры– дая от огорчения,– все это был наш добрый король Луи, и по– рукой тому его верный сенешаль, видевший все своими глазами.

– Ваше величество! – возопил он встревоженно. – Что с вами?

Но король почему-то никак не хотел ответить членораз– дельно и лишь спустя добрых десять минут вскричал:

– Ты!.. Сука!.. Там!.. Змея!.. Меня укусила-а-а!.. Уми– ра-а-ю-у!..

Сенешаль воздел голову и увидел торчащую из дупла голо– ву дятла, который как раз глядел вниз, изучая обстановку.

– Успокойтесь, сир,– поспешил утешить короля сенешаль,– это не змея, а всего-навсего большой пестрый дятел. Вы буде– те жить, сир!