Текст книги "Чудо-моргушник в Некитае (отрывок)"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Это не мои сопли! – завопил граф. – Кто посмел их намазать на мой стул?!.

Его взгляд встретился с робким взглядом Зузу.

– Я думала, по-французски так принято ухаживать... виновато пролепетала дама и покраснела – оказывается, она заметила любезность графа и решила ответить ему тем же.

Стул меж тем поставили на место, и граф рухнул на злосчастное сиденье. Он уже был не в силах что-то доказывать. Челюсть его отвисла, дыхание перехватило – граф был едва ли не при смерти. Подлец Пфлюген брезгливо скривил рот и, пользуясь моноклем как лорнетом, стал разглядывать графа, как если бы глядел в лупу на какое-нибудь гнусное насекомое. Краснорожий Тапкин в тон ему изображал гадливость, зажимая рукой рот, как будто сдерживая приступ рвоты. Но у графа даже не было духу возмутиться их жестами – он был полностью потерян.

– Ах, ваше сиятельство, как вы неосторожно,– укоризненно попенял ему аббат. – Сморкались бы уж лучше в карман!

Действительно, всяк согласится, что граф поступил опрометчиво, допустив проверку осморканного сиденья. Но ведь он-то мазал сопли на соседний стул, а проверить-то хотели то сиденье, которое занимал он сам! Он же полагал, что этот стул послужит безупречным свидетельством в его пользу! Так что не надо осуждать графа строго за его промах – с кем не бывало: думаешь одно, а выходит другое.

Граф сидел, ничего не воспринимая вокруг, и пришел в себя только из-за голосов позади него:

– Ты смотри, как икру наворачивает! Все-таки свое, родное – его ничем не заменишь!

– Ну, национальное блюдо есть национальное блюдо, да дело

– 35 здесь не в этом,– возразил другой голос. – Я верно слышал, от икры потенция раз в десять сильнее – вот он и лопает за обе щеки.

– Так ты думаешь, он уж затевает к нашей государыне подкатиться? – спросил первый голос.

– Факт! – подтвердил второй. – Он еще только в залу вошел, а я уж вижу: он к государыне в постель задумал.

– Эх, как жрет-то все-таки – залюбуешься! – восхитился первый. – Даже не солит!

"О чем это они?" – с удивлением подумал граф и только теперь заметил, что он вовсю уплетает лягушачью икру огромное блюдо перед ним было уже наполовину пусто, а граф как раз остановил руку с полной горстью икры у самого своего рта. Минутой позже он ощутил мертвую тишину, царящую в зале, а еще через миг осознал и причину ее: оказывается, все вокруг прекратили свои занятия и во все глаза таращились на графа как он пожирает свое блюдо.

– Кушайте, кушайте, граф, что же вы перестали! – любезно попросила государыня и ласково улыбнулась. – Мы все любовались, глядя на ваш аппетит!

– Я вас щиплю, щиплю! – прошипел аббат Крюшон. – Вы чавкали на весь зал, прошу прощения, как свинья над корытом! Не понимаю, как вы можете есть эту гадость?

Графа едва не вывернуло прямо при всех, но, к счастью, в этот самый миг император объявил:

– Теперь, когда последний из гостей наелся, самое время и малость встряхнуться. Танцы, господа!

Все повскакали со своих мест, и множество пар закружилось по полу в танцах, не слишком похожих на французские – они были неизмеримо изящней по рисунку и по грациозности танцующих. Граф и аббат, однако, не вошли в число танцующих – аббат как лицо духовное, а граф был слишком подавлен. Он мрачно слонялся из стороны в сторону в каком-то обалделом состоянии – не то лунатик наяву, не то... хрен знает кто. Но не то аббат – он был в самом приподнятом настроении и, расхаживая по залу, уже выбирал, с кого бы ему начать обращение в первоапостольскую католическую веру. Он заговаривал то с одним, то с другим, знакомился, раскланивался, любезничал с дамами – в общем, не терял времени даром. Однако аббат не подозревал, что каждое его движение внимательно наблюдает пара настороженных глаз.

Глаза эти принадлежали императорскому палачу. Человек он был весьма достойный и почтенный, однако у палача была одна черта – он во всех и каждом подозревал конкурентов. Ему почему-то казалось, что все как один стремятся занять его место, что они постоянно только о том и помышляют и строят всякие козни с этой целью. Особенно ревниво он относился к вновь прибывшим, а что до аббата Крюшона, то его палач возненавидел с первого взгляда. Ему сразу стало совершенно ясно: этот иезуит прибыл в Некитай исключительно с целью оттеснить его от должности и самому стать императорским палачом. Соответственно этому подозрению палач воспринимал и все действия Крюшона с момента его появления во дворце: аббат улыбался и заговаривал с каким-нибудь сановником – палач кожей чувствовал, что аббат склоняет вельможу подговорить императора в пользу аббата, аббат смотрел в сторону трона – само собой, думал палач, французский колдун пытается мысленно уговорить императора отрешить от должности палача – ну, и все в таком роде.

– 36

В это время аббат присмотрел себе кандидата в первые прихожане – одну из дам, увядающую, полную и с томными глазами, что, по опыту аббата, выдавало натуру, склонную к религиозности. Он заговорил с ней:

– Дочь моя, ты ведь давно мечтаешь услышать наставления об истинной христианской вере, правда?

Палач не слышал этих слов, но по постному выражению на лице аббата мгновенно распознал: аббат выпрашивает себе его должность! Он не мог долее выносить этого. Палач подскочил к аббату с самым решительным видом и крикнул тому в лицо:

– Да хватит уже, аббат, прекратите это! Когда же вы наконец поймете – император не поставит вас на фелляцию!

Аббат не знал, что такое фелляция, и не понял слов палача, однако моментально сообразил, что необходимо немедленно дать отпор наглому язычнику. Он вытащил заветную заточку, принял надлежащую позу и кротко процедил сквозь зубы:

– Вот вы говорите, что император не поставит меня на фелляцию, а император поставит меня на фелляцию!

И аббат победоносно посмотрел прямо в глаза своему противнику. Окружающие их придворные тотчас разделились на две партии. Большинство приняло сторону палача и накинулось на аббата:

– До чего довести человека! А ведь и пяти минут не беседуют!

– Аббат, вам же сказали! Вас же не поставят на фелляцию, зачем вы изводите нашего палача?

Однако у аббата нашлись и союзники. Так, Гу Жуй, несмотря на свою давешнюю размолвку с одним из французов, по достоинству оценил прямоту и полемический задор аббата. Он восхитился:

– Нет, вы только посмотрите! Только-только приехал в Некитай, а уже довел до белого каления нашего палача! Нет, господа, это просто талант – остается только шляпу снять!

– Что это там происходит? – полюбопытствовал император, заметив с высоты трона эту полемику.

– Аббат с палачом ведут диспут о вере,– доложили властителю.

– Теологический диспут с палачом? – поразился император. – Но зачем же аббату тратить свой жар проповедника на палача! Отведите, немедленно отведите аббата к нашим подвижникам вот с кем он сможет потолковать всласть.

К аббату подошли двое придворных и предложили:

– Святой аббат, император спрашивает – не хотели бы вы изложить свое учение в более подобающей обстановке? Наши богословы жаждут вашего выступления!

– Как христианский миссионер могу ли я уклониться от религиозной дискуссии? – отвечал аббат. – Конечно, я всегда готов исполнить свой долг – наставить в истинной вере.

Аббата повели куда-то прочь из залы, потом спустились в какое-то подземелье, потом вошли в какую-то странную комнату, перед входом в которую качалось какое-то подобие белой ладони размером в рост человека из неизвестного белого материала, похожего на слоновую кость. Аббат проскочил под ладонью и проник в эту комнату, и вдруг – послышался резкий сухой треск, будто рвалось полотно, и – аббат неожиданно очутился в некоем подземелье или пещере. Впрочем, она была довольно вместительной – в пещере находилось человек пятнадцать или больше. С изумлением аббат узнал в одном из них графа Артуа, только тот был почему-то совершенно обнажен и лежал на полу, задумчиво подперевшись рукой. Впрочем, раздет был не только граф – на половине этих пещерных жителей не было никакой одежды. Человека три увлеченно толковали меж собой.

– Да нет же,– горячо доказывал кто-то лысый в очках,– вы не понимаете! Все дело в том, что 4собственно логический, или формально-логический, или просто логический момент в предметной сущности слова необходимо тщательнейшим образом отличать как от эйдетического момента, так и от разных диалектических моментов эйдоса, например, от энергийно-символического, и уж подавно от тех моментов слова, которые относятся не к предметной сущности слова, а к его абсолютно меональным оформлениям, например, к аноэтической энергеме, рождающей из себя психическое!5

– Это дискутабельно! – мгновенно возразил другой язычник в набедренной повязке. – Васубандху совершенно иначе трактует проблему едино-множествености пуруш!

– Э, господа,– отвечал на это третий спорщик,– да вы же оба эпигогику забывате. Эпигогику вам, батенька, надо подтянуть, эпигогику!

– Граф! – воскликнул меж тем удивленный аббат. – Как вы сюда попали? Вот не думал, что вас может привлекать религиозный диспут... Но зачем вы разделись?

Граф Артуа молча кивнул головой, давая знать, что узнал аббата, но не отвечал. Остальные, перестав дискутировать, принялись рассматривать аббата.

– Простите, господа, а где я нахожусь? – задал вопрос аббат.

– Среди просветленных, дорогой,– отвечал кто-то смуглый и крючконосый. – В самой, слушай, Шангри-Ла!

– А! Это место, где скрываются отпетые язычники, дабы пакостить добрым христианам? – припомнил аббат. – Что ж, я с радостью приобщу вас к истине христианского учения.

– А в чем заключается эта истина? – последовал вопрос.

Аббат окрыл рот, чтобы ответить, и вдруг с изумлением и ужасом ощутил в своей голове полное зияние – он не помнил ни строчки из Писания! Хуже того, вообще все догматы святой веры, как по мановению волшебной палочки, в один миг покинули его ум,– аббат даже не мог вспомнить, кто такой Саваоф и чем он замечателен. И это еще было не единственной неприятностью: аббат вдруг почувстовал, что забыл посетить до начала дискуссии кое-какое помещение, дабы избавиться от излишков жидкости, и теперь этот избыток подавал властные позывы. Но если злые язычники, наведшие на аббата свое помрачение, ожидали, что избранник ордена иезуитов откажется от дискуссии, то они жестоко просчитались. Аббат Крюшон не собирался сдаваться так просто. Ничем не выдавая своего замешательства перед этими еретиками, аббат бойко отвечал:

– Нет ничего проще святой истины. Перво-наперво, надо исполнять все заповеди, во-вторых, жертвовать на Божью церковь, в-третьих, почитать священника твоего, ну и, терпеть, потому что Господь терпел и нам велел!

Просветленные Шангри-Ла переглянулись.

– Хм-хм,– произнес один из них. – А вот хотелось бы знать, какова наипервейшая заповедь?

– Ну, если по порядку, то первейшая обязанность каждого христианина – это двести девяносто раз переписать своей рукой Письмо Счастья,– отвечал аббат ни на миг не задумываясь. Во-вторых – собственно, это даже во-первых,– нельзя громко пускать ветры, находясь в обществе – это очень неприлично. В-третьих, надо стричь ногти и любезно говорить с дамами. Четвертое...

– Все, все, достаточно,– прервал его один из отшельников. – А вот хотелось бы еще знать – как надлежит почитать священника твоего?

– О,– охотно делился сокровенной истиной аббат,– в этом нет ничего сложного. Нужно всячески ублажать его, вот и все. Например, если ты встретил священника где-нибудь на улице, то надо скорее подойти и предложить ему взаймы деньги, а потом не требовать их назад. Далее, надо как можно чаще звать священника в дом пообедать и готовить самые сытные и вкусные блюда. Потом, подобает почаще водить к нему на исповедь свою жену, а если дочка вошла в пору, то и ее,– и надлежит их оставлять на исповеди на часок-другой, а самому вставать на часы у дверей и следить, чтобы никто не помешал. Тогда жене и дочери уж не вздумается гулять с кем-нибудь, яко блудливой козе. Потом, надо узнавать, нет ли у батюшки каких-нибудь святых занятий,– например, он любит нюхать табак или пить кофе,– ну и, надлежит оказывать ему всяческую помощь в этих молитвенных трудах, покупать месячный запас лучших сортов табаку и кофе. В общем, священника надо почитать всеми доступными способами. Как видите,– закончил аббат Крюшон,– в христианском учении нет ничего непонятного.

– Понятно,– протянул кто-то.

– Ах, Фубрик, как он излагает! – восхищенно сказал другой. – Заслушаться можно.

– Ну что, язычники, будете креститься? – спросил аббат.

Не отвечая на его вопрос один из просветленных окинул взглядом свою шайку и спросил:

– Ну, мужики, что скажете? Вот ты, Зара?

– А что,– задумчиво протянул тот, кого назвали Зарой,чем это хуже "Популярной Библии в картинках"...

– Да и письмо счастья у нас давно никто не писал,поддержал другой язычник. – Чего там, пущай проповедует!

– Но сначала надо испытать его на Страшном Суде,– сказал Зара. – Как думаешь, Готама?

– Согласен,– кивнул Готама.

– А ты, Сен-Пьер? Фома?.. Жомка?.. Киви-Кави?.. Ходжа?..

– Согласен... согласен – понеслось по помещению.

– Итак, аббат,– заговорил старший, по видимости, просветленный. – Мы обращаемся вам вот с какой просьбой. Вы ведь верите в загробное воздаяние?

– А как же,– подтвердил аббат,– все помрем и к чертям пойдем.

– Ну вот, мы и хотим просить вас взять на себя роль судии – разобрать дела усопших и воздать им, что причитается.

– Нет ничего проще,– отвечал аббат. – Где тут усопшие?

В один миг очертания подземелья расплылись и как бы отодвинулись куда-то далеко, хотя непонятным образом все присутствующие в пещере продолжали оставаться где-то рядом. А перед аббатом возникли души – впрочем, выглядели они вполне телесно. Это были те, чью загробную долю надлежало определить на суде, а также обвинители и свидетели и все прочие, кому полагается быть в подобных случаях.

– Говорите, усопшие! – повелел ангел смерти с пылающим мечом в деснице.

Вперед выступил большой пестрый кот и

человеческим языком произнес: КОТ И СОБАКА – М-мя-я-у! А что хочет услышать НА СТРАШНОМ достопочтенный суд? СУДЕ – Свидетель, расскажите про этих людей,

про своих хозяев,– показал мечом ангел.

– Как они с вами обращались?

Кот горько заплакал. Всхлипывая, он начал горестную повесть о невообразимых издевательствах и мучениях:

– Это волосы дыбом, как со мной обращались. Подумать только – назло кормили красной рыбой, сметаной и мясом, чтоб я растолстел и страдал от одышки! Уж не хочу – нет, несут на руках и у чашки посадят – давай, мол, ешь, мы нарочно устриц тебе купили! На улицу пойдут – и того хуже... Бывало, заберешься на дерево, сидишь на верхушке, мяукаешь со страху, так они еще полезут и снимут, чтоб дальше мучать! А то сядут и шерсть расчесывают и бороду чешут, пока совсем не обессилею...

Кот зарыдал не в силах дальше продолжать рассказ о перенесенных страданиях. Публика в зале гневно роптала и ахала, сопереживая несчастному животному:

– Казнить таких! Бедный котик... Изверги!

– Господин судья! – обратился ангел. – Тут у нас еще одно похожее дело. Не соблаговолите ли заслушать и его, а уж потом вынести приговор по обоим делам сразу?

– Зовите следующих грешников,– распорядился аббат,– ему, впрочем, уже было ясно, какой вердикт нужно вынести.

– Свидетель собака! – громким голосом повелел грозный ангел. – Что вы можете сказать об этих усопших, твоих хозяевах?

– Г-гав! – вымахнула вперед кудлатая, тощая как скелет собака. Она принялась вилять хвостом и прыгать на свежеприбывшие души, стремясь лизнуть их в лицо.

– Отвечайте же, собака! – потребовал ангел.

– Ой, такие хорошие люди, такие хорошие! – начала рассказывать кудлатая собака. – Добрые: целых два раза в неделю, а иногда и чаще плескали в чашку помои, вот как хорошо кормили! А ласковые какие – никогда не было, чтоб долго били так, огреют палкой разок-другой в шутку да и повалятся спать тут же у конуры. А как играли со мной всегда, как баловали!..

– Как именно, свидетель? Отвечайте!

– Возьмут да в шутку сигарку горящим концом в нос ткнут, а потом сами же смеются,– ласково повествовала собака, не переставая махать хвостом. – Родненькие мои!.. Как в раю у них жила, чистые анделы!..

Зал плакал от умиления.

– Вот ведь не все такие изуверы, как те,– вздохнула какая-то сердобольая женщина, утираясь платком.

– Господин судья! – обратился ангел. – Вы всесторонне ознакомились с показаниями. Каким будет ваше решение по обоим делам?

– Удивляюсь, что вы спрашиваете,– отвечал аббат. Кажется, все и так проще пареной репы. Разумеется, каждому надо воздать по заслугам.

– Итак, ваш приговор в отношении кота? – вопросил ангел.

– Ну, коль скоро он так страдал,– рассудил аббат,– а ведь сказано: страждущие будут утешены,– то после этих адских мук ему надлежит заслуженное блаженство. Пускай он проживет новую жизнь у добрых хозяев – вот тех самых, что так славно заботились о кудлатке.

– 40

– М-я-я-а-у! – заверещал кот, вытаращив глаза.

– Тихо! – грозно приказал ангел, и кот заткнулся.

– А какое наказание вы назначите этим изуверам, его хозяевам?

– Само собой, им должно воздать око за око – то есть теми же муками, которыми они язвили несчастное животное. Пускай,приговорил аббат,– кот станет их хозяином и воздаст им сполна всем тем, что получал от них.

– А значит,– уточнил ангел,– коту присудить и собачью жизнь, и эту?

– Вот именно.

– А каков ваш вердикт в отношении добрых хозяев и их собаки?

– Собачка, само собой, должна отплатить добром за добро,отвечал аббат Крюшон,– а то есть, приговаривается содержать каждого из хозяев всю их жизнь в условиях такого же блаженства, в каком и они ее держали.

– Ну, а чем вознаградить добрых хозяев?

– А хозяева, раз они такие веселые люди,– вынес решение аббат,– пусть ложатся, сняв штаны, в лужу задом кверху, вставляют себе в известный проход запаленную сигарку и кричат: ту-ту! мы плывем на "Титанике"! – а сигарка пускай себе сгорает до конца, и пусть вокруг летают херувимы и нежно играют на арфах!

Зал поднялся в единодушном порыве и рукоплесканиями встретил историческое решение мудрого судьи. Однако всего через миг все пропало. Аббат не успел насладиться заслуженными почестями, как уже вновь оказался в прежней пещере.

– А что, мужики, годится,– произнес тот, кого назвали Фубрик. – Я бы только еще присудил собаке жизнь кота прожить надо же ей и эту сторону медали узнать. А в остальном полностью согласен.

– Молодцом, аббат! – одобрили и другие язычники.

– Ну, аббат,– заговорил старший из просветленных,– со Страшным Судом вы справились, тут ничего не скажешь. Раз так, отдаем вам в приход Некитай – проповедуйте, пока не надоест, все равно хуже не будет. А на память о нашей встрече вот вам подарок.

Он протянул аббату какой-то большой бумажный сверток, перевязанный красной тесемкой и скрепленый большой печатью с латинскими буквами.

– Что это? – полюбопытствовал аббат.

– Здесь послание, в котором ваш высший церковный иерарх по достоинству оценил ваш миссионерский подвиг,– отвечал шамбальеро.

Аббат сдела шаг из пещеры и вдруг заметил прислоненную к стене большую дубину. Не раздумывая ни мгновения, аббат схватил дубину и обрушил ее на череп старшему из этих язычников – "С головки начинать надо,– мелькнуло в голове у него. – Вожака прикончу, а там дело легче пойдет!" Увы! – глаз и рука подвели аббата – он промахнулся и вместе с дубиной покатился по каменному полу.

– Куда ему, косоглазому,– лениво отозвался один из шамбальеро.

– Не созрел еще,– согласился другой голый язычник.

А вслед за тем снова послышался сухой громкий треск, и бум! – аббат вновь оказался у дверей парадной залы во дворце императора. Не утерпев, аббат распечатал дарованный ему

– 41 свиток. Он оказался скрученной в трубку книжицей – тонкой, но состоящей из листов большого размера. На титульной странице был выведен крупными буквами заголовок: "Энциклика и булла его святейшества папы римского. О богомерзких хулах и измышлениях негодного еретика аббата Крюшона на святое учение Господа Нашего Иисуса Христа". В глазах аббата потемнело, он мешком осел на пол и тут, прежде чем потерять сознание, не утерпел вторично: горячая жидкость безо всякого участия воли аббата неодолимо вырвалась на свободу из его телесных недр и весело зажурчала по мраморному полу...

Тем временем, пока наш аббат проводил время в теологическом диспуте с просветленными Шамбалы,– а побывал он именно там, ведь Шангри-Ла и Шамбала – это одно и то же, и кто не знает этого, тот негодный бездельник, козел и гондурас, но это нам сейчас обосновывать ни к чему, так как речь пошла о графе Артуа, а он не гондурас и не козел, но благородный гасконец с любвеобильным и отважным сердцем,– так вот, с ним произошло тоже нечто весьма замечательное.

Сначала граф ходил взад-вперед, помышляя, как бы ему убраться из дворца да и вообще из этой скверной страны, и не чаял уже ничего хорошего из своего – так думал граф бесславно погубленного путешествия. Краем уха он ловил обрывки разных разговоров, и иные из них заинтересовали бы его в другое время. Так, прислонившись к одной из колонн, граф услышал, как два сановника вполголоса обсуждали ляпсус с сочинением принца:

– А ты заметил, как император-то задергался, когда при нем это пакостное сочинение прочитали?

– Да? А что такое?

– Как что – так весь и перекосился, так и побагровел...

– Да? Но он же сказал – его романтика принца растрогала?

– Да какая к свиньям романтика – императору в рот при всех нагадили, а он и притворился, чтобы сраму меньше было!

– Ай-ай! А мы ему верим...

– То-то – верь да оглядывайся – вон, у него уже и граф шпионит, да не туда смотришь, вон он – за колонной спрятался.

Граф отошел от колонны, не вступая в спор с подозрительными придворными. Он только постарался получше запомнить их лица, чтобы при случае узнать имена, а там... видно будет. Граф бросил взгляд в сторону престола и увидел, что его соседка по столу, Зузу, взошла к трону и что-то оживленно рассказывает императрице, хихикая и поглядывая на графа. Государыня, внимая рассказу своей фрейлины, тоже бросала в сторону графа пылкие взоры. "Хм,– приободрился граф Артуа,– это что-то значит!" Чутье опытного сердцееда не подвело графа – к нему пробрался слуга и негромко пригласил:

– Граф, государыня умоляет вас оказать ей честь личным знакомством и беседой тет-а-тет... Прошу вас – следуйте за мной.

Он повел графа прочь из зала и немедля за своей спиной граф Артуа услыхал голоса досужих завистников:

– Ну, что я говорил! Уже к императрице побежал, кобель!

– Само собой, а зря что ли он лягушачью-то икру горстями ел!

– А я сразу сказал – он только вошел, я уж вижу – жиголо это! Вишь, французы – самого породистого прислали: злой, нос крючком, ляжки во, от сопель так и лопается – жеребец лучшего завода!

– Это они против англичан интригуют, фаворит чтоб свой был.

– Э,– возразил кто-то на это,– какой хошь фаворит, а Ахмеда ему все равно не переплюнуть!

– Ну, Ахмеда куда переплюнуть! – согласились все хором. Это конечно, но для новинки-то, на переменку с Ахмедом!.. Ты, смотри, как побежал!..

Графу страсть как захотелось повернуться и отразить эти измышления в стиле аббата Крюшона: вот вы говорите, что мне не переплюнуть Ахмеда, а мне его запросто переплюнуть! Но благородный граф счел ниже своего рыцарского достоинства вообще пререкаться с этими ничтожествами – и то сказать, их-то не звали в будуар императрицы для частной беседы.

А графа ввели именно туда. Императрица сделала слуге знак удалиться и ласково позвала графа к себе:

– Ну же, граф, придвиньте ваш табурет ближе... Еще ближе, еще... вот так, да... Я хочу побеседовать с вами как с другом – запросто.

Их колени уже почти соприкасались.

– Моя Зузу,– поведала императрица,– рассказала мне о вашей галантности за столом – вы ведь не будете сердиться на эту кокетку, ведь правда? Мы, женщины, бываем так откровенны между собой...

– Мадам,– отвечал граф как истинный рыцарь,– мое правило – никогда не сердиться на даму, что бы она ни сделала...

– О,– с восхищением протянула императрица, – как это благородно! Ах, граф, нам так недоставало человека, подобного вам! Вы представить себе не можете – я так одинока...

Государыня коснулась руки графа Артуа безотчетным движением человека, ищущего участия. От этого прикосновения графа обожгло как гальваническим разрядом. В один миг все исчезло, все рассеялось – и нелепые дорожные происшествия, и выходки аббата, и оплошность с обсморканным стулом – что могла значить вся эта суета сует и всяческая суета, когда на графа смотрела Она, и Она была в двух шагах, Она нуждалась в его помощи, Она взывала к нему!.. – а больше ничего и никого не существовало в этой прекрасной вселенной, пылающей светом Любви во всех звездах своего прекрасного неба.

– О, мадам,– мужественным голосом отвечал граф,– вы не одиноки более – мое путешествие привело меня сюда, чтобы здесь, подле ваших ног...

– Чтобы что? – слегка улыбнувшись, спросила императрица, жадно внимавшая словам своего собеседника.

– Чтобы служить вам любым способом, каким вы пожелаете, прекраснейшая из прекрасных,– отвечал граф и встал на одно колено.

Глаза государыни сияли как звезды. Ее грудь трепетно вздымалась, выдавая обуревающие ее чувства. Она взяла ладонь графа в свои ладони и нежно сжала ее.

– Вы так взволновали меня, граф...

Она прижала его руку к своей груди:

– Вы слышите, как бьется сердце? – она медленно опускала ладонь графа все ниже и оставила ее на своей коленке. Граф, как бы в рассеянности, подвинул ее несколько глубже вдоль прекрасной ноги. Императрица сдвинула ноги, крепко сдавив руку графа на полпути к дикой розе, и прошептала срывающимся голосом:

– Мне так не хватает понимания, сочувствия, ласки...

– Вы найдете это в моем сердце, ваше величество,– пылко отвечал граф, пытаясь продвинуть свою руку еще глубже к заветной цели, но, однако, безуспешно.

– Ах, граф, вы так горячны! – пролепетала императрица, почти уже не владея собой. – Пожалуй, вам не стоило есть столько лягушачьей икры!

Граф не успел ответить, ибо в эту самую минуту скрипнула дверь, и в будуар внезапно вошел государь со свитой. Он нес в руках какую-то бутыль с желто-зеленой жидкостью.

– Дорогая! Поздравь меня... – начал император с порога и замолк с открытым ртом, узрев пикантную сцену.

Безотчетным движением граф попытался вырвать свою руку, заключенную между сжатых ног своей дамы, чтобы придать происходящему вид мало-мальской благопристойности. Но, очевидно, под влиянием неожиданности, ноги императрицы свела судорога – рука графа была словно зажата в стальных тисках, и он едва не вскрикнул от боли из-за своего безуспешного рывка. "Как, однако, сильны бедра императрицы!" – вторично поразился граф. Он был вынужден так и оставаться – с рукой между ног чужой жены на виду у ее мужа и всех прочих.

Весь в красных пятнах, император жалко улыбнулся и попытался съязвить:

– Вы бы хоть форточку открыли, а то так и воняет потом!

Бледная как мел государыня вся задрожала от едва сдерживаемого гнева.

– Карды-барды! – тихо, но злобно процедила она сквозь зубы.

Императрица глядела на своего супруга исподлобья, как затравленный зверек. Смешавшийся было император попятился на шаг, но тут же овладел собой и гордо провозгласил:

– Народу необходима уринотерапия, я иду проповедовать уринотерапию!

– О, да, ваше величество! – поддержал хор придворных. Да! Шветамбары уже во дворе, ваше величество!

И вслед за тем император высоко вскинул голову, развернулся и покинул покои императрицы вместе со свитой. "Н-да, положеньице!" – подумал бледный граф. Он снова попытался пошевелить своей рукой – и не смог.

– Государыня! – взмолился граф. – Да отпустите же, наконец, мою ладонь!

– А я и не держу ее,– отвечала императрица неожиданно спокойно.

Она раздвинула ноги, перекинула правую через руку коленопреклоненного графа, встала с кресла и отошла к окну. Граф с изумлением увидел, что его рука действительно была в стальном кольце – из дна кресла выставлялись два стальных полуокружья, и между ними-то и оказалась его запястье! Он попытался разжать эти кандалы – и не мог.

Императрица меж тем курила у окна спиной к графу. Граф хотел снова окликнуть ее и вдруг ощутил больный укус сзади. Он обернулся – это были проделки принца: пакостный мальчишка издали тыкал в зад графа неким подобием кусачек, приделанных к двум длинным прутам.

– Прекратите, принц! – гневно воскликнул граф. – Что вы себе позволяете?!.

– Ты зачем к моей мамке под подол лазишь, гнида? отвечал на это "золотой аргонавт".

Граф отпихивал эти удлиненные челюсти то свободной рукой, то ногами, но его маневры были затруднены из-за прикованной руки. Наконец он воззвал:

– Ваше величество! Помогите же – я не могу высвободить руку.

Императрица отвечала не оборачиваясь:

– В левом подлокотнике защелка, нажмите ее.

Граф, кое-как уворачиваясь от щипков, ухитрился отыскать рычажок и нажать его. Наручники сдвинулись, и граф вытащил руку.

– Ну, я тебе покажу, паршивец! – в сердцах произнес он и хотел схватить негодного принца.

Но тот сделал графу нос и нырнул куда-то за занавеску.

– Граф, подойдите ко мне! – позвала меж тем государыня.

Потирая пораненное запястье и почесывая слегка укушенный зад, граф приблизился к ней.

– Взгляните-ка в окно! – предложила императрица. – Наверняка вам в своем Париже не доводилось видеть такого.

Что верно, то верно – толпу, подобной той, что гудела под окнами дворца, во Франции встретить было мудрено. Численно это скопище не было таким уж огромным – пожалуй, Бастилию брало еще большее количество головорезов. Но даже среди них не было столько полностью обнаженных – собственно, в некитайской толпе таких было большинство. Они о чем-то громко кричали, вздымали руки, чего-то, казалось, требовали, потрясали факелами и плакатами – и все это красиво освещалось яркими фонарями и светом из окон дворца, равно как и немыслимо крупными звездами некитайского неба. Божественное зрелище! – залюбовались все придворные, надзирающие из окон.

– Кто эти голые мужчины, сударыня? – сухо спросил граф он дулся, что императрица приковала его руку.

– Это дигамбары, к которым примкнули отдельные шветамбары,– отвечала императрица, задумчиво глядя вниз.

– А кто они? Что им нужно здесь? – удивлялся граф.

– По всему, они хотят видеть нашего всесовершеннейшего правителя, божественный светоч Некитая,– моего царственного супруга,– молвила в ответ государыня. – Сейчас мы все увидим.

Женское чутье не обмануло императрицу – скоро показалась процессия, возглавляемая императором – и между прочим, граф с удивлением заметил, что между всех трется и аббат Крюшон с каким-то свитком в руке.