Текст книги "Не от мира сего"

Автор книги: Александр Бруссуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Часть 2. Новая жизнь

1. Исцеление

Дело двигалось к Пасхе, солнце и жизнь победило тьму и спячку. Для Илейки наступила очередная пора, когда следовало выбирать: либо барахтаться в грязи, либо ограничить свое передвижение только маленьким двором своей маленькой хижины. Он уже был слишком взрослым, чтобы, презирая неудобства, наслаждаться наступающим теплом где-нибудь на берегу Седоксы. Никуда весна не денется, даст тепло и ему не сегодня, так завтра.

Все родные ушли на церковную службу в Храм, чтобы вернуться домой только заполночь. За малыми детьми присматривать было не нужно, поэтому Праздник Илейко встречал совершенно один. Его это нисколечко не смущало и на приподнятом настроении никак не отражалось. Все было хорошо, жизнь – прекрасна и удивительна, по крайней мере, на несколько мигов, которыми и следовало упоиться на последующие дни, до следующего возвышенного и радостного настроения.

Лив сидел на крылечке отцовского дома и, распахнув ворот рубахи, полной грудью вдыхал свежий воздух сгущающейся апрельской ночи. Наверно, обилие свежести на миг опьянило его, потому что он не увидел, как к их дому подошли три странника. Присутствие людей он обнаружил только тогда, когда спокойный и приятный голос, вдруг, почти на ухо произнес:

– Христосе воскресе!

Вздрогнув от неожиданности, Илейко бездумно ответил:

– Воистину воскресе.

Только потом обратил внимание на стоящих у самой калитки незнакомцев. Светильник, освещавший двор для того, чтобы родители по приходу не ткнулись, куда попало, давал скупую картину: странники с посохами в опрятных отбеленных холщовых плащах, среднего роста, не босые.

Последний факт говорил за то, что это были кто угодно, но не слэйвины. Те в большинстве своем от ранней весны до поздней осени ходили голыми ногами. Только на устоявшуюся зимнюю погоду одевали войлочные "валенки", которые берегли, как зеницы ока, ремонтировали и передавали по наследству. Князья и богатеи (графов и герцогов у них не существовало: или князь, или грязь) щеголяли в сшитых кожаных ли, дерюжных ли сапогах типа чулок. Подошвы и, тем более, каблуки они традиционно игнорировали, даже стремена на лошадях были исключительно круглыми, чтоб босой, либо "очулоченной" ногой удобнее было цепляться.

– Постойте, – сказал Илейко. – Рано еще о воскресенье говорить, служба, поди, не закончилась и крестный ход не начался.

– Никогда не рано и никогда не поздно радоваться Воскресению Господа нашего Иисуса Христа, – ответил другой голос, принадлежавший мужчине поистине могучего сложения с суровым мужественным лицом.

– Здравствуйте, люди добрые, – нашелся, наконец, лив.

– Здравствуй, здравствуй, Чома Илья, – чуть ли не хором ответили странники.

Стало удивительно, что незнакомые люди знают не только его имя, но и прозвище. Впрочем, ничего странного, может, случилось что, и требуется срочное участие тахкодая. Пришли же однажды за помощью братцы-акробатцы Лука и Матвей.

Один из троицы был явно главным: он и стоял, чуть выдаваясь вперед, и держался очень свободно. Другие тоже не особо напрягались, но чувствовалась в них какая-то готовность в любой миг броситься на защиту своего патрона.

Зависла некая пауза, которая не казалась неловкой. Странники улыбались и осматривались по сторонам, в том числе и сидевшего Илейку. Тот тоже улыбался и, в свою очередь, тоже оглядывал незнакомцев.

Тот, что был главным, помимо доброй улыбки еще обладал какими-то удивительными глазами. Казалось, они занимали собой пол-лица, и даже светились изнутри чем-то. Ни фанатизма, ни сумасшествия в этом огне не было. Илейко сразу на ум пришло, что, заглянув в глаза, можно увидеть душу. Ему не доводилось встречать в своей жизни столь чистой души.

Двое других спутников несколько оттенялись на фоне своего товарища, но тоже были непохожими на обычных людей. Один, как уже упоминалось, был крепок телом, другой более походил на человека, проведшего в дороге не один месяц и даже год. Он был поджар, но нисколько не характеризовался худобой. Скорее – выносливостью.

– Что же ты, мил человек, не со всеми вместе на Службе? – спросил похожий на ходока. В его словах не было ни тени усмешки, хотя, без всякого сомнения, он знал про увечье лива – по глазам было видно.

– А у меня своя служба, – ответил Илейко. – Вот здесь.

Он приложил ладонь к груди.

– Разве обязательно быть в толпе, чтобы ощутить благодать Праздника? – добавил лив, нисколько не задетый невольным напоминанием о своей ущербности.

– И то верно, – улыбнулся главный в троице. – Познать Бога можно и в одиночестве.

– Точно, – согласно кивнул головой Илейко. – Познать можно, вот понять – не всегда.

– И что же тебе непонятно? – поинтересовался здоровяк. Он и его спутники без всякого спросу вошли во двор и присели на скамью. Лив запоздало устыдился своей бестолковости, раз сам не пригласил их пройти.

– Простите, что я столь невежлив, – сказал он. – Вы, наверно, устали с дороги?

– Да так, не очень, – заметил худощавый. – И мне, и моим товарищам все-таки любопытно, в чем же ты сомневаешься.

Вечер был хорош. От земли подымался холод, но он еще не успел вытеснить все тепло весеннего солнца, поглощенного за день. Тишина стояла пронзительная, как в памятную ночь их похода в Герпеля. Только теперь не Илейко сотоварищи ушел от людей, люди ушли от него. На некоторое время. И это обстоятельство, и участливые вопросы незнакомцев настраивали лива на философский лад.

– Хорошо, я вам отвечу. Только нет у меня сомнения. Может быть, стремление точно понять смысл, – начал он и, предупреждая вопрос, "смысл чего?", добавил. – В Евангелии от Матфея говорится: "Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтоб соперник не отдал тебя судье, а судья – слуге, и не ввергли тебя в темницу (гл. 5 ст. 25)". И далее: "Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта (гл.5 ст. 26)". Все, казалось бы, понятно. Только не очень понятно.

Путники переглянулись, не сдерживая улыбок, но никто ничего не сказал. Главный сделал жест рукой, поощряющий к дальнейшим рассуждениям.

Илейко откашлялся и продолжил:

– Хорошие люди, как я понимаю, свои недоразумения не доводят до суда. Им легче договориться к взаимному согласию, чем потом испытывать стыд от судебной тяжбы. Рядиться приходится лишь с негодяями. И, причем, не с одним. Все судьи поражены гордыней своей неприкасаемости. И судить они будут в пользу того, кто больше заплатил, или того, кто менее совестлив, более греховен, то есть никакой мнимой угрозы божественному статусу, напяленному на себя вместе с мантией, не представляет. Все суды корыстны. Но как же с этим мириться?

– Есть Высший суд, он и рассудит каждого в свое время. Так стоит ли тратить свои силы здесь, в этом суетном мире? – скорее предложил, нежели спросил худощавый.

– Так как же мириться с соперником своим? По башке ему дать, как следует, на том и разойтись? – удивился Илейко.

– А мне нравится такой выход, – засмеялся здоровяк.

– Или вот еще, – лив словно старался выговориться, пока не забыл. – Там же, в Евангелии от Матфея: "Не прелюбодействуй (гл.5 ст. 27)". А следом: "А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (гл.5 ст. 28)". Как же я могу не смотреть на женщину, да не восхищаться ею, ежели мне в моем положении ничего другого не остается? Мысли мои греховны, быть может, как может быть греховна женская красота. Но от мысли до действия – целая пропасть, зачастую непреодолимая. Обуздать свое вожделение – разве это грех? Да нет, думаю, обычное состояние. Так ведь тем и отличается Любовь от Дружбы, что в ней есть именно то самое вожделение.

– И как же тебя понимать? – поинтересовался худощавый странник.

– Да я сам себя не понимаю, – пожал плечами Илейко. – Видимо, прелюбодеяния бывают разные. В любом случае, как поступить, тебе позволит, или, наоборот, не позволит, совесть твоя. Она – мерило твоего поведения.

– Я всегда недопонимал некоторых людей, упивающихся своей святостью и лишающих себя добровольно некоторых органов, коими наделил человека Бог. Или они были не в состоянии с собою совладать? Так какие же они святые? Извращенцы, – хмыкнул здоровяк.

– "Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои (гл.5 ст. 33)", – снова вернулся к своим рассуждениям лив, но его сразу же дополнил, продолжая, худощавый:

– "А Я вам говорю: не клянись вовсе (гл.5 ст. 34)". Конечно, зачем мнить о себе неизвестно что? Все в руках Господа. Человек полагает, а Бог располагает. Или, клянясь, люди пытаются уподобиться Всевышнему, предопределяя свою судьбу? Или просто лгут, но так, чтобы это слышали другие и подумали: ваа, какой гордый, за клятву и себя, и никого не пощадит!

Путники снова рассмеялись, смешно стало и Илейко. Наблюдая за своими гостями в момент веселья, он пришел к неожиданному выводу: эти двое, здоровый и худощавый – братья. Манеры у них одинаковые, да и схожесть какая-то имеется. Особенно когда смеются.

– Ну, а тогда ответь мне, что же означают слова: "А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую (гл. 5 ст. 39)"? – внезапно спросил главный из странников, обращаясь к Илейко.

– Не могу быть уверен, но кажется мне так: каждый из людей может творить зло – от этого никто не застрахован. Нечаянно ударил подвернувшегося человека доской по голове без всякой задней мысли. Совершил зло, но не со зла. Тут же набежал народ, осерчал и навалял от души так, что и подняться-то сил нет. Вот они сделали это со зла, умышленно. А по большому счету что получается: увидев оглушенное тело, второй раз использовать проклятую доску, чтобы добивать несчастного, не стал. А досаженный человек лежит на земле, крутит головой, глаза – в кучу, но соображает: раз только единожды меня долбанули, значит не со зла. Пришел в себя, отлежался, обнялись с невольным обидчиком, тот доску свою от избытка чувств подарил, и расстались лучшими друзьями. Только один с косоглазием, а другой с ощущением виноватости. Вот я и думаю: чтобы определить природу поступка, надо заставить его повторить. Тогда всякие сомнения отпадут. Вот потом уже – мочи козлов!

Илейко замолчал, пытаясь угадать реакцию на свои слова.

– Ну, что скажешь, Петр? – обратился главный странник к здоровяку.

– Наш человек, чего уж там, – ответил тот.

– А ты, Андрей?

– Согласен с братом.

Только тут до лива дошло, что странники ему так и не назвались, а он, успокоенный, что те знают, как его самого величать, имен-то и не спросил. Теперь, после продолжительной беседы, просить представиться как-то было неловко, да и незачем, пожалуй.

– Ладно, пора нам, похоже, – сказал, подымаясь на ноги, спутник Петра и Андрея. – Скажу тебе так: Библия – это кладезь мудрости, но самая ее первостатейная задача – заставить человека думать. Только тогда можно будет постигнуть смысл. Только тогда можно понять Истину. Пусть чистота твоих помыслов никогда не омрачится чужой черной волей. Тебе жить, тебе мир этот исправлять. Дай-ка нам на прощание браги выпить в честь праздника, и пойдем мы.

Илейко собрался, было, в дом ползти, чтобы принести напитку, да представил себе, как это нелепо будет выглядеть со стороны, поэтому предложил путникам не стесняться и самим войти в дом. Там на столе и бражка стоит, и еда собрана.

– Отец и матушка не будут против того, чтобы вы отведали угощенья, – сказал он. – А я, уж не обессудьте, не могу вам услужить: немочь у меня, как говорят лекари, ножная. С детства ходить неспособен. Да и летать тоже. Вот – ползаю, как змей, либо лазаю.

– А что же ты ничего не сказал, не пожаловался нам? – спросил Петр, тоже встав на ноги. Поднялся и Андрей.

– Так чего же мне вам жалобиться, люди добрые? – ответил Илейко. – Поди, у вас других забот хватает. Праздник сегодня, нельзя грустить.

– Вот и я думаю, что печали нет места, – сказал главный странник и подошел к ливу вплотную. – Давай-ка я посмотрю, что с тобой творится, если ты не против.

С этими словами он положил свою ладонь на затылок сидельца. Она была теплой, правда, недолго – через миг затылок начало обжигать. Но не так, как огнем, либо раскаленным железом, а будто паром в бане: горячо, но в то же самое время совсем не неприятно. Илейко подумал: "Тридцать три года истуканом сидел". А потом пришла другая мысль: "А ведь я пойду!" И кто-то ответил, то ли вслух, то ли нет: "Пойдешь!"

– Смотрите, парни, что носил с собою этот богатырь! – сказал целитель. В его руках был топор – обычный плотницкий инструмент. Уж когда он сумел углядеть его, невидимого никому, и, что самое главное – вытащить, Илейко не знал. Он и сам-то ни разу не видел, знал о существовании только по рассказам Стефана и Миши.

Андрей принял топор, покрутил его в руках так и сяк и заметил:

– Сдается мне, Учитель, не на него был заточен инструмент.

– Это точно! – согласился Петр, взяв, в свою очередь, плотницкое орудие. Он взвесил его на руке, хмыкнул и бросил в сторону реки. Топор, охотно кувыркаясь, полетел, на ходу накаляясь добела. Летел он долго, пока не полностью истлел в ночном воздухе.

– Вот и все – сгорел, будто и не бывало, – снова хмыкнул Петр.

А Илейко подумал: "Бывало, черт возьми, бывало! Тридцать три года, три месяца и тридцать три дня".

– Ну, раз ты нас не угостил, позволь нам предложить тебе чашу, – улыбнулся тот, кого назвали Учителем, словно прочитав горькие мысли лива.

Петр достал из своей сумы медную чашу, а Андрей налил в нее до краев из неизвестно откуда взявшегося сосуда красного вина.

– Выпей за Воскресение и не бойся ничего, – Учитель протянул чашу ливу и подмигнул.

"Волшебный Грааль", – почему-то подумал Илейко, осторожно принял емкость и выпил в несколько глотков все до последней капли. "Во, вылакал!" – опять пришли посторонние мысли. – "Даже вкуса не ощутил".

– Встань и иди, – сказал Учитель.

Илейко встал. В далеком Храме народ запел "Христос воскрес!". Он сделал несколько шагов и остановился, в полном смущении.

– Что? – спросил Петр.

– Куда идти-то? – откликнулся лив.

Странники засмеялись, засмеялся и Илейко.

– Что чувствуешь? – справился Учитель.

– Эх, – ответил былой калека. – Чувствую силу великую. Кабы было в сырой земле колечко, повернул бы землюшку на ребрышко!

– Знакомое выражение, – усмехнулся Андрей. – Грек один сказал нечто подобное: "Дайте мне точку опоры – и я переверну весь мир!"

– Вот что, – сказал Учитель. – Может быть, напоишь нас теперь хлебной брагой?

Илейко не заставил себя слушать повторение просьбы: впервые делая неуклюжие шаги, он готов был ходить куда угодно, лишь бы обретенный дар не пропал. Приложившись головой о низкий дверной косяк, он наполнил в доме ковш и вышел к людям. От удара головой косяк треснул, но лив этого не заметил. Зато заметили странники.

– Перебор, – сказал Петр.

Учитель принял ковш и налил из него в чашу ровно половину.

– Выпей, Чома Илья, во второй раз.

Илейко снова припал губами к емкости. "Этак и опьянеть с непривычки можно", – подумалось ему. – "Крепкую брагу наша матушка варит".

– Ну как? – спросил Учитель.

– Да легче вроде бы стало, – сделал удивленное лицо лив. – И дышать, и плечи можно расправить – будто крылья выросли.

– Получил ты силу великую, – сказал Петр. – Правда, сначала – превеликую. Но ты уж не обессудь. Руки и туловище свое ты сам силой налил, изо дня в день борясь с неподвижностью. Вот мы и переборщили слегка. Но теперь – все в порядке. Мощи твоей убавилось ровно наполовину, но зато будешь чувствовать себя человеком.

– Быть тебе, Илейко, знатным воином, – добавил Андрей. – Видать, судьба такая. Смерть тебе в бою не писана. Смотри, не заставляй нас краснеть за твои поступки.

– Так я…, – начал лив в смущении.

– Понимаем, понимаем – всякое в жизни бывает, но ты уж постарайся всегда слушать голос своей совести. Никогда не совершай того, с чем потом будет трудно жить.

– Однако же остерегись биться со Святогором, Самсоном, да с родом Микулы Селяниновича и Вольгой Сеславовичем, – предостерег Учитель.

– Да я вообще биться ни с кем не хочу, – пожал плечами Илейко. Голова у него шла кругом, то ли от выпитой бражки, то ли от счастья. Он не мог сейчас трезво рассуждать, слова калик-странников были понятны, но воспринимались не совсем. Будто они относились к кому-то другому, не к нему, убогому тахкодаю. Над землей поднялся туман, и ночь каким-то образом сохранила тепло. Издалека слышался перезвон колоколов – праздник набирал размах. Но странно – вся радость от торжественности момента требовала уединения. Илейко настолько привык к одиночеству, что делиться восторгом ни с кем не хотел. Ему надо было свыкнуться с мыслью, что теперь все будет по-другому.

– Что ж, поживем – увидим, – проговорил Петр. – А теперь тебе надо отдохнуть.

– Перед подвигами ратными? – спросил Илейко.

– Перед подвигами ратными, – засмеялся Учитель. – Будешь спать богатырским сном, пока не выспишься. Только во сне ты сможешь пережить всю боль, что обрушится совсем скоро на твое тело. Выздоровление не бывает без борьбы. А борьба зачастую не бывает без боли.

– No pain – no game, – добавил Андрей.

Илейко и не заметил, как, сопровождаемый братьями-странниками, добрел он до своей кодушки (маленький домик, примечание автора). Учитель на прощанье махнул рукой и осенил крестом. То ли Петр, то ли Андрей проговорил: "Набирайся сил, богатырь", и все звуки улетели прочь, оставив скручивающуюся в высокий гул ватную тишину. Он провалился в небытие, которое накатывало на него двумя постоянно чередующимися волнами. Первая волна – боль раздираемых на кусочки ног, вторая – уносящая страдание и дающая блаженное облегчение. Невозможно было думать, нельзя было ничего чувствовать – только вздыматься на гребнях этих валов и тут же обрываться вниз. Постепенно из ниоткуда стали появляться знакомые и незнакомые люди, нужно было что-то делать, но любые решения, кажущиеся только что гениальными, на поверку обличались глупостью. Илейко понял, что он опять угодил во власть шторма, где бегут, сменяя друг друга, всего лишь два вала: глупость и разумность. И откуда-то крепла уверенность, что это всего лишь сон, но пробудиться от него почти невозможно. Надо просто выспаться.

Он проспал двое суток, пробудившись лишь на третьи.

О нем забеспокоились только за воскресным столом. Обнаружив его крепко спящим, решили, было, не будить, но Илейко стонал, будто плакал. Его трясли за плечи, брызгали на лицо водой, но все тщетно. Делать нечего, оставалось только ждать, когда он проснется сам, либо самого худшего – доказательств того, что уже не проснется никогда. И отец, и мать, да и братья с сестрами иногда подходили к его ложу и проверяли, вслушиваясь: дышит ли, бьется ли сердце? Но Илейко, разрушая иллюзию полной бессознательности, стонал. Прознавшие про смерть убогого тахкодая соседи приходили со скорбными лицами и уходили удрученные: слухи о том, что Илейко помер, оказывались сильно преувеличенными. Но за воскресный день прошло немало соболезнующего народу, некоторые люди даже не по одному разу. Им гораздо правдоподобнее казалось, что "отмучился, наконец-то калека". Калека же продолжал упорствовать: шевелился, вздыхал, стонал и никак не помирал.

Так же дела обстояли на второй день, да и то лишь до обеда. Ждать у постели, когда же, наконец, представится болезный, сделалось скучно. Да и других дел хватало – весной каждый день на счету.

Вот поэтому пробуждения лива никто и не заметил.

Илейко открыл глаза и удивился, что солнце уже высоко, а он, голодный донельзя, все еще в постели. В принципе, торопиться ему всегда было некуда, но как-то не помнились дни, чтобы он вставал настолько поздно.

О визите трех странников в ночь под Пасху он не помнил, сидел на кровати и щурил глаза на солнце, пробивающееся сквозь затянутое слюдой окошко. Если бы не чувство голода, то прочие остальные чувства уверяли: все хорошо. Да настолько хорошо, что можно было горы свернуть.

Илейко рывком вытянул свое тело из постели и, цепляясь за отполированные годами скобы, двинулся умываться. Почему-то привычное передвижение доставляло неудобство. Сначала он никак не мог сообразить, что же ему мешает. Потом, внезапно, понял: руки. Это его несколько смутило. Он даже посмотрел поочередно на свои ладони – не занозил ли где? И только тут до него дошло, что поисками несуществующей занозы он занимался не на полу, в полулежащем, как должно быть, положении. Илейко стоял! Причем не на хвосте или чем-нибудь еще, хвоста-то у него еще вчера не было. К чертям оговорки: он стоял на своих ногах!

Илейко не только стоял, но еще мог ногами передвигать – попеременно левой и правой. У нормальных людей это называется – ходить. Он моментально вспомнил события субботней ночи и сказал сам себе:

– Я исцелился.