Текст книги "Мешок историй про шалого малого"

Автор книги: Александр Мешков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

КОНЕЦ

Концерт Ридинга

1.

Сухоглотов Аркадий тяжело, словно тяжелоатлет штангу, оторвал голову от стола, взял ее, словно вес, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от неясных резких звуков, происходивших где-то неподалеку, внутри его сознания. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый атональный мотив. Это были сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.

– Скрипач, в жопе хуй, – горько и болезненно усмехнулся Сухоглотов Аркадий и полез в холодильник, где по его прогнозам должно было стоять пиво, но не стояло. Пришлось попить простой, с привкусом железа, воды из-под крана.

2.

– Мам! Послушай, как я уже умею! – раздался из кухни голос Эдика. Мама, стоя у зеркала, увлеченно и торопливо создавала свой облик, красила губы, подрисовывала глаза, накладывала тени.

– Сейчас! – отозвалась она. Взглянула на часы. Она опаздывала.

– Давай, сынуля, что там у тебя… – она присела на табурет.

– Вот! Слушай… – Эдик взял скрипку на плечо, прижал подбродник, закрыл глаза, положил смычок на струны и плавно провел по ним. Звук инструмента был сочный, насыщенный, звонкий, волшебный. А ведь это была обыкновенная фабричная скрипка-четвертинка, еще вчера звучавшая, как половозрелый кот, которому прищемили хвост. Но почему-то именно на маленькой кухне акустика непостижимым образом преображала звук инструмента таким образом, что он становился чистым и звонким, словно в концертном зале филармонии. Эдик играл первую медленную и печальную часть концерта венгерского скрипача Оскара Ридинга Си минор op. 35. для скрипки и фортепиано. Этот незамысловатый, и при этом очень красивый концерт из хрестоматии для 1 класса, так называемый – «педреп» (педагогический репертуар), уже много лет был обязателен для всех скрипачей начальной музыкальной школы. Он позволял почувствовать скрипку и уверовать в свои силы. Эдик уверовал в себя буквально 3 дня назад.

– Какая красота! – с театральным восторгом постанывала мама, незаметно поглядывая на часы. – Это что?

– Это, мама, концерт Оскара Ридинга для скрипки и фортепиано. Мы уже один раз пробовали играть его вместе с девочкой Людой на фортепиано. Знаешь, как красиво с фортепиано! С девочкой Людой мы играли. Ее ко мне прикрепили. А ты слышишь, какая вибрация теперь у меня? – Эдик извлек верхний звук с вибрацией.

Эта необыкновенная вибрация долго не получалась у Эдика. Но он разгадал секрет этого приема. Вибрация у всех скрипачей разная, и она является такой же индивидуальной чертой музыканта, как подвижность пальцев или его своеобразное умение воспринимать музыку и воспроизводить ее. И вот Эдик уже три дня, словно младенец только что научившийся ходить, в одиночестве потрясал самого себя своей вибрацией на кухне. Ах, что это был за концерт! Жаль, что Ридинга отчего-то не исполняют великие музыканты! А чего только стоит третья часть, самая веселая, праздничная и танцевальная, она похожа на венгерский свадебный танец. Но мама не дослушала до третьей части.

– Замечательно, сынок, – она снова чмокнула его в щеку, – Прости! Сейчас я побежала, а то у меня репетиция хора. А потом, вечером, ты мне еще поиграешь.

Она нежно поцеловала его и выскочила, легкая, эффектная, пестрая, как бабочка махаон.

3.

Эдик печально вздохнул: он знал, что вечером никто не послушает его игры. Мама приедет, как всегда, поздно ночью, когда он будет спать. Потому что она после вечернего спектакля поедет еще петь в ресторан и после ресторана как карта ляжет. А утром опять убежит, второпях чмокнув его в щеку, на ходу поедая бутерброд. А кроме мамы, у Эдика и не было слушателей. Игорь Иванович – преподаватель по специальности, с отвращением слушал игру своих учеников. Для него, бывшего солиста оркестра, а потом ресторанного скрипача, игра учеников была невыносимой пыткой…

Скрипка была мечтой Эдика примерно лет с пяти. Он сам выбрал ее среди многих других инструментов. Он прочитал книгу о великом скрипаче Генрихе Венявском, когда ему было шесть лет. Он слушал записи великих скрипачей…

И вот однажды мама возвратилась с работы загадочная и таинственная, с большим пакетом.

– Ну, разворачивай! – сказала она Эдику. Эдик развернул и увидел ее! Скрипку! Молчаливая и скромная, словно невеста, она лежала в футляре, на сиреневом бархате. Предмет его ночных грез! Он тут же, взяв смычок и приладив скрипку к подбородку, стал играть, но слышно было лишь шипение. Эдик чуть не расплакался. Скрипка безмолвствовала. Это потом он узнал, что надо поднять струны на подставку, натереть смычок канифолью. В музыкальную школу он поступил без труда, спев на прослушивании неаполитанскую песню «О соле миа» на языке оригинала. «Че белла коса на джурнэта эсоле…» У него обнаружился абсолютный слух. В школе с первых же уроков он стал проявлять себя как самородок, рожденный для скрипки. Правда, Эдик не предполагал, что в карьере музыканта ему придется столкнуться с трудностями этического порядка. Дело в том, что мальчишки в их пролетарском районе презирали скрипачей, пианистов, флейтистов, балалаечников и прочих «интеллигентов сраных», считая их людьми второго и третьего сорта. Зато в почете были боксеры, борцы, сыновья и братья криминальной братвы и просто драчуны. Завидев Эдика, дворовые пацаны окружали его, кричали ему в лицо, ставшее вдруг обидным нецензурным слово «Скрипач! Скрипач!». Они дергали его за полы пальто, давали ему пендаля, надвигали ему вязаную шапку на глаза, кидали в него снежками, грязью и просто камнями. Эдик спустя некоторое время даже стал сомневаться в правильности выбранного им пути.

4.

Закрыв за мамой двери, Эдик загрустил. Он ожидал более ощутимого эффекта от своего достижения: восторга, слез умиления, аплодисментов. Он некоторое время неподвижно лежал на диване, глядя в потолок. Прошел час, затем другой. Когда стрелки часов подошли к одиннадцати, Эдик стал потихоньку собираться. Он уложил скрипку в футляр, аккуратно накрыл ее сверху бархатной тряпочкой. Руками пригладил непокорные кудрявые вихры, взял футляр и, закрыв дверь на два оборота ключа, спустился во двор. Ярко светило солнце. Неугомонные и горластые мальчишки играли в футбол. Завидев Эдика один из них, его ровесник, худой и конопатый, похожий на бездомного, помойного кота, Цыков Вовка, стоявший на воротах, закричал противным голосом в си миноре: «Скрипа-а-а-а-ч-а-ч-ч-ч!». Но тут мяч влетел в ворота, и он заткнулся. Относительно благополучно миновав футбольное поле, Эдик подошел к двухэтажному полуразвалившемуся бараку. На него уныло глядели пустые глазницы безжизненных окон. Стекол в них давно не было, их бережливо вытащили и пропили хозяйственные мужики из ближайших домов. Барак должны были снести со дня на день. Оглянувшись и не заметив никого вокруг, Эдик зашел в единственный подъезд, без двери, пропахший мочой и помоями, открыл скрипучую дверь подсобки, где еще валялись черенки от лопат и грабель, детская коляска без колес, встал на деревянный ящик, подтянулся и запихнул футляр со скрипкой в глубину полки. Отошел, убедился, что инструмент не видно, и вышел на улицу. Эдик торопливо прошел два квартала и исчез в подъезде точно такого же барака. Он легко взлетел на второй этаж и дробно постучал в двери.

– Эдик? Ты? – услышал он надтреснутый женский голос.

– Я! – ответил он.

– Открыто! Я в ванной! – донесся до него тот же некрасивый голос, похожий на крик ночной птицы.

5.

Эдик вошел в полутемный коридор и разулся. Прошел в маленькую, плотно заставленную мебелью комнатку. Сквозь толстые малиновые портьеры с улицы пробивались солнечные лучи, образуя волшебные, сказочные, причудливые мечи из пыли. На стенах многочисленные фотографии, изображающие одну и ту же маленькую женщину в различных театральных костюмах. На одних она была в костюме амазонки, на другом в индийском национальном костюме, на третьем снимке женщина была в наряде сказочной царицы. Над столом нависал тяжелый, старинный тряпичный абажур. Вся мебель в доме дышала былинной стариной. Даже массивный диван, на котором сидел Эдик, казалось, помнил рябую жопу Сталина.

– Я ждала тебя, Эдуард, – маленькая женщина, высотой полтора метра, пятидесяти лет, вытирая синим, махровым, полотенцем обесцвеченные перекисью волосы, вошла в комнату. – Ты голоден?

– Нет, – лаконично ответил Эдик, не глядя на хозяйку.

– Ты чем-то огорчен?

– Нет.

– Как мама?

– Хорошо.

– Ты передал ей привет в прошлый раз?

– Да.

– Ты сегодня немногословен, Эдуард. Книжку мою прочитал про Незнайку?

– Читаю. Она на украинском языке. Мне надо привыкнуть.

– Ну и как?

– Смешно. Украинский язык смешной.

– Я сегодня получила от Вадика письмо. У него все хорошо. Коллектив очень порядочный. Хорошая библиотека. Только Интернет не работает. Район спокойный. До райцентра всего двадцать километров. На другой стороне речки – Афганистан. И он по утрам видит, как пастухи гонят овец на выпас, представляешь? Ты в парке хочешь покататься на машинах?

– Хочу, – ответил Эдик.

– Тогда посиди, пока я соберусь. А потом мы в кафе посидим, мороженое в кафе покушаем. Да? Хочешь в кафе?

– Да.

Хозяйка вышла. Он услышал, как она запела своим контральто с глубокой вибрацией: «Нет смысла в ваших чувственных реча-а-а-а-ах! Абсурдны и нелепы ухищренья парадии-и-игмы!!»

6.

По паспорту ее звали Клавдия. В народе – Белкой, за белые волосы. Она была маминой подругой. Вернее – сослуживицей. Они вместе пели в хоре оперного театра. А Белка еще и занималась репетиторством по вокалу. У Белки был взрослый сын Вадим. Эдик никогда его не видел. Вадим только что закончил Борисоглебское военно-авиационное училище и служил лейтенантом где-то на границе. Белка была свободной и одинокой женщиной, и Эдик, практически, был одинок. Вот и встретились два одиночества. Белка водила Эдика в цирк, в парк, брала с собой на пляж, читала ему книжки, играла с ним. Она словно вернулась в детство. Для Эдика она была единственным близким человеком в этом мире. После школы он всегда бежал к ней. А в последнее время и вместо школы.

Белка вышла к нему через пять минут нагая. Ее дряблые груди, забывшие прикосновение мужской руки, безжизненно болтались, словно две пустые хозяйственные сумки. Она присела рядом с Эдиком. Сердце его забилось в груди пойманной птицей.

– Ну, что ты? – Белка взяла его руку и положила к себе на грудь. Эдик руку не убирал. Белка перевела руку на мохнатый лобок.

– Давай! Ты же хочешь! Тебе ведь понравилось в прошлый раз?

Эдик кивнул головой. В прошлый раз действительно было хорошо. И в позапрошлый раз тоже.

– Давай, достанем его! Ну-ка? Где он? Петушок, петушок, красная головушка! Куда мы спрятались? Ку-ка-ре-куу-у-у-у-у! Ко-ко-ко! Мои хорошие! Иди сюда!? Вот он! Ты зачем спрятался? – Белка сюсюкая противным тонким голоском Мальвины, проворно расстегнув штаны, достала напрягшийся писюлек Эдика. Эдик смущенно засмеялся и отвернулся. Белка наклонилась и стала колдовать над пахом. Потом она легонько опрокинула Эдика на диван (который еще помнил рябую жопу Сталина!) и вставила писюлек в себя.

– Вот так! Вот так! – приговаривала она, закрыв глаза.

Эдик снизу смотрел на ее трясущиеся, словно тряпочные Петрушки, груди, и ему стало смешно и весело. Никто из этих уродов-футболистов, дразнящих и оскорбляющих его, никогда и не видел женских грудей! Сосунки! А он – скрипач! Да! Пусть скрипач! Но он видел полные груди у своей матери и пустые у Белки. Он видел, как занималась сексом мама с майором, дирижером военного оркестра. Она тогда, прошлой зимой, пораньше уложила Эдика спать, а он не спал, а наблюдал из-за шторки, как толстый майор, задрав ноги мамы, смешно дрыгал жопой. Эдику было обидно за мать. Ему казалось, что ей очень больно. Она стонала.

Белка встала, вытерла полотенцем промежность.

– Ты сегодня какой-то задумчивый… – сказала она.

– Я домой пойду! – сказал решительно Эдик, натягивая штаны. – А в парк? На машинках кататься?

– Это для детей!

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – гулко расхохоталась Белка. – А ты уже взрослый?

– Я пойду Ридинга готовить. Экзамен через месяц.

Эдик вышел в коридор и стал обуваться.

– Да… – Белка погладила его по голове, голос ее задрожал от нежности, – Ты и в самом деле взрослый… Эдик. Я тебе пирожков заверну, хорошо? Я сегодня пекла…

Домой Эдик возвращался с достоинством, не таясь, гордо неся скрипку в руках.

– Скрипач! Ха-ха-ха! Гляди! Скрипач! – орал, подпрыгивая рядом, какой-то вихрастый глупыш в нелепых отцовских штанах, которые были ему велики примерно на десять размеров.

7.

Сухоглотов Аркадий оторвал тяжелую голову от стола, с хрустом покрутил ею в разные стороны и, наконец, облизав пересохшие губы, окончательно проснулся от каких-то резких неприятных звуков, происходивших где-то неподалеку. Немного посидев в странной, недоделанной до совершенства позе, он, наконец, понял природу этих мерзких звуков, соединяющихся в незнакомый атональный мотив. Это были сочные звуки скрипки, доносившиеся справа, где жила соседка Роза Циплак со своим маленьким ублюдком, сыном Эдиком.

– Скрипач, в жопе хуй, – горько и болезненно усмехнулся. Ему на минуту показалось, что все это уже когда-то происходило в его жизни. Сухоглотов Аркадий в который раз за сегодняшний день полез в холодильник, где согласно его необоснованным прогнозам должно было стоять три бутылки холодного пива «Гинесс». Пива там не стояло. Шумно сплюнув горькую, густую слюну, Сухоглотов Аркадий открыл кран и сполна напился мутной воды, отдающей ржавым железом.

Кольцо Лилит

1.

– Итак, внимание! Смотрим в камеру! Я подаю реплику. Вы отвечаете по тексту! Готовы?

– Готова.

– Юленька! В чем дело? Где вы бродите? Почему я должен вас искать? Что это за прятки на работе? И почему не берете трубку?

– Какая прятку? Я от вас и не прячусь! Я целый день на месте! Как пчелка.

– Какая пчелка? Что вы врете все время? Я заходил и в час, и в три, и в пять, а вас нет и нет. Вы пришли сюда работать или глазки строить? Вы с Гаманюком в баре сидели в два часа!

– Что значит, я вру? Я вас не видела. Я оформляла документы, работала с клиентом. Может, и отлучилась на минутку, покурить…

– Не в моих правилах повышать тон, но вы меня вынуждаете! Я попрошу вас написать заявление по-хорошему! Вот бумага… пишите…

– Вот как? Прекрасно! Замечательно! Молодец! Значит, поматросил и бросил? Новую наложницу нашел на мое место?

– Что? Да вы… Что вы имеете в виду?

– А то самое! Ты что: уже вычеркнул меня из списка наложниц?

– Вы меня шантажируете, Юля?

– А ты хочешь сказать, что не заставлял меня под угрозой увольнения лечь с тобой в постель? И не заставлял делать феллацио на рабочем месте?

– Какая чушь! У вас не выйдет провоцировать меня! Я никогда…

– Заткнись! Знаешь, Петр, Петька. Давно тебе хотела сказать: добровольно с тобой никакая дура не ляжет!

– Вы ответите за клевету!

– В таком случае, пошел ты на хуй, говносос!

– Позвольте… Но в тексте нет такого.

– Но я ведь могу импровизировать? В жизни я бы сказала именно так!

– Да? Ну, что ж… Хорошо… Достаточно. Вы свободны.

– В смысле? Я не подошла?

– В смысле: мы вам позвоним.

– А если договориться?

– В смысле?

– Ну, вот так, допустим…

– Что вы делаете? Немедленно оденьтесь! Что вы себе… Подождите… Подождите же… Дайте, хотя бы, дверь закрою…

2.

Тусклым серебром шумели над головой листья столетних ив. Сладкий, прохладный конский щавель щекотал босые ноги Николая. В резиновых сапогах ноги за ночь вспотели и устали. Николай, закрыв глаза, наслаждался этим первозданным, босым единением с чистой природой, от которого он, живя в мегаполисе, совсем отвык, и лишь комариный зуд нарушал его душевный и телесный покой. Они с Матвеем всего два часа как на рыбалке, а ноги уже в волдырях от укусов и расчесов. Николай насадил червя и закинул удочку. Поплавок упал на середине реки Прорвы. Матвей, старший брат Николая, тщательно выбритый, словно поручик на первый бал, толстячок, сидел рядом, напряженно и внимательно глядя в предрассветное утреннее пространство. От Прорвы тянуло запахом кувшинок и чистой холодной воды. Николай краем глаза заметил, что брат тоже разулся и стал разглядывать мозоль на пальце. За два часа они поймали штук десять красноперок да трех зеркальных карпов, по кило каждый, сейчас уже вяло шевеливших жабрами в траве.

– Мотя! – обратился к брату Николай, – Можно вопрос?

– Давай, – охотно согласился Матвей, – что ж мы с тобой в кои-то веки увиделись и не поболтаем. Молчим, как сычи. Сколько мы уже не виделись-то? Года три?

– Три года восемь месяцев, – уточнил Николай, – Вот скажи мне, брат. Вот ты прожил жизнь…

– Оп-па! Почему это: я ее уже прожил? Я еще поживу! Ты что же мне так мало отпустил жизни, а, братишка? – улыбнулся печально Матвей.

– Ну, это я так образно говорю, – смутился Николай, – Скажи мне, брат, почему бабы такие ебливые? Ведь мужики не такие ебливые, как бабы! Так ведь? Не ебливые ведь?

Матвей захохотал, нисколько не заботясь о том, что рыба услышит и разбежится.

– Ты уже это заметил? Уф! Рановато! – отдышавшись, сказал Матвей.

– Не, ну серьезно, брат? Почему так?

– Сложный вопрос, братишка, – Матвей достал сигареты, закурил, стал вдруг серьезным, – Проклятая зависимость! Никак не брошу! Ты не куришь?

– Иногда…

– И не начинай! Да… Женская неверность. Воспетая поэтами древности. Возведенная в культ женщинами… Женская неверность, Колька, как, впрочем, и недолговечность браков запрограммирована у нас на уровне ДНК. Хотя в последнее время этому способствует еще и социальная обстановка: нищета, пьянство, расслоение общества, недовольство уровнем жизни, зависть, коррупция, мздоимство, криминализация общества, проституция и нравственная деградация: ее я ощущаю на своем примере. Из трогательного, чистого и наивного юноши я в одночасье за каких-то двадцать лет превратился в циничного и порочного пожилого мужика. Проклятые коррупционеры! Раньше разводов было меньше. Сейчас это просто эпидемия, покруче чахотки и черной оспы. Чаще распадаются браки, как ни странно, основанные на любви. Прагматичный подход к браку почти гарантирован от распада. В таких разумных семьях замнут любой скандал, лишь бы не утратить своего пакета акций.

– Так что получается: лучше жениться по расчету? Так получается, братка?

– А ты как женился? А? Братишка? – Матвей хитро посмотрел на Николая.

– Я по любви! – не задумываясь, сказал Колька.

– По любви… По любви… А она есть любовь-то? А? Кольк? Я вот, как ты говоришь, жизнь прожил, а на этот вопрос ответить до сих пор не могу. Любовь, любовь, а поебались и прошла твоя любовь…

– Не скажи… У меня не проходит…Ты – циник, Мотя!

– Я, Коля, вообще думаю, что женщины произошли от представителей неземных цивилизаций, в культуре которых не существовало сексуальных запретов. Ведь склонность к полигамии заложена в женщине с доисторических времен. Женщину покрывали все самцы стаи. И эта сладкая память осталась в женских генах. Вот поэтому она сегодня такая развратная. Привыкла с тех пор. Мало ей, видите ли, одного самца! А что, Колька, загуляла уже твоя? А? – он крепко хлопнул Николая по плечу, – А? Ну-ка, в глаза, в глаза смотреть?

– Да нет… Ну, так… есть кое-какие подозрения… – покраснел Колька.

3.

В День Святого Валентина Николай Краснососов возвращался с работы в приподнятом настроении. Он его приподнял на работе при помощи трех бокалов красного вина в хорошей компании, поэтому старался ехать не спеша, никого не обгоняя. После трудового дня они поздравляли своих девчат с Праздником всех влюбленных. В пиар-агентстве, где работал Николай, на восемь мужчин девчат было три: Наташа, Галочка и очаровательная Антонина Семеновна, которая уже два года была уже бабушкой, но не чуралась служебного флирта. За три года она успела «флиртануть» лишь только в своем агентстве с Витькой Уепиным, с Антоном Зугдиди и Димкой Дерковичем. А скольких клиентов она заманила в свои блудные чертоги, одному Богу известно. Она и Николаю несколько раз открыто и недвусмысленно предлагала себя в качестве сексуального объекта.

– Не задолбало однообразие? А? Красавчик? Поехали ко мне, выпьем по бокалу хорошего вина, – сладко улыбаясь кошачьей улыбкой, говорила она, легонько трогая Николая за мошонку. Чтобы не обидеть Тоню, Николай отвечал всегда расплывчато: «Не сегодня!». Но оба они знали, что до главного не дойдет. И причина была не в том, что Николай был директором пиар-агентства, а Тоня всего лишь секретарша, а в том, что Колька безумно любил свою красавицу-жену, Маринку-блондинку. Любил страстно, беззаветно, безумно, бездумно, беспричинно, до потери сознания, до сладкой боли в паху. Несмотря на то, что вместе они уже жили три года, несмотря на маленькие ссоры и неурядицы, несмотря на разницу в возрасте (Маринка была старше Николая на пять лет) и в темпераментах (Маринка была холерик, а Николай меланхолик, она была жаворонок, а он – сова), на социальный статус (Николай был директором пиар-агентства, а Маринка – безработная актриса), на разницу вкусов (Маринка балдела от AC/DC и Ozzy Osborn, Николай тащился от Баскова, Билана и Киркорова).

Благополучно миновав пост ДПС, Николай свернул в переулок Паганини и, припарковавшись на привычном месте, возле мусорного бака, мечтательно потянулся. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на этой маленькой планете. В окне его квартиры горел свет. И этот свет согревал Николая, словно маленький неугасимый костер. Николай совсем недавно понял, что Счастье человека имеет материальное воплощение! Да, да! Это не абстрактная категория! И сейчас, через пять минут, он обнимет свое маленькое, пахнущее дорогим табаком и красным вином счастье.

– Любимая моя, свинюшечка! – вслух произнес с нежностью Николай. Он так в шутку, ласково называл свою Маринку за ее невинную безалаберность и трогательную, детскую рассеянность. То она свои грязные трусы по комнате раскидает, то окурок затушит в сковородке, то вообще заснет в коридоре, перебрав, по рассеянности, красного портвейна.

– Опять ты вина, по рассеянности, перебрала, свинюшка ты моя? – смеясь, нарочито сурово, частенько выговаривал он ей, возвращаясь после смены.

Никогда в жизни Николай еще не встречал такой невероятно желанной женщины. Хотя, в его бурной студенческой жизни девичья ротация превышала все мыслимые показатели. Но это была чистая механика. Он даже не помнил имен многих из них. С Маринкой было все иначе. Это были неземные ощущения, словно свалившиеся на него из ушата Вселенной. Он хотел ее всегда и везде, спереди и сзади, сбоку и сверху. Худой и невзрачный на вид, рядом с ней он становился неистощимым и могучим Зевсом.

– Ты у меня прямо как инопланетянка! – откинувшись на подушку, потный, обессиленный и счастливый, бормотал ей всякий раз Николай после бурного соития.

– А я и есть инопланетянка! – смеясь своим переливчатым смехом, отвечала Маринка, – вот видишь это кольцо? – она приближала к его глазам бурое, неровное кольцо из серебристого металла, надетое на средний палец, – Это кольцо с планеты Лиоэау. Его носила сама Нефертити!

– Фантазерка ты моя! – смеялся он, ласково поглаживая ее по шершавому лицу, – Нефертити такое кольцо носить не будет! Оно же из простой железки! Вот вам Кольцо от Нефертити! А вы, товарищ, не пердите!

– Это не железка, а неочищенный, облегченный гафний! У вас он в космических техно-лологиях используется… А на Землю оно попало с Лилит, – не обращая внимания на насмешливый тон Кольки, задумчиво говорила Маринка, – Лилит родилась на Лиоэау. А после того как оставила Адама, передавала его по наследству своим дочерям. Это кольцо давало необыкновенную силу ее обладательницам. Силу и свободу…

– Лилит-Лилит – в воде пердит! Да? Выпил стопку – колечко тебе в попку? Да? – глупо смеялся от собственных острот счастливый Колька.

Николай взял с переднего кресла букет гвоздик, купленных по пути в киоске, у метро, и вышел из машины. В лифте он повстречался с небритым и помятым Леней Козолупиным, соседом сверху.

– Маринке? – кивнув на букет, спросил Леня, дыхнув на Николая тяжелым двухнедельным перегаром.

– Маринке, – улыбнулся Николай, – А ты что, без цветов?

– Моя не заслужила! – хитро рассмеялся Леня.

4.

Берег Прорвы был вязкий и плавучий, и ноги Николая спустя некоторое время всасывала в себя ненадежная земная слизь, сплетение белокрыльника, багульника, трав, корней и мхов. Берега качались под ногами, как гамак. Под тощей травой стояла бездонная вода. Шест легко пробивал берег и уходил в трясину. Брат привязывал длинную лесу к кустам багульника или к деревцам молодой ольхи и ждал, пока куст багульника не начинал рваться и метаться, как живой, когда начинало клевать. Он методично вытаскивал черных окуней, на зависть Николаю, у которого с уловом было что-то не очень…

– Ну что, братишка, не идет к тебе рыба?

– Не идет! – грустно улыбался Николай.

– Ничего! Повезет в любви! У тебя с любовью-то как? Не ссоритесь со своей? Она же у тебя с гонором!

– Да всяко бывает, брат. Это же жизнь!

– Это верно, – согласился Матвей, – Так вот к вопросу о женской неуемной похоти: знаешь ли ты, Колька, что в древности существовал такой справедливый, душевный обычай: муж по закону гостеприимства обязан был уступить на ночь свою жену усталому путнику.

– Почему же он – справедливый? Я был бы против, того, чтобы какой-то путник с моей женой…

– Но согласись, братишка, что муж-то топчет свою жену, почитай, каждый день, а путник ни разу не топтал, и вообще, в пути слегка воздержался.

– Чудовищный обычай!

– Но по сути – правильный! И если ты помнишь историю, то Елена Прекрасная (из-за которой развязался вооруженный Троянский конфликт) как раз была сладким плодом такой вот случайной связи. Царь Тиндарей гостеприимно пустил переночевать к своей жене молодого красавца-чужеземца, и она вскоре после его отъезда, понесла. Елена родилась такой же красивой как чужеземец, только с грудями и манящим, курчавым лоном. Остальные дети Тиндарея были не уродами, но и не красавцами. Примерно в 12 лет, с легкой руки Тезея (ой, с руки ли?), красавица Елена легко рассталась с такой сомнительной добродетелью, как девственность. Родила от него Ифигению, которую удочерил Агамемнон. А потом пошло-поехало. Эта вертихвостка удачно выскочила замуж за Менелая и уехала в Спарту. Троянский красавец ловелас, Парис, в это время тоже был женат. Менелай принял его у себя дома как человека, накормил, искупал, спать уложил. А Елена втюхалась в него по уши и сбежала с ним! А этот гад, ворюга, еще и сокровища менелаевские прихватил! Ну, как тут не навалять ему по наглой харе! Рогоносный Менелай собирает братву и плывет на разборку в Трою. После того как Париса замочил Филоклет, Елена тут же нашла утешение в объятиях свояка Деифоба. А хули ей горевать: женский век кроток, как хуй коммуниста! А потом Менелай захватил предательницу коварную, хотел замочить ее мечом, но увидев ее грудь, передумал. Решил сначала их помять. Но как-то забылся, и они помирились. Но, правда, осадок остался. А то! Сколько славных воинов сложило головы в том нелепом десятилетнем кровопролитии из-за распутной бабы! Уж и забыли, за что воюют! Сколько непокрытых, нетоптанных, необласканных женщин осталось и в Спарте и в Трое! Но возмездие настигло Елену после смерти Менелая. Его внебрачные сыновья выгнали легкомысленную мачеху на остров Родос. Сейчас там живописный курорт. Я там бывал раза три. А тогда была ссылка! Соответственно, следует ожидать, что когда-нибудь наш Нерчинск и Тобольск тоже станут курортами! Так что, изменщицы коварные, знайте, справедливость все равно восторжествует, и рога ваших мужей достанут вас даже с того света! – сурово, словно прокурор, обратился в пространство Матвей.

– Мотя! Брат! Гля! Ля! Клюет! Блядь! Клюет! Тяни! – закричал вдруг истошно Николай.

Матвей подсек. Удилище согнулось в дугу, леска со свистом врезалась в воду. Невидимая рыба туго и медленно водила леску по кругам. Солнечный свет упал на воду сквозь заросли ветел, и Николай увидел под водой яркий бронзовый блеск: это извивалась и пятилась в глубине пойманная рыба. Матвей вытащил ее через минуту. Это оказался громадный линь, со смуглой золотой чешуей и черным плавниками. Матвей гордо бросил рыбу в ведро. Линь поднял там настоящую революцию, норовя выскочить обратно в реку.

– Это было в городе Риме, – запел вдруг Матвей, чистым, приятным тенором.

Там служил молодой кардинал, Утром в храме махал он кадилом, А по ночам на гитаре играл. В Ватикане пошел мелкий дождик, Кардинал собрался по грибы, Вот подходит он к римскому папе – Папа! Папа! Ты мне помоги!..

5.

Николай вышел из кабины лифта и осторожно, словно тать, старясь не шуметь, открыл своим ключом двери. Тихие, умиротворенные звуки музыки Judas Priest доносились из комнаты. Двери ванны были приоткрыты, и оттуда раздавались всплески. Николай просунул в щель букет и тихонько пропел тонким голоском:

– Лю-лю-лю-лю-лю-лю-лю, пуки-пуки, аси-маси-за-ка-ка-си, уси-пуси-ку-лю-люу-у-у-у-у-у-а-а…

– Блять! – услышал он грубый, короткий, словно выстрел, басовитый вскрик. Николай испуганно вздрогнул и отпрянул. Что за черт? Придя в себя, он снова осторожно заглянул в ванну. Задом к нему, подпрыгивая на одной ноге, стояла мокрая, волосатая, исполинская фигура, принадлежавшая, несомненно, не Марине, а незнакомому мужлану. Причем, очень здоровому. Вода стекала с его волосатого тела на пол, образовав лужу.

– Эй! Кто ты? В смысле – вы? – воскликнул грозно Николай, на всякий случай, спрятавшись за дверь.

– Я тут… Я прошу прощения… – бубнил басом волосатый мужчина, скача на одной ноге, словно огромный кузнечик, пытаясь другой ногой попасть в трусы.

– Марина! Сюда! Марина! Ах! – закричал Николай что было мочи.

– Что? Что случилось? – Марина выскочила из комнаты в одних трусиках, прикрывая рукой маленькие козьи груди, манящая и прекрасная в своей первозданной красоте.

– Кто это? Волосатый! Кто там, в ванной? Отвечай! – растерянно воскликнул Николай, тыча пальцем в сторону мокрого мужичка, – Марина! Кто этот человек?

– Я сейчас все объясню… – Марина была спокойна, – Ты только не волнуйся! Это…

– Да как это, не волнуйся! Это же… Я не знаю… – Николай от возмущения не находил слов.

– Это сантехник! Да, да! Сантехник! – загородила своим телом мужика Марина, – Самый что ни есть настоящий сантехник! У меня тут все залило в говно… Затопило из трубы. Труба залило. Он устранил засор труба залило… Испачкался в говне. Вот и попросился помыться в говно залило засор испачкал… От говна в ванной… Ну, что ты, Колька? Что тут такого? Ревнуешь что ли?