Текст книги "Русская идея от Николая I до путина. Книга II - 1917-1990"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Восход «Памяти»

Возникла она задолго до Перестройки, в конце 1970-х, как одно из многих разрешенных тогда общественных объединений, посвятивших себя вполне безобидной охране памятников истории и культуры. О ее достижениях на этом поприще истории не известно. Первым ее выступлением на политической арене был доклад тогдашней председательницы «Памяти» Елены Бехтеревой 4 октября 1985 года, разоблачивший нерусское происхождение руководителей организации, ведавшей реконструкцией Москвы, под ильфпетровским названием ГЛАВАПУ. Ничего особенного в докладе не было: обычный донос в духе модной тогда, как мы знаем, в кругах «системных» националистов заботы.

Так бы, наверное, и продолжалось, когда б главный в ту пору спонсор национал-патриотов, знаменитый тогда художник Илья Глазунов не отрядил для руководства «Памятью» своего помощника Дмитрия Васильева, личность, несомненно, харизматичную, хотя, возможно, не вполне психически уравновешенную. Своего рода черносотенного Жириновского, чтоб совсем было понятно. Именно с приходом Васильева и начался кратковременный восход «Памяти» к вершинам международной известности. Скорее всего, потому, что «Память» сменила в глазах иностранных корреспондентов увядающий всплеск подросткового русского фашизма.

Проблема, однако, была не столько в иностранных корреспондентах, сколько в отечественной публике, в глазах которой Васильевская «Память» выглядела прямой наследницей этих фашистов. Васильев усугубил ошибку нью-йоркского антисемита Тетенова, о котором мы говорили, перемежая в своей пропаганде (а пропагандист он был первостатейный: магнитофонные кассеты с записями его речей распространялись по всей стране) свои «антисионистские» диатрибы с цитатами из гитлеровского «Майн камф». Все это, представьте себе, – в одном пакете!

Ему. Васильеву, как и Тетенову, казалось, что так его пропаганда будет выглядеть авторитетнее, легитимнее, укоренен-нее в истории. На самом деле она выглядела убийственнее для него. Тетенов-то сидел в Нью-Йорке, а Васильев был в Москве, где тысячи людей только что лицезрели подростков в эсэсовских униформах, празднующих день рождения Гитлера!

Если эпатаж фашиствующих подростков еще можно было списать на влияние «Семнадцати мгновений весны», очаровавших впечатлительную молодежь романтикой черномундирного «арийского братства», то вторили-то им вполне взрослые дяди. Подтверждая тем самым, что все это всерьез, что кровное родство их «антисионизма» с самым махровым фашизмом, с «рогами и копытами», как сказал бы автор «Из-под глыб», – это факт, от которого никуда не денешься.

Ну что, по вашему, должен был подумать человек с улицы, увидев «антисионистов» в эсэсовских мундирах? Не было, наверное, ни одной семьи, которую не затронула бы великая война с этими «антисионистами». Тут уже и до самого тупого из патриотов не могло не дойти, что под маской «антисионизма» совершается великое кощунство. Короче, в погоне за легитимностью «Память», сама того не замечая, отталкивала массы, в том числе и «патриотические».

Закат

Этим, я думаю, и объясняется быстрый закат «Памяти». Ничего ведь, кроме «антисионизма» не было в ее идейном арсенале. Никаких «реформ, способствующих укреплению мощи державы», о которых говорит Лебедев, она не предлагала. Они и в голову не приходили ни Васильеву, ни конкурировавшим с ним национал-патриотам. Пусты были их идейные закрома. Миновали безвозвратно времена ВСХСОН и «Вече». О Шиманове они, небось, и не слыхали. Даже единственная массовая акция, которую удалось им организовать и на которой, собственно, и основана была их претензия на всемирную славу, публичная манифестация 6 мая 1987 года, посвящена была вполне тривиальному протесту – против воздвижения монумента на Поклонной горе.

И в историю вошла эта манифестация лишь тем, что была первой в постсталинском СССР, которую не разогнала милиция. И тем, конечно, что после нее Васильева принял первый секретарь Московского горкома КПСС Б. Н. Ельцин. То был звездный час «Памяти». Но и лебединая ее песня.

А.П.Баркашов    А.Г. Дугин

На самом деле триумф ее продолжался не намного дольше. чем всплеск подросткового русского фашизма. Но она пришла после него. И невольно застолбила в народном сознании его кровное родство с «антисионизмом», который, собственно, и был синонимом национал-патриотизма. И потому лишь отчасти прав Лебедев, что «результатом [пропаганды «Памяти] было самоустранение молчаливого большинства советского общества от политической активности». Тем более, что вообще умолчал историк о недавнем всплеске русского фашизма, сыгравшем во всей этой истории решающую роль. Кто-то, наверное, и впрямь «самоустранился», но подавляющее большинство очень быстро переплавило свое разочарование в «антисионизме» в голубой воды антикоммунизм. Что, если не коммунизм, породило этого монстра?

Итоги

Так что же такое была «Память»? Провокация, как настаивает историк национал-патриотизма, настаивая, что «она была организована с провокационными целями»? Но кем она была организована? Сам Васильев впоследствии, давно уже исключенный «за предательство» из давно уже превратившейся в фантом «Памяти» (в 1998 году), винил в своей катастрофе коммунистов: «коммунисты в лице КГБ открыли беспощадную войну с «Памятью». Было внедрено такое количество провокаторов, что мне пришлось бороться не с сионизмом, пришлось бороться с провокаторами внутри организации».

Но, заметьте, обвиняет Васильев КГБ вовсе не в организации «Памяти», а в ее удушении. И похоже ведь на правду, даже если Васильев считал провокаторами не только «внедренных», но и своих конкурентов. Обычная ведь тактика КГБ, если только не думать, как Лебедев, что «КГБ был соучастником в заговоре антигосударственных сил». Это тот самый крючковский КГБ, который организовал августовский путч? Нет, извините, но не сходятся тут у Лебедева концы с концами. Тем более, что несколькими страницами раньше он объявил тогдашнего главу КГБ В. А. Крючкова надежным государственником (за «разоблачение» Александра Николаевича Яковлева как, якобы, агента ЦРУ).

ЦРУ? Но ему-то зачем нужна была эта провокация? США тогда твердо стояли против распада СССР. Еще в декабре 1990 года президент Джордж Буш (старший) старательно пытался уговорить украинцев проголосовать на референдуме против провозглашения независимости Украины (ему и по сию пору поминают в Америке тот знаменитый Chicken Kiev Speech). Провокация против Горбачева? Немыслимо.

Остается из перечисленных Лебедевым заговорщиков один Моссад. Израиль и вправду был заинтересован в увеличении еврейской алии. И «Память» своей свирепой антисемитской пропагандой, действительно, пугала евреев, способствуя тем самым их эмиграции. Но заподозрить фанатичного, до психического расстройства «антисиониста» Дмитрия Васильева, а тем более откомандировавшего его в «Память» Илью Глазунова в конспирации с сионитской разведкой выше, согласитесь, нормального человеческого воображения. Во всяком случае моего.

Что же остается, если все обычные конспирологические фантазии национал-патриотов вне игры? Оказывается, самое простое: идейное банкротство «патриотической» мысли. Да, «Память» пришла, как мы уже говорили, после всплеска подросткового русского фашизма. И она не только от него не отмежевалась, она НЕ МОГЛА от него отмежеваться. Просто потому, что никакой идеологической амуниции, кроме «антисионизма», в национал-патриотическом арсенале больше не оставалось.

Все перепробовали – и теократию, и «вторую, сибирскую Россию», и православное возрождение (от «коммунистического православия», правда, сами отказались) – ничего не привилось на выжженной коммунизмом советской почве. Один «антисионизм» привился. А тот на поверку оказался родным братом фашизма. Что ж винить в этом «Память»? И тем более КГБ, ЦРУ или Моссад, если перед нами печальные итоги затянувшегося на два с половиной десятилетия бесплодного путешествия национал-патриотической мысли? Если ни к чему, кроме фашизма, она в финале не пришла? Но об этом вы ничего не найдете в лебедевской истории, хоть и фигурируют в ее заголовке «русские идеи». На деле царит в ней конспирология. Безраздельно.

Воспоминание

Дальнейшая судьба «Памяти» ничем не отличалась от судьбы других национал-патриотических организаций на закате СССР: раскол за расколом. И все, конечно, связанные с «предательством». Сначала группа раскольников во главе с неким Николаем Филимоновым не то, чтобы отделилась от «Памяти», просто объявила себя национально-патриотическим фронтом «Память» и первым делом исключила из рядов Васильева. Не прошло и месяца, как на свет явилась третья «Память» во главе с Александром Кулаковым, в свою очередь исключившая за предательство и Васильева, и Филимонова. Таким манером к концу 1980-х существовало уже десять (!) игрушечных национально-патриотических фронтов «Память».

Но грозная ее слава не умирала до самого 1990-го. Тем более, что местные ее отряды время от времени продолжали проводить митинги, порою и погромы. Несколько таких митингов, например, прошло летом 1988-го в Румянцевском сквере в Ленинграде. Последний погром прошел уже на моей памяти 18 января в ЦДЛ (Центральном Доме литераторов). Большая группа «памятников» ворвалась на заседание писательского объединения «Апрель», начала бузить, крушить мебель, оскорблять женщин, вступившихся за них мужчин бить «по очкам», угрожая завтра устроить еще не такую вакханалию. А у меня завтра, 19 января, назначена была в этом самом ЦДЛ встреча с писателями.

Я тогда, как я уже упоминал, только что впервые с 1974 года вернулся в Москву (преподавать в МГИМО) и был нарасхват: разные встречи назначены были практически на каждый вечер – на месяц вперед. И вот утром 19-го звонят мне из ЦДЛ и говорят, мол, так и так, пригласительные давно разосланы, но придут ли люди после вчерашнего погрома? И, помявшись, признаются, что гарантировать безопасность не могут: конечно, будет милиция, но если «памятники» вернутся числом человек 50, как вчера, то что смогут сделать два милиционера? Вот так встреча! Разумеется, я читал о «Памяти», но был уверен, что от нее уже воспоминания не осталось, а тут.

Решил, однако, рискну. Я хоть уже и немолод, но все-таки был у меня в юности первый разряд по боксу. Рискнули и приглашенные. Во всяком случае зал был полон. Позже судили организатора погрома, некоего Смирнова-Осташвили, человека явно психически нездорового. Его довод на суде был, что он решил действовать самостоятельно, поскольку «в центре организации теперь засели жиды». В тюрьме он то ли повесился, то ли заключенные его повесили. Но не смертью этой жалкой фигуры кончилась история «Памяти».

Настоящими ее похоронами была гигантская, более чем 100-тысячная антифашистская демонстрация в Москве 4 февраля 1990 года. Резолюция митинга, которым она закончилась, гласила:

«No Раsагап! Фашизм не пройдет!».

Глава 20

ПЕРЕСТРОЙКА

 Часть первая•

Не знаю никакой другой аналогии той чудовищной метаморфозе, что произошла в российских умах с репутацией Перестройки 1989–1991, кроме одной. Я говорю о превращении Царя-освободителя Александра II в «зайца, преследуемого охотником». Это. по словам императрицы, наблюдавшей из окна Зимнего за своим коронованным супругом, Освободителем России, петлявшим по площади, убегающим от пули террориста.

В отличие, однако, от случая Александра II, репутация Перестройки рушилась на моих глазах. И мне кажется, что поэтому я могу объяснить эту метаморфозу лучше, нежели ту, полуторастолетней давности.

Конечно, попыток ее объяснить было много. Начиная с того, что фундаментальная реформа в России несовместима со свободой («гласность погубила Перестройку», как гласила модная в 1990-е мудрость). И кончая отчаянным «Страна такая, к свободе не приспособленная» (тут обычно ссылаются на «кодекс чести русского патриота», сформулированный Александром Прохановым: «Пропади она пропадом, эта свобода, если выбор между ней и державой»). По разным причинам меня все эти объяснения не устраивают. Но посмотрим сначала, что, собственно, имею я в виду под Перестройкой.

«Пражская весна» в Москве

Передо мной три аккуратных томика в красных обложках: «Первый съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет». И даже канцелярская проза Председателя ЦИК В. П. Орлова, открывавшая Съезд 25 мая 1989 года не могла скрыть веявшего от него дыхания свободы. Скрыть, то есть, что в стране происходил великий праздник, поистине всенародный праздник. Вот его слова: «Выборы проходили в условиях невиданной доселе гласности и открытости, бурного роста политической активности трудящихся. Это особенно убедительно подтвердил воскресный день 26 марта, когда более 172 миллионов советских людей – почти 90 процентов всех избирателей – пришли на избирательные участки, чтобы выразить все оттенки общественного мнения, поддержать перестройку».

Сопоставьте это с результатами опроса ВЦИОМ 5–6 марта 2005 года. Поддерживали тогда Перестройку два (!) процента опрошенных. Прошло всего 16 лет со времени того Съезда. Практически те же люди отвечали на вопросы ВЦИОМ, девяносто (!) процентов которых голосовали в марте 1989-го в поддержку Перестройки. Похоже, что перед нами другая страна, не правда ли?

Во всяком случае иностранец, посещавший страну раз в 16 лет, не узнал бы в ней ту Москву, которая в прошлое его посещение буквально прилипла к телевизорам, со страстью или с негодованием следя за ходом прений на Съезде. До такой степени прилипла, что улицы были пустынны: город ушел на Съезд. Даже в 1990-м, когда я вернулся в Москву, гл. редактор Известий с гордостью пригласил меня на балкон показать далеко внизу длиннейшие очереди у газетных киосков на Пушкинской площади и бурлящее море голов, обсуждавших последние статьи.

Да та ли то была Москва, которую я покидал, казалось, навсегда 16 лет назад? Та ли хмурая, настороженная «не приспособленная к свободе» Россия, словно бы запечатанная заклятьем Проханова? «Держава», «держава» только и было на устах той России. А теперь что? Хоть ложкой хлебай было в этой новой, перестроечной России свободы! Будто снова был на дворе апрель 1917, когда точно так же не узнал свою страну только что вернувшийся из Швейцарии Ленин, объявивший тогда Россию «самой свободной страной в мире». А если искать пример поближе по времени, то ведь Прага перед нами. Прага весны 1968-го, столь же одухотворенная, столь же беззаветно поверившая в «социализм с человеческим лицом» и столь же не подозревавшая, что ждет ее впереди.

Сходство еще усиливается, когда читаешь во вступительном слове В. П. Орлова хвалу партии, выбравшей свободу. Оказывается, «более мощного общенародного референдума в пользу Коммунистической партии, ее курса на обновление никогда у нас еще не было». А нововведения-то были все пражские: «Кандидаты в депутаты выдвигались только снизу. В предвыборной борьбе участвовали тысячи претендентов, выборы осуществлялись на альтернативной основе. Миллионы избирателей только сейчас ощутили, как много значит их голос в общественно-политическом развитии страны».

Вот это новое чувство ответственности перед «своими избирателями», пославшими их на Съезд, особенно бросалось в глаза в речах и повадках значительного меньшинства депутатов, ответственности не перед партией, то есть не перед державой, но перед людьми, перед «своими» избирателями. В ней, в этой ответственности, и заключалось, собственно, «человеческое лицо» Перестройки. И чем дальше читаешь эту стенограмму, тем больше убеждаешься, что немало из двух с половиной тысяч человек, собравшихся в тот майский день в зале Большого Кремлевского дворца, чувствовали себя СВОБОДНЫМИ. Не все, нет, но серьезное все же меньшинство.

И куда все они подевались в сумрачной, угрюмой России 2005 года? Ну, никак нельзя было в ней представить очередей у газетных киосков. И тем более толпы, оживленно и страстно обсуждавшие на площади последние статьи в газетах. Мне, как историку, напомнило это резкое, почти немыслимое изменение даже не апрель 1917 в сравнении с жестоким январем 1918 и не Прагу весны 1968 в сравнении с послеавгустовской пустыней, а совсем уже что-то невообразимо древнее: жалобу преподобного Иосифа Волоцкого в 1490 году.

Вот что писал тогда Иосиф: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все – иноки и миряне – с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, с ними дружатся, учатся от них жидовству». Подумайте только «в домах, на дорогах, на рынке». Рассуждают. Своим умом думают. Чувствуют себя свободными от классиков, то бишь, «от пророков и апостолов». Право же, звучит жалоба преподобного, как статья какой-нибудь средневековой Нины Андреевой, оскорбленной, что распустилась, мол, улица, ересь несет несусветную, поступается принципами, покушается на святое. И скоро, едва лишь уйдет со сцены Иван III, положен будет этому безобразию конец. И опять станут зарубежные путешественники удивляться безмолвию народа на Руси.

Но то было давно – и забыто. А в нашем случае все, что случилось, общеизвестно. Пражскую весну раздавили советские танки. А московской весне суждено было дойти до своего логического конца. И выяснилось, что никакого «человеческого лица» не может быть у социализма. Ибо он, этот социализм, всего лишь исторический тупик. И задолго до московской весны обнаружили китайцы, что в сухом остатке остается от социализма лишь однопартийная диктатура.

В СССР, однако, царила гласность (которую китайцы после Тяньанмыня придушили). И когда гласность покусилась на святое, т. е. на эту самую однопартийную диктатуру, настало время выбора – между гласностью и «социализмом» (читай: диктатурой). Ден в Китае свой выбор сделал – в пользу диктатуры. Горбачев колебался. Отказаться от гласности? Про Тяньа-мын он знал. Запятнать руки кровью не хотел. Но и отказаться от социализма (что означало очень непопулярную реформу, решающий переход к рыночной экономике), не хотел тоже.

С империей дело обстояло еще хуже. В условиях, когда азербайджанцы и армяне уже воевали друг с другом, узбеки и киргизы друг друга резали, в Таджикстане и в Молдове шла гражданская война, прибалты, по сути, отделились от СССР, грузины и украинцы голосовали за независимость, сохранить советскую державу Горбачев, даже будь он семи пядей во лбу, не мог. Но и представить себе Россию без империи не мог тоже. Придумал странный Союз суверенных государств, который, на вкус партийной верхушки, напоминал скорее конфедерацию, чем державу. Это и предстояло подписывать 20 августа.

Кончилось тем, что верхушке этой надоели его колебания, и, заперев Горбачева в Форосе, она сделала выбор за него – 19-го. И выбор этих коммунисте был однозначно национал-патрио-тическим, прохановским. Мало кто обратил тогда внимание на то, что в обращении путчистов к народу не было ни единого слова ни о завоеваниях Октября, ни о социалистическом выборе, ни о КПСС, но исключительно о сохранении державы. «Могло ли быть случайностью, – резонно спрашивал впоследствии сербский исследователь Велько Вуячич, – что идеи путчистов и даже их язык оказались скопированы с национал-патриотической публикации?» (речь о манифесте «Слово к народу», подписанном Прохановым, Распутиным и Бондаревым и опубликованном в «Советской России» за три с половиной недели до путча?). То был грозный сигнал для будущего России!

Но не услышали его тогда даже самые проницательные умы. Гипноз реставрации коммунистического прошлого был так силен, что даже мысль о национал-патриотическом будущем не приходила в голову. И глотнувшая свободы, прошедшая через горнило Съезда московская публика в буквальном смысле встала на баррикады – против реставрации коммунизма. Объединилась вокруг Ельцина, который, в отличие от Горбачева, свой выбор сделал – в пользу России с частной собственностью и против державы с Госпланом. Стрелять в многотысячную толпу, собравшуюся у Белого дома, путчисты не посмели.

Да и во имя чего стали бы они устраивать московский Тяньанмынь. Ден Сяопин в Китае устроил свой – во имя реформы. А эти и путч-то затеяли как раз против реформы. Ничего ведь, кроме имперских лозунгов, за душой у них не было. А час империи и национал-патриотизма тогда еще не настал. Вот они и капитулировали.

Так закончилась короткая пора московской весны, связанная с Перестройкой – и свободой. Как и пражская весна, то была утопия, конечно. Но какая же благородная утопия! Есть, однако, как мы уже говорили, и другие версии Перестройки, две из которых грех было бы не упомянуть.

Национал-патриотическая версия

Тут все было проще. Никаких неразрешимых проблем, созданных социалистическим тупиком, куда завела Россию родная партия, для этой версии не существует. Она знает одно: Перестройка была устроена Западом, для которого, как мы уже слышали от С. В. Лебедева, «расчленение и эксплуатация России была стратегической целью на протяжении веков». В 1980-е вечному врагу России повезло. Он смог опереться на «предательство советской правящей верхушки». И вдобавок на КГБ как на «активного соучастника антигосударственных сил» и на советский генералитет, оказавшийся «в числе самых коррумпированных деятелей» Перестройки. Хорошенькую же компанию воспитала за 70 лет родная партия для руководства сверхдержавой. Предатель на предателе и вор на воре.

Свежо предание, но верится с трудом. Не сходятся у историка «национал-патриотизма в прошлом и настоящем» концы с концами. Разве советская правящая верхушка не устроила в августе 1991-го путч, о котором мы только что говорили, – в отчаянной попытке спасти державу? Разве не руководитель «антигосударственного» КГБ В. А. Крючков был вдохновителем этого путча? Разве Путин не из той же конторы? Совсем зарапортовался историк. Швы торчат в его версии. Впрочем, его товарищи по цеху предлагали версии еще более фантастические.

А. Н. Афанасьев

Интерпретация ГКЧП Александром Невзоровым как «политической провокации» либералов впоследствии, уже в наши дни, подхваченная и развернутая Прохановым, звучит в окончательной редакции так. «ГКЧП, – пишет Проханов, – итог сложнейшей спецопе-рации [Запада] под названием Перестройка… Смысл ГКЧП заключался в том, чтобы перебросить полномочия союзного центра региональному российскому центру, возглавленному Ельциным. Само появление Ельцина как параллельного центра являло собой часть блестяще задуманной операции Перестройка».

И это пишет вдохновитель и идеолог ГКЧП, человек, идеями и языком которого говорили путчисты! Коротка поистине национал-патриотическая память. Хорош, конечно, и родоначальник этой конспирологической версии – Невзоров, только в июле 1991 года, т. е. за месяц до путча, получивший медаль из рук маршала Язова, одного из главных путчистов (хотя, согласно «Независимой газете» (27 июля 1991), в армии никогда не служил по причине «психического расстройства»). За какие такие заслуги Невзорова наградил министр обороны СССР? И хорошо же отблагодарил он своего благодетеля, объявив его участником «провокации» либералов!

Самым умеренным из конспирологов оказался С. Ю. Глазьев – человек с большим будущим, – который взялся аккуратно поправить коллег. Судите сами. Нет, не предательство и тем более не спецоперация, а «глупость наших руководителей, – объяснял Глазьев, – вкупе с алчностью их свиты позволила за тридцать сребреников уступить контроль над страной марионеточному режиму, сформированному иностранными спецслужбами». Горбачев поверил в добрую волю Запада, искренне не понимая, что на самом деле западная политика диктуется спецслужбами, которые «со времени своего основания и до сих пор считают своей целью уничтожение России».

Холодная война в изображении Глазьева выглядит, таким образом, как схватка спецслужб, в которой ЦРУ переиграл КГБ. В частности, КГБ прохлопал, что Перестройка – ловушка, на которую неизбежно должна была купиться всегда слабоватая по части либерализма русская интеллигенция. И едва Горбачев отворил ворота гласности, ЦРУ нечего было беспокоиться: всю работу за него доделали российские СМИ, которые «с удовольствием тиражировали порочащие Россию слухи и сплетни». А также «режиссеры и продюсеры, создававшие очерняющие Россию картины».

Исходя из этого анализа, Глазьев и предложил еще в 1997 году длинный список рекомендаций, еще один, если хотите, «кодекс чести русского патриота», смысл которого сводился к тому, что главная задача его единомышленников состоит в том, чтобы каким-то образом заткнуть рот интеллигенции. А если не справятся с этой задачей национал-патриоты, предупреждал Глазьев, «Россия не встанет с колен и обречена на колонизацию». Похоже, справились.

Версия высоколобых

Здесь, ясное дело, нет и следа вульгарной конспирологии. Речь здесь об уроках истории, о том, что «весь опыт мировой цивилизации показывает: модернизация режимов, подобных нашему, совершалась асинхронно. Сначала шла модернизация в духовной сфере… Затем модернизировалась экономика… И только тогда осуществлялось изменение политической системы». Это Андраник Мигранян, которому случилось в августе 1989 года дать совместно с Игорем Клямкиным нашумевшее тогда интервью. Конечно, впоследствии эти двое оказались по разные стороны баррикады. Да и в интервью согласны они были только в одном, в том, что «переход от нетоварной экономики к рынку никогда и нигде не осуществлялся одновременно с демократизацией. Политические перемены всегда проводились авторитарными режимами».

Мигранян подхватывал: «Именно поэтому я был вообще против съезда. Ведь он, кроме иллюзии демократии, ничего дать не мог… Съезд имел бы смысл, лишь если бы он признал – экономика в развале, социальная ситуация катастрофическая, межнациональные отношения зашли в тупик… Исходя из этого съезд должен был вручить мандат Президенту, дать ему возможность сформировать Комитет национального спасения, прекратив на это время действие всех остальных институтов власти… Да, я за диктатуру, за диктатора».

Так же примерно рассуждали высоколобые в разоренной веймарской Германии начала 1930-х. И большинство рейхстага с ними согласилось. Предпочли диктатора. Чем дело кончилось, мы знаем. Но это просто ремарка в сторону.

«Впрочем, возможен и другой путь, – продолжал Мигранян, – и прямо скажу, его я боюсь меньше: консервативные силы на время прерывают процесс реформы и вводят страну в состояние стагнации. Плохо, безусловно, но лучше, чем неуправляемый разгул страстей».

Похоже, Мигранян, подобно немецким высоколобым начала 1930-х (и своим российским коллегам полвека спустя), недооценивал грозную мощь национал-патриотизма, способного, действительно, объединить деморализованное население под знаменами реванша, заткнуть рот интеллигенции, как рекомендовал Глазьев, и затянуться надолго. Не «на время прервать процесс», но царствовать, покуда не доведет страну до окончательной и уже непоправимой катастрофы. Это снова ремарка в сторону, конечно. Но интересно, что возразил на сомнительные заявления Миграняна Клямкин.

Вот что: «Собирать съезд нужно было! И не для того, чтобы наделить лидера чрезвычайными полномочиями. Горбачев получил на съезде мандат представителя народа. И это позволяет ему противостоять партийным структурам». Что ж, с точки зрения сиюминутной политики это было разумно: удобнее стоять на двух ногах, чем балансировать на одной. Но как все-таки быть с ключевым тезисом интервьюируемых? То есть с тем, что экономическая реформа может быть проведена только диктатурой? Тем более такая грандиозная реформа, как выход из тупика нетоварной экономики и переход к рыночной?

С этим-то согласны были оба. «Можно ли сделать это, опираясь на массы?» – спрашивал Клямкин. И отвечал: «Нет, конечно, 80 % населения этого не примут. Рынок ведь означает расслоение, дифференциацию по уровню доходов. Надо очень много работать, чтобы жить хорошо». Мигранян развивал:»Когда массы подключаются к решению серьезных вопросов, они решают их зачастую себе во вред, опираясь скорее на популистские настроения, чем на серьезные идеи. Поэтому на массы серьезному реформатору рассчитывать не приходится».

И тут ловушка захлопывается. Получается элементарный силлогизм:

 Первая посылка. Выход из тупика нетоварной экономики императивен.

 Вторая посылка. Переходный период возможен только при популистской диктатуре.

 Вывод. Следовательно, раньше или позже он. этот переходный период, неминуемо убьет свободу, порожденную Перестройкой.

За скобками остались у высоколобых лишь два вопроса. Во-первых, что делать в этом случае тем 20 %, для которых смысл жизни и состоит в свободе? Во-вторых, поскольку именно эти 20 % и составляют творческий потенциал страны, что делать России, оставшейся без своего творческого потенциала?

День и ночь мучили меня эти вопросы. Месяцами. Покуда не пришла мне в голову нелепая, на первый взгляд, мысль: да ведь и российские высоколобые, и национал-патриоты при всех их различиях исходят из ТОЙ ЖЕ посылки, из которой исходили полвека назад их немецкие коллеги. Из посылки, то есть, что решение нашей проблемы нужно искать исключительно на национальной арене. А там, на этой арене, решения она, действительно, не имеет. Но что, если от этой посылки отказаться? Не следует ли из этого, что в таком случае предотвратить роковую метаморфозу репутации Перестройки – и свободы, – с которой начал я эту главу, было возможно? Но об этом во второй ее части.

Глава 21

ПЕРЕСТРОЙКА. ЭПИЛОГ

Мы закончили предыдущую главу, посвященную духу свободы, который принесла с собой Перестройка, головоломным вопросом: можно ли было выйти из тупика нетоварной экономики, сохранив при этом свободу? Ответ высоколобых был однозначно отрицательный: нельзя, в истории такого не было. Национал-патриотов свобода не волновала, пропади она пропадом, была бы держава. А вот державу-то (т. е. советскую империю) Горбачев и потерял. Одни думали из-за «глупости», другие подозревали в предательстве. В любом случае из-за того, что поверил в добрую волю Запада. Вот это-то меня и озадачило.

А вдруг, подумал я, ошибка Горбачева в обратном, в том, что поверил он в эту добрую волю недостаточно? Не доверился мудрости предков, пригласивших некогда на Русь для порядка и сохранения свободы варягов. И не прогадали ведь предки. Три с половиной столетия, семь поколений, до самого нашествия монголов, жили и впрямь свободно, насколько возможно это было в Средневековье.

Это, впрочем, было давно. Но вот и позже, в XX веке, доверились доброй воле Запада побежденные в жесточайшей войне Германия и Япония. И что же, колонизовал или того пуще уничтожил их Запад, как не устают пугать Россию национал-патриоты? Живут, здравствуют, процветают. И все реформы были проведены, и свобода сохранилась. Так не в том ли была ошибка Горбачева, что, подобно Сталину (пусть с противоположным знаком), полагал он. будто спастись можно лишь в одной, отдельно взятой стране?