Текст книги "Вуду"

Автор книги: Александр Лесовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Некоторые люди подсмеивались над Гришей, говорили, мол, столько сил и времени тратишь на один миг катания на таких санках. На что он отвечал:

– Из мгновений радости и счастья складываются жизнь и доброй характер человека, а не из часов скучного прозябания в тоске, грусти и безделья.

Зимой собиралась молодежь, брали у деда санки и волокли их через замерзлую, звенящую крепким прозрачным льдом речку. Затем через покрытую толстым слоем снега пойму поднимали на меловую гору, на самую вершину. Спереди садились младшие, сзади – более старшие ребята, они сталкивали санки с места. Начиналось невероятно сказочное действо свободного скользящего полёта с самой высокой точки местности! Санки набирали скорость, в ушах свистел ветер, снег летел в лицо, рассыпался по сторонам. От воздушного морозного потока захватывало дух. Детские радостные крики, визг и смех были слышен в самом отдалённом углу деревни. Слетев с горы, санки проносились по пойме и выскакивали на ледяной покров реки, где начинали кружиться, словно в каком-то веселом танце, в вальсе десяти счастливых пар! Несколько минут длился этот непередаваемый по своей красоте и радости свободного полета спуск, всего лишь минуты счастья, но такие памятные и незабываемые! И снова тащили санки на гору. За короткий зимний день ребята успевали всего лишь три-четыре раза спуститься с горы, но эти спуски того стоили!

После таких катаний Сашка прибегал домой весь в снегу, в обледеневшей одежде, с раскрасневшим лицом, но радостный и счастливый. В сенях долго оббивал веником с одежды и валенок замерзлые льдинки и слипшийся снег. Бабушка заставляла снимать с себя всю промокшую одежонку. Растирала маленькое тельце внука подогретым домашним самогоном, заставляла надевать сухое нательное бельё, наливала большую кружку чая с калиной. Ярко-красные, налитые ягоды, словно только что сорванные с ветки, придавали чаю кисловатый с горчинкой вкус и великолепный неповторимый лесной аромат. А затем укладывала на широкую и просторную печную лежанку, застеленную ворсистым овечьим кожухом. После таких процедур уже никогда не заболеешь, это со стопроцентной гарантией!

А печи дед Гриша клал умело и грамотно. Сбоку пристраивал плиту, которая топилась как дровами, так и углём. На её чугунной рабочей поверхности со съёмными кольцами для увеличения нагрева кастрюль и чугунков, готовили пищу для семьи и для домашнего скота. Дымоходы проходили так, чтобы теплый воздух и от печи и от плиты проходил через лежанку. Поэтому она зимой всегда было тёплой, нагретой, уютной, как массажные столы в римских термах только без пара. Старики смеялись, говорили, что это римляне у руссов переняли делать теплыми лежанки в своих банях. Может и правда, кто же теперь узнает.

– И ещё, вчера какие-то басурмане у бабы Фёклы оборвали все яблоки «белый налив», с двух деревьев. Не знаешь, чья это работа? – допытывала матушка.

– Ты же знаешь, что я не ворую. Хватит, научен на всю жизнь, – ответил с обидой Сашка.

Воровать Сашку, действительно, отучили в прошлом году, быстро и на всю жизнь. А дело было так.

Возле клуба кто-то оставил бочку, с небольшим количеством солидола в ней. Полупрозрачная, вязкая масса привлекала деревенскую детвору. Зацепив палкой солидол, невзначай, от нечего делать, измазали ворота ближнего двора. Переполох поднялся страшный! Измазать ворота дома солидолом или дёгтем по местным традициям и обычаям означал позор, бесчестие для женской половины этого двора. Хозяин снимал ворота, работал рубанком до кровавых мозолей, состругивая верхний, испоганенный слой древесины. Но всё равно людская молва и сомнения оставались: а может и поделом, а может и не дети, а неудачливый жених? Кто теперь разберёт? Шумиха прошла, но бочку так и не убрали. На следующий день Сашка, совсем случайно, оказался возле этой злосчастной ёмкости. Вокруг никого не было. До её края он дотянуться не смог, маловат росточком. Подложил камень, стал на него, перегнулся через край бочки и уже хотел зацепить палочкой заветную массу и тут … невыносимо острая, резкая и огненная боль пронизала всю заднюю часть детского тела. Слезы и моча брызнули одновременно, дыхание перехватило как от удара в живот. Боль, стыд и обида разрывали Сашкину душу. Над ним стоял старик-конюх с уздечкой в руках. Ременно-металлическое орудие порки ещё покачивалось в руке экзекутора. Ребёнку казалось, что второго удара он просто не выдержит, умрёт. Но второго удара не последовало, дед укоризненно качал головой и собирался что-то сказать. Тут Сашка увидел, как в их сторону, ровно и высоко восседая на огромном жеребце, скакал его отец. Вот оно, спасение и отплата обидчику!

Сашка боготворил своего отца и очень гордился им. Это был уже не молодой, средних лет видный мужчина. Высокий, под два метра ростом, с черными кудрявыми волосами, всегда чисто выбритый и опрятный, с красивым и мужественным лицом, ясными зелеными глазами. От отца исходили сила, уверенность, спокойствие, справедливость и скромность.

В родную деревню он вернулся после войны и службы только в 1947 году. Великая Отечественная война застала его в Ленинграде, куда поехал учиться в ремесленное училище. По молодости лет на фронт ещё не взяли, и он пошёл в ополченцы. Защищал город, эвакуировал детей из блокадного, голодного и промёрзлого бывшего Питера. На всю оставшуюся жизнь насмотрелся людской боли и страданий, голода и смертей, поэтому дрался неистово и зло, по-русски, по-казацки гнал фашистов до самого Берлина. Идя в рукопашную атаку, в 1942 году сказал: «Погибну, считайте меня коммунистом!». Не погиб, но в парию был принят. Пули и осколки миновали отца, крепкий организм и природная сила справлялись с фронтовыми невзгодами и легкими ранениями. На поверженном рейхстаге оставил свою подпись и направился бить японцев. Их эшелон доехал до Урала, как война была закончена. Япония капитулировала. Дослужив ещё положенные по сроку службы два года, ветеран весь в орденах и медалях возвратился домой. Здесь его ждал второй, не мене тяжёлый, трудовой фронт, восстанавливать разрушенное и разграбленное хозяйство. Люди оценили отцовскую молодецкую силу, хватку, сметку, работоспособность и умение находить правильные выходы из сложных житейских ситуаций. Избрали его руководить колхозом. Отец противился, говорил о своей молодости и неопытности, не умении руководить людьми. Старики же возражали, мол, молодость – не порок, она проходит быстро, и как руководить нами мы тебе сами подскажем, а вот если будешь зазнаваться, то получишь, невзирая на ордена и медали, нагайкой по «доброй стариковской казацкой традиции». Пошутили, посмеялись, но на том и порешили – быть Кузьме председателем. И действительно, отец постоянно советовался со стариками. Знал, что они плохому делу не научат, подскажут, поддержат добрым словом и дельным совет, подставят своё, пусть не такое уже крепкое, но очень надёжное плечо. А учтивость и уважительное отношение к старшим были впитаны им с молоком матери и устройством всего казацкого быта.

Война наложила на отца свой отпечаток. Пройдя через ужасы голодной блокадной жизни, для него первейшим делом была забота о сытости и здоровье детей, о людях, обустроенности их труда и быта. Первым делом он организовал детский сад, освободил женские руки для работы в колхозе. Старым казакам и старушкам тут нашлось занятие по их душе, стали главными наставниками и воспитателями подрастающего поколения. Они вкусно кашеварили и заботливо присматривали за детьми, как за своими внуками, учили их уму разуму и всем премудростям жизни. Отец сам привозил из города редкие по тем временам продукты и сладости, игрушки, следил за своевременным получением необходимых продуктов с колхозных складов, занятиями детей и их играми. Местный фельдшер тётя Нина постоянно проверяла чистоту и гигиену, следила за здоровьем малышей. Самое главное то, что детский сад был построен быстро и руками самих колхозников, начиная от отделки помещения до изготовления детских кроваток, столиков и табуреток. Отец только добился выписки наряда на древесину, а столяры и плотники сделали всё остальное. Мастера своего дела постарались на славу. Работали не в ущерб основных дел, вечерами, ночью, но добротно и качественно. Людям в деревне это нравилось, ну а про детей и говорить нечего!

В доме деда на почётном месте стояла единственная на всю округу зингеровская швейная машинка, ещё бабушкино приданное. Она была мобилизована на службу для нужд всего колхоза. Отец привозил из райцентра рулонами ткани, а матушка ночами шила всей деревне рубахи и платья. Поэтому в доме по вечерам постоянно находились люди, примеряли пошитое, смеялись, шутили, говорили, что все как из инкубатора вышли в одинаковых одёжках. Но матушка старалась из одноцветной ткани разнообразить фасоны одежды.

Особая забота проявлялась к старикам, одиноким и немощным. Им в первую очередь развозили со станции на дрожках уголь, дрова из лесных делянок. Молодёжь и даже школьники привлекались к работе по переносу угля в закрома сараев, распиловке, колке и складированию дров, ремонту плетней и заборов, заготовке камыша для обновления крыш. Старики плакали счастливыми слезами и старались сами внести посильную лепту в колхозные дела. Кто ткал дерюжные коврики, кто вязали шерстяные носки и варежки, кто ремонтировал хомуты и сбруи, кто плёл маты из рогоза и чакона, да всего и не перечислишь. Каждый день колхозные склады пополнялись изделиями рукотворной работы. Жизнь в деревне бурлила, кипела, жила полной и насыщенной жизнью. Люди воочию убеждались, что жить становилась лучше, поэтому и работали на совесть.

Денег в колхозе тогда не платили, работали за трудодни. Поэтому отец давал возможность людям продавать за деньги в городе на базаре свои молоко и прочие молочные продукты. Для этого по воскресеньям выделял старенькую бортовую машину. Люди загружались в кузов с бидонами, вёдрами, кринками, кастрюлями и рано-рано выезжали в райцентр. Узнав про такую председательскую «вольность», отца журили и наказывали в райкоме партии, говорили, что возрождает кулаков в своём колхозе. Он отвечал, что если каждый колхозник будет жить и работать как кулак, то от этого только колхозу и будет лучше. Наказаний он не боялся, но переживал крепко. Переживал от того, что его не понимают кабинетные чинуши. Со стороны райкома даже была попытка на отчётно-выборним собрании колхоза заменить отца на посту председателя привезённым райкомовским инструктором. Но народ возмутился и устроил такую бучу, что посрамлённые приезжие отбыли ни с чем, вернее, с чувством радости, что остались живы и не биты казацкими нагайками. Больше подобных попыток с их стороны не было.

Не забывал отец и про отдых односельчан. Для колхозного клуба были куплены новенький баян, пластинки для видавшего виды, но ещё рабочего патефона, шахматы, шашки. Пусть не густо, но тогда это было значимо. Зимними вечерами, когда работы в колхозе было меньше, в клубе особенно было многолюдно и многоголосно. Тут репетировал деревенский хор под руководством местного баяниста Фёдора, пели песни и частушки, молодежь отдыхала, танцевала, к ним присоединялись люди постарше, игры и веселье были тогда очень востребованными. Отец обязательно, правда, ненадолго заходил в клуб, играл пару партий в шашки (это было его любимое занятие), беседовал со стариками, шутил с молодыми, и старался незаметно и тихо уйти, дабы не мешать веселью.

А Новый год Сашка запомнил на всю жизнь. Отец сам вместе с плотниками установил в клубе такую ёлку, которая вращалась, и с потолка сыпались бумажные снежинки! Новогоднюю красавицу украшали всей деревней, изготавливали детские поделки, приносили из домов игрушками. Праздник был с настоящим Дедом Морозом (в нем, правда, угадывался высокий и неуклюжий комбайнер Лёшка) и Снегурочкой (всем известной завклубом Асей). А в конце утренника каждому малышу вручались большие кульки с очень вкусными и редкими по тем временам подарками, привезенные отцом из райцентра.

Но однажды Сашка увидел, как может сердиться отец. Дело было весной, люди готовились к посевным работам. В конторе колхоза, куда Сашка принес отцу неказистый обет, переданный матушкой, было многолюдно и шумно. Каждый что-то предлагал или даже требовал, доказывал, убеждал. Непрестанно звонил телефон, из райцентра требовали ускорить начало посевов, не допускать срывов графиков и сроков, постоянно передавались указания и директивы. Но тут в контору вошел молодой человек в костюме и светлой рубашке при галстуке. Перекладывая с руки на руку папочку, пухлую от бумаг, он представился уполномоченным от райкома партии, ответственным по посевной кампании в нашем колхозе. Отец попросил всех выйти на улицу. В конторе остались Сашка, отец, однорукий учётчик дядя Трофим – спокойный и широкоплечий фронтовик, и этот ещё совсем юный, но деловой и самоуверенный уполномоченный. Райкомовец сразу напористо начал наступать на отца с упреками за невыполнение указаний сверху, угрожал всевозможными наказаниями и строжайшими последствиями невыполнения директив партии. Тирада затянулась, тон его голоса возрастал по мере высказываний. Сашка видел, как у отца сдвинулись брови, глаза наливались краской, желваки забега на худощавых скулах. Руки сжимались в кулаки до белизны пальцев. Сейчас должно произойти что-то страшное, подумал Сашка! Таким отца он ещё не видел. Дядя Трофим примирительно положил свою единственную руку на отцовский кулак, спокойным взглядом посмотрел в глаза отцу и негромким голосом сказал зарвавшемуся уполномоченному:

– А мы вот сейчас возьмём тебя, мил человек, под белы твои рученьки, вывезем в поле, снимем с тебя твои чистенькие и наглаженные штанишки и посадим голой задницей на земельку. Посидишь этак с полчасика, прочувствуешь каково оно на холодной землице то. Простудишь к чертям собачьим свои мужские причиндалы так, что потом детей своих иметь не сможешь. Вот тогда и сам сможешь определить: надо ли сеять сейчас или обождать малёхо? Зерно, тем более семенное, должно лечь в теплую и влажную земельку, как в пуховое одеяльце. Тогда и урожай будет достойным и хлебушек сладким. Мы каждый год ходим в передовиках по району по сбору зерновых, потому что земля это полита потом и кровью наших отцов, дедов и прадедов, и мы знаем на какое поле и когда бросить семя.

Юноша опешил, стоял с застывшими в горле угрозами, с разинутым ртом и испуганными глазами. Он прекрасно понимал, что народ тут простой, слов на ветер не бросает, сказано – сделано. Учат здесь, по необходимости, разными методами, от внушения до принуждения (для особо непонятливых учеников), и никто потом не признается: было, такое или не было? Осознав свой глупый гонор и всю серьезность своего положения, райкомовец сразу скис, потух, сгорбился, в его глазах накатились слезы.

– Да не переживай ты так, – уже примирительно сказал учётчик Трофим, – я пошутил. А то ты выглядишь сейчас как в той присказке: «Упал обмоченный уполномоченный!». Но запомни, в каждой шутке есть большая доля правды. Не забывай про это. Ты, мил человек, доложи там, на верху, если уж тебе так надо, что посевную мы начали по вашему графику. А мы уж тебя не подведём, отсеемся в срок, люди у нас работящие. И урожай получим, как всегда, лучший в районе, потому что, не для графика и отчётов зерно в землю закладываем, а для себя и людей хлебушек растим! Такая наша агрономия, самая правильная, выверенная поколениями. А если ещё пару дождиков в маю, то и агрономы по хрену, – уже со смехом закончил однорукий учётчик.

Уполномоченный, обрадовано, начал быстро рассказывать о том, что сам он городской, недавно окончил сельскохозяйственный техникум, стал агрономом, вступил в партию и вот получил первое партийное задание, которое он так рьяно, но глупо хотел выполнить.

Сашкин отец, уже примирительно, со спокойным лицом, добавил:

– А ты бы отпросился у своего начальства на время посевной пожить в нашей деревне, посмотреть, как работают люди, побеседовать со стариками, перенял бы их мудрость и знания, накопленные веками. Тебе бы это пошло на пользу. Жильё мы тебе найдём, да и голодным не будешь, поставим на полное довольствие. Так, Трофим? От одного рта колхоз не обеднеет. Если понравиться, оставайся у нас в колхозе, не протирать же тебе штаны по райкомовским кабинетам, да перекладывать папки с бумагами. Скучно же ведь! А нам молодые и грамотные специалисты ой как нужны.

Молодой уполномоченный послушался Сашкиного отца, добился сначала командировки в колхоз на время посевной, да так и прижился здесь, уж больно люди тут хорошие и место красивое. Обзавелся семьей, народились дети, а сам он стал с годами знаменитым на весь район агрономом.

Сашкин отец искренне любил свою работу, свою деревню, людей, живущих в ней и окружавших его. И люди отвечали ему взаимностью. Сашка видел, понимал это всем своим маленьким сердцем. Он гордился своим отцом. И сейчас, наблюдая, как тот красиво и ладно скачет к нему на самом крупном и своенравном колхозном жеребце, видел в нём своего ангела-спасителя. Надежда на освобождение от порки за этот злосчастный, триста лет ненужный Сашке, солидол приближалась.

Конь под отцом был знатный: вороной до блеска, высокий под два метра в холке и непокорным нравом. Он не мог стоять спокойно, норовил пуститься вскачь, едва удерживаемый сильной отцовской рукой. В колхозе было два племенных жеребца: старый, более степенный, в белых яблоках породистый Жених, и молодой, красивый и крепкий, но совсем неуправляемый Бес. Бес никого не подпускал к себе, злобно наливал кровью свои огромные глаза, кусался, брыкался, сбрасывал с себя сбруи и любого седока. Его можно было только с большим трудом запрячь в двуколку, но никак не для верховой езды. Конюхи поговаривали уже о том, что может быть стоит отправить его на мясокомбинат, но отец решил сам справиться с этой проблемой. Несколько человек запрягали Беса в небольшую и легкую двухколесную тележку, два конюха удерживали вожжи пока отец усаживался на жесткое сиденье. Перехватив ремни вожжей, отец крикнул: «Отпускай!». Бес рванул с такой скоростью и силой, что двуколка моментально скрылось в клубах придорожной пыли. Более трех часов люди у конюшни ждали, что же будет в итоге. «Всё, угробит Бес нашего председателя»,– сокрушались старики. Но вот перед глазами переживавших людей предстала изумительная картина. По деревенской дороге галопом скакал огромный, чёрный и блестящий, весь в белой пене с седоком на спине без седла, ещё норовивший рвануться в любую сторону, но жёстко удерживаемый и управляемый, измождённый и уже покорённый красавец конь по кличке Бес! Отец весь мокрый от пота, с ног до головы покрытый пылью, запыхавшийся и уставший, но довольный и счастливый, соскочил с жеребца. Отцу приходилось ещё крепко держать в руках то, что осталось от сбруи. Не давая коню проявлять своенравия, он обтер обильную, белую и резко пахучую пену с конского тела и отвел его в стойло.

– Разбитую двуколку заберёте возле мелового оврага. И приготовьте надёжное и крепкое седло, завтра на нём поеду, – сказал Сашкин отец, не обращая внимания на восторженные возгласы, похвалу и одобрения столпившихся людей.

Весть эта разнеслась по деревне с невероятной скоростью. Везде, возле колодцев, на фермах и станах, на стариковских дровяных посиделках только и было разговоров о силе и ловкости председателя. Женщины, встретив Сашкиного отца, громко цокали языком и даже хлопали в ладони, старики почтенно снимали свои картузы, одобрительно кивали головами, выражали искреннее уважение за сохранение казацкого умения джигитовки и обычаев отцов и дедов. Отец стеснялся, краснел и отмахивался, он не любил похвалы в свой адрес. Уж так был устроен этот человек. Но с той поры Бес слушался только Сашкиного отца и был его постоянным и верным другом и помощником.

Сашкина защита, спасение и надежда на коне были уже совсем близко. Возле этого уже ставшим ненавистным солидолом в бочке. Отец удивлённо посмотрел на заплаканное, чумазое от слез и грязи с мольбой и надеждой в глазах, детское лицо. Затем перевел взгляд на рядом стоящего конюха и на уздечку в его руках. В глазах старика светились ирония и лукавство, он молчаливо ждал отцовской реакции.

– Что тут у вас?– спросил отец.

– Да, я.… Да, я только.… Да, я только хотел…,– обида, боль и слезы не давали Сашке сказать, что только хотел посмотреть этот солидол, а ему за это так досталось.

Отец наклонился, взял сына под мышки, усадил к себе в седло, вытер своим носовым платком лицо ребенка и посмотрел в детские глаза. Этот взгляд Сашка запомнил на всю жизнь! Всегда нежный и ласковый, ясный, любящий и чистый, сейчас был строгим и суровым, с искренней обидой и укором, проникающим внутрь Сашкиного тела, до самой глубины души!

– Что же ты позоришь меня, сын! Запомни на всю жизнь: не твоё что-то – не смей трогать! Никогда в жизни!

Отец опустил Сашку на землю и повернулся к конюху:

Поделом ему твоя наука, Никита! А бочку сейчас же откати на склад, не давайте повода для проявления детских глупостей! И тому, кто бросил её тут, тоже отпусти пару шлепков, скажешь, что председатель разрешил, – уже с улыбкой добавил отец старику.

Сашка бежал домой, заливаясь слезами, плакал навзрыд от обиды, боли, несправедливости и бессилия что-то изменить или исправить. «Ведь я не собирался измазать чьи-то ворота, а вот как вышло! Хотя, стой! А если бы я уже подцепил на палку этот злосчастный солидол, обо что бы его вытер? Не о ближайшие ли ворота, как другие ребята? Непроизвольно, бездумно как все, по накатанной дорожке? И почему я взял чужое, не своё, без разрешения? Украл, опозорил отца и себя тоже!» – так думал Сашка, вытирая слезы, – «Прав отец, и дед-конюх прав! А я глупец, и поделом мне досталось! Никогда в жизни не возьму чужого, никогда!».

Верный вывод, отцовский наказ и боль от уздечки запомнились Сашке на всю жизнь.

– Не воруешь, не воруешь? А кто у Красновых в огороде подсолнух сломал?– настаивала матушка.

– Мам, так нам баба Вера нам его отдала. Спроси хоть у Витьки, он вон во дворе, – парировал Сашка.

По пути на речку ребята всегда проходили мимо огороженного пряслами надела Красновых. На поле, засеянном кукурузой, выделялись редкие, но высокие и крупные стволы подсолнечника. Самый большой подсолнух с самой крупной шляпкой возвышался с краю, возле самой дороги. Сашке интересно было наблюдать, как обрамленный желтыми листочками серо-черный круг всегда был направлен в сторону солнце. Он поворачивался своё круглое лицо вслед за дневным светилом, словно своим взглядом сопровождал его движение по небесному пути. Утром подсолнух смотрел на восток, к вечеру – на запад. И так каждый день, подставляя себя живительному свету, впитывал энергию и тепло, набирал силу, пока не затвердеет лузга, не нальётся крепостью и маслом семечка, не пожухнет и опадёт жёлтая рамка круга.

Чего греха таить, у ребят давно чесались руки от желания сорвать этот самый большой круглый проводник солнца. Тут не помогали Сашкины уговоры выполнять обещания не брать чужого, их не устрашало неминуемое наказание, не менее страшное, чем за похищенный солидол. Ребята были настроены решительно и без участия Сашки. Казалось, что судьба подсолнуха-великана предопределена окончательно и бесповоротно. Но тут, словно из-под земли, вырастала зловещая, похожая на сказочную бабу Ягу, фигура бабы Веры, такая же сгорбленная, старая и морщинистая, с палкой-клюкой в руках. Она грозила своим кривым коричневым пальцем и скрипучим хриплым голосом.

– Уж я вам сорву, анчутки окаянные! Прясла мне изломаете! А то я вас сейчас этой палкой, да по спинам! – скрипела бабка, прогоняя детей.

Она всякий раз обзывала ребят анчутками или бесенятами. Правда, обзывалась беззлобно, больше для острастки, что только веселило их. Внешний вид и угрозы не пугали ребят, но получить клюкой по спине явно не хотелось. Поэтому заветный подсолнух оставался на месте.

А вчера, как обычно, проходя мимо, ребята надеялись увидеть заветный подсолнух, но на месте его уже не было. Ребята опешили. Кто мог посягнуть на их, казалось уже присмотренный и примеченный предмет вожделения? Опять неожиданно, словно из-под земли появилась баба Вера. Она протягивала Сашке подсолнух, тот самый желанный зеленовато-желтый круг туго набитый серо-черными семечками.

– Держите, анчутки! Для вас же растила и от вас же берегла, чтобы хоть чуть-чуть налился зрелостью. Да наломайте ещё початков в огороде. На костре подпечёте, вкусно будет. Да только прясла мне не поломайте! – махнула клюкой бабка.

– Спасибо, бабушка! – почти хором ответили ребята и бросились ломать початки кукурузы.

А Сашка стоял растерянный и смущенный, держа в руках, не украденный, а полученный за выдержку, соблюдение отцовского завета и своего обещания, подарок! И голос бабки не казался уже Сашке скрипучим, и лицо было не таким уж морщинистым и старым, а даже симпатичным, с какой-то девичьей задоринкой и блеском глаза. Только руки, заскорузлые и натруженные, со скрюченными пальцами были такими же старыми и некрасивыми. Сашке так захотелось погладить эти руки. Он прикоснулся к ним, провел своей маленькой ладошкой по узловатым пальцам, как бы прося прощения за плохие мысли, за свое пренебрежение к старости, которое он допускал ранее при виде этой старушки. Баба Вера всё поняла, поняла без слов, и в её глазах навернулись слезы.

– У тебя доброе сердце, дитя. Сохрани его по жизни. И помни, что в каждом человеке, молодом или старом, красивом или уродливом тоже есть добро, пусть не всегда видимое. Храни тебя, Бог! – тихо сказала баба Вера, тыльной стороной ладони вытерла слезу и тихо, опираясь на свою клюку, побрела к дому.

Сашка стоял оглушенный, поражённый словами этой сказочной старушки, пока ребята с охапкой початков в руках не потащили его к речке.

Дети разломали подсолнух поровну, и в тот день Сашка упивался, наверное, самыми вкусными в своей жизни, ещё незрелыми, бело-мягкими семечками. И початки, нанизанные на острые палочки, поджаренные на костре, с взорванными от огня зернами и почерневшими боками, были просто объедением. Этот день стал незабываемым, особенным, значимым.

– Сегодня накупаетесь, а завтра пойдёте работать на зерновой ток! Хватит лень погонять, надо и людям помогать. Зерно в поле осыпается, скорее надо убирать. Людей не хватает, а работы много, – матушка горестно покачала головой.

– Мам, так мы это в раз, хоть и сегодня! – радостно ответил Сашка.

– Ладно, ладно уже. Я бригадиру сказала, что вы с завтрашнего дня прискачете. На многое от вас не рассчитываем, но с вами веселей, да и знать будете, как хлебушек достаётся, – согласилась матушка.

Жатва, жатва, страда – основное, главное летнее событие в деревне! Вот когда люди работают без устали, день и ночь, когда время, как бы сжимается и превращается в один долгий день, с небольшими перерывами на еду и короткий сон, да и тот, посменный, одни дремлют, а другие работают.

Все ребята любили это время года и ждали страду, хотели быть полезными старшим. Участие в сборе урожая вызывало у них неподдельную гордость и причастность к чему-то значимому и взрослому. Зерновой ток представлял собой большую забетонированную открытую площадку, примыкающую к крытому навесу, куда складировали готовое зерно для сдачи на элеватор или же для будущей посадки, как семенное. Зерно не должно быть сырым, сгниёт сразу, или же не залёживаться, перегорит, спечётся быстро. Здесь работали в основном женщины и дети. Сушили и провеивали зерно, бросая его лопатами на черпаки веялок и ленты транспортеров. Старик-механик следил за работой агрегатов, быстро ремонтировал и устранял поломки. При этом постоянно подтрунивал над работающими женщинами, шутил и рассказывал байки. Казачки громко смеялись, не злобно отвечали на дедовы колкости и постоянно пели. Без песни нет работы – говорили в деревне. А петь они умели! Каждая песня как рассказ о женской нелёгкой казачьей доле, о любви и ненависти, страдании, тоске и ожидании счастья.

Приезжала машина, шофер шутил с девчатами, откидывал задний борт, зерно ссыпалось на площадку, новая порция для обработки готова. И тут для ребят наступал самый счастливый момент. Водитель махал рукой, и двое из них быстро оказывались в кузове грузовика, обшитом презентом, чтобы не просыпать, не потерять зерно при перевозке. Сашка становился, держась за высокий передний борт, и подставлял лицо жаркому обдувающему ветру. Он наслаждался скоростью езды и красотой окружающей сельской природы.

Вот и хлебное поле. Комбайны идут в рядок, друг за другом, оставляя за собой ровные рядки сжатой соломы, как косари на лугу в косовицу. Трубы шнеков вибрируют в ожидании выдачи новой порции намолоченного зерна. Машина подъезжает к комбайну, подставляя пустой кузов под устье выхода намолота. Теперь они движутся вместе, синхронно, словно связанные одной нитью – золотым потоком зерна. Из шнека в кузов сыплется сверкающий в солнечном свете хлеб! И тут уж не зевай, лопатами раскидывай зерно равномерно, чтобы не гонять полупустую машину! Зерно с пылью, но хлебный запах стоит такой, даже дух захватывает!

– Молодцы ребята, хорошо затарили машину! Поправим брезентовую накидку, чтобы не потерять по дороге наше добро. А теперь марш в кабинку! К обеду ещё пару ходок надо сделать, – кричит шофер, пересиливая шум машины и грохот комбайна.

Вот, она, красота и удовольствие – сидеть в кабине грузовика Газ-51, выставив в открытое окно свой локоть, вдыхать запах бензина и подпрыгивать на пружинах сиденья, покрытых коричневым дерматином, по– взрослому, как большой!

Обед в поле всегда незабываем. Колхозная повариха тетя Даша-Пулеметчица приезжает на машине с бидонами и подстилками. Она всегда машет белым полотенцем, как военный парламентёр, созывая на обед комбайнеров и всех, кто есть в поле. Пулеметчицей её прозвали за говорливость, мол, выдает столько слов в минуту, как пулемет Максим. Не высокая, средних лет, кругленькая, как колобок и шустрая как мышонок, с красивыми льняными волосами, спрятанными под белой легкой косынкой, и всегда веселыми глазами, курносым небольшим носиком, родинкой на верхней сочной губе, она была любимицей всей деревни, всего колхоза. Её отличало какое-то повышенное внимание к людям, стремление живого участия в решении их проблем, непременного оказания помощи и заботы. Поэтому готова была отдать последнее, чтобы не видеть чьего-то горя или грусти. Но главное – она считала почему-то всех голодными и старалась непременно и срочно их накормить. Сашка наблюдал такой случай, когда тётя Даша в кругу подруг взяла из общей корзины яблоко, надкусила его и протянула соседке, мол, на тебе, оно такое вкусное, а я себе возьму похуже. Все долго смеялись, а тётя Даша, смущаясь и краснея, объясняла, что так наголодалась в послевоенные годы, что это чувство голода до сих пор не выходит из головы.