Текст книги "Вуду"

Автор книги: Александр Лесовой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Лесовой
Вуду

Моему любимому человеку,

жене Александре, посвящается.

«Есть многое на свете, друг Горацио

Что и не снилось нашим мудрецам».

У. Шекспир

Глава 1. Сашкино детство

Сашка уже проснулся, но открывать глаза не хотелось. Он любил это время суток, когда тёплый и ласковый луч солнца грел щёку, из открытого окна доносились звуки проснувшейся деревни, щебета ранних птиц и невероятные запахи сирени растущей под окном, тонкий и пьянящий аромат которой растекались по всему расслабленному телу, наполняя всю душу теплом и умиротворением. А ещё Сашка очень любил запахи ландыша и фиалки. Под окном рядом с кустами сирени, бабушка, зная Сашкину страсть, где-то нашла и высадила дикие ландыши. Они хорошо прижились на новом месте. Эти удивительно маленькие, белоснежные цветочки-колокольчики с темно-зелеными крупными листьями источают непередаваемые и неповторимые по своей насыщенности запахи и дарят красоту внешней чистоты растения. А в саду за домом Сашка мог часами лежать на траве, где цвели крохотные, но до головокружения ароматные фиолетово-синие дикие фиалки. Их запах, свежесть и нежность просто поражали. Как, такой крохотный, с детский ноготок цветочек может источать столь сильный аромат и быть таким совершенным по своей форме? В свои восемь лет Сашка не был неженкой, он просто любил то, что ему нравилось и что он просто, искренне, по-детски любил, воспринимал, чувствовал, оценивал.

Тонкое, хотя и ватное одеяло, пошитое из разноцветных кусочков ткани, было пёстрым, прохладным, легким и уютным. Так бы и лежал под ним долго-долго! Окно завешено марлей, закрепленной на деревянной раме крупными, слегка проржавелыми кнопками, что не давало комарам и мухам проникнуть к Сашкиному ложу. Недалеко от постели с потолка свисала ещё и ловушка для мух – липкая крученая лента, выходящая из маленького бумажного тюбика. С улицы тянуло свежестью и каким-то блаженным спокойствием, нарушаемым заливистым пением жаворонков и чириканием воробьёв. Едва слышны негромкие и неспешные женские разговоры. Сашка узнал голос матери, значить она уже отогнала нашу кормилицу Зорьку на выгон в центре деревни. Сюда с раннего утра сгоняют коров с подворьев, и уже потом пастухи, хлёстко щёлкая кнутами, вели стадо на луга. Хотя это была Сашкина негласная обязанность, но сегодня ему дали поспать подольше. Корова-кормилица и любимица дома была красивой, чистой, ухоженно и умной. Она сама могла доходить до выгона и вечером возвращаться ко двору, но ей, видимо, доставляло удовольствие Сашкино сопровождение, с тонкой лозиной в руке и гордым покрикиванием, подражая манерам, настоящего пастуха. Зорьке даже частенько приходилось вставать на защиту маленького погонщика, когда соседская вредная корова чуть ли не каждый вечер старалась боднуть Сашку. Заметив злонамеренное стремление животного зацепить рогами ребенка, Зорька устремлялась наперерез, отгоняла её и всем своим телом прикрывала мальчишку. Сама же проявляла терпение и равнодушие к Сашкиным выходкам. Так, однажды, подойдя к своему двору, где за день поставили новые ворота, Зорька остановилась в недоумении и не торопилась входить во двор. Сашка же с нетерпением хлестал её лозиной, требуя скорейшего послушания. Корова терпела долго, потом медленно подняла заднюю ногу и копытом в грудь оттолкнула, отодвинула надоедливого малыша. Не ударила! Именно оттолкнула – вот в чём был смысл поступка умного животного. А ведь её удар копытом для ребёнка мог быть просто смертельным, в лучшем случае – увечным. Сашкина мать видела это всё из окна дома. Первоначальный испуг впоследствии перерос в искреннюю радость и любовь к благородному поступку животного. После такого случая о Зорьке, её доброте и добродушии ещё долго говорила вся деревня.

Из передней комнаты доносились потрескивания горящих дров в печи и запах чего-то очень вкусного. Передняя комната – самое оживленное место в доме, место приготовления и приема пищи, застольного сбора всей семьи, ведения разговоров, вечерних посиделок и рукоделия. В общем – самая, как говорили, рабочая, обитаемая и жилая часть дома. Напротив печи стоял большой стол с лавками и самоваром в центре, в красном углу – иконы и лампада, обрамленные расшитыми рушниками. Ближе к выходу в сени стояла кровать, за ней место, предназначенное для временного содержания рождающегося, обычно в зимнее время, потомства от нашей кормилицы Зорьки. В период долгих зимних вечеров стол отодвигали, освобождали место под огромный узел с волной (так называли, с ударением на первый слог, остриженную овечью шерсть). Собирались все женщины семьи и соседки, устанавливали прялки. Пряли, наматывая на веретёна шерстяные нити, и пели душевные, протяжные и нежные песни. В печи потрескивали горящие дрова, на стене неярко светила прикрепленная керосиновая лампа, тихое поскрипывание прялок и негромкое женское пение – такого уюта, тепла и умиротворения не встретишь никогда и нигде на всём белом свете! Сашка с сёстрами ложились на кровать и засыпали под эти убаюкивающие, домашние, такие добрые и немыслимо свои звуки родного дома, родного очага.

Сашкина деревня была не большая, двором сто пятьдесят, не более, и разделена неглубокой ложбиной, в большие весенние паводки наполняемая талой и речной водой. Южная часть деревни, где был его родной дом, называли Любимовкой, и содержала она всего дворов сорок. Именно здесь были первые поселения казаков, получивших наделы после двадцати пяти лет служения царю и отечеству. Земли тут плодородные, с жирным, блестящим чернозёмом. Рядом лес с прилегающим к нему тучным лугом и рыбной рекой. Дворы стояли на большом расстоянии друг от друга, но соседи ладили и жили дружно. За ложбиной – более поздние поселения, называли Хутором, с большим количеством дворов, расположенными теснее друг к другу, с длинной улицей, от самой реки, и выходящей к железнодорожному вокзалу. Здесь находились магазин Сельпо, клуб, начальная школа, почта, контора колхоза, животноводческие фермы, конюшни, хозяйственные постройки, то есть основные атрибуты жизни и деятельности всей деревни. Но Любимовка, на правах старшинства, была местом настоящего, истинного патриархального управления всей казацкой жизнью поселения.

На выгоне, как на главной площади проводили праздники и гуляния. Старики поддерживали строгий казацкий порядок, учили молодежь уму разуму, проводили смотры подготовки юношей к службе в армии, оценивали умения и силы подрастающей смены. Уважение и почёт к старшим был безоговорочным, любое проявление не почитания каралось сразу, на месте, хлестким ударом кнута с длинным плетёным ремённым концом.

Сашке особенно нравился праздник проводов зимы – Масленица. К месту проведения торжества, к выгону привозили невысокие столбы, и, обязательно, один высоченный, вкапывали их в землю. Устанавливали длинные столы, ставили лавки, привозили мельничные жернова, делали смешную и страшную куклу – чучело зимы. В домах пекли блины, пирожки, запекали в печах целыми молодых поросят, бараньи ножки, птицу, готовили разнообразные мясные блюда. Ведь после масленицы начинался Великий пост до самой Пасхи, до следующего, не мене торжественного и весёлого праздника с представлениями и игрищами.

Еще мороз пощипывал носы и щеки, снег был хрупким, колким, жестким, не мягким и оттепельным. Лошади, тройками запряженные в сани-розвальни, были украшены лентами, колокольчики в конных упряжках звенели, играли гармони, трещотки, бубны, балалайки, девушки пели задорные песни, смех и веселье царили в деревне. Устанавливали высокий столб, теслами очищенный от коры, белый гладкий до блеска, на вершине укрепляли две пары хромовых сапог. Парни по очереди пытались взобраться на него и снять дорогой приз. Удавалась это не сразу и не всем. Под общий хохот и подбадривания, опоясав солдатским ремнем себя и столб, двоим, особенно ловким, раздетым и разутым, все же удалось добраться до заветного подарка. Столб был побежден! Призы доставались самым ловким и умелым парням!

Затем наступал самая интересная для Сашки часть праздника – джигитовка. На торцы не высоких вертикально вкопанных столбов устанавливали желто-коричневые, специально сохраненные в погребах, тыквы. Старики садились вдоль длинного, ещё не накрытого стола, внимательно следили и оценивали главное казацкое умение. Парни разгоняли своих лошадей до карьерной скорости, жонглировали саблями, подбрасывали свои шапки в воздух и успевали ловить, не уронив на землю. На всём скаку проползали под лошадиным брюхом, на ходу соскакивали с сёдел, легко отталкивались от земли и вновь запрыгивали на лошадей. Делали стойки, зацепившись одной рукой за луку седла, второй за подпругу, ровно держали ноги вверху в течение спешного бега лошади. Такого в цирке не увидишь! Из-под лошадиных копыт летел снег с кусочками ещё промерзлой черной земли, люди хлопали в ладоши, криками и свистом поддерживали каждый удачный трюк, каждое удачное действо молодых наездников. Самым сложным заданием было разрубить на торце столбика тыкву. Срубить не просто так, а что бы она, рассеченная посредине, оставалась на месте, не улетала, не падала вниз! Вот где проявлялись особые умения и ловкость, сила и скорость острейшего клинка в руках настоящего казака, настоящего джигита.

Ещё сложнее было положить лошадь. Здесь конь должен понимать и слушаться всадника как никто. Животное и человек действуют вместе, слажено, как единое целое. С силой натягивая удила, седок заставлял лошадь пятиться назад, затем останавливал ход, сгибались задние ноги, слегка касаясь своим крупом земли, животное валилось на бок. Наездник должен успеть соскочить, не быть придавленным телом животного и не ослабить уздечку, иначе конь тут же вскочит, прижаться вместе с лошадью к земле, пролежать вместе несколько минут недвижимы и не издающими ни единого звука, словно находясь в засаде. И только потом, после команды, резко вскочить, вместе с лошадью, уже в седле. Зрелище было завораживающее! Восторженные зрители и суровые судья аплодировали каждому удачному участнику этого удивительного действа и реального взаимопонимания человека и животного.

Праздник продолжался показом силы и выносливости юношей. Нужно было поставить на ребро круглые и плоские, с отверстием в центре, каменные мельничные жернова, просунуть в дыру руку, согнуть её в локте и пронести этот груз как можно дальше. Соревнование постепенно переходило в негласное соперничество молодежи Любимовки и Хутора.

Завершалось праздничное представление кулачным боем. Условия были простыми, но строгими. Первое: бой продолжается до первой кровяной юшки; второе: лежачего участника – не бить! Старики внимательно следили за соблюдением этих нехитрых правил. Несмотря на мороз, парни раздевались, оголяли торсы по пояса, снимали шапки, показывали пустые руки, становились в два ряда, лицом к лицу, крестились и по команде шли стенка на стенку.

Строгие наблюдатели не только следили за своевременным выводом из драки окровавленных и не могущих продолжать бой парней, но и давали оценки взрослению и становлению молодежи.

– Гляди, Игнат, в прошлом годе твой Митька с первого удара валился как сноп, а сейчас вон уже пять раз по сопатке получил и ничего, стоит на ногах твёрдо! Окреп отрок, окреп!

– Да и Федька твой уже третьего парня положил на землю. Силён малец! И умнее становится. Видишь, повалил парня, подал руку, помог подняться.

– Не плохая смена растет, не плохая, – старики горделиво одобряли действия молодых парней.

Ребята дрались без злобы, без ненависти, без ярости. Над ними поднимался пар от разгоряченных тел, снег местами покрывался пятнами крови, утаптывался под ногами твердым и скользким покровом.

– Всё, ребята, хватит! – громкая команда старшин останавливала это удивительное по своему миролюбию побоище.

Парни прекращали бой, обнимали соперников, похлопывали друг друга по оголенным плечам и спинам, подбадривали более слабых, братались, хвалили более сильных соперников. Затем мыли руки и умывались холодной колодезной водой, вытирались длинными льняными, отбелёнными и с разноцветными вышивками рушниками. Соперники в драке должны были вытираться одним рушником с разных концов, так закреплялась дружба между ними, так они становились роднее и ближе друг к другу, так крепла и росла настоящая, мужская, казацкая солидарность.

Ну, а теперь с Богом! Все к столу, всем кормиться до отвала! Давайте, ребятушки, рассаживайтесь, угощайтесь, чем Бог послал! – оглашал главный старшина.

Женщины спешно, чтобы не остыло, несли из домов дымящиеся кастрюли, чугунки, огромные миски, сковороды, наполненные ароматными яствами, празднично приготовленными блюдами. Всё пришло в весёлое, искрящееся радостью движение, суету, поспешность, заботу – настал черёд показа своих талантов и умений женской половины деревни. Длинный общий стол ломился от количества поданных блюд, от их разнообразия, ароматов и вида приготовленного пиршества. В огромных кастрюлях дымился блестящий, наваристый борщ – непременное блюдо праздника. На огромных блюдах красочно расположились зажаренные молодые поросята, рубленные бараньи тушки, запеченные гуси, куры, утки, куски свежего, с мясными прожилками, сала, тушеная капуста с грибами и мясом, жареная и вяленая рыба, моченые яблоки, солёные огурцы, помидоры, грибы от хрустящих груздей, белых и мясистых боровиков до вкуснейших опят. На больших мисках возвышались горы отваренной картошки, сдобренные коровьем маслом или мелкими шкварками (как кому понравиться!). Старикам ставили в больших бутылях местное спиртное – самогон, слегка мутноватый, не крепкий, немного сладковатый с запахом опарного теста. Молодым выпивка категорически запрещалась, да они и не стремились к ней, воротили нос от неприятного запаха. Не приученные! Ну и, слава Богу! Для молодежи стояли стеклянные трехлитровые банки выдержанного в подвалах, резкого как добрый хлебный квас, только слегка кисловатого и прозрачного березового сока. По торцевым краям стола, как на параде, стояли рядком заправленные и дымящие самовары, изредка раздуваемые угасающий огонёк голенищами сапог. К завершению всеобщего пира – чай! Заваренный на веточках смородины, с мятой, душицей, зверобоем и чабрецом он был обязательным условием при оценке мастерства казачек по выпечке рогаликов, пирогов, пышек, пончиков, кренделей и прочей печной умелости. Ну, и, конечно же, блины – главный символ Масленицы! Блины предлагались с различными начинками: мясом, творогом, рыбой, капустой. Отдельно – с маслом, медом, сметаной, вареньем! На любой вкус, на любое желание!

Праздник по обычаю завершал обряд сжигания чучела зимы, разукрашенного и водруженного на длинную жердь, установленную в центре выгона. Его обкладывали поленьями дров, соломы и поджигали. Вокруг костра девушки и парни водили хороводы, пели песни, прогоняли зиму, звали весну, звали тепло, звали любовь, звали счастье.

Потом молодежь становилась в « ручеёк», самое трепетное и душевное игрище. Сердце девушки с замиранием ждало, когда же приглянувшейся парень, возьмёт её за руку и проведет через длинный коридор поднятых и сплетённых рук. Выведет её на передний край «ручейка», словно с предложением пойти дальше по жизни вместе, вдвоем с ним и навсегда. Девушки стеснялись, опускали глаза, делали равнодушный вид, но вдруг вспыхнувший предательский румянец щек выдавал их чувства. Парни тоже смущались, краснели, но виду не подавали, мужики же ведь! Видимо так и зарождались взаимные симпатии, перерастающие в любовь, в надежные и крепкие семьи.

Как правило, на таких мероприятиях и определялись будущие семейные пары. Старики, как сваты на смотринах, внимательно следили за этой игрой, оценивали девушек и парней, улавливали скрываемые взаимные влечения и симпатии. В случае взаимного одобрения отцов девушки и парня, как будущие родственники, они ударяли по рукам, давая устное согласие на их будущее, на их сватовство. И свадьбы справляли всей деревней, осенью, после сбора урожая, так же многолюдно, весело и хлебосольно.

День клонился к концу, вечерело. Усталое веселье затихало, гасло, оно становилось более чувственное, нежное, интимное. Не такое как днём веселье, более похожее на широкое разгулье, громкое и слегка показное. Мужики рассаживались кучками, по интересам, вели неспешные беседы. Курили самокрутки, набитые махоркой, а лучше всего – самосадом, спичками ковыряли в зубах и сплевывали застрявшие кусочки мяса. Женщины, кто сидел за столом, подперев рукой голову, пел протяжные и душевные песни, кто не спеша убирал посуду и подпевал сидящим.

Молодые девчата, взяв под руки гармониста, начинали частушечную перепалку с парнями, которые гурьбой следовали за ними. Теперь они все вместе направлялись к клубу, продолжать гулянье до глубокой лунной морозной ночи, а то и до утренних петухов. Это уж кому как повезет!

Девушки подтрунивали ребят колкой частушкой:

Меня милый не целует,

Говорит: «Потом, потом!».

Я гляжу, а он на печке

Тренируется с котом!

Парни принимали вызов и едко огрызались:

Я свою Наталию,

Узнаю по талии.

Чем не шире талия,

То – моя Наталия!

Юношеский смех и веселье удалялись, переборы гармошки становились тише, где-то вдалеке, как и затихали звуки на выгоне, главном месте проведения праздников деревни.

Хоть и редкие деревенские праздники, но они были яркими, веселыми, задорными, впечатляющими, запоминающимися на всю жизнь. В них наглядно выражалась вся широта, вольность русской души, простота и открытость, казацкая сила единства поколений и суть казацкой свободы. Они оставили свой неизгладимый след в Сашкиной памяти, в сердце, в его душе.

– Внучёк! Вставай, завтракать пора, – послышался голос бабули.

Голос самой дорогой и заботливой бабушки, с нежными, как у ребенка, но такими сильными и умелыми, красивыми руками, всегда веселой и говорливой, всегда и везде успевающей во всех делах и занятиях. Всё, что готовила бабушка, было невероятно вкусным и запоминалось на всю жизнь.

Сашке не надо было повторять дважды. Откинув одеяльце, поправив постель, посмотрев на ещё спящих сестёр, он стремглав понёсся к столу.

Бабушка указала рукой на умывальник, засмеялась, видя недовольное, искривлённое лицо внука. Увы, но без этого утреннего моциона завтраку не бывать! Умывальник – металлический бочонок с длинным носиком-палочкой (как называл его Сашкин отец) был заправлен холодной, колодезной водой – для зоркости глаз (так тоже говорил отец)! Словно обжигаясь студёной свежестью воды, Сашка быстро умылся, сел на лавку в предвкушении вкусного завтрака. На столе уже стояла большая стопка блестящих блинов, смазанных гусиным пером с растопленным коровьим маслом, миска сметаны, в одном глубоком блюдце золотился свежий мёд, в другом – любимое варенье из черной смородины. Парное, только что надоенное молоко стояло ещё в ведре, вспененное и теплое. Процедив через марлю, бабушка разлила его в три алюминиевых кружки, и стала звать к столу внучек.

Сашкин дедушка держал небольшую пасеку, состоящую из десятка полтора пчелиных ульев. Поэтому в доме всегда имелся мёд, настоящий, пахучий и золотистый. А день его выкачки из рам, заполненных плотными и полными сотами, превращался в семейный праздник. Сашку интересовало и удивляло всё: почему деда не кусают пчёлы, почему медовые соты в рамках шестиугольные и все одинаковые, как пчёлы заполняют и закупоривают их воском, почему мёд такого золотистого цвета, и ещё тысячи «почему». Дед, не торопясь, дотошно старался отвечать на все вопросы, ему нравились подобные интересы ребёнка. Он много рассказывал о великом трудолюбии пчёл, о пользе и лечебных свойствах мёда, и даже о том, что с мёдом можно и нужно кушать всё. В качестве примера, дед брал с грядки огурец и помидор, разрезал их пополам и намазывал мёдом. Такого своеобразного и неповторимого вкуса в сочетании с запахом свежих овощей и медового аромата Сашка не испытывал больше никогда в жизни!

Сашка положил в свою кружку три ложки варенья, от чего молоко превратилось из белого в фиолетовое, пахучее и сладкое. А бабушка каждый блин намазывала сметаной и мёдом, сворачивала в рулет и подавала внуку. Невероятная вкуснятина! К этому упоительному наслаждению присоединялись Сашкины сестры.

Бабушка Ефросинья, в деревне её называли просто – баба Фрося, была не только искусница по части приготовления пищи, но и прекрасная рассказчица. Дети часто просили её рассказать про историю своей деревни, о том, как происходила революция, гражданская война, Великая Отечественная. Её повествования отличались простотой речи и доходчивостью изложения, приправленные иронией и юмором.

Она обычно начинала свои рассказы с того, что всем казакам выдавались земельные наделы, передаваемые по наследству. И каждый наследник обязан сохранять и преумножать своё хозяйство, поэтому трудиться приходилось не покладая рук. А нас с дедом Колей в семье одни дочери, пять девчонок это не парни, тяжело ему приходилось без мужской силы и поддержки. Но работали все от зари до зари, поэтому и хозяйство наше крепкое. Земли хватало под сад, огород и пашню. Во дворе корова с тёлкой, два коня, с десяток овец, два поросенка, куры и утки не в счет. Своя, хоть и не большая, пасека. Всё это требовало рук, умелых, натруженных и сильных.

А вот некоторые в деревне, хоть и имели свои земли, но то ли из-за лени, то ли из-за любви к водочке-самогоночке, потихоньку забрасывали свои земли, плохо, а то и совсем не обрабатывали её. А кушать то хочется, вот и приходили к другим семьям наниматься на работу, батрачить, значит. Рассчитывались с батраками в основном зерном, огородиной, денег-то почти не было. За алтын, три копейки по нынешнему времени, раньше на базаре можно было корову купить! Зерно за работу старались давать семенное, чтобы оставляли на посев, не тратили попусту. Но батраки не берегли его, пускали на сивуху, и по весне опять приходили проситься на работу. Правда, таких в деревне было мало, с десяток дворов с трудом наберется. Но все-таки были. Жаль, конечно, их. Ведь были и они своими, из казацкого роду-племени. А вон как выходило! И на них уговоры не действовали.

Помогать по хозяйству часто приходили монашки. Их монастырь располагался в верстах пяти от нашей деревни. Работали они только за еду, видно тяжело у них было с пропитанием. Молча, отработают день в поле, молча, медленно поедят, помолятся в хате у хозяев и так же молча, уходят. На прощанье обязательно попросятся прийти снова. Были они молоды и красивы, но худы и бледны, с усталыми, но очень чистыми и светлыми глазами. Монашек любили и жалели, никто не спрашивал их, почему подались в монастырь, почему ушли от мирской жизни, почему укрыли свои тела с головы до пят в черные одеяния. Накормят, напоят и проводят с Богом.

Так и жили тихо, мирно, размеренно. Старики держали порядок, люди трудились, мозолями и потом добывали себе пропитание и никто не жаловался на трудности или несправедливость. Трудности были, а вот несправедливости – нет! Жили по законам стариков и предков, как сейчас говорят – по «домострою».

По осени, после сбора урожая, играли свадьбы. Девок выдавали замуж по договоренности родителей, чтобы род был здоровый и крепкий. Для молодой семьи мужики-умельцы всей деревней за три дня делали сруб для нового дома и конек – за день, вместе собирали лозу на дранки, вместе штукатурили внутри дома. На реке резали камыш на крышу, клали печь. Так что за пару летних месяцев вселяли новую семью в свои хоромы. Живи молодежь, плодись и размножайся! Хорошо жили, чего Бога гневить!

И вот однажды утром деревню разбудил тревожный звук била. На выгоне к вкопанному в землю столбу был привязан кусок рельса, и битьём по нему оповещалось любое чрезвычайное событие в деревне, пожар или ещё какое-либо лихо. На сей раз, собравшиеся люди увидели, что посреди выгона стояла тачанка с пулемётом, на ней сидели и стояли люди в кожаных куртках с маузерами в деревянных кобурах на боку. Но самое интересное в том, что среди незнакомых вооруженных людей стояли почти все бывшие батраки и батрачки. Все в новых кожанках и с пистолетами, бабы обрезали косы (грех-то какой!) и повязали красные косынки. Смех, да и только! Какой-то мужик с красным бантом на груди объявил, что в Питере произошла революция, царь-батюшка отрёкся от престола, Временное правительство низложено! Про то, что царь был слабоват, безвольный и не вояка, наши казаки знали. Поэтому и не уважали. Но и пусть бы сидел себе тихонько на троне, лишь бы нам не мешал. А вот про Временное правительство слыхом не слышали. Керенский какой-то сбежал в бабьей одежде. Украл, наверное, что-то из казны государевой. Других объяснений у наших казаков не нашлось.

Так вот, как объявил мужик с бантом, власть теперь в деревне принадлежит к Комбеду, то есть Комитету бедноты, то есть бывшим батракам, но теперь – революционерам. Поэтому под угрозой оружия будут экспроприировать экспроприаторов (еле выговорила эти слова бабуля) и забирать излишки для нужд Комбеда и нормальной жизни Коммуны, которая будет располагаться в бывшем графском замке. Всем желающим можно тут же записаться в Коммуну и перебираться в замок со всем своим скотом и добром. Новая жизнь должна начинаться! Постреляли в воздух, припугнули, как могли, казаки стерпели. Старики обиделись, засомневались. Мол, как будет этот Комбед власть в деревне держать, если у себя в хозяйстве не могут навести порядка. Кто такие «экспроприаторы» не сказали, а вот «экспроприировать», то есть грабить – это стало ясно сразу. У кого под угрозой пулемёта на тачанке забрали лишнюю корову или тёлку, кур, гусей и прочую живность. Наш дед Коля в то время работал на железнодорожной станции машинистом паровоза, пролетарий, значит. Поэтому нас сильно тронуть побоялись. Но попытка что-либо отобрать была. Обошлась она одному из приезжих революционеров очень дорого. Дедушка стоял в воротах своего двора и когда тот экспроприатор кинулся за нашими курами, Коля выписал ему такую оплеуху, что несчастный любитель курятины летел метров пять. Потом с полчаса приходил в себя и ещё долго искал в траве свой кожаный картуз и пистолет. Маузер дед нашел сразу, сломал ему боёк, высыпал в отхожее место патроны, вернул владельцу со словами: «Будешь им орехи колоть или гвозди забивать! На большее он не годиться!». Видя дедову решимость, силу и мощь, оставили нас в покое.

Всю осень и зиму в бывшем графском замке, а теперь в Коммуне дым стоял коромыслом! Резали скот и птицу, из зерна варили сивуху, ели и пили, гуляли от души! Пришла весна, а с ней в деревню пришли «коммунаровцы» – кушать и пить нечего, сеять нечем. Так скоропостижно скончалась Коммуна Комбеда!

А потом началась гражданская война. То белые придут, то красные. А то вообще какие-то зеленые, цветные, разные банды. Один атаман так всё время падал, шнурки у него на ботинках не завязывались и длинные были. Наступал на них, спотыкался, падал, бедолага, постоянно, как хворый падучей. И все обещали спасать и защищать нас, поэтому грабили. Долго наши мужики терпеть такую «защиту» не смогли, разогнали к чертям всех, досталось и разным атаманам, и белым. А вот красных пожалели. И всё потому, что эти не грабили. Жалкие они какие-то были, полураздетые и разутые, голодные, но гордые и идейные. Может поэтому многие наши мужики и пошли за красных, больше их защищать, чем нас. А воевать наши казаки умеют, только не берегут себя! Вот наш дедушка Коля и потерял свой глаз.

Про Великую Отечественную Войну бабушка рассказывать не любила, начинала плакать. Видимо были ещё свежи в памяти те страшные годы лишений и горя, боли и слез, страданий и утрат, голода и холода, человеческой ненависти и предательства.

Сначала войны на фронт призвали всех мужчин призывного возраста, потом ушли в ополчение добровольцы, но враг приближался, не останавливался, валил, как снежный ком с горы в лютую зиму. Когда через деревню проходили наши отступающие войска, оставшиеся старики, взяли своё оружие и ушли в леса. Деревня словно вымерла. Остались только немощные, женщины и дети.

– Запомни, внучек, что я тебе скажу. Врага не бойся! Враг на то и есть враг, что бы его уничтожить. А вот бояться надо предателя! Этот по страшнее врага будет. Он ходит с тобой по одной земле, дышит одним воздухом, пьет из родника одну с тобой воду и потом наносит самый подлый и самый страшный, неожиданный удар в спину!

Немцы в начале вели себя нормально, зверствовали в основном мадьяры, румыны, прихвостни фашистские. Грабили и убивали, издевались, как могли. Но самым горьким было то, что среди них особенно отличались наши предатели. У нас в деревне два таких было, Попов и Сунько, бывшие главари Комбеда. Они же первыми и пробежали к немцам, упали на колени и кляли Советскую власть, на чём свет стоит. А что бы выслужиться начали сдавать всех офицерских жен и детей, коммунистов у нас правда не было, но они всё равно настаивали, что есть много «очень сочувствующих» Советской власти. Вот до сих пор не пойму, какая им от этого польза была? Чтобы просто сохранить свою подленькую, никчёмную жизнь? Ведь на фронт не пошли, прикинулись больными и убогими.

К этому времени наша старшая дочь Алёна уже была замужем, на руках ребенок, шестилетний Славка. Муж её Виктор был лейтенантом, офицером, значит. Так вот этот Попов и привел к нам в дом мадьяров. Вывели они Алёну и Славика во двор, поставили к стене, воткнули стволы автоматов в рот и хотели расстрелять. Но тут подъехал на мотоцикле немецкий офицер, остановил издевательство, прогнал извергов. Говорил нам, что сам до войны работал в Казахстане, а дома у него жена и дети малые, показал фотографию. Спас, одним словом, спас. Но только Алёна после этого стала седой, белой как лунь и сердцем больная, а Славик заикается. Муж её Витя уже старшим лейтенантом погиб при форсировании Днепра. Прислали потом похоронку и документы его с разводами от днепровской воды.

На вокзале немцы поймали двух партизан, те хотели подорвать цистерну с бензином. Всё деревню согнали на вокзал, устроили публичное истязание пленников для общего устрашения. Пытали и мучили страшно, добивались узнать дорогу в партизанский отряд, но те молчали. Тогда они зацепили крюками за языки и так протащили через всю деревню до самой реки. Там и расстреляли. Царствие небесное великим мученикам!

Бабушка замолкала, вытирала льющиеся ручьём слёзы, крестилась, шептала молитвы. Собравшись с духом, продолжала свой рассказ:

– Да, в деревне не осталось ни одного двора, где бы ни было похоронок с фронта. Пол деревни как косой мужиков выкосила проклятущая война. А к предателям этим, что Алёну со Славиком мучили, через неделю ночью пришли партизаны, подняли с теплых постелек в одних кальсонах, вывели в конец огородов, да и расстреляли. Дней пять никто не хотел хоронить, убирать их трупы.