Текст книги "Фрэнсис Бэкон"

Автор книги: Александр Субботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

И все же сегодня мы не можем не отдать должное его пониманию значения математизации науки. «Предметом смешанной математики (которую Бэкон отличал от чистой математики, исследующей количество, полностью абстрагированное от материи и физических аксиом, – арифметики, геометрии и алгебры. – А. С.) являются некоторые аксиомы и части физики. Она рассматривает количество в той мере, в какой оно помогает разъяснению, доказательству и приведению в действие законов физики. Ибо в природе существует много такого, что не может быть ни достаточно глубоко понято, ни достаточно убедительно доказано, ни достаточно умело и надежно использовано на практике без помощи и вмешательства математики. Это можно сказать о перспективе, музыке, астрономии, космографии, архитектуре, сооружении машин и некоторых других областях знания… Ведь по мере того как физика день ото дня будет приумножать свои достижения и выводить новые аксиомы, она будет во многих вопросах нуждаться все в большей помощи математики; и это приведет к созданию еще большего числа областей смешанной математики» (5, 1, стр. 249–250).

IV. О душе и ее способностях

Представления Бэкона о душе и ее способностях составляют центральное содержание его философии человека и вместе с тем тот пункт, в котором особенно отчетливо прослеживается ряд мотивов, характерных вообще для философских концепций Возрождения. Я имею в виду, в частности, ту зачастую непонятную для более позднего времени разнокачественность воззрений, в которых причудливо сплелись заимствованные из античной философии, ортодоксально христианские и новые натуралистические представления, не вступая между собой ни в органическую связь, ни в явное и открытое противоречие. Конечно, всякое время имеет и неизжитые традиции мышления, и неустранимые при существующем состоянии науки пробелы в миропонимании, но в эпоху Возрождения все контрасты были разительными, и, перефразируя Ларошфуко, можно сказать, что эта философия торжествовала над прошлым и будущим, но настоящее торжествовало над ней.

По-видимому, трудно недооценить влияние в этом пункте на Бэкона знаменитого итальянского натурфилософа Б. Телезио. Он хорошо знал его трактат «О природе вещей согласно их собственным началам» и неоднократно в своих сочинениях обращался к разбору взглядов философа из Козенцы. «…О самом Телезио я имею хорошее мнение и признаю в нем искателя истины, полезного для науки, реформатора некоторых воззрений и первого мыслителя, проникнутого духом современности» (5, 2, стр. 338), – писал он. Бернардино Телезио считал, что материальная душа человека происходит вместе с телом из семени и в своих отправлениях существенно зависит от тела. Субстрат чувственных форм познания, она есть проявление того жизненного духа, который роднит человека с природой. Однако в человеке обитает и высшая, нематериальная и нетленная душа. Божественная по своему происхождению, она является носителем высших духовных потенций человека, его бескорыстной нравственности и благочестия. Так, в одном из решающих пунктов философских воззрений натуралистическая концепция Телезио находила компромисс с ортодоксальной доктриной католицизма.

И Фрэнсис Бэкон различал в человеке две души – разумную и чувственную. Первая – боговдохновенная, вторая – подобная душе животных; первая происходит от «духа божья», вторая – из набора материальных элементов и является органом разумной души. Все учение о боговдохновенной душе – о ее субстанции и природе, о том, врождена ли она или привнесена извне, отделена или не отделена от тела, смертна или бессмертна, в какой степени подчинена законам материи и в какой свободна от них – он оставляет компетенции религии. «И хотя все такого рода вопросы могли бы получить в философии более глубокое и тщательное исследование по сравнению с тем состоянием, в котором они находятся в настоящее время, тем не менее мы считаем более правильным передать эти вопросы на рассмотрение и определение религии, потому что иначе они получили бы в большинстве случаев ошибочное решение под влиянием тех заблуждений, которые могут породить у философов данные чувственных восприятий» (5, 1, стр. 281–282). Англиканская церковь не так ревностно, как католическая и протестантская, защищала свои догматы, но осторожность Бэкон всегда считал лучшей частью мужества.

Гораздо свободнее рассуждает он о природе низшей, чувственной, или созданной, души. Он, конечно, не удовлетворен аристотелевским определением души как энтелехии, некоего активного начала, охватывающего всеединство четырех причин и осуществляющего формирование, изменение и деятельное функционирование живого тела. Для Бэкона душа не просто функция, а материальная, телесная субстанция – носитель способностей к произвольному движению и к чувствованию или ощущению. Он с сочувствием излагает взгляды Б. Телезио и его ученика А. Дониуса, которые рисовали чувственную душу как невидимую телесную субстанцию, разреженную под влиянием тепла – одного из двух основных космических начал, и представляющую собой как бы «дуновение», сходное по природе с пламенем и воздухом. Податливость воздуха дает ей возможность воспринимать впечатления извне, мощь огня делает ее активной; питается такая душа маслянистыми и водянистыми веществами, заключена в телесную оболочку и у высших животных находится, по-видимому, в головном мозге, откуда по нервам распространяется по телу, восстанавливая и поддерживая себя с помощью артериальной крови. Впрочем, считает Бэкон, вопрос о ее природе требует дальнейшего и более тщательного исследования, во-первых, чтобы понять, каким образом сжатия, расширения и волнения духа приводят в движение тяжелое и плотное тело, а во-вторых, чтобы не укрепилось мнение о слишком близком родстве человеческих и животных душ, как и суеверное представление о метемпсихозе – способности души переселяться из одного смертного тела в другое, в частности из тела человека в тело животного, и наоборот. Ведь чувственная душа является высшей способностью у животных и тело животных есть ее орган, у человека же она сама является органом разумной, боговдохновенной души «и скорее могла бы называться жизненным духом, чем душой» (5, 1, стр. 282). И здесь мы опять вспоминаем Б. Телезио, у которого учение о животной душе тесно связано с учением о жизненных духах, а поэтому такая душа именуется у него «духом» (spiritus) в отличие от «души» (anima), данной богом, в то время как Бэкон «духом» называл и разумную, боговдохновенную душу.

Есть и еще одна важная точка соприкосновения воззрений Бэкона с органистической натурфилософией Возрождения. Бэкон различает «перцепцию», или «восприятие» (perceptio), и «чувство», или «ощущение» (sensus). Первое является общим свойством природных тел, второе – принадлежит лишь телам одушевленным. «…Мы видим, – писал он, – что почти всем телам в природе присуща ярко выраженная способность восприятия и даже своего рода выбора, дающего им возможность принимать то, что им приятно, и отвергать то, что им чуждо и враждебно» (5, 1, стр. 287). И он приводит как пример притяжение железа магнитом, стремление пламени к нефти, соединение при сближении пузырьков воздуха, отражение света белыми предметами, усвоение животными одних веществ и выбрасывание других. «…Ни одно тело, приближенное к другому, не может ни изменить его, ни измениться само под его влиянием, если этому действию не предшествует взаимное восприятие. Тело воспринимает пути, которыми оно проникает внутрь; воспринимает силу другого тела, которому оно уступает; воспринимает, отходя назад, удаление другого тела, которое его удерживало; воспринимает разрыв своей целостности, которому оно определенное время сопротивляется. Словом, всюду существует восприятие» (5, 1, стр. 287). Трудно сказать более определенно, что он вкладывал в этот термин «перцепция», вероятно, то, что последующая материалистическая философия назовет отражением как всеобщим свойством материи. Из контекста бэконовского рассуждения ясно, что, устанавливая это различие восприятия и чувства, он возражал против гилозоизма – учения, по которому чувствительность и одушевленность изначально присущи всем телам природы. Однако, возражая тем, кто, по его словам, не понимал, каким образом может происходить произвольное движение без участия чувства и как может существовать восприятие без души, он сам фактически выявлял потенцию ощущения в некоторой всеобщей способности материи и тем самым сохранял тот мост через пропасть между одушевленным и неодушевленным, психическим и материальным, который воздвигла натурфилософия Возрождения и который впоследствии будет разрушать механистический материализм.

Итак, тело и душа – это две различные сущности, однако взаимодействующие и «раскрывающие друг друга». Поэтому, вообще говоря, можно кое-что узнать о теле, исходя из состояния духа, и кое-что о духе, исходя из состояния тела. Первое из этих искусств – толкование естественных снов, второе – физиогномика. И хотя эти искусства обросли суеверными и нелепыми измышлениями, покоятся они на достаточно прочном природном основании. Ведь «если действие какой-то внутренней причины аналогично действию какой-то внешней причины, то это внешнее действие обычно воспроизводится во сне» (5, 1, стр. 256). Так тошнота, вызванная морской качкой, похожа на тошноту, происходящую от внутренних причин, а поэтому ипохондрикам часто снится, что они плывут на корабле и их качает. С другой стороны, по чертам лица, по его выражению, по строению тела, а также жестам и движениям человека можно многое узнать о его душевном состоянии, настроении и желаниях. Ведь мы смеемся, плачем, краснеем, мрачнеем почти одинаково и в большинстве случаев то же самое имеет место и при более тонких движениях души: «Это прекрасно известно множеству проходимцев и подлецов, которые ни на минуту не отрывают взора от выражения лица и движений собеседника и используют это в своих интересах, – ведь именно в этом и состоит в значительной мере их ловкость и мудрость. И конечно, нельзя отрицать того, что выражение лица и жесты человека удивительным образом выдают его притворство и великолепно могут подсказать момент, когда удобнее всего обратиться к нему, а это составляет немаловажную часть житейской мудрости» (5, 1, стр. 255). Принимая физиогномику, предлагая расширить ее за счет изучения не только строения тела и черт лица, но и его выражения, жестов и других телесных движений, Бэкон вместе с тем решительно отвергал хиромантию как «абсолютно несерьезную и пустую вещь».

Что физическое состояние тела действует на душу, давно известно в медицине, поэтому врачи и выписывают лекарства для лечения душевных болезней и изыскивают различные средства для восстановления хорошего настроения, укрепления духа, снятия возбуждения, улучшения умственной деятельности, памяти и т. п. Это же наблюдение лежит в основе и многих религиозных предписаний, касающихся выбора той или иной пищи и питья, соблюдения постов и плотского воздержания. Так что в сущности здесь возводится в ритуал полезный многовековый жизненный опыт людей. Но Бэкон указывает и на другую сторону этой взаимосвязи – и это звучит очень современно – телесное здоровье во многом определяется состоянием духа. Поэтому в медицине учитывают и влияние душевных переживаний, аффектов, представлений и навязчивых мыслей на физическое состояние человека, и все серьезные врачи должны принимать это во внимание при выборе средств и проведении курса лечения.

Итак, чувственная душа взаимодействует с телом – это очевидно. Взаимодействует ли с телом боговдохновенная душа – этого Бэкон специально не уточняет. Но он замечает, что познание субстанции разумной души должно быть почерпнуто из откровения, из того же божественного вдохновения, из которого первоначально проистекла и сама эта субстанция.

Как же тогда может существовать наука о человеческой душе, учение о душе как часть философии? Ведь интеллект, рассудок, воображение, память, воля, способность суждения и предвидения – все это, несомненно, отправления разумной души. Бэкон находит выход в строгом разграничении трех понятий: «субстанция», «способности» и «использование и объекты способностей» души. Что касается способностей души, то они вполне могут изучаться с помощью научного индуктивного метода: «…Мы составляем нашу историю и таблицы открытия как для тепла и холода, света, произрастания и тому подобного, так и для гнева, страха, уважения и тому подобного, а также для примеров общественных явлений, а равно и для душевных движений – памяти, сопоставления, различения, суждения и прочего» (5, 2, стр. 78–79). Применение же – использование и объекты – этих душевных способностей составляет предмет логики и этики. «Логика изучает процессы понимания и рассуждения, этика – волю, стремления и аффекты; первая рождает решения, вторая – действия» (5, 1, стр. 291). И суждения, и действия оплодотворяют воображение, ибо чувство передает воображению разные виды образов, о которых затем выносит суждение разум, а он в свою очередь, отобрав те или иные образы, возвращает их воображению еще до того, как принятое решение будет исполнено. Итак, воображение всегда предшествует произвольному движению и возбуждает его, являясь общим орудием и разума, и воли. Оно как «Янус имеет два лица: лицо, обращенное к разуму, несет на себе отпечаток истины, лицо же, обращенное к действию, выражает добро; однако эти два лица подобны,

…как быть полагается сестрам» (5, 1, стр. 292).

V. Предмет и задачи логики

К середине XVI века перипатетическая диалектика окончательно завязла в логико-грамматических тонкостях той проблематики, которую почти две тысячи лет назад так свежо и оригинально сформулировал Аристотель. На фоне настойчивого стремления возвратить Природе всю человеческую жизнь, на фоне становления новой культуры, призывавшей к трезвому изучению прежде всего Природы и проникновению в ее естественные законы, все эти изощренные формальные определения, различения и правила перипатетиков казались мелкими и ненужными ухищрениями словесной мудрости. Здание схоластической логики оседало и рушилось, и от того, что в продолжение многих веков нарастало на теле аристотелевского «Органона», в конце концов мало что осталось кроме скелета последнего. Поэтому в эпоху Возрождения аристотелевская логика критиковалась и за то, что содержала много ненужных тонкостей, и за то, что не содержала многого весьма важного и полезного.

Среди критиков особенно выделялась фигура Петра Рамуса, пылкого и решительного антиаристотелика, убитого католиками, по-видимому, по наущению его идейных противников в Варфоломеевскую ночь 1572 года. Взгляды Рамуса были широко известны в Европе, на них ссылался и с ними полемизировал и Бэкон. Обычно указывают, что по схеме логики Рамуса построена «Логика, или искусство мыслить» Пор-Рояля: сначала учение о понятии, затем о суждении, далее об умозаключении и, наконец, о методе (см. 21, стр. 434). Однако, некоторые установки этого неутомимого и страстного ученого, выдвинувшего задачу построения новой логики, близкой к «естественному ходу мышления», не могли не импонировать и его младшему современнику Бэкону – реформатору несравненно более радикальному, чем Арно и Николь. Это влияние обнаруживается уже в начале второй книги трактата «О достоинстве и приумножении наук», где Бэкон излагает свои соображения, касающиеся реформы университетского образования, борьбе за которую, как известно, отдал столько сил Рамус. Точки соприкосновения их взглядов можно усмотреть и в общей нетерпимости к схоластике, и в самой постановке проблемы создания нового научного метода, и в определении главной целью знания установления господства человека над природой, и в ряде специальных логико-методологических вопросов.

«Часть философии человека, которая посвящена логике, не очень-то нравится большинству умов, и в ней не видят ничего, кроме шипов, запутанных сетей и силков утонченного умозрения, – замечает Бэкон… – А этот „сухой свет“… неприятен и невыносим для нежной и слабой природы большинства умов. Впрочем, если уж угодно определять каждое явление по степени его достоинства, то следует сказать, что науки, изучающие мышление, безусловно, являются ключом ко всем остальным. И точно так же, как рука является орудием орудий, а душа – формой форм, так и эти науки являются науками наук. Они не только направляют разум, но и укрепляют его, подобно тому как упражнения в стрельбе из лука развивают не только меткость, но и силу, давая возможность стрелку постепенно натягивать все более тугой лук» (5, 1, стр. 293). Он очень широко трактовал предмет и задачи логики. «В процессе мышления человек либо находит то, что он искал, либо выносит суждение о том, что нашел, либо запоминает то, о чем он вынес суждение, либо передает другим то, что он запомнил. Поэтому наука, изучающая мышление, естественно, должна делиться на четыре раздела: искусство исследования, или открытия; искусство оценки, или суждения; искусство „сохранения“, или памяти; искусство высказывания, или сообщения» (5, 1, стр. 293). В целом это напоминает рамусовское подразделение диалектики, грамматики и риторики, но для Бэкона все это части логики.

Существуют два различных рода открытия – изобретение наук и искусств и открытие доказательств и словесного выражения. Об изобретениях первого рода еще нет науки и все открытия здесь до сих пор делались случайно. Бэкон претендует на ее создание в своем учении о научном опыте и приемах истолкования природы, или Новом Органоне. Одним же из разделов открытия доказательств является промптуарий – собрание «общих мест» доказательств, применимых к особенно часто встречающимся в практике случаям. Интересно, что проблеме таких «общих мест», как позиций, с которых можно вести доказательства, уделял внимание и Рамус. Это, конечно, явное заимствование логики у риторики, и сам Бэкон недаром ссылается на древних ораторов – Цицерона и Демосфена, – рекомендовавших иметь наготове заранее отработанные схемы рассуждений, которые можно использовать для обоснования или опровержения тех или иных положений. Второй раздел открытия доказательств – топика, помогающая находить нужную аргументацию и в спорах, и в рассуждениях, и в самостоятельном обдумывании проблем. Ее основная задача – научить правильной постановке вопросов и искусству дискурсивного исследования. Помимо общей топики, разработанной еще Аристотелем и его школой, Бэкон предлагает создать частную топику; ее предмет – своеобразное соединение данных логики и конкретного материала отдельных наук. «Ведь только пустой и ограниченный ум способен считать, что можно создать и предложить некое с самого начала совершенное искусство научных открытий, которое затем остается только применять в научных исследованиях, – писал он. – Но люди должны твердо знать, что подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями, так что если кто-то, приступая впервые к исследованиям в области какой-нибудь науки, имеет некоторые полезные руководящие принципы исследования, то после того, как он будет делать все большие успехи в этой науке, он может и должен создавать новые принципы, которые помогут ему успешно продвигаться к дальнейшим открытиям» (5, 1, стр. 313–314).

Искусство суждения, в котором рассматривается природа доказательств и аргументов, учит умозаключать или путем индукции, или посредством силлогизма. Изложение своей теории индукции Бэкон дал в «Новом Органоне». Что же касается силлогизма, то «эта форма чуть ли не истерта в порошок в исследованиях тончайших мыслителей и изучена до мельчайших подробностей» (5, 1, стр. 319). Силлогистическое доказательство есть редукция предложений к принципам посредством средних терминов. Принципы мыслятся принятыми и не подвергаются обсуждению, нахождение же средних терминов является прерогативой свободно исследующего ума. Бэкон не вдается в формальные тонкости различения силлогизмов по фигурам и модусам. Он выделяет лишь два основных типа силлогистической редукции – прямую и обратную. Ту, когда предложение сводится к самому принципу – остенсивное доказательство, и ту, когда противоречие предложения сводится к противоречию принципа – доказательство от противного, или per incommodum. Силлогистические умозаключения составляют предмет Аналитики, вообще устанавливающей правильные формы дедуктивных выводов и доказательств, отклонение от которых приводит к ложному заключению. Но есть в искусстве суждения и специальная часть, трактующая о заблуждениях ума – учение об опровержении. Она, как и Аналитика, прекрасно разработана Аристотелем, однако лишь в части теории софистических ухищрений – по видимости связных, а в действительности логически несостоятельных, ложных умозаключений. К этому учению Аристотеля об опровержении софизмов Бэкон считает нужным добавить еще два раздела – опровержение толкований и опровержение идолов.

К логике он относил и искусство «сохранения», включающее учение не только о самой памяти, но и о вспомагательных средствах запоминания – фиксации фактического материала в разного рода записях и таблицах, сборники общих мест, вообще все то, что составляет искусство мнемоники. Частью логики он считал и искусство передачи или сообщения знаний, в котором выделял учение о средствах, учение о методе и учение об украшении изложения, то есть риторику. Искусство сообщения охватывает все дисциплины, рассматривающие язык с некоторой формальной точки зрения, абстрагируясь от конкретного смыслового содержания.

Это учение о средствах изложения в свою очередь подразделяется на учение о знаках и учение об устной и письменной речи.

У Бэкона нигде не встречается термин «семиотика» (он вообще предпочитал традицию латинской терминологии), но именно ее он имел в виду, когда говорил об учении о знаках или обозначениях вещей как части логики. Этот термин «семиотика» мы встретим у Локка, который в своей классификации наук вообще будет отождествлять семиотику с логикой, видя задачу последней в изучении природы знаков, которыми ум пользуется для понимания и запоминания вещей или для передачи своего знания другим, и в таком понимании ее задачи усмотрит перспективы развития новой логики, «отличной от той, с которой мы были знакомы до сих пор» (25, 1, стр. 695). Конечно, бэконовское учение о знаках еще очень неразвито и представляет лишь первые начала, запрос семиотики как науки. Но сформулирована задача довольно определенно: поскольку существуют и другие виды сообщения помимо слов и букв, «следует совершенно ясно установить, что все, что способно образовать достаточно многочисленные различия для выражения всего разнообразия понятий (при условии, что эти различия доступны чувственному восприятию), может стать средством передачи мыслей от человека к человеку» (5, 1, стр. 331). Среди знаков вещей, выражающих их значение без помощи и посредства слова, он выделяет знак, в чем-то сходный с самой вещью, и знак чисто условный. К первому роду относятся древнеегипетские иероглифы и жесты, ко второму – знаки, по условности мало отличные от букв, но соотнесенные с корневыми словами и имеющие значение, основанное на соглашении, которое ввело их в употребление.

Устную и письменную речь изучает грамматика: школьная (нормативная) и философская. Первая просто используется при изучении языка, помогая эффективному его усвоению и способствуя выработке правильной и чистой речи. Под философской грамматикой Бэкон понимал установку на исследование «аналогии между словами и вещами», однако не в смысле проблемы возникновения и первоначальной этимологии имен, когда предполагается, что имена изначально даются вещам не произвольно, а как-то существенно связаны с их природой и функцией. Скорее он имел в виду некоторого рода сравнительную грамматику, исследующую особенности различных языков, как древних, так и современных, достоинства и недостатки каждого из них. Исследование, которое могло бы способствовать и взаимному обогащению языков, и вместе с тем дать информацию о психическом складе и нравах народов, говорящих на этих языках. К грамматике относится и все то, что касается метрики, размера, ритмики и стиля речи, так сказать, законов ее благозвучности. Поэтому Бэкон касается здесь и теории стихосложения, замечая, что она не должна ограничиваться только изучением различных жанров стихотворных произведений и их размеров, но и выяснять, какой стихотворный жанр лучше всего соответствует тому или иному содержанию. И если древние поэты писали героическим стихом эпические поэмы и похвальные оды, элегическим – грустные любовные произведения, лирическим – оды и гимны, ямбом – резкие обличительные стихотворения, то нынешние слишком пылкие любители древности должны помнить, что применение к новым языкам античных размеров (гекзаметра, элегического дистиха, сапфической строфы и т. п.) может быть неприемлемо ни для системы самих этих языков, ни для слуха говорящих на них народов. «В делах такого рода на первое место нужно ставить суждение, выносимое чувством, а не правила искусства» (5, 1, стр. 336). Он нигде не упускал случая подвергнуть сомнению каноны и авторитет древности.

Однако основной, главной частью искусства сообщения является учение о методе изложения. До сих пор науки преподаются так, как будто и учитель, и ученик вовлекают друг друга в заблуждения. Кто учит, стремится прежде всего к тому, чтобы вызвать максимальное доверие к своим словам, а не к тому, чтобы найти наиболее удобный способ подвергнуть их проверке и испытанию; кто учится, стремится немедленно получить удовлетворяющие его сведения и вовсе не нуждается в каком-либо исследовании – для него значительно приятнее не сомневаться, чем не заблуждаться. Знание же передается другим, подобно ткани, которую нужно выткать до конца, и его следует вкладывать в чужие умы по возможности таким же методом, каким оно было первоначально найдено. Если, конечно, оно получено по методу, а не является предвзятым, незрелым и трудно сказать, каким именно образом приобретенным. С науками происходит то же, что и с растениями: если просто нужно использовать растение, то судьба корня для нас безразлична, если же нужно пересадить его в другую почву, то с корнями обращаются особенно осторожно.

Итак, первое различение метода: он может быть либо магистральный, либо инициативный. Магистральный метод наставляет. Инициативный приобщает, раскрывая и обнажая самые корни и тайны науки. Магистральный требует веры в слова, инициативный стремится подвергнуть слова испытанию. Для первого цель наук – практическая польза, для второго – продолжение и развитие самих наук. Второе различение: метод бывает экзотерический и акроаматический. Экзотерический метод предназначен для ознакомления с наукой широких кругов и использует доступный, популярный способ изложения. Акроаматический же – более сложный и труднодоступный – предназначен для изложения в узком кругу посвященных, в научной школе. Следующее различение связано с тем, что знания могут излагаться или афористически, или методически. Подчеркивая преимущества афористического изложения, Бэкон хотел не только оправдать метод, принятый им самим в «Новом Органоне», но и обратить внимание на то, что за видимой основательностью, связностью и цельностью некоторых теоретических построений может скрываться в сущности ничтожное и бесполезное содержание. Знания также можно передавать либо в форме утверждений, сопровождаемых доказательствами, либо в форме вопросов, наводящих на строгие определения. Имея в виду, по-видимому, сократический метод, он указывал, однако, на желательность соблюдать меру во всякого рода вопросах и возражениях и использовать их прежде всего в том случае, когда надо разрушить какие-то предрассудки и заблуждения ума. Наконец, метод должен приспосабливаться к предмету изложения. По-разному излагаются математические дисциплины, являющиеся самыми абстрактными и простыми среди наук, и политические – наиболее конкретные и сложные. Вообще невозможно к многообразному знанию применить единообразный метод, и, как Бэкон принимает частные топики в искусстве открытия, он предлагает применять и частные методы при изложении различного научного материала. Например, науку совершенно новую, не знакомую для слушателей преподавать надо иначе, чем ту, которая оказывается близкой и родственной уже имеющимся у них представлениям. В первом случае стоит идти методом аналогий и сравнений, во втором – методом логических рассуждений и доказательств.

Кроме этих методов изложения Бэкон называет и другие, содержавшиеся в «Риторике» П. Рамуса. Но он решительно возражает против «единственного метода» Рамуса и его злоупотребления дихотомическим делением. «Ведь это было какое-то помрачение науки, – пишет Бэкон. – Ибо, когда сторонники такого подхода извращают явления в угоду законам своего метода, а все, что не подходит под их дихотомии, либо отбрасывают, либо, не считаясь с природой, искажают, они тем самым уподобляются людям, выбрасывающим зерна наук и оставляющим себе лишь сухую и никому не нужную шелуху. Такой подход рождает лишь бессодержательные компендии, разрушая самое основание наук» (5, 1, стр. 342). И все же Рамус заслуживает благодарности за то, что он восстановил полузабытые аристотелевские правила построения, обоснования и изложения в науках общих утверждений – требования истинности, существенной общности и первичности (в смысле обратимости или адекватности), которым должно удовлетворять всякое научное высказывание, если оно является таковым, то есть общим и необходимым. Излагая свое учение об индукции – методе отыскания адекватных и обратимых общих положений о взаимном сопутствовании исследуемой природы и искомой формы, Бэкон также ссылается на эти правила П. Рамуса. Но настойчивые попытки Рамуса исправить с точки зрения этих требований практиковавшиеся изложения наук вызывали у него иронию. «…Неизвестно почему… – пишет Бэкон, – всегда самое драгоценное, что существует у людей, поручается самым опасным и ненадежным сторожам. И действительно, попытка Рамуса тщательно обработать предложения привела его ко всем этим эпитомам и посадила его на мель в науке. Ведь нужны поистине счастливые предзнаменования и покровительство какого-нибудь доброго гения тому, кто попытается сделать научные аксиомы обратимыми, не превращая их в то же время в круговые или обращающиеся в самих же себя. Тем не менее я не отрицаю того, что попытка, предпринятая Рамусом в этой области, была несомненно полезной» (5, 1, стр. 348).