Текст книги "Побег"

Автор книги: Александр Лавров

Соавторы: Ольга Лаврова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Володька, Володька, черт!..

– Не буди. Спит – и слава Богу, болтать не будет, – остановил Багров, успев заодно выглянуть и обозреть окрестность.

– Да как же, Миша, у меня получка третьего дня была, а у него сегодня!

– Пустой?

– Пустой…

– Возьми у него.

Зубатый заколебался. С одной стороны, он понимал – нужда Багрова превышала всякое обычное человеческое желание выпить и ее надлежало немедленно удовлетворить. С другой стороны, «Валюхин приют» диктовал свои правила поведения, нарушить которые считалось крайне зазорным.

«С высоты» лагерного опыта и опыта побега, заставившего преступить многие барьеры в душе, тутошний этикет представлялся Багрову уже просто дурацким.

– Мне вот так! – провел он по горлу. – Ты понял?

Зубатый решился и возложил на алтарь дружбы все свое самоуважение и репутацию. Он обшарил карманы приятеля, нашел деньги и вопросительно посмотрел на Багрова. Тот показал три пальца, Зубатый отсчитал, сколько надо, прочее сунул обратно и поспешил в глубину закутка к освещенному окошку Валюхи.

Багров откупорил поллитровку и опрокинул в жаждавшую гортань. Но ни на мгновение не поддался желанию опорожнить посуду до дна. Он напьется вдосталь, до полного забытья. Но после. После. Оторвался от горлышка, сунул Зубатому солидный остаток. Тот поднес другу заветный огурчик. Багров куснул, не ощутил никакого вкуса.

Водка с отвычки слегка оглушила. Он присел на ящик, ожидая, пока предметы вокруг обретут должную четкость. Зубатый, нервничая, стоял на стреме: вот-вот потянутся завсегдатаи на Валюхин огонек.

– Куда ты теперь, Миша?

– Не твое собачье дело.

– Тоже верно… – смиренно признал Зубатый. – Может, чего надо? Из жратвы там, одежонки?

Багров тряхнул просветлевшей головой, забрал непочатые бутылки.

– Мне от тебя надо одно – топай домой, и чтоб ни звука!

…Миновав спортплощадку и ледяную горку, Багров приблизился к зданию школы.

Проверил, на месте ли нож, и постучал в боковую дверь. Молчание и тишина. Он постучал еще раз. Застекленный верх двери слабо осветился, донесся кашель, потом женский басок:

– Кого надо?

– Семен Григорьевича позови, – прикрыл Багров будничной интонацией все то невыносимое, что привело его к двери Загорского.

– Уехал в командировку.

– Куда?!

Голос подвел его: слишком нежданно и несправедливо было отнято вожделенное: «Сейчас… вот сейчас… Наконец-то!»

– А ктой-то? – обеспокоилась женщина.

– Свой, тетка Пелагея, свой.

Магическое слово. Как не ответить своему?

– В Новинске Семен Григорьевич. По учебному вопросу. – Но свой вроде как перепуган, и голос не разберешь чей. – Да ктой-то там?

– Надолго он?

– Дня, сказался, на четыре.

Тетка Пелагея вдела в прорезь цепочку и приотворила дверь, но не увидела никого в открывшуюся щель, только холодом обдало грудь и шею.

– Стряслось чего? – спросила она в темноту.

Четыре дня! Для Багрова четыре дня были – что четыре месяца. С момента побега он делил свою жизнь на «до» и «после». «До» истекало нынче вечером, так он себе назначил, этим дышал и держался, чуя, что завтра удача может отвернуться.

Сегодняшний же вечер принадлежал ему по множеству несомненных примет, он был тем самым вечером. И вдруг четыре дня – как стена, на которую налетел с разгону, когда все тело напружено и изготовлено для единственного и страшного движения.

Багров повалился на колени и закусил руку, чтобы не закричать. Ах, Загорский, проклятая язва! За ним смерть пришла, а он, вишь ты, в командировке…

Тетка Пелагея, не получив ответа, замкнула дверь, погасила свет.

Ощутив во рту кровь, Багров разжал зубы, сунул горящую голову в снег. Что теперь?..

Теперь добраться до Новинска. Разыскать Загорского там. Решение отмене не подлежит. Стену надо проломить! Где-то найти силы и довести дело до конца.

Сейчас бы дедова меду. И с водкой.

Дед Василий!.. Он же послан в город за Майей! Увидеться с ней «после» – единственное, о чем думал Багров, дальше он не заглядывал. И хотя «после» не наступило, отодвинулось, заградилось массой возможных препятствий, – мысль о встрече с женой затомила горькой и жгучей усладой. Даже сердце захолонуло, когда представилось, что она, может быть, уже ждет. Сколько бы ни ярился он на изменницу, разлюбить ее не мог.

Багров скрылся в тени дома и стоял, раздираясь надвое между необходимостью спешить в Новинск и желанием увидеть Майю. Вернуться к ней из Новинска надежды почти не было. Всякому везению есть предел…

* * *

Томину давно пора бы мчаться в Москву, а он все торчал в еловской дежурке, обговаривая с Гусевым – замначем по оперативной части – детали и тонкости предстоящей ловли Багрова. Мечту о чистой рубашке и душе пришлось похоронить. Побрился он, пока пытались дозвониться до Загорского. Не мешало предупредить человека. Раз они знали, где директор школы, то и Багров легко мог узнать. Два часа на попутке – вот тебе и Новинск. Но Загорский еще не возвращался в гостиницу.

Томин начал прощаться.

– Ладно, думаю, сегодня событий не предвидится. Утром вернусь.

Было условлено, что его добросят до магистрального шоссе и там Гусев водворит его в ходкую машину, держащую курс на столицу. Томин уже разговаривал со Знаменским – извинился, что опоздает.

– Ну, пожелаю вам… – протянул руку дежурный. – Шофер давно мотор греет.

– Да-да, гоните меня… – в воображении призывно возник праздничный стол; но неутихающая смутная тревога опять пересилила: – Только еще попробуйте Новинск, а?

Дежурный не стал спорить, проще набрать номер. На сей раз Загорский оказался на месте.

– Пожалуй, лучше мне, – решил Томин. – С посторонним человеком легче о таких деликатных… Семен Григорьевич? Здравствуйте, с вами говорит старший инспектор Томин из Московского уголовного розыска.

Загорский удивился. Выслушав томинскую версию причин и целей побега Багрова, произнес с отвращением:

– Какая дикость!

Но дальнейшие рекомендации встретил в штыки:

– Простите, это для меня неприемлемо. Вероятно, вам рисуется робкий интеллигент, который побежит отсиживаться в милиции… Никаких «но»! Завтра же я возвращаюсь в Еловск!

– Разъединился, – досадливо пожал плечами Томин. – Ну почему люди так упрямы?

Они с Гусевым направились к выходу, столкнулись с Виктором.

– Новостей не принес? – спросил Томин.

– Нет. Майя Петровна минут пятнадцать как домой пошла… Матвей Зубатый шмыгнул, тихонький такой, даже трезвый вроде… Старый пасечник в город приплелся.

– Дед Василий? – недоуменно сощурился Гусев. – По зимнему времени его никогда не видно.

– Что за дед? – перестраховки ради поинтересовался Томин.

– Савелия Багрова закадычный был друг. Зачем это он из берлоги вылез?.. А-а, у Алабиных нынче сороковины справляют, должно, к ним… Да поедем мы, товарищ майор, или нет? – шутливо притопнул Гусев на Томина.

– Едем, едем.

Они вышли, дежурный зевнул, поболтал термосом – пустой.

– Витек, организуй кипяточку. Допек этот старший инспектор. Больно моторный.

Затрещал телефон.

– Дежурный Еловского горотдела милиции… – сказал он. – Телефонограмму? Давайте.

Принялся записывать, внезапно изменился в лице, продолжая писать, вывернул трубку микрофоном вверх и одышливо запричитал:

– Витя! Виктор! Вороти его! Вороти скорей!..

Тот чудом успел задержать машину в последний момент.

– Вот, товарищ майор, – сокрушенно показал дежурный запись в книге.

Гусев наклонился через плечо Томина, и оба прочли:

«По вашему запросу № 132/п о розыске совершившего побег из мест лишения свободы Багрова Михаила Терентьевича сообщаем: фотография Багрова предъявлялась работникам междугородных рейсовых перевозок. Шофером автобазы № 4 Тульского стройкомбината Сердюком разыскиваемый опознан как попутный пассажир, который сошел с автомашины Сердюка, не доезжая до Еловска 12-ти километров, сегодня около 11-ти часов…»

Эх! Они напридумывали с три короба хитростей, но – в расчете на завтра-послезавтра. Багров же стал реальностью сегодня.

Требовался полный пересмотр планов. Какой вечер у Томина погорел! Какие пельмени! Какой тост пропал ни за грош!

* * *

Кто не едал пельменей Маргариты Николаевны Знаменской, тому бесполезно расписывать достоинства оных. Достаточно сказать, что их никогда не бывало много, хотя, случалось, намораживала Маргарита Николаевна по целому ведру. И неизменно они перешибали любое другое угощение и делались гвоздем стола. Количество едоков значения не имело: пельмени съедались подчистую что впятером, что вдесятером – всегда.

Порой она даже в гости ходила с кульком пельменей, как другие несут в подарок собственной выпечки торт или бутыль домашней наливки.

От Маргариты Николаевны домогались рецепта, секрета. Она охотно делилась опытом. Хозяйки выполняли все в точности. Получалось вкусно – и только. А у Маргариты Николаевны – потрясающе. Но она сама не знала, отчего ей так удавались эти маленькие полумесяцы с мясной начинкой…

В последние годы многолюдные сборища у Знаменских бывали редки. Отошли в прошлое со смертью главы дома. К тому по выходным вечно набегали друзья и сослуживцы, в основном почему-то молодежь. Теперь отмечался лишь Новый год и семейные даты, да и то в узком кругу.

Но нынче день выдался особенный, и Знаменские задумали его широко. На кухне с утра хлопотали институтские подружки Маргариты Николаевны. Пал Палыча снаряжали то в булочную, то на рынок. Колька сдвигал столы и бегал занимать у дворовых приятелей стулья.

Кибрит тоже пришла загодя, с намерением помочь. Но ее Маргарита Николаевна на кухню не пустила; посадила прометывать петельки и пришивать пуговицы к новой кофточке, которую намеревалась надеть. Белая кофточка, черная вразлет юбка и гранатовая брошь в форме бантика у горла – вот и весь наряд. Да свежевымытые, пышной волной уложенные волосы без намека на седину. Такая хорошенькая, моложавая юбилярша – хоть замуж выдавай!

Зиночка увлеклась, заставила ее накрасить ресницы, тронуть губы.

– Ну хоть чуточку! Слегка!

– Да у меня и помада-то засохла…

Но минимум косметики действительно придал лицу праздничность и яркость.

Потом они препирались о туфлях: Маргарита Николаевна предпочитала более разношенные, Зиночка настаивала на изящных коричнево-красных.

– Один час вы стерпите, а там можно сменить, никто не заметит. И, пожалуйста, не выскакивайте в переднюю! Вы должны принимать торжественно, посреди комнаты… А теперь хотите не хотите, маникюр.

– Не до него мне было со стряпней. А сейчас уже поздно, буду вонять ацетоном.

– Не будете! Фен у вас есть? Высушим мгновенно! Где лак?

Маргарита Николаевна, смеясь, покорялась. Когда кто-то заглядывал, спрашивая инструкций, Кибрит заслоняла ее, оберегая предстоящий эффект.

– Поздравительная телеграмма! – возвещал из коридора Колька и щелчком отправлял листок под дверь.

– Коля, скажи Павлику, пусть…

– Он ненадолго отбыл.

– Неужели на работу вызвали?! – испугалась Маргарита Николаевна.

– Нет-нет, – успокоила Кибрит. – Это он за подарком. Я знаю.

Подарок добывался при ее участии, и было немножко неспокойно – как-то еще Маргарита Николаевна примет подобное подношение.

– Поздновато он что-то спохватился, скоро народ пойдет… Зиночка, почему я вас так редко вижу? Одно время, честно говоря, мне казалось… Я была почти уверена.

– Одно время мне тоже казалось, Маргарита Николаевна, – без обиняков созналась та.

– А теперь?

– Как-то… заглохло.

– У вас или у него?

– По-видимому, у обоих…

– Как жаль!

– Мама, тебя Шурик просит к телефону!

– Ты вернулся, Павлик! Очень хорошо, но подойти не могу, маникюр делаю… Нет, Зиночка, мало сказать, жаль! Боюсь, он без вас останется бобылем.

– Вот этого допускать нельзя, – подняла Кибрит серьезные глаза. – При его работе нужно очень много домашнего тепла. В противовес.

– Разве я не понимаю! Семейные заботы, семейные радости. Может, это временное охлаждение? Ведь вы так друг другу подходите, Зиночка!

Кибрит тронуло искреннее огорчение Маргариты Николаевны. Непростительно расстраивать человека в такой день.

– Все может быть! – бодро согласилась она и загудела феном.

Начали прибывать гости. Первый плотный косяк составили старые друзья. Тех, что с отцовой стороны, легко было отличить по цветам в руках. Все они так или иначе занимались физиологией растений, биологией растений и массой иных «логий» (а попросту говоря, ботаникой), и букет в феврале не представлял для них проблемы. Причем не базарной покупки, разумеется; не полумертвые, из южных краев доставленные гвоздики подносили они юбилярше, но нарциссы и ландыши, примулы и гиацинты, тюльпаны и розы – все, что способно цвести и благоухать в подмосковных оранжереях хоть круглый год, когда приложены труд и умение.

Многие из этих гостей давным-давно не виделись со Знаменскими и между собой надивиться не могли, как изменились сами, как вытянулся Колька, возмужал Пал Палыч (для них навсегда Павлуша), главное же – как не постарела Маргарита Николаевна.

Вторым эшелоном потянулись родственники, несколько сослуживцев Маргариты Николаевны, молодые кандидаты наук, бегавшие к ней за помощью со своими диссертациями и теперь образовавшие вокруг нее преданный пажеский корпус.

– Ну, Колька, наверное, пора, – шепнул Пал Палыч.

Тот исчез в недрах квартиры. Пал Палыч обратился к матери:

– Мама! Твои нечестивые сыновья взяли на себя смелость подарить тебе нового члена семьи!

Разволнованный Колька внес двухмесячного щенка дога. Поскольку пес был уже увесистый, передние лапы его он свесил через плечо, и сначала зрителям предстала тыльная часть «члена семьи». Колька сделал «кругом», и присутствовавшие отозвались градом одобрительных междометий. Морда у щенка была симпатичнейшая, глаза пытливые и ясные.

– Надеюсь, он умеет и сам передвигаться? – хладнокровно осведомилась юбилярша, не выдавая противоречивых чувств, вызванных четвероногим подарком.

– Еще как! – воскликнул Колька и спустил щенка на пол. – Мама, он лучших кровей! Родословная, как графа!

При этом слове у Маргариты Николаевны болезненно дрогнули губы.

– В роду три победителя породы! Родители заняли первые места на последней выставке! – продолжал рекламировать Колька.

Мать присела и тихонько свистнула, привлекая внимание щенка. Тот подошел, по-детски косолапя. Она громко щелкнула у него пальцами перед носом. Щенок не отпрянул. Он заинтересовался, понюхал пальцы и чихнул. Ацетон – догадалась Маргарита Николаевна. Сколько же новых хлопот, беспорядка и тревог! Щенок уселся и попытался почесать ухо, забавно промахиваясь и стукаясь лапой об пол. Вокруг засмеялись. Он опять не напугался, даже нахально, со стоном зевнул. Ладно, хоть нервная система крепкая.

– Ну что ж, – сказала Маргарита Николаевна, – хвалю нечестивых сыновей за смелость. Я назову его Граф.

У Пал Палыча отлегло от сердца: приняла. Графом звали собаку, которую отец завел году на четвертом после рождения своего первенца. Она была той же породы и той же масти. И мать очень любила того Графа, долго переживала его смерть и зареклась держать в доме собак. Так что подарок был рискованный вдвойне: собака, да еще и копия той собаки.

– Но имей в виду: если ты не будешь с ним гулять… – мать взяла Кольку за вихор.

– Клянусь! У меня уже и поводок есть! И миска ему, и подстилка.

Завязался обмен мнениями о выращивании и дрессировке собак, прививках и прочем, пошли трогательные собачьи истории. Институтские подружки успели поснимать фартуки и переодеться. Маргарита Николаевна внесла завершающие штрихи в сервировку и наметила время, когда ставить воду на пельмени. Хорошо, что мороз – они вольготно лежат на балконе.

– Мам! – влетел Колька. – Истекают последние минуты, которые организм может прожить без пищи!

– Я и сама проголодалась. Давай звать к столу.

* * *

Дед Василий, вероятно, вспомнил партизанскую выучку, когда побрел выслеживать Михайлову жену.

Вот ведь как навязался Мишка на шею – не стрясешь! Чтобы по холоду, да еще затемно тащиться в город… давненько такого с дедом не случалось. Сперва он на Багрова руками замахал, как на чумового: даже не заикайся, даже думать не моги, чтоб я пошел!.. Это тебе близко, а мне – невозможное дело!

Но Михаил улестил, разжалобил, чуть не в ноги бухался. Умолил-таки. Сам надел на деда валенки с калошами, замотал шею шарфом. И поплелся старый. И конспирацию сумел соблюсти – так ему казалось – полную.

Как велено было, заглянул в парикмахерскую, увидал Майю и порешил дожидаться ее возле дома. Когда озяб и устал до дрожи в коленях, вошел внутрь и устроился на мусорном бачке под лестницей, беззвучно понося последними словами и Мишку и себя самого за уступчивость. Только Майю не ругал: уважал со слов правнуков, которых та в школе учила.

Нескоро хлопнула дверь, впустив Михайлову жену.

– Май, а Май! – тихонько окликнул он.

Багрова осторожно приблизилась и всмотрелась.

– Боже мой, дедушка Василий, это вы?

– Я, я, – кряхтя поднялся дед. – На-ка вот.

Багрова прочла записку в слабом свете лестничной лампочки и схватилась за сердце.

– Что сказать-то ему?

– Идемте, дедушка, идемте!

Она помогла ему сойти с заснеженного крыльца, но тут дед Василий отстранился:

– Давай-ка поврозь. Ты – до угла и пожди. Нагоню – опять вперед и пожди, где темно.

Майя Петровна, не вникая в наставления деда, послушалась.

Сверху Катя, то и дело совавшаяся к окну, заметила мать, удалявшуюся по переулку. Пока вскочила на подоконник и открыла форточку, чтобы позвать, Майя Петровна свернула за угол.

«Второй раз чайник выкипает! Вот куда она, куда на ночь глядя?!.. А это кто еще шаркает?»

Шаркал дед Василий, ободряемый тем, что теперь путь обратный, к теплой печи. К Кате была обращена сутулая дедова спина, но на повороте за угол, под фонарем, девушка узнала его. Таких высоченных стариков было только двое: ее собственный дедушка Терентий да пасечник. К нему она наведывалась за сотовым медом этой осенью.

«Мама и думать обо мне перестала… Виктор – рохля, неизвестно чего ждет, чтобы помириться… Отец же… Главное, конечно, отец. Неужели и впрямь здесь появится?.. Надо подготовить маму, а мамы нет… Ну за что мне такое наказание?»

Отчаянно жалея себя, Катя расчесала и переплела косу. Зеркало всегда хоть немного утешало.

…Багров ждал, подперев лоб кулаками. Размеренно постукивали ходики. Вдруг не придет? Уже все сроки минули. Или дед сплоховал?

На душу навалилась тьма кромешная. Мучительно зудело недоделанное. Но еще мучительней была потребность увидеть Майю. Он не анализировал – для чего. Только бы увидеть. Наяву. Жажда эта росла по мере того, как убывала уверенность, что жена откликнется на его призыв. Начало уже потухать чувство самосохранения. Еще полчаса – час, и он сам ринется в город.

Одна из принесенных поллитровок окрашивала зеленоватым ветхую скатерть, покрывавшую половину просторного стола. (На голой половине, что поближе к дневному свету, дед рукодельничал). Найдя дом пустым, Багров сковырнул с бутылки металлическую шляпку, но отпил немного, твердо помня, что пока нельзя. Две вещи в комнате гипнотизировали его – бутылка и ходики.

Чтобы не видеть их, он скрестил руки на столе и положил на них голову. И только когда услыхал шум в сенях и встрепенулся, понял, что спал. Всего-то восемь-десять минут, но так глубоко, что тело совершенно обмякло, а перенапряженные нервы расслабились.

– Все, боле я тебе не слуга, – просипел дед Василий и, опираясь на Майю Петровну, скрылся в спальной каморке.

Супруги не поздоровались. Не до того было, чтобы обмениваться приветствиями. Смотрели глаза в глаза – страдание в страдание.

– Дошел все-таки… – сказала она.

– Дошел.

– Одичал-то как, господи!..

Он поднялся и ждал, весь отдавшись огромному облегчению, что Майя наконец рядом.

– Знаешь, Миша, ты на разбойника похож. На самого настоящего.

Слабо улыбнувшись, она преодолела те несколько шагов, что их разделяли, погладила его бритую голову и заросшие щеки.

Багров беспомощно поник и уткнулся головой в плечо жены.

– Майка… Маечка… Маюшка моя… Единственная… – Начал целовать ее руки, лицо. – Грязный я… колючий… противный?

– Да, побрить бы не мешало. С одеколончиком… Погоди, Миша, дай раздеться, натоплено здесь.

С детской счастливой улыбкой Багров наблюдал, как она вешает пальто, медленно снимает платок.

– Не могу долго зла на тебя держать. Ведь уж такой был злой, такой злой, а увидел и…

– И слава богу, Миша, зачем злиться?

Она обернулась, таким знакомым движением утопила шпильки в пучок.

– Маюшка! – рванулся Багров, прижал к себе (осторожно, только чтобы ощущать ее реальность). – Тоской я по тебе изошел… Словно сто лет минуло…

– Но я же совсем собралась, Миша! Носки шерстяные купила, белье, еще что-то… Уже билет был. Если ты хотел меня видеть… не потому же ты сбежал, что… просто соскучился!

Он отвернулся, радость на лице стала меркнуть.

– Миша, ты что-нибудь там натворил?

– Я-то ничего не натворил.

– Неужели без нее, проклятой, не вытерпел? – кивнула Майя Петровна на бутылку.

– Чего я не вытерпел, мы сейчас разберемся, – постепенно к нему возвращалось прежнее напряжение. – Садись, рассказывай, как без меня жила.

– Обо мне ли теперь речь, Миша!

– Именно что о тебе. Рассказывай, а я в глаза смотреть буду.

Они сели друг против друга к столу. Майе Петровне так необходимо, так насущно было выяснить, что стряслось с мужем, но знала: раз уклоняется, донимать прямыми вопросами бесполезно, надо повременить.

– Ну, смотри… – согласилась она. – Только рассказывать почти нечего. Что было – я писала.

– Лучше без меня в доме-то? Или хуже?

– Тихо, Миша.

– Тихо… Ну, дальше?

– Катя все с Виктором Зуевым. Целуются по углам напропалую. Я думаю, пусть, а? Он парень хороший.

– Ладно, пусть.

– Третьего дня у твоих была. С матерью погоревали вместе, а отец так ругается – страшное дело. Даже про ревматизм забыл.

Все это Багров пропускал мимо ушей.

– Что все про других? Про себя скажи.

– Не разберу, чего ты добиваешься… Ну, живу день за днем. Бабы в глаза жалеют, а за спиной – кто как. Клиенты чаевые суют – на бедность, видно. Участковый заглядывал – велел непременно про тебя заявить, если что… Еще рассказывать?

Надвинулся момент главного объяснения, а у Багрова – хоть тресни! – слова не шли с языка. Он плеснул пальца на два водки в стакан. Голодный желудок мгновенно всосал и выбросил отраву в кровь, и Багров сумел выдавить:

– Загорский как изволит поживать?

– Загорский?..

Майя Петровна не удивилась вопросу, то был один из привычных заскоков мужа; но испытала секундную растерянность, оттого что всплыл в памяти совсем недавний разговор о Загорском с Леной.

– Не знаю, кажется, поехал куда-то.

– А говоришь – «не знаю»!

– Тут про всех все знают, – возразила она.

– Именно! И захочешь утаить, да не удастся, Майя Петровна!

Он возбужденно закружил по комнате. Майя Петровна все еще не могла взять в толк, что с ним происходит.

– Миша! Ты много выпил, что ли?

– Пустяки я выпил.

– Тогда не пойму… Как будто играешь. А игрушки-то живые – Катя, ты, я. И всем больно!.. Я хочу знать, что случилось. Ведь все очень серьезно, Миша! А мы – о чем говорим? Бабы, клиенты, теперь еще Загорский!

Багров сел на место, сжал пустой стакан. Произнес с ненавистью, отбросив все недомолвки:

– О нем и говорим. О нем да о тебе.

– Что?!.. Так вот с чем ты шел! – ужаснулась она.

– Да. С тем шел, с тем и пришел.

Излишне и уточнять, зачем пришел. Если уж ударился в бега, прорвался через полстраны – ясно, что у него на уме.

Сидит против нее, между воспаленных красных век – мрак и безумие. Прощается с ней, готовясь переступить последний рубеж. Ее муж. Чуждый, будто бесом одержимый… и несчастный. Господи, как она устала искать выхода, бороться! Но она за него в ответе, не может оставить на съедение самому себе.

Когда Майя заговорила, Багров изумленно дрогнул от тихого сострадательного голоса:

– Ну что у тебя за судьба, Миша?.. Зачем все так нелепо… Всю жизнь шиворот-навыворот, шиворот-навыворот… Даже воз черемухи – в сущности, тоже нелепо…

– Это к чему?

Он ждал оправданий, покаяния. Может быть, под всеми завалами ревности, ярости, обид тлело желание простить. Ее, не его, нет.

– К тому, что зря ты шел, Миша. Ничего нет. Ничего. Пусто.

Багрова будто по затылку огрело этой ее материнской жалостью.

– Врешь! – ахнул он.

– Когда я врала…

Никогда, он знал. Но сейчас восстал против своего знания.

– Майка, ты не шути! Ты мне душу не выворачивай! По-твоему, я как волк, как бешеный пес… все эти дни где ползком, где бегом… по лютой стуже… куски воровал… это что все – сглупа?!..

– Лучше не рассказывай.

– Нет, ты говори – сглупа?.. Я ведь все равно дознаюсь, пара пустяков!

– Дознавайся… Мне бы оскорбиться, а даже сил нет. У кого только повернулся язык?

– Скажешь, и под вечер к нему не бегала? И до дому он тебя не провожал? И… все прочее? – слабея, перечислял Багров, а мысли спутывались и в голове что-то опрокидывалось вверх тормашками.

– Провожал? – переспросила Майя Петровна. – А-а, вон что!.. Хорошо, сейчас я расскажу, как он меня провожал!

Она рассказывала с малейшими подробностями, какие могла припомнить, что-то намеренно повторяла, сознавая, что ему важно все до последнего звука и жеста.

Багров умирал и воскресал одновременно. Умирал, скрежеща зубами, бешеный, одичалый человек с наточенным на соперника ножом. Воскресал не оскорбленный, не опозоренный женой муж – жертва клеветника.

Когда она умолкла и ходики отстукали десятка два неспешных тик-таков, спросил едва слышно:

– А погода была хорошая?

Полная чушь. Что за разница – хорошая ли, плохая погода! Но Майя Петровна приняла вопрос серьезно. Значит, какой-то малости Михаилу не хватило или просто времени для окончательного поворота.

– Ветер дул сильный, Миша.

Ветра она терпеть не могла и помнила, что поспешила распрощаться с Загорским, потому что продрогла.

Багров толчком поднялся и рухнул поперек стола лицом в ее ладони.

– Маюшка, прости! Подлец я, что поверил! Прости, Маюшка…

Рукам стало мокро. Впервые он при ней плакал. Майя Петровна тоже не была плаксива, но его потрясение, тихий жаркий шепот вызвали слезы и у нее. На душе посветлело, снизошел мир.

Она простила. Конечно, простила, ведь как никто другой понимала, почему он поддался Калищенке. Отбивая Майю у Загорского, Багров отбил не девственницу. Эта заноза засела в нем навсегда: что тот был первым. Ему это представлялось особым преимуществом и вечной опасностью.

Тем более что Загорский упорно держался радом, словно выжидая своего часа.

Майя Петровна понимала мужа. Он ее – нет. Хотел за строптивость наказать одиночеством. При избытке жизненных сил, которыми был наделен, и помыслить не мог, что протекшие полгода Майя наконец-то отдыхала по ночам…

* * *

Между тем в дежурке кипели страсти. Опять спорили, каждый по-своему трактовал линию поведения Багрова с момента, когда шофер высадил его на шоссе. Оттуда лежали три дороги: асфальтом, лесом и полем. Полем – дальняя – слабо утоптанной тропинкой до деревни и птицефермы, оттуда тракторной колеей к Еловску.

– На кой шут ему крюка давать? Дом уж рядом, a он в сторону двинет?

– Возле дома-то особая осторожность и нужна! Какой зверь к логову прямиком ходит? Непременно петлю заложит, со следа сбивает.

Кратчайший путь был лесом, тут удалось бы скостить километра четыре, если б не снег.

– Да много ль его нынче, снегу?

– В низинах и по колена. Не лось же он, по сугробами переть!

– Багров-то? Да ногастей любого лося. Еще как пропрет! А где и лыжня накатанная выручит. Лесом, лесом!

Асфальтовый вариант большинство отвергало – велик риск нарваться на знакомого. И один Томин, только что с комфортом проехавший по всему багровскому маршруту от колонии и наглядно проследивший всю бесконечную протяженность его, трудность и рискованность (за доставку военного донесения Героя могли дать), уверенно сказал, дождавшись паузы:

– Ни лесом, ни полем. Где ему с лосем равняться, небось на последнем дыхании. Пошел он асфальтом. К опасности привык, да еще метель полдня слепила. Занавесила его.

Дежурка поразмыслила и приняла мнение Томина. О дороге спорили потому, что отсюда вычислялось примерно время, когда Багров добрался до окрестностей Еловска. Получалось, часам к двум.

– Но засветло же он в город не сунулся? – нетерпеливо обратился Томин к Гусеву.

– Нет, товарищ майор. Думаю, отсиделся в каком-никаком сарае часов до шести-семи. Потом двинул в разведку.

– Отлично! Он уже двинул, а мы гадаем – лесом или полем! Одиннадцать минут назад получена телефонограмма. Что сделано?

Дежурка озадаченно притихла. Что сделаешь за одиннадцать минут? Почему-то всем рисовалось, что Багров сперва «устроится на постой», дабы отдохнуть от дальних странствий, и уж потом приступит к своим нехорошим делам. На постое его и надеялись захватить.

Томин тоже держался подобного взгляда до телефонограммы. Она опрокинула их прежние расчеты. Значит, и нынешние Багров мог опрокинуть.

Две точки притяжения существовали для него в городе: Загорский и жена. От этих конечных точек и надо толкаться, чтобы не плестись у него в хвосте, но, по возможности, опередить.

– Да ведь облаву готовим, товарищ майор… А что вы предложите?

– Срочно засаду у дома Багрова, засаду у школы и кого-то отправить в Новинск. Пусть удержит директора, пока Багров на свободе.

Гусев не страдал ложным самолюбием:

– Спасибо, товарищ майор. Действительно раскачиваться некогда. Разрешите привлечь штаб дружины?

Людей для путной облавы явно не хватало.

– Ну, что делать. Только с умом!

Школу как наиболее верный объект Томин взял на себя; в подмогу – участкового Ивана Егоровича.

Они обогнули здание по широкой дуге, подыскивая мало-мальски удобное укрытие. Над служебной дверью горела лампочка в проволочной плетенке и призрачно светилось одно окно.

– Пелагея телевизор смотрит, – вполголоса сказал участковый и пояснил, что та работает в школе уборщицей и ведет холостяцкое хозяйство Загорского, а он за то уступил ей комнату в своей квартире.

Еще по пути сюда Иван Егорыч сетовал, что школа дескать, на юру и спрятаться возле нее негде. Так оно и было. Придется ожидать Багрова внутри, что по многим соображениям гораздо хуже. Став поодаль, они совещались, как поступить, когда внимание Томина привлекла цепочка следов, ведшая напрямик через спортплощадку.

– Иван Егорыч, постойте на шухере, я поинтересуюсь. Отсюда вам обзор хороший, если что – подайте сигнал. Какой-нибудь безобидный.

– Мяукаю я с детства совершенно натурально, на два голоса, – серьезно сообщил участковый. – Чистая кошачья драка.

Однако мяукать не понадобилось, никто вблизи не появился, и Томин внимательно и с неприятным предчувствием рассмотрел то, что сумел, на снегу.

Без Кибрит некому было вычислить рост, вес, комплекцию и прочее. Томин лишь констатировал, что кто-то недавно приходил, потоптался, сплюнул кровью и ушел обратно. Нога очень крупная, шаг широкий.