Текст книги "ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ"

Автор книги: Александр Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

И к балету оставался неравнодушен. Причем не только к новым ролям любимых танцовщиц, но и к тому, как складывается их личная жизнь.

Помнится, Карсавина не жаловала авторов, которым не сидится в креслах, и они норовят оказаться рядом с кулисами, но это случай другого рода.

Одна газета назвала Валерьяна Яковлевича «балетным папой». Звучит немного иронически, но он в самом деле считался всеобщим опекуном.

Брюс тоже решил с ним посоветоваться. Сам удивлялся: совсем незнакомы, но почему-то кажется, что именно он должен помочь.

Переписка

Как же так? Сын туманного Альбиона, а оказался в плену русских предрассудков. Ведь всякое конкретное усилие у нас заменяют душевные разговоры.

Кому-то способ покажется странным, но на самом деле помогает! Поговорили, высказали все до донышка, и не заметили, как ситуация разрешилась или перестала иметь значение.

Вот еще одна русская беседа. Мол, страдаю бессонницей, не могу молчать, нуждаюсь в собеседнике. Припадаю, так сказать, к Вашей безразмерной жилетке.

Нет, все не так просто. Только что Брюс выглядел растерянным ревнивцем, держащимся только благодаря выпитому, а уже через несколько абзацев он уверенно излагает свой план.

Интонация при этом знакомая-знакомая. Вопросительно-утвердительная. Примерно в таком духе составлялись рекомендации посольства в Лондон.

Этот жанр не предполагает сомнений. Зададут вопрос – и сами на него отвечают. Еще уточнят, что за последнее время сделано в этом направлении.

У Брюса тоже что-то вроде рекомендаций. Хорошо бы так, а лучше по– другому. Уже как бы и не просит совета, а только хочет свои решения согласовать.

«Я абсолютно убежден – и придерживался бы того же мнения, даже если бы этой ситуации был простым наблюдателем – что при благоприятных обстоятельствах он мог бы заново построить свою жизнь, сохраняя от прошлого добрые воспоминания с примесью легкой грусти. Чтобы достичь этого, необходимо его отсутствие в течении нескольких месяцев, чтобы не только отдалиться от нее, но и от всего, что напоминает о прошлом (квартира, слуги, картины); иначе говоря, ему следовало бы уехать за границу. Затем ему понадобилось бы обрести иные интересы, кроме ее карьеры, а для этого лучше всего было бы ему заняться собственной.

Иначе говоря, речь идет о том, чтобы помочь возродиться его интересу к своим личным делам, найти ему хорошее место службы, доходное и интересное – за границей. Если бы это осуществилось, я уверен, что он сможет заново построить свою жизнь»·.

Расчет железный, схема отработанная, результат известный. Правда, Мухин ничего такого не имеет в виду. Готов до конца дней исполнять обязанности младшего столоначальника, лишь бы больше времени посвящать ей.

Вот это и есть беда всех дипломатов и шпионов. Очень они книжные люди. Казалось бы, все продумали, задействовали, вовлекли, а потом все срывается из-за ерунды.

Как бы это назвать? Дальнозоркость. Большое видишь, а тонкостей не замечаешь. Можешь ненароком обидеть человека, которого только что умолял о помощи.

«Я давно хотел написать Вам, – сетует Брюс, – но у меня сильно болели глаза (это единственное почетное ранение, разрешенное дипломатам) – и я не мог ни читать, ни писать».

Как-то несправедливо выходит. Один страдает глазами, а другой недавно получил контузию. Мог исправить положение, так он еще усугубил. Вернулся не в театральную ложу, а снова на фронт…

А.П. и Т.П.

Тут можно немного отступить назад и вспомнить, что когда-то Светлов переписывался с Альфредом Рудольфовичем·. Правда, с ним он общался исключительно на творческие темы.

Нетрудно представить Ниццу, где в это время находился балетный критик.

Очень уж симпатичная гравюрка в верхнем углу бланка отеля «Beau-rivage».

Внушительное здание на набережной и множество прогуливающихся людей. Прямо как на Невском в погожий день. Кто с детишками, а кто с женой или подругой.

Увидят знакомого, поднимут котелок в знак приветствия, и двинутся дальше…

Возможно, есть в этой толпе и русский постоялец.

Как проводит время? Да так же, как остальные русские. Скучает, жалуется на здоровье, сочиняет роман…

Письмо Светлова короткое, по сути – записка, но все таки о личном тут сказано. Как бы невзначай упомянуто, что есть у него в этой области непредвиденные препятствия и сюжеты.

«Все-таки книгу, о которой мы с Вами говорили, – писал Светлов, – я думаю издавать, хотя и не сейчас, потому что дела плохи. Но, во всяком случае, я полагаю, что личные отношения мои к А.П. не должны мешать вопросам искусства».

А.П. – это Анна Павловна Павлова. Кто знает, что там у них вышло, но речь явно не о балете. Все-таки вопросы трактовки и техники не называют личными отношениями.

Светлов писал Альфреду Рудольфовичу 26 июня 1907 года, за десять дней до того как Эберлинг отправил Карсавиной последнее письмо.

Еще не забыли это послание? Поза оскорбленного достоинства и поистине сардоническое пожелание «дальнейшего счастия».

Понервничал, а потом подумал: а что тут такого? И еще так рассудил: «Отношения мои к Т.П. не должны мешать вопросам искусства».

Немецкая и английская шпионка

Тамара Платоновна не хуже Эберлинга умела повернуть ситуацию положительной стороной.

Это у нее чисто актерское. Если нарисованные деревья ее не смущали, то что говорить о непростых жизненных ситуациях.

Преодолеть – не преодолеет, но хотя бы обживет. Не то чтобы приспособится, но найдет приемлемое для себя положение.

Даже на письменном столе устроилась очень уютно. Свободно вписалась в антураж с книгами, словно только так и привыкла отдыхать.

Вот что значит хороший характер. Все тумаки и шишки достаются мрачным людям, а легкому человеку обязательно повезет.

Сколько раз казалось, что Карсавиной не отвертеться, но в последний момент выход обнаруживался. Вот так же танцовщица прямо посреди вариации неожиданно исчезает в люке.

Чувствовала ли при этом горечь? Еще как чувствовала. Подчас и на сцену не хотелось выходить.

Да как тут не занервничать, если афиша сообщает, что она – Жизель и прима-балерина, а наклеенная сверху бумажная лента именует ее «немецкой шпионкой».

Так и встанет перед глазами эта «шпионка». Уже объявили выход, а она все не может прийти в себя. Вернее, стать той, кем назначено быть по роли.

А бывали дни, когда огорчишься не один, а несколько раз.

Стоишь около театра в кругу поклонников, а мимо фасада бежит крыса. Сосредоточенно так бежит, словно вместе со зрителями опаздывает на последний трамвай.

И во сне испугаешься, а тут наяву. Значит, не обманул Николай Васильевич. Прежде ей казалось, что такие черные, неестественной величины, встречаются лишь в его пьесе.

Словом, оснований для предчувствий хватало. Для иронии, впрочем, тоже. Вдруг посреди этих ужасов вспомнишь: ну какая немецкая шпионка! Уж, скорее, английская.

Выход и отъезд

В шестнадцатом году, когда Тамара Платоновна познакомилась с Брюсом, роман с англичанином еще не представлял опасности.

Это с германским подданным не стоило заводить отношения, ведь Россия вместе с Англией и Францией вела с немцами войну.

Зато в конце семнадцатого и восемнадцатом годах ситуация резко изменилась.

И с немцем невозможно, а с англичанином тем более. Это почти то же, что сообщить во всеуслышание о своих симпатиях к Антанте.

В данном случае выбор был исключен. Хотя бы потому, что она сделала его задолго до последних событий.

Что теперь говорить? Уже пару лет Карсавина жила в квартире на Миллионной, 11, снятой для нее Брюсом. К тому же, их общему сыну Никите шел третий год.

Конечно, не обошлось без проблем. Поначалу она называла отцом ребенка Василия Васильевича. Как видно, не очень верила честному слову истинного британца.

Как замечательно звучит: «Никита Васильевич Мухин»! Тут как бы одно к одному. Трудно оторвать первое слово от второго и третьего.

Когда поняла, что запуталась, стала искать выход. И тоже обратилась к Светлову. Уж, конечно, без всякого расчета, а просто из-за страха оставаться со своими мыслями наедине.

«Все это время было страшно тяжелым, тяжелые объяснения, невыносимые дни и ночи. Минутами мне казалось, что он близок к решению, но ни разу на просьбу мою дать мне свободу он не соглашался. Он дает себе отчет в том, что никогда не вернутся прежняя близость и доверие, но тем не менее не может потерять меня. Но не это тяжелое время страшно, а то, что я действительно вижу, как не способен он к жизни, как глубоко вросла в его душу любовь и привязанность ко мне. Итак, для того, чтобы действовать вполне последовательно и быстро, у меня нет той уверенности, что он справится, не будет жалким, пришибленным навсегда»·

Прежнего чувства у Тамары Платоновны уже не было, но зато пришло другое. Что-то похожее она испытывала к Никите. Все боялась, что стоит ей отвлечься, и с ним случится непоправимое.

Так что вопрос практически неразрешимый. Сколько разных соображений высказано Брюсом, а ситуация только ухудшается.

Трудно представить, что могло произойти дальше, если бы не история. Препротивная эта дама всегда лезет в чужие дела.

Оказывается, пока Никита взрослел, время от времени наводя беспорядок в папином кабинете, в английском посольстве возник заговор.

Слышали о «деле Локкарта»? В общем-то, полной ясности в этой истории нет до сих пор. Впрочем, все версии сводятся к тому, что в доме на набережной плели козни против новой власти.

Скорее всего, Брюс не очень-то верил в успех предприятия. Почему-то надолго уезжал из России. Потом вернулся на несколько дней – для того, чтобы увезти в Лондон Карсавину с сыном.

…и Остроумова

Уже упоминалось о том, что дипломат всегда чувствует себя уверенно. Не просто спросит совета, но еще объяснит, что необходимо предпринять.

Словом, в первую очередь внутреннее равновесие. А еще страсть к коллекционированию. Ничто не могло отвлечь его от новой покупки.

Уж какое искусство в ноябре семнадцатого года, но Брюс отправился к Бенуа и выбрал у него пару листов.

Странно, конечно. Даже художник не только обрадовался неожиданным деньгам, но немного смутился.

«Брюс в панике, – записал Александр Николаевич в дневнике. – Уверяет, что они в ближайшие дни погибнут (однако это не мешает ему покупать художественные вещи)».

И в день отъезда из Петрограда Брюс тоже пополнил собрание. Времени оставалось в обрез, но все же они зашли в мастерскую к Остроумовой-Лебедевой.

Тут не только его, но и ее желание. Уже давно Тамаре Платоновне хотелось что-то у Анны Петровны приобрести.

Когда Брюс взял у Бенуа работы из римской серии, то руководствовался исключительно соображениями вкуса, а вот Карсавина рассуждала прагматично.

Точно знала, чего за границей ей будет недоставать. Одна надежда на эту художницу. Когда захочется что-то вспомнить, то лучше отталкиваться от ее акварелей.

Разным бывает Петербург, но у Остроумовой как бы чистая его формула.

Вот почему на этих листах столица без людей. Как видно, такой она была в первый день своего сотворения великим императором.

Этому городу пустынность к лицу. Ведь его создавали не только для жизни, но и для лицезрения.

Своего рода город-картина. Хоть сейчас заключай его в раму и устраивай на стене.

Позволительно ли так обойтись с огромными пространствами, но, благодаря чудесной художнице, это сделать легко.

Снова Карсавина

Кто-то к новым обстоятельствам привыкает с трудом, а Тамара Платоновна входила в них как в новую роль.

То есть, конечно, не без подготовки, но наверняка. Так, что уже никто не усомнится в ее праве.

К тому же, как мы знаем, сцена для Карсавиной везде. И письменный стол, и зеркало для нее что-то вроде подмостков.

Поэтому эмиграция далась ей легко. Это было еще одно место, где она чувствовала себя балериной.

Она и потом пренебрегала какой-либо зависимостью. Даже когда покинула театр, по-прежнему ощущала себя актрисой.

Тамара Платоновна уже не танцевала, но зато могла полулежать в кресле, вытянув и скрестив ноги.

Поза очень домашняя, и в то же время балетная: именно так сидят танцовщицы во втором акте «Баядерки».

В такой мизансцене запечатлел ее Генри Брюс. Рисовал он не хуже и не лучше других дипломатов, но свое отношение выразил.

Как видно, отложила в сторону книгу. Что-нибудь по-английски или по-русски. Раз так сильно задумалась, то, скорее, по-русски.

Можно представить, что ее взволновало. Уж не пьеса ли «Вихри враждебные» советского автора Николая Погодина? Если она что-то слышала об этом сочинении, то должна была его разыскать.

Все тут знакомо до слез. Вспоминаются крыса рядом с Мариинкой и прогулки на Марсовом… В самом тексте этих картин нет, но они зримо витают над страницами.

Правда, главного героя, сэра Локкарта, узнать трудно. Тут даже не карикатура, а черт знает что. Хуже него только солдат Иволгин, чья сестра связалась с «контрой».

«Дзержинский. Иволгин! Я давно заметил, что у вас дурное настроение. Отчего?

Иволгин. Мучительные мысли.

Дзержинский. Вам тяжело работать?

Иволгин. Нет. Мне кажется, что я должен арестовать свою сестру.

Дзержинский. Арестовать? За что?

Иволгин. Я ничего окончательно не знаю»

Прочла, и в голове мелькнуло: а ведь у нее тоже был брат. Чего только она не делала для того, чтобы его спасти.

Поежилась и потянулась к огню. Успокоила себя тем, что за окном вихри не враждебные, а, напротив, дружественные.

Влетели в печную трубу, но где-то по пути застряли и просятся наружу.

Заблудшие псы не так трогательны, как эти бури. Канючат, стонут, просят о снисхождении.

Уютно, тепло. Самое время что-то почитать о ее знакомцах восемнадцатого года.

Опять открыла толстый том и порадовалась тому, что ее нет среди действующих лиц. Могла попасть в эту пьесу, но исчезла до поднятия занавеса.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОЦЕ-ДУРА

После всего

У Василия Васильевича характер не из лучших. Помнится, еще Брюс сетовал: вот бы ему рассудительности, и все могло получиться по– другому.

Когда-то англичанин наметил пути выздоровления. Какое-то время Мухин потоскует, а потом найдет отдушину. Поймет, что у финансиста, так же, как у балерины, есть право на успех.

Наверное, надо было так поступить, но как-то не вышло. Если он и думал о бывшей супруге, то не время от времени, а целыми днями.

Такой человек. Как навалятся на него неприятности, он так и живет дальше с этим грузом.

К тому же сейчас к личной катастрофе прибавилась общая. Забавно, что они следовали одна за другой, словно Тамара Платоновна спровоцировала этот обвал.

Обитал Василий Васильевич уже не на Крюковом, 8, а на Фурштатской, 37.

Обычная такая квартирка в две комнатки. Одну занимают больная мать и сестра Лида, а другую он.

О былом напоминает только красный плюш. Впрочем, в новых обстоятельствах эта расцветка выглядит вполне революционно.

Трудно понять по обстановке, что тут проживает бывший надворный советник, но ему самому никак не избавиться от минувшего.

Всякий знает, какие мысли с утра. Что-нибудь о будущем вообще и о предстоящем дне в частности, а он почему-то вспоминает.

Сел в автобус, катишься по колдобинам, а в голове уже копится раздражение. Ведь когда-то в Министерство добирался пешочком, а до Ижорского завода трястись пару часов.

Да и потом бывают ненужные мысли. Уже натянул бухгалтерские нарукавники, а тут опять тревоги. Прямо посреди каких-нибудь сложных расчетов вспомнится что-то неактуальное.

Ну там, Тамара Платоновна в «Тщетной предосторожности». В жизни у нее не выходило так изображать скромность, как это получалось на сцене.

Все эти размышления про себя. Вот и ходишь, начиненный переживаниями. Неровен час, взорвешься от накопившихся чувств.

Случаются и проблески. Утро туманное, настроение нерадостное, но вдруг замечаешь протянутую руку.

Все же бывшие супруги в каком-то смысле родственники. Если за это время он не забыл вкуса консервов, то лишь потому, что она вспоминала о нем.

Или вдруг образовались новые знакомства. Казалась бы, какие в его ситуации могут быть хождения в гости, а он еще ждет ответных визитов.

Обыск

Чаще всего собирались в поселке Левашово, у Евгении Николаевны Баженовой. Радовались тому, что соединяют приятное с полезным. С одной стороны, милая компания, беседы о том о сем, а с другой, чистый воздух и лес.

Под прикрытием левашовских сосен чувствуешь себя уверенней. Иногда позволишь себе откровенные понимающие улыбки.

Потом все это вошло в заключительное обвинение. Не то чтобы прямо перечисляли улыбки, но общее настроение уловили.

Больше всего напирали на «состав к/р группировки, состоявшей в большинстве своем из бывших дворян, ущемленных Властью…»·.

По сути, в этом и было дело. В том, что Кроуди Екатерина Алексеевна – «дочь князя Шаховского, жена капитана 2 ранга», а Симони Елизавета Константиновна – «графиня, без определенного места занятий». Хозяйку левашовского дома обвиняли сразу по двум пунктам: как «дочь генерал-майора, начальника Омского жандармского управления» и «жену предводителя Владивостокского морского суда».

Такие у них преступления. Вздох может показаться более тяжким, чем эта вина.

Есть еще кое-что отягчающее. Муж второй дочери Евгении Николаевны оказался в Лондоне по делам морской службы и встречался там с родственниками жены.

Скорее всего, просто пожали друг другу руки и немного поговорили. Конечно, никаких сувениров. Родственник, правда, оставил номер русской газеты, но это разве подарок.

Газета, когда ее сложишь и припрячешь, тоже не тяжелее вздоха. Впрочем, люди, пришедшие с обыском, все замечают: что газету, что вздох.

Объявления

Ничего в этом издании нет контрреволюционного, кроме парочки вытащенных из нафталина оборотов речи. Да и фамилии такие, которых, кажется, уже не сыскать.

Вот почему обитатели левашовского дома разволновались. Даже в отделе рекламы обнаружилось кое-что любопытное.

«Не продавайте Ваших бриллиантов, платиновых, золотых и серебряных вещей, не убедившись, что Векслер, Фельдман и Лесник платят наивысшие цены…»

«Меховой салон! Большой выбор готовых манто, жакетов, лисиц, шалей, боа по парижским моделям. Принимаю заказы и покупаю меховые вещи...»

«Салон дамских причесок Харламова. Уважаемые клиентки! Прошу Вас не забыть меня своим посещением к наступающим праздникам. Завейтесь на электрическую и паровую завивку у наших мастериц…»

«Дамы! Если Вы хотите под беспощадным весенним солнцем выглядеть свежей и привлекательной, употребляйте крем для лица «Секрет».

А вот человек, который воспел эту роскошь. Эти бриллианты от Фельдмана и Лесника, меховые боа по столичным образцам и баснословно дешевым ценам.

«Ежедневно Александр Вертинский в собственном репертуаре».

Ах, как красиво он заламывал руки, поднимал к небу глаза и пел о «Джимми-пирате».

Сейчас имя Джимми звучит едва ли не надменно. Примерно так же, как боа или редингот. Нечто позабытое из той жизни, в которой завивались на паровую завивку и экономили исключительно на бриллиантах.

Порой обитатели Левашова заинтересуются вовсе не товарами или фасонами, а именами владельцев.

Наше почтение, господа! И не предполагали, что свидимся. Все же пригодилось Ваше оксфордское произношение и умение высоко держать голову.

Что-то ирреальное есть в этом чтении, но и утешительное.

Приятно участнику третьей пятилетки узнать о том, что движение времени не односторонне.

Для одних оно неудержимо спешит в будущее, а для других торопится назад.

Допросы

Разные бывают обвинения. Например, в «Деле» одной художницы было написано: «На дому собираются бывшие люди».

Можно увидеть в этой формуле не только угрозу, но указание на социальное происхождение.

Мол, уже нет таких людей. Существовали когда-то, а сейчас встречаются только как исключение.

Следовало бы поинтересоваться, как это Мухину удалось уберечься, но от него требуют ответов по более мелким поводам.

Когда узнал? О чем беседовали? Читал ли газету, привезенную зятем Баженовой?

И еще подкрепляют свои вопросы таким сильным лучом света, что у него слезятся глаза.

В какой раз Василий Васильевич повторяет одно и то же. И про то, что «Баженова Евг. Ник. в Англии имеет вторую дочь, Надежду Ивановну, находящуюся замужем за Саблиным, который мне известен еще до революции, а именно: в 1916 году я был в заграничной командировке в Англии и встречался… с этим Саблиным, который был в это время… секретарем посольства в Англии…» И про то, что Баженова «… поддерживала связи со своей дочерью, а также зятем… через посредство ее второго зятя Скорика Вл. Александровича, который, бывая по служебным делам в заграничном плавании, встречался с ними…»

Ситуация осложнялась тем, что у него, с точки зрения следствия, имелись на Западе свои интересы. Мухин себя и не выгораживал. На одном допросе осмелел настолько, что назвал Карсавину женой.

Не оговорился, а просто сказал то, что чувствовал. Понимал, что именовать ее так странно, но ничего другого не смог произнести.

При этом ни разу не произнес: «Карсавина», а только «Тамара Платоновна».

Хотел этим подчеркнуть, что не заблуждается на свой счет. Отлично понимает, кто она рядом с ним.

Стоило бы еще расширить число улик. Например, прекрасный английский и неизменную учтивость Мухина отлично дополняет письмо Тане Вечесловой.

Все в этом письме красноречиво. Мало того, что Василий Васильевич выкает, – все Вы да Вы, – но еще чувствует растерянность перед настоящим талантом.

Балетное училище

В двадцать первом году Мухин пошел преподавать английский в Балетную школу.

Снова Театральная улица, просторные классы, стайки юных воспитанниц в коридорах…

То здесь, то там различаешь знакомый профиль. Потом понимаешь, что обознался, но всякий раз готов ошибиться.

Опять Василий Васильевич оказался рядом с балетом. При этом не ограничился прямыми обязанностями, но стремился бывать на репетициях.

Все ли хорошо, мои милые? Как дела с вращениями вокруг оси? Неужто тушуетесь, как на уроках английского, и обещаете сделать в следующий раз?

Не только Василий Васильевич млел среди этих полувоздушных созданий, но и девочки страшно заинтересовались новым преподавателем.

Где еще встретишь столь отменного джентльмена? Только в каком-нибудь старинном балете.

И не посмотрит, что балерине только тринадцать. Будет разговаривать с ней так же почтительно, как с солисткой Мариинского театра.

Разумеется, на зачетных испытаниях Мухин занимает место в первом ряду. Не только по праву сотрудника училища, но советчика и друга.

Девочки выглянут из-за кулис в зал, а там уже все в сборе.

Руководительницы курса Агриппина Яковлевна и Мария Федоровна ведут себя так, словно они в гостях, а Василий Васильевич насуплен и сосредоточен.

Сразу видно: он тут не развлечения ради, а для важнейших выводов и итогов.

Таня Вечеслова

Порой выскажется в письме. После спектакля уйдет с таинственным видом, а утром в почтовый ящик опустит конверт.

Могли обменяться мнениями в коридоре, но ему необходима дистанция.

Она, Танечка, богиня, прямая наследница, а он всего лишь поклонник. «Маленький жрец искусства», как сказал бы Альфред Рудольфович.

При этом ничуть не тяготится своими обязанностями. Исполняет их с тем же сознанием своего долга, с каким носил карсавинское манто.

И в письме остается чуть ли не соперником того вельможи из балета, который с места не сдвинется без расшаркиваний.

Все же есть что-то в этой обстоятельности. Ну хотя бы то, что она обязывает ничего не пропускать.

Он и не пропускает. Другие подошли к Танечке с поздравлениями, а он ради нее сел за письменный стол.

«14 декабря 1926 года

Милая Танечка!

Года три тому назад я как-то встретил Вас недалеко от Вашего прежнего дома. Вы шли с Вашей подругой, кажется, с Улановой. Разговор совершенно естественно перешел на балеты. И минуты две мы говорили совершенно серьезно (я, по крайней мере) о том, в каких балетах Вам лучше всего выступать и как интересней готовиться к ним. Тут Вы, смеясь, заметили, что я говорю с Вами так, как если бы Вы и действительно уже «держали» балеты.

Конечно, может быть, это и было дерзостью перед лицом судьбы говорить так тогда и с такой уверенностью о будущем, но для такого разговора были уже тогда основания: у меня уверенность в Вас и в том, что это будет, а у Вас – ощущение в себе этой возможности, мечты Ваши и горячее желание, чтобы это сбылось.

Теперь прошло три года и моя уверенность с одной стороны, а Ваши мечты, горячие желания и предчувствия с другой, – осуществились вчера в самой блестящей и привлекательной форме.

Я далек от мысли, чтобы в этом письме пытаться передать Вам целиком то, что мог бы сказать об этом вчерашнем спектакле, и, конечно, главным образом о Вас. Я просто хочу не столько даже поделиться с Вами своими впечатлениями, сколько выразить Вам мой восторг.

Я был очарован Вашим выступлением в роли Лизы (роль, которую я очень люблю), пленен Вашими талантами, Вашей игрой. Иллюзия была так велика, что трудно было верить, что это все была только игра. Было то, что называется перевоплощением, когда сценическое действующее лицо с наперед установленным для него «действием» оживает в лучах переживаний самой артистки, дающей уже самостоятельно весь перепев настроений и переживаний, для которых роль служит только схемою…»·

Это и есть почти забытый стиль тех письменных разговоров, что вели между собой наши предки.

Давно ли вам встречалась фраза такой длины? Там, где человек новой эпохи поставит точку, у Василия Васильевича непременно стоит запятая.

Скорее всего, преждевременная точка показалась бы ему неучтивостью или даже изменой той обстоятельности, которая во многом определяла его жизнь.

Таня Вечеслова (продолжение)

В те времена, когда Татьяна Михайловна была Танечкой, ее почерк был столь же свободным, как танец. В старости буквы уже не летели, а плелись, с трудом цепляясь друг за друга.

Зато восторженность оставалась той же, из молодости. Словно сейчас она только записала свою старую мысль.

«Сколько чуткости, уважения, желания одобрить начинающую актрису было в этом письме! И какой стимул оно для меня, для формирования моей творческой личности! Какое счастье встретить такого талантливого зрителя, тонкого знатока сцены, зрителя-друга, зрителя-наставника в самом начале творческого пути!»

Конечно, лучше бы не только восхищаться, но и немного поразмышлять: кто он, ее друг-зритель? чем занимается за пределами своих обязанностей балетомана?

И еще бы подумала: каково ему, такому тонкому и внимательному, жить в новых обстоятельствах?

А ведь кое о чем можно догадаться даже по этому письму.

Для Танечки в ее шестнадцать в понятии «судьба» не больше смысла чем в слове «старость», но Мухин уже примеривал эти формулы на себя.

И «перед лицом судьбы» для него не фигура речи, а конкретная мизансцена, в которой он оказывался не раз.

Что касается «сделать Вас счастливою в жизни»… Именно счастья он когда-то желал Карсавиной и был так самонадеян, что рассчитывал ей в этом помочь.

А что значит: «Роль, которую я очень люблю»? А то, что когда-то Лизу танцевала Тамара Платоновна. Он не сравнивает, а просто дает понять, что новая исполнительница не мешает этой любви.

Есть какая-то логика в том, что от нескольких десятилетий жизни Василия Васильевича осталось это письмо и еще парочка фотографий.

Вот он рядом с ней. Дипломатично отступил на шаг в сторону и ждет распоряжений.

Сразу видно, что это за человек. Такой никогда не станет хлопотать за себя, а лишь за кого-то другого.

И, действительно, всю жизнь на посылках. Даже за границу ездил по делам Министерства, а не просто так. И в театр ходил не для одного удовольствия, но исполняя супружеский долг.

Допросы (продолжение)

Письмо Вечесловой ясно свидетельствует, что в советские годы Мухин не переменился. Так же расцветал при виде подлинного таланта.

И его неизменная почтительность оставалась при нем. Иногда и стоило бы вести себя применительно к обстоятельствам, но у него не получалось.

Он и на допросе оставался верен себе. Всегда был щепетилен, а тут особенно. Все ее подарки Василий Васильевич помнил наизусть. Мог как стихи повторить, что содержалось в каждом ящике. Упомянул даже половину посылки. Если ему досталась часть, почему он должен присваивать все? В последние годы ситуация с продуктами еще больше усложнилась. Тут самый безразличный к еде человек поневоле станет гурманом. Попадется на глаза меню «Данона» или «Медведя», и читаешь его с тем же волнением, что афиши императорских театров.

От одних названий приходишь в восторг. С удовольствием перекатываешь на языке: консоме селери! стерляди паровые по-московски!

Благодаря Карсавиной, Мухин не только читал, но и кое-что ел. Иногда попадались такие удивительные вещи, что, если рассказать, не поверят.

Вот и на допросе заинтересовались посылками. Почему-то, правда, говорили не о том, как ему те или иные вкусности, а на совсем посторонние темы.

«С бывшей своей женой…, – рассказывал Василий Васильевич, – находящейся в настоящее время в Англии, имел переписку с 1921 года (нерегулярно), последний мой ответ на полученное мною письмо я послал в 1930 году и тогда же получил от нее письмо. Через американское общество «Ара» изредка получал от нее продуктовые посылки. В прошлом году врач Кузнецов Всеволод Николаевич, прож. в Ленинграде, В.О., 3 линия, д. №8, дальний родственник Карсавиной, получил от нее посылку, часть которой он передал мне».

Еще упомянул свое общение «с Карсавиной Людмилой Николаевной, женой профессора истории и философии Карсавина Льва Платоновича, высланного в ноябре 1922 года из пределов СССР как политически неблагонадежного». Так он подчеркнул, что ничего по сути не изменилось. Он и сейчас считает близкими родственников бывшей жены.

Конечно, политика тут ни при чем. Исключительно человеческий долг и старые отношения искренней дружбы.

Потом коснулись и политики. Общественная и революционная работа? «Нет» и еще раз «нет». Даже в Красной армии не воевал, а состоял помощником начальника информационного отдела.

Этот человек в любых ситуациях сам по себе. Не красный и не белый, не монархист и не социалист. Просто Мухин Василий Васильевич со всеми своими немалыми достоинствами и едва ли существующими недостатками.

Если бы его спросили о бывшей супруге, то он бы ответил: «Да». «Да» – любил, не мыслил без нее жизни. Когда она предпочла ему другого, испытал неприязнь не к ней, а к нему.

И все же главного он так и не произнес. И не потому что опасался, а как-то не смог выговорить.

Вот так просто. Ушла у другому. Прижила от него сына. Потом втроем бежали за границу.

Как это сказать? Откуда взять для этого воздуха? Причем не разрыдаться прямо посреди фразы?

Время, назад!

Мало он на себя наговорил. Потому-то в его личном деле появилось «дополнение».

Начиналось «дополнение» так: «Заявляю, что мои политические убеждения несовместимы с существующим строем…» Скорее всего, имелась ввиду несовместимость с жизнью, которую, в общем смысле, можно именовать «строем».