Текст книги "ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ"

Автор книги: Александр Ласкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Жест

К женщинам Альфред Рудольфович относился особенно внимательно. И к каждой в отдельности, и ко всему этому разнообразному племени в целом.

Перед юной студийкой был готов склонить голову. В школе ее еще называют по фамилии, а он уже целует ей ручки.

Вот какое открытие он сделал. Казалось бы, часть меньше целого, но в данном случае выходило, что больше.

И обращался он к городу и миру. Даже случайно зашедшие почтальон или водопроводчик могли приобщиться к символу его веры.

Почему выделял этот фрагмент? Уже в портрете обнаженной есть очевидная крайность, а он решил пойти дальше.

Провел несколько линий, обрисовал что-то вроде леска и впадины, низменности и возвышенности, и заключил свое творение в раму.

Хотелось бы подробнее пересказать эту декларацию, а боязно. Общий контур очевиден, но что-то важное пропадает.

Поэтому воспользуемся словами искусствоведа Эриха Федоровича Голлербаха. На него тоже находило не раз. Правда, свои чувства он выражал не в публичной акции, а в дневниковых записях.

Эти записи все равно, что разговор с собой. Этакое розановское бормотание, неспешное перебирание событий. Вроде как считаешь слонов во время бессонницы, а они прибывают и прибывают.

Голлербах не думал о признаниях, но сказал о главном. Все ерунда, если это не женский круп. Так со всей категоричностью и выразился: «В целом мире не существует ничего более красивого…»

Вот она, эврика! Тут бы и остановиться, а он решил свое открытие обосновать.

«Можно спорить о его пропорциях, можно отстаивать тот или другой канон, – продолжал Эрих Федорович, – но в принципе верно одно: это место, где, по выражению французов, спина теряет свое название, лучшее из всего, что сделал Демиург (в плане эстетическом). Это – венец мироздания. Это – лучшее украшение женщины. Это – самая изящная модификация сфероида. Вместе с тем, это – пластический символ изначального дуализма всего сущего».

Это о том же, о чем думал Эберлинг. Пусть на предмет они смотрели с разных сторон, но выводы делали одинаковые.

В молодости все заслоняют частности, а в зрелости тянет к обобщениям. Второстепенное стирается, но утверждаешься в главном.

Странно, что эта мысль прежде не приходила ему в голову.

Женщин может быть сколько угодно, а торс или круп всегда один. Так же как истина одна, какие бы формы она не принимала.

Это и есть итог, и даже, как уже говорилось, герб.

Друзья мои! Прекрасен наш союз!

Скорее всего, дамы не догадывались о коллекции. Так что винить следует только фотографа. Правда, благодарить надо тоже его. Столько лет минуло, а мы все еще слышим его «Ап!»

Кого только Альфред Рудольфович не предал за эти годы. Некоторых даже многократно. Например, императору он изменил сколько раз, сколько вспоминал его имя.

Зато девушкам из коллекции оставался верен всегда. В свободную минуту непременно раскладывал пасьянсы из фотографий.

Чаще всего возвращался к одной карточке. Буквально все на этом снимке его удивляло, но удивительней всего было то, что это она.

Прикрепил фото к стене. И еще парочку в знак того, что о прочих своих пассиях он тоже не забывает.

Утром, едва откроешь глаза, сразу отправляешься в путешествие. От родинки к улыбке, от шляпки к носочкам… Порой с остановками где-нибудь на пути.

И в течении дня он к этим девушкам не раз возвращался.

Придет, к примеру, из Союза художников злой и голодный, а дома эта компания. Смотрят на него кокетливо, будто интересуются: ну как?

Что ответить милым барышням? Сказать о том, что весь день только и делал, что садился и вставал? Произнесет кто-то заветное имя и сам не почувствуешь как рукоплещешь.

Ну хоть бы кто вспомнил о перспективе и светотени! О красках упоминалось, но не в значении «пронзительно-белая» или «отчаянно-желтая», а в смысле цен и разнарядок.

В такие моменты он раскладывал снимки на столе. Как бы заслонялся ими от утренних впечатлений.

Теперь думал о заседании с некоторой снисходительностью: сколько бы докладчики не стучали в тамтамы, он под защитой этих дам.

Особенно рассчитывал на поддержку Тамары Платоновны Карсавиной. Это ее запечатлел самый важный для него снимок.

Знаменитая балерина опиралась на локоть и смотрела во все глаза. Сколько десятилетий прошло, а мгновение длится. Кажется, и сейчас их разделает не время, а глазок фотоаппарата.

Карсавина на столе

На кого-то во время съемок находило вдохновение. В том смысле, что бесстрашие – и есть вдохновение. Вдруг ей начинало казаться, что невозможного нет.

Однажды Тамара Платоновна сняла с себя все, но вдохновение так не пришло. Только больше отстранилась. Всем видом показала, что в общем-то тут ни при чем.

А в другой день почувствовала себя совершенно умиротвореннно. Мало того, что сняла с себя все, вплоть до цепочки с крестиком, но и легла на ковер.

Это еще не самые откровенные фото. Есть снимки, запечатлевшие ее в балетной пачке.

Кто-то за письменным столом пишет или читает, а она на письменный стол легла. И так ловко, что не потревожила вещей и предметов.

Обогнула стопку книг, легко миновала вазочку, не пересеклась с пилочкой для ногтей.

Так и слышится: «Ап!» Этим восклицанием завершает номер цирковая наездница. Как бы говорит: ну какая я молодчина! вот что мне по плечу!

В четырнадцатом году в «Бродячей собаке» Карсавина танцевала на зеркале.

Вы когда-нибудь так пробовали? Чтобы под ногами был не пол, а гулкая, уходящая в даль, глубина.

Будто не танцуешь, а летаешь над гладью вод, и краем глаза видишь свое отражение.

В то время ценилось только самое оригинальное, но этот вечер запомнился надолго.

Знали бы посетители «Собаки», что семь лет назад Тамара Платоновна фотографировалась на столе. Рядом с кулисами ей было не так уютно, как в окружении вазочек и книг.

Сколько в жизни минут?

Эберлинг вдруг начал перечитывать старые письма. Несмотря на то, что дело это совершенно безнадежное, мысленно набросал кое-какие ответы.

Как видно, это и есть старость. Если ты томишься оттого, что все случилось так, а не иначе, значит молодость позади.

Не просто взываешь к минувшему, но восклицаешь. Уже не прагматическое «Ап!» приходит в голову, а поэтическое: «Явись, возлюбленная тень».

Пытаешься столь нетривиальным способом поколебать трясину прошлого. Когда-то мог не распечатать ее письма, а теперь надеется, что она хотя бы подмигнет.

Нет, не подмигивает. Только улыбается и делает этак ручкой в знак окончания своего восхождения на письменный стол.

Еще Альфред Рудольфович мучается тем, как это лучше назвать. Прежде не задавался такими вопросами, а теперь ему непременно надо уточнить.

Скорее всего, так. Соединил в этом определении ее давнишнюю улыбку в диафрагму и свои сегодняшние сомнения.

Бывают такие минуты, – за многие годы их наберется всего несколько!, – которые на самом деле не минуты, а вся жизнь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. АЛЬФРЕД И ТАМАРА

Театральная улица

Эта улица с венчающим ее театром – своего рода памятник классическому балету.

Значит, не зря Росси любил Петипа. Все восхищался тем, как удачно у него короля играет свита, а потом решил попробовать сам.

А что если улица тоже начинается увертюрой? Так и движется не спеша, пока не встанет во весь рост Александринский театр.

Именно ради театра улица и замышлялась. Он вытекает из нее с той же неизбежностью, с какой Волга втекает в Каспийское море.

Свои мемуары Карсавина назвала «Театральная улица». И, надо сказать, нисколько не преувеличивала. Пусть это не единственный ее маршрут в русские годы, но все же магистральный.

С первых же страниц веришь автору. Понимаешь, что если она о чем-то умалчивает, то тут имеются серьезные причины.

К примеру, Тамара Платоновна не упомянула фамилии первого мужа. Назвала адрес, описала мебель в их квартире, и этим ограничилась.

Понимала, что произнести его имя и фамилию – значит указать на него пальцем.

Вот он, Василий Васильевич Мухин. Некогда служил в Кредитной канцелярии, состоял в родстве с нынешней эмигранткой и супругой английского дипломата.

Этих немногих сведений хватило бы для ареста, но она вовремя спохватилась. Уже тем отвела от него подозрение, что не сказала ничего конкретного.

Даже их венчание, имевшее место 1 июля 1907 года в Училищной церкви, умудрилась обойти.

А ведь это важнейшее для нее событие, случившееся на Театральной улице!

Можно сказать, завершение сюжета. Всего в нескольких десятках метров от того класса, где она делала первые упражнения, начинался путь во взрослую жизнь.

И на пригласительный билет, где говорилось, что «Анна Иосифовна и Платон Константинович Карсавины просят… пожаловать на бракосочетание дочери…»·, не бросила прощального взгляда.

Непросто проявлять сочувствие на расстоянии. Вроде обо всем подумаешь, но что-то важное все равно упустишь.

Удивляешься такой опрометчивости. Хоть и знала, что фамилию называть не стоит, а продукты отправляла исправно.

Как видно, Тамара Платоновна уповала на то, что на ее бывшей родине голова часто не знает, что делает хвост.

К примеру, голова штудирует ее воспоминания по-английски, а хвост проверяет посылки.

Как-то не представить, что при этом они переговариваются.

– Вот читаю мемуары Карсавиной.

– Уж не та ли это Карсавина, что регулярно подкармливает бывшего супруга?

Что-то не сходится. Скорее, вообразишь нос, который разгуливает, не спросясь разрешения своего владельца.

Правильнее все-таки сказать «разгуливал». После отъезда Тамары Платоновны в Европу многое изменилось до неузнаваемости.

Да и вообще, вы верите в то, что ареста можно избежать? Если кому суждено оказаться в лагере, то не сомневайтесь: придут и возьмут.

Тамара Карсавина на сцене и дома

Именной указатель для своей книги она сделала сама. Не стала обращаться к мужу или подругам, а тщательно выписала все имена и фамилии.

И в прежние годы свое рвение проявляла не только у станка в классе. Мало того, что делала переводы, но еще читала ученые трактаты.

Для выпускницы Бестужевских курсов это качества похвальные, но танцовщица без них легко обойдется.

Совсем другие у нее предпочтения. Хорошо, если владеет прыжками и заносками, но еще лучше, если вступит со зрителями в непосредственный контакт.

Тут сам Директор Императорских театров Теляковский следит в оба. Увидит, что кто-то отлынивает от своих обязанностей, и непременно отчитает.

– Вы никогда не ужинаете с рецензентами, – наставляет он Карсавину, – поэтому они к Вам и придираются.

Теляковский знает, что жизнь и сцена взаимосвязаны. Поэтому от актрис он ждет уверенного поведения по обе стороны рампы.

Сколько не упрекай Тамару Платоновну, она все равно обойдет рецензентов стороной.

Еще рассердится. Ну что это они все путают! Совсем не актеры, а умеют дышать только воздухом славы!

Тут не в рампе дело, а во внутренней границе. Она-то сама точно знает, где кончается жизнь ее героини и начинается ее собственная. И другим советует об этом не забывать.

Когда кто-то начнет с ней разговаривать так, будто она Жизель, балерина сразу даст понять, что тут какая-то ошибка.

Вы-то, к примеру, не Альберт, так почему ей следует быть такой, как на сцене?

Она даже заказала визитную карточку, чтобы больше не возникало сомнений.

Кажется, Александр Николаевич Бенуа хотел на визитке написать «Слуга Аполлона», а она представлялась «Тамарой Платоновной Мухиной».

Критик Мухин

Фамилия ее будущего супруга простоватая. Еще и Василий Васильевич. Сразу скажешь, что этот человек далек от мира искусства.

Тут как бы одно к одному. К фамилии прибавляется титул коллежского советника, а к титулу диваны и кресла, обитые красным плюшем.

Так у них, у коллежских советников, принято. Может, жениться на балеринах не обязательно, а эта обивка считается хорошим тоном.

Тамара Платоновна с плюшем согласилась сразу. Раз чиновник, то отчего же не плюш. На сцене она бы не одобрила красное в таком количестве, но им предстояло жить не на сцене.

Она всегда стремилась к тому, чтобы одно не смешивалось с другим. Чтобы сразу было понятно, где кончается театр и начинается частная жизнь.

И средства выразительности тут нужны разные. На сцене можно ответить с помощью пируэта, а дома требуется что-то менее воздушное.

Муж явился с работы, позаботься о еде. Сама не захочешь корпеть над салатами, отдай распоряжения кухарке.

Вот бы Теляковский порадовался. Наконец-то она обедает с рецензентом. И, действительно, рецензий хватает. Опять, говорят, пересолено, и вообще все не то и не так.

Полеты во сне и наяву

Она бы и потом не возражала против этих диванов, но мешали косые взгляды друзей.

Все это люди бездетные и бессемейные. Разве им понять, что если мечтаешь вечерами вместе с суженым, то плюш подходит лучше всего.

Известно, какой у Дягилева суженый. К тому же, и склонности к мечтаниям у него нет. Когда примет какое-то решение, то сделает наверняка.

А вот отчитать может. Скажет, что плюшевое царство подобает игрушечному медведю, а не музе новых художников.

Так она переживала, пока ждала импресарио в гости. Успокоилась только тогда, когда нашла севрскую статуэтку и водрузила в центре комнаты.

Теперь плюш уравновешивала статуэтка. Было на чем остановить взгляд истинному ценителю искусства.

И когда к ней явился Аким Волынский, пришлось понервничать. Тут тоже не отделаешься ужином, но требуется что-то художественное.

Казалось бы, все уже испробовано, а вот под музыку еще никто не беседовал.

Понятно, Василий Васильевич аккомпанирует, а Тамара Платоновна с Акимом Львовичем на главным ролях.

О чем говорят? Конечно, о балете. Хотя арабески и аттитюды имеют место лишь на словах, но ощущение такое, будто они танцуют.

«Понятие элевации», – начнет знаменитый критик, а сам вместе с Шопеном едва не взлетает. Она тоже устремляется ввысь и блестит оттуда последождевой радугой.

Это Волынский сравнил элевацию с последождевой радугой. И еще он сказал о том, что «женщина мягка и на высоте». Услышав такое, невольно представишь себя парящей.

Вот бы эти танцы не кончались! Так бы говорить, говорить, плавно переходя от одной темы к другой. Пусть уж Мухин старается попасть в ритм разговора.

Странно, конечно. Кажется, сейчас они встанут из-за стола и сразу упадет занавес.

Какой занавес, когда обед? Какой обед, когда разговаривают под рояль?

Вот такая получилась жизнь. Уж как ей хотелось убежища, где она отдохнет от театра, а все оказалось непросто.

И Василий Васильевич не устоял, включился в игру. Как обычно, взял на себя роль скромную, предполагающую нахождение на заднем плане.

Когда потом Карсавина думала об этой поре своей жизни, ей представлялось что-то временное. Можно было вспомнить сцену, это царство минуты и летучих настроений, но она сказала о провинциальной гостинице.

Уж не в плюше ли дело? Конечно, и в плюше тоже. Но, в первую очередь, в ощущении того, что все еще переменится не раз.

Не хотелось бы заглядывать вперед, но все же скажем, что брак вышел недолгим. Что-то вроде гастролей в какой-нибудь город N.

В гостях у пришельца

Бывает, не только рецензенты не желают видеть ее вне привычного образа, но и просто знакомые.

Вот, к примеру, художник Эберлинг. Сидишь у него на Сергиевской и думаешь о том, как лучше попасть в тон.

За несколько лет работы в театре Тамара Платоновна привыкла солировать, а тут приходится подыгрывать.

Так определилось с первых дней их знакомства. Ведь в мастерскую она пришла не просто как гостья, но как предполагаемая модель для картины.

Еще к ней присоединились Матильда Кшесинская и Анна Павлова. Все вместе они должны были изображать кружение взявшихся за руки фей.

Что говорить, занятие не самое увлекательное. Лучше стоять «у воды» в кордебалете, чем проводить время таким образом.

Она бы, наверное, отказалась, если бы не Альфред Рудольфович. Уж очень необычный человек. Сперва она приняла его за иностранца, а потом подумала, что, скорее, пришелец.

Сколько раз на сцене ей приходилось встречаться с пришельцами, посланцами стихий и богов, а в жизни это случилось впервые.

Расписки

Поначалу он Тамару Платоновну не выделял. Так и кокетничал сразу с тремя.

Собеседницы тоже старались. И без того в атмосфере мастерской было что-то театральное, но они еще подпустили туману.

В другой ситуации на предложение позировать просто ответили бы согласием, но тут писали расписки.

Короче всех получилось у Анны Павловой. Только и всего: «Сентября 1-го 1907 года обязуюсь позировать художнику Эберлингу. Анна Павлова. 26.04.07».

Не хотелось Павловой разбрасываться обещаниями. Хоть и сказала о своих обязательствах, но все же ограничила их одним днем.

Тамара Платоновна связывала с художником куда более далекие планы: «Я обещаюсь любить мысли, индивидуальность и искусство Эберлинга до тех пор, пока только во мне будет жить моя душа, жадная до красоты. Он мне должен помочь сберечь мою душу.

P.S. Обещаюсь писать часто и много, не меньше 3-х раз в неделю… Т. Карсавина. 23 июня 1907».

Ровно неделя до ее венчания. Следовательно, в эти дни она и Мухину говорила что-то в таком роде.

Обидно за Василия Васильевича. Он уже вообразил, что берет на себя всю меру ответственности, но, как оказалось, у него есть конкуренты.

И обещание «писать часто и много» странное. Ведь ей придется помнить о том, что Мухин в любую минуту может войти в комнату.

Есть у мужей такая дурная привычка. Откроют неслышно дверь и встанут за спиной супруги.

Чем это занята наша красавица? Даже на улицу не пошла из-за своей писанины.

Еще увидит обращение Альфреду Рудольфовичу, вспомнит о том, что не раз заставал ее плачущей, а она ему так ничего не объяснила.

Призрак розы

Такое помутнение рассудка. Естественное последствие слишком долгого нахождения невдалеке от итальянской максимы.

У многих в мастерской голова шла кругом, но ее закружило совсем.

Вполне балетная получилась ситуация. Похожую историю через пару лет она рассказала в «Призраке розы».

На сцене появлялась милая барышня в чепце с завязками и белом платье с рюшами.

У такой барышни сны должны быть необычные. Если и примерещится кто-то, то не просто юноша, но еще и призрак розы.

Призрак и явился. Только она задремала, а он уже тут как тут.

Кружит голову, и она кружится вместе с ним.

Покружились, а его уже нет. Только что находился рядом и вдруг упорхнул.

Значит, это сон? Не торопись, утро! Дай вернуться туда, где ей было так хорошо!

Нет, утро неумолимо. Раз открыла глаза, то изволь видеть все как есть.

Тяжелая голова, раскрытая постель, увядшая роза… Вот и все, что оставил после себя призрак, – налетев, одурманив, лишив сил.

Еще сны

Потом зрителям, видевшим «Призрак розы», снились ее лицо и улыбка. К самым впечатлительным она приходила чуть ли не каждую ночь – поднимется в воздух, приземлится, а потом опять летит…

Что нужно для того, чтобы так являться к своим поклонникам? А еще по ночам. Одним мастерством и талантом этого не объяснишь.

Вот критики и старались. Писали об «отражении внутреннего света» или, проще говоря, чарах. Высказывали осторожную догадку о ее контактах с оккультными силами.

Словом, определили Тамару Платоновну по ведомству небожителей. Валерьян Светлов назвал ее феей, а француз Моклэр уточнил, что внучка фей.

Так-то оно так, да не совсем. Нужно еще понять, что связывало эту вечно порхающую балерину с ее неспособными к полету современницами.

Все героини Карсавиной – обманутые или сломленные. Слишком хрупкие для того, чтобы дальше жить в этом мире.

Есть ли тут что-то личное? По крайней мере, ее отношения с мужчинами были не менее сложными, чем у Раймонды или Жизели.

Призрак розы (продолжение)

Такие вещи женщины понимают рано. Самые юные уже чувствуют, что будет в конце. Ну не роза, так лепесток. Вдруг обнаружишь его через много лет в книге и печально вздохнешь.

История-то фактически несуществующая. Было – и прошло. Чаще всего от подобных сюжетов ничего не остается.

Это как с теми же самыми чарами. Кто подвердит, что они есть или же их нет?

Тем удивительней, что все на месте. Не только письменный стол, вазочка, стопка с книгами, но письма и фотографии.

Значит, мгновение чего-то стоит. Иногда какая-нибудь одна минута способна перевесить годы и десятилетия.

Начинаешь верить в существование призрака розы. Не только представляешь ситуацию, но и различаешь голоса.

Волнуются, перебивают друг друга. Сперва тенор, а затем альт. Он больше напирает, а она отвечает уклончиво.

Ну чего уж так ему надо? Буквально все знал наперед, но почему-то не в силах сдержать слез.

Перед свадьбой

Когда Альфред Рудольфович беседовал с Карсавиной, то явно смущался.

Совсем не все слова тут подойдут. А иногда одного слова мало и следует добавить что-то еще.

Вот, к примеру, «восторг». Ну что с того, что «восторг»? Куда больше подошло бы «в порыве восторга».

Как известно, Альфред Рудольфович не очень силен в письменном жанре. Все какие-то лишние слова, а самых необходимых почему-то нет.

Еще надо помнить, что это черновики. Тут важно не то, как выражено, а то, что он хочет сказать.

Потом поработает, внесет ясность, постарается не очень отклоняться в сторону, а пока просто записывает ощущения:

«… это… несколько слов в порыве восторга от убеждений, вынесенных после вчерашних впечатлений.

От души благодарю Вас за эту содержательную глубину Вашей истинно женской души. В моем сознании положительно воскресают те идеалы, с которыми я, казалось было, в жизни окончательно не столкнусь, а воспетые в моих картинах они останутся непонятым откровением.

Я надеюсь, Вы сознаете немаловажность благородной миссии исполняемого Вами хотя бы перед таким маленьким жрецом искусства как Ваш искренний друг…»

Прочитаешь такое и посетуешь: что же он так? Все вокруг да около, и ничего по существу.

И еще думаешь: как видно, робость приводит людей в критики. Просто они боятся произнести о себе то, что легко скажут о других.

Поставят перед собой толстый том и из-за него выглядывают. Чуть повыше поднимут голову, а потом спрячут опять.

Те читатели, что вырезали его интервью, для того, чтобы потом сделать так, как он советует, были бы изумлены.

Совсем растерялся покоритель женских сердец. Впору ему самому обращаться за помощью к кому-то более умудренному.

И, действительно, все смешалось в голове Альфреда Рудольфовича. Одновременно любишь, ждешь, трепещешь, и в тоже время готовишь себя к разлуке.

Если бы о вашей смерти было известно заранее? Причем с точностью до месяца и числа?

Иногда на календарь не взглянет лишний раз. Слишком ярко обозначена в нем дата ее бракосочетания.

Он не привык к такой точности. Даже когда работал на заказ, старался не думать о сроках.

Непременно на несколько дней задержит работу. И не потому, что не успевает, но просто хочет во всем оставаться художником.

Заказчик придет в назначенный день, а Альфред Рудольфович еще у мольберта. Старается «разыграть», как говорили во времена Гоголя, какую-то светотень.

Прямо-таки сражается с холстом. Выпад кистью, ткнул, отступил, затем атаковал.

Одновременно говорит:

– Знаете, пошло. Поначалу было трудно, а теперь работаю с наслаждением.

Мол, потребовал Аполлон к священной жертве. Так что будьте любезны немного потерпеть.

А лицо возвышенное-возвышенное. С таким лицом писать бы не заказные портреты, а какие-нибудь фрески в храмах.

Не уходи!

Он был бы доволен любой отсрочке. Ну не на месяц, так на несколько дней.

Пусть она не вернется к нему, но только посмотрит в его сторону. Авось зацепятся взглядами и немного поговорят.

О чем будут беседовать? Да о чем угодно. Все лучше, чем молчать и сердито надувать губы.

«… Странно, что мы никогда с Вами в наших беседах не касались вопроса о доброте. Любопытно узнать Ваше мнение!

То, что так часто приписывается доброте в человеке, а то, в большинстве случаев, попросту отсутствие основательных достоинств индивидуальности, активность коих заглушало бы такое мелкое хотя бы и необходимое свойство хорошего нрава. Вот почему у ничтожных натур с присущей ей хотя бы самой минимальной дозы доброты называют добрыми, – а сильные люди при самой большой доброте слывут только в тех случаях за добрых, если они сами сознательно добиваются этого… Вот что мне служит утешением в том, что я казался иногда не добрым к Вам, дор. моя Т.П… Кому бы это говорить – только не Вам… Желая Вам от всего сердца добра в самой достойной области нашего существования я иногда пренебрегал менее важными, хотя бы может быть и на первый взгляд весьма существенными обстоятельствами…»

Конечно, опять увиливает. То есть говорит одно, а думает другое. При этом очень рассчитывает на то, что она умеет читать между строк.

Не так уж и далеко он запрятал самое главное. Достаточно небольшого усилия, и все станет ясно.

Разве ей неизвестно, что видимость обманчива? Может показаться, что человек равнодушен, а на самом деле нет его внимательней и добрей.

Натюрморт

По некоторым из писем видно, что он художник. То есть человек, для которого натюрморты и пейзажи не существуют вне помыслов и чувств.

Вот, к примеру, он поднялся с постели, пока еще не думает о ней, а просто прислушивается к звукам утра.

«Я только что встал и, прежде чем приняться за работу, я хотел бы отдать некоторую дань празднику, который дает о себе знать даже здесь.

Какая-то необычайная тишина, на дворе фигуры двух девочек в белых платьях, и гул колоколов, я думаю этим исчерпывается впечатление сегодняшнего дня, день как я решил никуда не выходить и работать целый день. Мысленно я переношусь в природу, конечно к Вам на Сиверскую, и глубоко чувствую поэзию праздника, полного солнца и аромата цветов и увенчанный тем, что все это созерцаемо и прочувствуется такой душой как Ваша.

Сейчас я получил 2 письма от Зволянской, одно написано в моей Флорентийской мастерской – я сейчас узнал по конверту. Бумага и чернила моего письменного стола.

Она так живо описывает настроение моего итальянского убежища и меня так захватывает мощный дух Тосканы, что если бы на пути к Италии не Сиверская, я бы, в конце концов, умчался хотя бы на 2 недели.

Но, благодаря последнего обстоятельства, я начинаю видеть небывалую поэзию в моей мастерской Петербургской, я начинаю любить предметы, кот. свидетельствуют мне столько пережитых чувств и волнений. Мне мил этот стол, чернильница, неприхотливая почерневшая ручка, на которых устремлены взоры во время моих письменных общений с Вами, так же, как я полюбил испещренную пробковую стенку в моей телефонной будке…»

Так, без всякого специального намерения, получился натюрморт. Впрочем, в то же время чуть-чуть и портрет.

Бывают такие натюрмотры-портреты. Они изображают не только фрукты или поднос, но еще и человека.

Так сказать, два пишем, три в уме. Самого портретируемого на холсте нет, но он явно где-то невдалеке.

Эберлинг сказал о ручке с чернильницей, а думал о Тамаре Платоновне. Недавно с этими предметами она разделяла место на столе.

Возможно, это пик его откровенности. Впервые он признается в том, насколько его жизнь заполнена ею.

И все же к этой зарисовке внутреннего состояния он прибавляет постскриптум.

«Сегодня Вы будете мало обо мне думать. К Вам наверно приехали "Ваши"?!»

«Ваши» – это Василий Васильевич и, возможно, его родители. Рядовой визит будущих родственников накануне дня свадьбы.

Так вот он, Альфред Рудольфович, против. Раз вещи существуют для него в связи с нею, почему она должна отвлекаться на жениха?

Амбиции

Эберлинг всегда помнит о том, что он художник. И не просто художник, а настоящий талант. Однажды на этом основании он чуть не потребовал каких-то особых прав.

«Зачем я Вам писал эти пустые письма, только разве чтобы дать Вам оправдание в Вашем равнодушии ко мне, поощряя этим какую-то возмутительную поверхностную связь.

Нет я положительно не создан для такой посредственной жизни. Я в области моего творчества не уклоняюсь от самых отважных и головоломных задач.

Нельзя же требовать, чтобы я в жизни проявлял какую-то умеренность и вялость.

Я сегодня совсем не знаю, как Вам выразить все то, что меня уже 3 дня мучительно преследует, но хочу найти пока успокоение в констатировании Вам следующего факта: по Вашим письмам я чувствую, что Ваше внимание сильно увлечено чем-то совершенно для меня посторонним и что мешает Вам пристегнуть самое обыденное расположение ко мне…»

Он тут на самом деле «без ничего». Такой, как есть. Тщеславный, вздорный. Иногда очень льстивый, а порой чересчур дерзкий.

Фотокарточки обнаженной Тамары Платоновны ничто перед этим его раздеванием. Еще никогда мы его не видели в таком смятении.

Даже то, что Эберлинг пил с утра, его не оправдывает. Тем более, что от спиртного он совсем невменяемый.

Альфред Рудольфович как бы вдохновляется чувством обиды. Пользуется буквально любым поводом, чтобы еще раз ее упрекнуть.

Чуть ли не подсказывает: «Нужно иначе помочь!...», а потом спохватывается: «Я боюсь, что в конце концов не брошу это письмо, я даже не перечитываю его, чтобы не подвергнуть себя критике».

Где-то между примерками свадебного платья и отправлением приглашений на бракосочетание они встретились.

Еще несколько месяцев назад он не уставал рассыпаться в благодарностях, а теперь недоволен буквально всем.

«Просидев незаметно четыре часа в горьком раздумии я все же не могу не писать Вам.

Я думаю, что из чувства сострадания, желая меня успокоить, высказали мне больше чем надо Ваша искренность и сознание позволяло; но, к сожалению, и эта крайняя для Вас мера оказалась нецелесообразной, так как я в своих мыслях опять около самой мучительной истины. Если Вам удалось Вашим ласковым отношением вернуть на мгновение мое хорошее настроение, то только чтобы теперь вернуть к еще более глубокому и продолжительному отчаянию...»

Так что не помогла встреча, а только разбередила рану. Он уже начал привыкать к дистанции, а все оказалось насмарку.

Зачем было видеться, если потом ничего не будет? Только повод еще больше погрузиться во мрак.

Он и погружается. Не без того мазохистского удовольствия, которое испытывает человек, добровольно идущий на плаху.

«Я право не в силах дор. Т.П. Не уходите от меня так стихийно равнодушно, сопровождая это горе для меня такими лживыми успокоениями как ласк. словами».

Что тут скажешь? Можно только посочувствовать и порадоваться тому, что он все же остался жив.

Мгновения и вечность

Не наше, безусловно, дело, но все же заглянем в начало этой истории. И не из праздного любопытства, а только для того, чтобы кое-что уточнить.

Карсавина отнекивалась, как могла. Защищалась пригласительным билетом на свадьбу, старалась при каждом удобном случае упомянуть будущего супруга.

Если он и совсем не при чем, все равно скажет: «Мы с Василием Васильевичем…»

Словом, всячески старалась умалить свое значение, чуть ли не сказать, что сама по себе она уже не существует.