Текст книги "Звездная пыль"

Автор книги: Александр Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

На следующий день я решил опять сходить в Управление. Доступ туда был мне открыт в любое время, но лишь теперь я почувствовал потребность прийти в это здание, встретить знакомые лица, узнать новости. Про беседу с профессором я старался не вспоминать и вообще не думать "об этом". И потом, он сказал, что позвонит мне, если будут какие-либо изменения. Но он до сих пор не позвонил, а значит, ничего нового до сих пор не случилось. Я приехал в Управление после обеда. Народ выглядел уже уставшим, не было утренней сосредоточенности на лицах, никто не бегал по коридорам с выпученными глазами, сшибая зазевавшихся коллег и рискуя поколебать устои этого чуда архитектуры; напротив, все было размеренно и пристойно. Поднявшись на четвертый этаж, я направился по обыкновению в комнату психологической разгрузки, надеясь найти там знакомую компанию. – О! Пагин пожаловал! А мы слыхали, что тебя забраковали!– закричал, едва завидев меня в дверях, Сашка Неудачин – третий помощник с "Покорителя", но его тут же одернули.– А я чего?– заоправдывался он.– Все про это говорят. – Да ничего, все нормально,– сказал я почти весело, зайдя внутрь и поочередно пожимая руки присутствующим.– В данный момент я нахожусь в отпуске. Отдыхаю я, понятно? Имею я право пожить немного на Земле? – Имеешь, имеешь!– закричали все.– Молодец, Андрюха, так и надо. Главное, не унывай. Все еще наладится. Закончив здороваться, я сел в кресло. – А ты ничего выглядишь, даже поправился,– воскликнул штурман Коля Морозов.– А то говорили, что тебя не узнать в последнее время, говорили, кончился Пагин. – Это мы еще посмотрим,– пообещал я.– Ну, рассказывайте, какие тут у вас дела творятся? – Да что дела, дела всякие.– Вся компания внезапно поскучнела. Суворов Павел, блестящий пилот и красавец мужчина, повернул ко мне свою благородную голову.– Ходят слухи,– сказал он серьезно,– что готовится новая аттестация. И всех будут подвергать какой-то необыкновенной проверке на психоустойчивость, и у кого выявят отклонения, то будут отстранять от полетов или проводить какую-то хитрую коррекцию.– Все внимательно слушали, словно пытались найти в этих, не раз слышанных, очевидно, словах новый смысл. Павел наклонился и произнес пониженным голосом: – Ильич говорил по секрету, что они на тебе пробуют психокоррекцию. Потому и не летаешь. Я принужденно рассмеялся. – Хорош секрет... Это не совсем так. Мне действительно предлагали провести коррекцию. Но тут ничего нового нет. Это уже давно и везде применяют, вы же сами знаете. Ну а я отказался. Потому что не захотел. Имею полное право. – И поэтому ты теперь в отпуске,– раздалось насмешливо из-за спины. – Да, в отпуске. Но скоро мой отпуск заканчивается,– ответил я с вызовом. – В том-то и дело,– опять заговорил Павел.– Что проверку теперь сделают обязательной для всех, и коррекцию тоже! А кого не устраивает – будут отбраковывать. Желающих много, быстро новых наберут. Я обвел взглядом лица и чуть не рассмеялся: все сидели с таким убитым видом, какого я давно не видал. – Да что ж вы расстраиваетесь раньше времени? С чего вы взяли, что вас всех забракуют? И потом, где так сразу найдут новых пилотов?– Здесь мне вспомнился утренний разговор с девушкой, как она говорила о редчайшем специалисте, который "один на миллион".– Вы же отлично знаете, что это такое – подготовить пилота экстракласса! – Но вот тебя же отстранили! – У меня особый случай,– внушительно проговорил я, впрочем, сам не до конца понимая, что имею в виду.– Я тут не могу служить никому примером. Убеждения мои, кажется, оказали необходимое действие, и народ слегка повеселел. Опять засверкали улыбки, послышался смех, и все пришло в движение. Несколько человек поднялись и отправились по своим делам. Один лишь Павел сидел задумчивый. Он перехватил мой взгляд и произнес с расстановкой: – Хотел бы я, чтоб ты оказался прав. – В смысле? – В смысле, что ты не можешь никому служить примером. Не было в космофлоте человека, который бы не знал историю гибели моей жены. Случай этот имел огромный резонанс в свое время. Ведь погибла жена командира корабля! Командир не сумел обеспечить безопасность самому дорогому для себя человеку! О чем-нибудь это да говорит?! И хотя несколько комиссий придирчиво обследовали все обстоятельства дела и признали, что произошел нелепейший несчастный случай и никто не виноват, все равно осталось ощущение какой-то неясности, недоговоренности, словно было что-то сокрыто в неких высших интересах. Я чувствовал это лучше других, и с этим чувством я жил все последние годы. Поэтому я имел полное право сказать Павлу со всей убежденностью, что случай мой действительно уникален и действительно не может служить никому и никаким примером или уроком. Но он со мной не согласился. – Боюсь, что ты упрощенно понимаешь ситуацию,– произнес он.– Ведь дело не в том, что у тебя произошло несчастье и потому они к тебе прицепились, а фокус в том, что у каждого из нас – у каждого!– есть те или иные проблемы. А у кого их нет? Ведь идеальных людей не бывает! И у любого найдется что подправить в характере или, там, во взглядах на жизнь. Начали они с тебя, а не было бы тебя, так нашелся бы другой, со своей нерешенной проблемой или конфликтом, запрятанным глубоко внутри. И постепенно они доберутся до всех остальных. И тогда всем нам крышка. – Да почему же обязательно крышка?– воскликнул я, пораженный серьезностью тона и сделанными выводами.– Что вы тут напридумывали, в самом деле?! Ты глянь на меня! Ну вот что они смогли со мной сделать? Ни-че-го! Потому что я сразу сказал: ребята, оставьте ваши никчемные затеи. И все на этом закончилось. Ну скажи, плохо я выгляжу, по-твоему, теперь? – Нет, неплохо. – Ну так и не сомневайся! Сам не захочешь, так никто ничего с тобой не сделает. Павел покачал головой. – Ты их недооцениваешь. Скажу тебе одному: я видел проект приказа о проведении диагностики и психокоррекции высшего командного состава космофлота. – Очередная проверка личных качеств,– пожал я плечами.– Мало их было у нас? – Таких еще не было. И потом – психокоррекция! – Но это же не у всех. Ты ведь сам сказал: сначала диагностика, а потом коррекция. Да, проверять будут всех. А чего такого? И пусть проверяют. А вот вмешиваться в деятельность мозга – это уж извини! У нас еще никто не отменял конституцию! А там прямо записано... – Ты думаешь, что если тебе удалось от них избавиться, так и с другими так же будет? Разговор начинал надоедать. Я поднялся. – Пойду я. К шефу еще надо зайти. – Давай. Попробуй разузнать у него про все осторожно. Хотя он, видно, сам ничего не знает. Ведь он тоже – высший командный состав. Я кивнул и вышел в коридор. Сказал так просто, а получилось удачно: мне действительно нелишне было наведаться к Ильичу. Быть может, у него есть для меня хорошие новости. Ильич, как всегда, куда-то опаздывал, о чем он сразу меня предупредил, но я без стеснения прошел в кабинет и просидел у него целых пятнадцать минут – время, за которое он успевал выслушать отчет о пятинедельном полете к Венере и подписать командиру корабля и всем его многочисленным замам и помам кучу сдаточных актов. С первой же секунды он заявил, что я прекрасно выгляжу, поздравил с удачным ходом лечения и понадеялся на скорейшее мое возвращение к активной работе. Руки его при этом совершали самые головоломные движения: собирали бумаги и укладывали в папки на столе, скрепляли друг с другом дела, нажимали клавиши на пульте с правой стороны и делали пометки в блокноте на будущие нелегкие времена. Первые годы такая манера общения сбивала меня с толку, и я никогда не успевал сказать то, что хотел или что должен был сказать. Но теперь я знал, как следует себя вести. Выслушав поздравления и оценив необыкновенную ловкость рук, я отвернулся к окну и посмотрел на глубокое осеннее небо, на ватные облака, парящие в этом небе, а потом сказал Ильичу, что спасибо, дескать, за похвалу, но что никакого лечения "меня" не проводится – ни удачного, ни губительного,– что я предоставлен самому себе, а зловредные эскулапы не подают о себе ни слуху ни духу, но это и хорошо, потому что я не нуждаюсь ни в каком лечении, а пусть лечатся дураки, а мы проживем как-нибудь и без этого! Тогда Ильич перестал на время сучить руками и посмотрел на меня укоризненно. – Вот и всегда ты так,– сказал он очень серьезно.– Люди тебе добра желают, а ты их дураками обзываешь. – Да я ж не их дураками назвал, а тех, которые у них лечатся!– поправился я. Но подобная оговорка понравилась хозяину кабинета еще меньше, и он принялся читать мне целую лекцию о нормах поведения воспитанного человека, об этике и о чем-то там еще, чему я не знаю названия. Я специально спровоцировал его, потому что любил слушать нравоучения этого большого и сильного человека, которые он расточал с наивностью ребенка и с трогательной верой в силу добрых слов. Когда он закончил, я спросил без всякой связи: – А правду говорят, что готовится новая аттестация и что всех не прошедших будут подвергать психокоррекции? Ильич сморщился, настроение его мигом переменилось. – Я сам толком не знаю, но что-то такое готовится. – И как вы к этому относитесь? – Нормально отношусь,– отрезал он и прихлопнул ладонью о стол.– Вот что, Пагин, ты мне одно скажи: долго ты будешь дурака валять? – Что значит – долго? – Я хочу знать, когда пилот Пагин приступит к исполнению своих прямых обязанностей. Когда пилот Пагин явится ко мне в кабинет и доложит по всей форме, что он готов к полетам! – Да я и сейчас могу это сказать,– ответил я, непроизвольно напрягаясь. – Так ты готов к полетам? Несколько секунд я смотрел руководителю в глаза. – Ну конечно готов! Андрей Ильич, о чем вы спрашиваете? Вы же знаете, что это не от меня зависит. – Хорошо! Я позвоню профессору и узнаю, что там и как. А ты пока не расслабляйся. Мы тут "Фараон" к полету готовим. Я буду на капитана подавать твою кандидатуру. – Андрей Ильич!.. – Всё, иди. Не мешай работать.– Он тут же нажал кнопку на пульте и произнес, наклонившись к микрофону: – Запускай! Пропустив в кабинет пять или шесть человек, подмигнув шедшему последним Косте Грохальскому, я вышел за дверь.

В четверг, в двенадцать часов я стоял у развилки дорог и ждал девушку. Снова светило ярко солнце, небо казалось темным и глубоким, и блистало нестерпимым блеском зеркало вод, полыхали красными и желтыми факелами деревья на том берегу, и снова я почувствовал смирение и покой. Даже удивительно, как быстро может меняться настроение человека и как оно зависит от мельчайших, казалось бы, обстоятельств. В руках моих был букет гиацинтов, и я стоял и смотрел не отрываясь вверх по дороге, откуда должна была прийти чудесная девушка, возвратившая мне надежду на счастье. Я так увлекся, что не заметил, как она подошла сзади, со стороны озера, тронула меня за руку. Обернувшись, я увидел ее радостное лицо, озаренное солнечными бликами. Глаза ее смеялись, и в них вспыхивали золотистые искорки, и отражались небо и озеро, и оранжевые деревья на том берегу. Вся она была пронизана солнцем и свежестью, и от нее самой (чудилось мне) исходило сияние, подобное тому, какое видел я на старых иконах вокруг святых. Я до того потерялся, что не мог вымолвить ни слова и даже забыл про букет у себя в руках. – Ну что ж вы молчите?– воскликнула девушка.– Здравствуйте! – Здравствуйте,– отозвался я. Она обошла вокруг и увидела цветы в моих руках. – Ой, какая прелесть! Это вы где нарвали? Я в лесу не встречала таких. – Это не из леса, это из цветочного магазина, специально для вас.– Я протянул букет, и она приняла его двумя руками, прижала к груди и погрузила лицо в лепестки. – Какие чудесные цветы!– сказала она, вдыхая аромат.– Спасибо вам... – Да что ж,– пробормотал я,– цветы как цветы. – А я в лес сегодня ходила,– сообщила девушка. – Вы были сегодня в лесу?– удивился я. – Да, была. Я рано утром пошла. Там так хорошо. Думала, вы тоже придете, но вас не было. Я подосадовал про себя, что не совершил свою обычную утреннюю прогулку. – Ну так что, куда мы теперь пойдем?– прервала мои размышления девушка. – Да куда хотите,– ответил я и сделал широкий жест, словно бы обнимающий целиком всю действительность.– Можно просто погулять, а можно пойти в кафе. Тут недалеко. Хотите, пойдем в кафе? – Хочу,– ответила девушка, и мы отправились в кафе "Снежинка", в котором готовили превосходный кофе и подавали фруктовое мороженое тридцати шести сортов. В кафе оказалось сумрачно и безлюдно: лилась из запрятанных куда-то динамиков приятная музыка, обволакивающая сознание и уносящая в прекрасные дали. Мы прошли между круглых столиков из полированного черного стекла, мимо бархатных портьер, закрывающих окна, мимо динамиков, которых никто и никогда не видел, и сели в темном углу, буквально на ощупь найдя мягкие сиденья. – Как здесь чудесно!– проговорила девушка. – Да,– согласился я,– мне тоже нравится. Я сюда захожу иногда. Нечасто... но теперь, надеюсь, буду приходить чаще,– сказал и украдкой посмотрел на спутницу. Со мной происходило что-то странное. Никогда я не изъяснялся с женщинами таким замысловатым языком. Мне не было нужды на что-то там намекать, обнадеживать и вилять среди прямых и ясных, как солнечный луч, понятий. Бывало обычно наоборот, мои нечастые собеседницы вовсю пользовались эзоповым языком, а я досадовал про себя на их вычурные признания и вполне ясные в своей тайной сути намеки. И вот я сам заговорил подобным языком, сам оказался в положении человека, не смеющего прямо высказать свои намерения. Занятый подобными размышлениями, я не заметил подошедшего официанта. – Андрей, что ты будешь заказывать?– обратилась ко мне Ирина, и я так смешался, что сразу забыл названия всех блюд. "Она назвала меня по имени! Она сказала мне ты!" – А ты... что ты хочешь? – Мне все равно. Заказывай на свой вкус. Я выпрямился в кресле. – Тогда вот что. Принесите два шоколадных мороженых со сливками и два кофе "глясе". Официант ушел, и возникла неловкая пауза. Но девушка снова пришла мне на помощь. – Ты был вчера в Управлении?– спросила она. – Да. А откуда ты знаешь? – Я видела тебя. – Видела? – Ну конечно. Я ведь тоже там была, после обеда. – Здорово,– обрадовался я.– А к кому ты ходила? – Я была в службе комплектации. – Вот как? И что тебе сказали? – Меня, кажется, берут на "Фараон". – Тебя берут на "Фараон"? Это точно? – Точно. Вчера я получила последнее согласование. Через три недели старт. – Но ведь "Фараон" – это же мой корабль! То есть я хотел сказать, что я на нем летал. – Вот и чудесно. Значит, мы полетим вместе. Потому что они еще не назначили командира. Они говорили о каком-то Пагине. Ты не знаешь такого? В это время прибыл официант с кофе глясе и с мороженым, и я должен был сделать добрый глоток холодного напитка, чтобы немного прийти в себя. Сразу столько новостей обрушилось самым неожиданным образом, что голова пошла кругом. Девушка взяла золотую ложечку и принялась за мороженое. Она казалась очень спокойной. – Пагин – это я, и мне бы очень хотелось полететь на "Фараоне",– произнес я, вздохнув.– Но дело в том, что меня отстранили от полетов. Правда, вчера мне сказали, что мою кандидатуру будут предлагать на место капитана. Но это вряд ли пройдет. Дело в том, что я не могу пройти тест на психологическую устойчивость. – А что это за тест? – Да, в общем-то, ерунда. Я и сам толком не знаю. Врачи говорят, что у меня развивается комплекс вины. То есть тут не в этом только дело. А дело в том, что у меня погибла жена двенадцать лет назад, и я никак не могу ее забыть. Поэтому я не могу пройти тестирование. Так они объясняют. Девушка помолчала. – Но что плохого в том, что вы не можете забыть свою жену?– спросила она, снова переходя на "вы". – В этом нет ничего плохого,– ответил я,– и никто меня и не обвиняет. Но я не могу пройти тест на психологическую устойчивость, и меня из-за этого отстранили от полетов. – Странно,– проговорила она. Чашечка с шоколадным мороженым стояла перед ней, рядом лежала на скатерти золотая ложечка. Я почувствовал ее напряженный взгляд.– Скажите, вы любили ее? – Любил. – И теперь любите? – Теперь тоже люблю, но по-другому. Я не смогу этого объяснить. Мертвых нельзя любить так, как живых. Но я помню ее каждую минуту и никогда не смогу забыть. Возникла пауза, девушка осторожно взяла ложечку и подвинула к себе мороженое. – Мне предлагали психокоррекцию, чтобы я забыл ее, но я отказался,добавил я, чувствуя некую недосказанность. – А почему вы отказались?– спросила девушка, не поднимая головы. – Потому что... потому что я не хочу, чтобы в моей голове копались посторонние люди. Я не хочу, чтобы меня подгоняли под чью угодно мерку. Пусть у меня будут недостатки, но я останусь таким, какой я есть. – Странный подход. – Странный?.. А как бы вы поступили на моем месте? – Я не могу этого сказать, потому что никогда не была на вашем месте. Но во всяком случае, я не вижу ничего предосудительного в психокоррекции. Ведь это все делается на благо человека! Просто мы не привыкли еще к этому, а дети наши будут воспринимать ее как должное. Я хотел усмехнуться таким словам, но удержался – слишком серьезно это было произнесено. Не желая спорить, я проговорил миролюбиво: – Я и не говорю, что психокоррекция – это обязательно плохо. Просто наше поколение было воспитано на других принципах, и нам трудно так с ходу принять подобные новшества. Мы воспитывали у себя силу воли: заставляли себя подниматься ежедневно в шесть часов и обливаться ледяной водой; тренировали память, заучивая целые страницы справочников по небесной механике; и мы учились любить свою профессию, читая удивительные книги и мечтая о подвиге. А теперь нам говорят: "Пожалуйте в камеру на сеанс психокоррекции, и через сорок минут вы до дрожи в коленях полюбите космос, у вас разовьется феноменальная память, а сила воли у вас станет такая, что для нее еще не придумали подходящего определения!" – Вы считаете, что это плохо? – Нет, не считаю. Но мне все-таки обидно. То, на что мы тратили годы, теперь достигается за несколько часов и без всяких усилий. – Я вас понимаю,– проговорила девушка.– Но и вы поймите новые поколения. Зачем им повторять ваш тяжелый путь? Зачем им тратить годы на то, что можно получить уже теперь, сегодня! Кругом столько нерешенных задач, и было бы нелепо, имея перед собой прямую и широкую дорогу, отправиться длинным обходным путем, чтобы прийти через несколько лет в ту же самую точку. – Да я никого не осуждаю! Я только хотел объяснить, что чувствуем я и мои ровесники, глядя на этих выскочек. И еще: я никому не позволю копаться в моих эмоциях и перекраивать мою память. – Что ж,– заключила девушка,– имеете на это полное право. – И я все равно добьюсь своего, я буду летать, и без всяких этих штучек. Покончив с мороженым, девушка взяла кружку с холодным кофе, в котором плавал маслянистый желтый шар. Кругом было все так же тихо, плыла волнами приятная музыка, официанты в белых рубашках бесшумно перемещались в полутьме, и я вдруг осознал ненужность, неуместность нашего спора. "Чего и кому я хочу доказать?.." Я попытался вспомнить, с чего у нас все началось, и не смог. Да и не сильно хотелось. Зачем напрягаться, когда так спокойно вокруг? И к чему вообще любые споры, когда действительность сама ответит на все вопросы и одобрит одних и накажет других. Мне пришло в голову, что мы принадлежим к разным поколениям и поэтому по-разному оцениваем одинаковые вещи. Ирине лет двадцать пять, не больше, а мне целых тридцать пять. Десять лет – огромная дистанция в наше стремительное время, и естественно, что мы по-разному смотрим на то, что как раз возникло и развилось в прошлое десятилетие. "А поэтому... поэтому не буду больше с ней спорить ни о чем. Было бы верхом глупости спорить мне с такой девушкой на какую угодно тему!" Подошел официант, и я заплатил по счету. Мы встали и снова пошли меж черных полированных столиков, мимо динамиков и портьер – к выходу. Девушка шла впереди, чуть наклонив голову и прижимая двумя руками к груди сумочку, и столько трогательности было в ее походке, Ирина казалась такой беззащитной, что внутри у меня все поднялось жаркой волной, и я понял, что ради этой девушки я не задумываясь пожертвовал бы жизнью.

Мы стали встречаться каждый день. Гуляли до обеда в лесу, а потом, встретившись вновь, шли в кафе, в мягкий полумрак, где заказывали мороженое и слушали такую приятную, уносящую в голубую даль музыку. Я отдавал себе отчет в том, что происходит. Эта девушка – совсем не красавица, очень странная и поразившая меня с первой встречи чем-то таким, чего я не мог, да и не хотел понимать,– все сильнее завладевала моими чувствами, моим сознанием, тем, что называют иногда душой. Воздействие ее на меня было так сильно и необычно, что я бы назвал его колдовским, если бы только верил в колдовство. Когда ее не было, я испытывал тоску и не находил себе места. Рядом с ней все чудесным образом менялось, мир расцвечивался радужными красками, и казались невозможными печаль и уныние, напротив, хотелось совершить что-нибудь необыкновенное, потрясающее, чтобы подтвердить необыкновенность мира, его чудесность и необходимость всем нам жить светлой и радостной жизнью. Прошлые мои печали как бы отдалились и подернулись дымкой, словно это было в иной жизни, ненастоящей, или во сне, в нескончаемом сне, который наконец закончился, и я проснулся и увидел мир таким, каков он на самом деле есть – добрым и ласковым, полным предчувствия чуда и сказочных надежд. А когда я думал о своей погибшей жене, то мне уже казалось, что это все было не со мной, а с другим человеком, называвшимся мною, и Ирина была не моя, а его жена, и оба они остались там, в прошлом, со своими горестями и чувством неразрешимой вины. А я здесь, в другом мире – в мире, где светит ярко солнце, где бродят по утрам холодные туманы и где я сам брожу среди этих туманов, свободный и легкий, независимый и счастливый. Это было почти что раздвоение личности. А может, и не было никакого раздвоения, а на самом деле я так переменился, что стал другим человеком, и прошлое осталось в прошлом, а будущее превратилось в явь, и я-будущий стал я-настоящим, потому что двенадцать лет – это двенадцать лет, и потому что нельзя всю жизнь прожить одним чувством, так же как нельзя навечно остаться молодым.

А дела шли своим чередом. Через неделю Ирина (я уже не запинался, когда произносил ее имя) сообщила мне, что вопрос о ее назначении окончательно решен. – А до этого что, он был решен неокончательно?– спросил я, улыбнувшись. – Ну ты же знаешь, через сколько инстанций проходят списки экипажа, особенно если подбираются новые люди. А ты не хочешь сходить в Управление? Место командира всё ещё свободно. – Да, я схожу,– ответил я.– Завтра... Каждый вечер я думал о том, что "завтра" пойду в Управление для решающего разговора. Но наступало завтра, и я никуда не шел. Ирина смотрела на меня с беспокойством и роняла иногда реплики, призванные добавить мне решимости. Отношения наши к этому времени были предельно ясны, хотя и не было никакого специального объяснения; но в некоторых случаях объяснения становятся излишними и даже портят дело, потому что в некоторых случаях все ясно и без слов. Ирина прекрасно видела мое к ней отношение, а я, в свою очередь, чувствовал, что небезразличен ей. К тому же она, кажется, умела отгадывать мои мысли и желания, и мне было с ней очень легко и просто. Мы уже свободно говорили друг другу "ты" и общались так, словно знали друг друга много лет. Все у нас было хорошо, слишком хорошо, так что временами становилось страшно. За что такое счастье? Откуда? Как так получилось? И чем все это кончится?.. То есть я знал, что мы должны быть всегда вместе, но вот первое же испытание – полет на "Фараоне", и... будем ли мы вместе на нем? Или первое же препятствие разобьет наши планы? (Я не мог представить, что Ирина будет летать, а я в это время буду сидеть на Земле или, пускай, тоже летать, но не вместе с ней.) И выяснилось вдруг, что для счастья мне мало теперь получить допуск к полетам, мало вернуться к звездам, необходимо, чтобы была рядом маленькая хрупкая девушка, чудесным образом преобразившая мою жизнь.

Наконец, где-то на десятый день я решился. Приготовления Ирины к полету стали слишком демонстративными, и я решил расставить все точки. На этот раз я не стал заходить в комнату психологической разгрузки, а отправился лифтом сразу на семнадцатый этаж, туда, где завязываются сложнейшие и разнообразнейшие связи и определяется судьба десятков и сотен человек. Однако у руководителя полетов шло совещание, и, промаявшись в приемной с полчаса, наговорившись с секретаршей Олечкой, которая строила глазки всем пилотам без разбору, я снова вошел в лифт и съехал вниз. Я подумал, что мне нет необходимости видеться с Ильичом, а сразу можно поехать в институт к профессору, ведь он сам приглашал меня, да и направление на повторное тестирование у него уже имеется. И я отправился к профессору Калистратову. А дальше... дальше все было как в сказке. Меня усадили в знакомое уже кресло и облепили, словно космический зонд, датчиками и опутали паутиной проводов. Все это тянулось к громадному пульту, в котором анализировалась поступающая из мозга информация и выносился оправдательный или обвинительный приговор. Возле меня суетились ассистенты в своих пугающих белых халатах, а я нисколько их не боялся и был незыблем, как скала, как будто все это относилось не ко мне. Потом ассистенты бросились врассыпную, словно от бомбы, которую они подготовили к взрыву, потом загудел басами огромный пульт, я закрыл глаза и едва не уснул под его ровное гудение, чувствуя необыкновенный покой и умиротворение. Потом меня толкнули в бок, и я понял, что проверка закончилась. Ассистенты с азартом распутывали провода, и через пять минут я поднялся из кресла и пошел в другую комнату, чтобы выслушать приговор. Обычно для анализа мозгограммы требовалось четверть часа. Мощный вычислитель обрабатывал огромные массивы данных и строил кривые, значение которых мог понять один лишь профессор Калистратов. С бумажными лентами в руках он выходил к испытуемому и возвещал свое решение, сперва устно и в общих чертах, а через несколько дней выдавал овеществленное свидетельство, означающее для пациента пропуск в космос и в счастливую жизнь или же, наоборот, запрет на всякие полеты, который тяжелым якорем приковывал испытуемого к Земле. Сам я проходил данную процедуру не в первый раз и мог теперь по первым признакам догадаться о результатах. На этот раз профессор появился раньше обычного, и я сразу понял по его лицу, что он несет для меня радостную весть. Голова его была высоко поднята, и он смотрел так, словно готовился сейчас принести присягу на верность родине. Приблизившись ко мне, он поднял руки, в которых держал распечатки, глаза его сияли и лицо выражало торжество. – Это просто удивительно! – Что именно?– поинтересовался я, поднимаясь в полный рост. – У вас прекрасные показатели, прекрасные! Поздравляю!– Он схватил мою руку и с ожесточением ее потряс. Мне стало как-то не по себе, и я пролепетал что-то вроде: – Да что, я всегда... пожалуйста. – Вот, взгляните.– Профессор сунул мне под нос бумажную ленту. Я взглянул... Но ничего, конечно же, не понял. Какие-то графики, многоэтажные таблицы, столбцы, столбики, снова графики... – Так что, я прошел тест?– задал я единственный вопрос, на который хотел получить определенный ответ. – Конечно прошли! Боже мой, да с такой устойчивостью вас можно посылать хоть на Солнце.– И он снова попытался сунуть мне в лицо свои бумажки. – И мне теперь можно управлять космическим кораблем? Я больше не считаюсь отстраненным от полетов? – Не считаетесь! Погодите, я сейчас же подпишу ваше свидетельство, и можете лететь куда угодно.– Он убрал наконец свои распечатки и убрался сам из комнаты, и я с облегчением вздохнул. А еще через пять минут я держал в руках драгоценный документ и думал про себя, что вот как странно – я все-таки добился своего и почти что не радуюсь, а вот профессор неизвестно отчего испытывает самый доподлинный восторг. Удивительно выходит. – Очень рад за вас, очень, очень рад,– без остановки тараторил он. – Спасибо,– отзывался я всякий раз.– Спасибо вам, я тоже очень рад... Не без труда удалось мне вырваться от помешавшегося на радостях профессора, и я поехал обратно в Управление, желая поскорее доставить свидетельство, чтобы закрутились бюрократические механизмы и я попал, что называется, на стол к начальнику. Но в Управлении я никого не застал и оставил свидетельство в общем отделе, поручив референту отправить его с утра по назначению. И уже после этого поехал домой, полный приятных размышлений о том, как нам с Ириной получше отпраздновать такое замечательное и радостное для нас обоих событие.

Это было во вторник, а в субботу я уже принимал "Фараон". Обычная процедура назначения командира была на этот раз сокращена специально для меня до последней крайности, уместившись в три дня, не считая, конечно, всех моих предыдущих мытарств и проволочек. До старта оставалась ровно неделя, а мне предстояла еще чертова уйма хлопот: лично проверить функционирование всех систем корабля (автоматику, электронику, механику, пневматику, вычислительные сети, системы жизнеобеспечения; также системы аварийные, оповещения, измерительные, диагностики, внешнее оборудование), много чего еще, о чем и не подозревает пассажир корабля. Но прежде я хотел ознакомиться со своим новым экипажем, во-первых, потому, что это также входило в перечень проверок, а во-вторых, в силу простого любопытства должен же я знать, с кем мне придется провести три месяца в самом тесном и непосредственном контакте. С утра пораньше я засел за компьютер в режимном кабинете и стал просматривать личные дела тридцати шести своих новых подчиненных. В этих делах не было автобиографий и анкет, заполненных собственной рукой, а находилась электронная таблица, включающая основные события жизни, сведения о полученном образовании и номера специальностей, а также данные всевозможных проверочных тестов и, в самом конце, подробнейший психологический портрет. Последнее меня мало интересовало – я больше полагался на интуицию и личное впечатление, по опыту зная достаточную условность любых характеристик и портретов,– но я обязан был читать все, и я читал все, потому что привык хорошо исполнять свои командирские обязанности. Экипаж подобрался не лучше и не хуже, чем на других кораблях,– все имели приличный послужной список, все закончили когда-то летную академию или престижный институт, так или иначе связанный с космосом, результаты проверок у всех были превосходные, и судя по всему, с таким экипажем можно было лететь хоть к галактическому ядру. Но вот я дошел до буквы "С" и стал не без волнения листать личное дело Сухановой Ирины Витальевны, микробиолога, специалиста по СЖО (системам жизнеобеспечения). Я бы и не стал читать, чувствуя некую неловкость в душе, но, повторяю, регламент подготовки подлежал неукоснительному выполнению, и пришлось мне познакомиться и с делом Ирины. Быстро пробежав глазами биографические сведения, которые я уже знал от нее самой, я перешел к результатам многочисленных тестов и вдруг увидел сообщение о проведенной психокоррекции и дату – 18 сентября 2138 года. Я сразу же вспомнил, что наша первая встреча в лесу произошла 19 сентября, и настроение мое отчего-то испортилось. "Как же это?– спросил я себя.– Выходит, что она прошла коррекцию за день до знакомства со мной?" Собственно, ничего необычного в этом не было, но я порядком взволновался. Если бы речь шла о другом человеке, я бы и глазом не моргнул (в экипаже, кстати, было несколько человек, подвергшихся коррекции; имен их я даже не запомнил), но тут был особый случай. И главное, что меня раздосадовало, что она мне ничего не сказала об этом. Я полагал, что знал о ней все, ведь она сама рассказывала мне о своем детстве и юности, как и где она училась и о чем мечтала, о проблемах своих, и вдруг – психокоррекция. И когда! За день до встречи! Меня особенно поразило то обстоятельство, что произошло это точно накануне нашего знакомства. Чем больше я об этом думал, тем неприятнее мне становилось. Будто бы я любовался на чистую водную гладь, рассматривал отражения прекрасных облаков и слушал тишину, как вдруг налетел ветер, и чистое зеркало замутилось, пошло морщинами, и не стало видно ни неба, ни облаков. Кое-как досмотрев несколько оставшихся дел, я выключил компьютер, сдал дискету в архив и спустился в столовую. Знакомые и малоизвестные мне люди поминутно хватали мои руки и поздравляли с назначением, а я в ответ дежурно улыбался, внутренне мрачнея и пугаясь этой своей мрачности. Наскоро пообедав, я направился к руководителю полетной подготовки. Приняв причитающуюся мне долю поздравлений и ответив на них как положено, я заявил напрямик, что мне необходимы дополнительные сведения "по некоторым членам экипажа". – Какие еще сведения?– удивился руководитель. – Да так,– ответил я небрежно.– Несколько человек подверглись психокоррекции, и я хотел бы знать причины. – Какие еще причины?– еще больше удивился руководитель.– Тебе что, заняться нечем, что ты собрался копаться в этой ерунде? – Ну мне надо,– пытался спорить я, хотя уже понял бесполезность расспросов. Руководитель подошел ко мне, лицо его сделалось суровым. – Вот что, Пагин. Не забивай себе голову этими пустяками. Всякие психологические фокусы не должны тебя волновать. У нас есть для этого целый институт. Пусть они ломают там головы, а ты занимайся своим делом. Ясно? – Ясно,– ответил я и вышел из кабинета. Было еще только три часа, и я вполне успевал добраться до Института реабилитации, отношения с которым у меня переплелись таким причудливым образом. Я твердо решил поговорить еще раз с профессором, рассудив, что он играет не последнюю роль в моей судьбе и должен дать необходимые объяснения (уж коли так радеет о моем благополучии).