Текст книги "Звездная пыль"

Автор книги: Александр Лаптев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Лаптев Александр
Звездная пыль

Александр Лаптев

ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ

(Фантастическая повесть)

Мы сидели в комнате психологической разгрузки старшего командного состава и громко разговаривали. Мы – это командиры-межпланетники, штурманы класса "А", первые замы командиров и помощники – всего человек пятнадцать. Шум стоял невообразимый: командный состав разгружался на полную катушку. Собрание носило случайный характер: кто-то вернулся недавно из рейса и ждал вызова к начальству с отчетом, кто-то пришел в Управление за новым назначением, а кто-то (например, я), убегая от домашней скуки, просто заглянул посидеть в приятной обстановке, поболтать о том о сем, узнать свежие новости и увидеть давних и добрых товарищей. Уже третий месяц пошел, как жил я на Земле в ожидании нового назначения. Первое время мне даже нравилось безделье – примерно с неделю, а потом сделалось нестерпимо скучно. Скука усиливалась с каждым днем и душила, словно невидимый зверь, запрыгнувший потихоньку сзади на плечи и обнявший за шею нежными, но сильными и безжалостными лапами, или словно кошмар, приснившийся глубокой ночью, когда просыпаешься весь в поту и глотаешь судорожно воздух. Собственная квартира со всеми удобствами и чудесами техники начала казаться мне чем-то вроде камеры-одиночки, к которой приговорили меня неизвестно за какие прегрешения. Хотя нет, можно было догадаться, что такой длительный перерыв в работе связан с последней аттестацией, имевшей место два месяца назад. Это была ежегодная плановая проверка, которой подвергался весь без исключения летный состав межпланетного космофлота. Все, кто находился теперь в комнате, успешно прошли эту аттестацию и уже успели слетать по разу – кто на Луну, кто к Марсу, кто к Юпитеру. А Костя Грохальский умудрился обернуться до Плутона и теперь рассказывал, ожесточенно махая руками и бегая от окна до двери, про свой героический полет. За орбиту Юпитера летали не каждый день (о Плутоне и говорить нечего), поэтому слушали с интересом; спрашивали о напряженности электромагнитного поля в означенном пространстве, о дивергенции ионизационных потоков, о динамике солнечной активности, о метеоритной обстановке и еще о многом, о чем нормальный человек никогда бы интересоваться не стал. Постоянно кто-то входил и выходил, опоздавшие к началу просили повторить то, о чем другие уже слышали, затевался спор; шум, гам, дым до потолка – обычная обстановка для комнаты психологической разгрузки старшего командного состава. Внезапно Грохальский повернулся ко мне. – Андрей! А ты что, все на Земле сидишь? – Сижу,– ответил я без энтузиазма. – А что такое? Тебя что, на тэ-эм-пэ забраковали?– Для Кости Грохальского ТМП – теория межпланетных перелетов – была самым завальным предметом, и он полагал теперь, что и все должны на нем резаться. – Да нет,– я вынужден был разочаровать покорителя космических глубин,– за "перелеты" я получил восемьдесят семь баллов. – Восемьдесят семь?– повторил Грохальский, невольно понижая голос и оглядываясь на остальных.– А в чем тогда дело? – Не знаю,– пожал я плечами. Допрос этот был не совсем приятен мне, как неприятны любые расспросы о каких угодно личных неудачах.– Там ведь много всяких проверок, наверное, чем-нибудь не угодил,– проговорил я и отвернулся, давая понять, что тема исчерпана. – Ну уж если таких будут забраковывать, то кто им тогда и нужен,– заключил благородный Костя, и все согласно закивали. Последовали сочувственные возгласы, взгляды, исполненные жалости, вздохи и какие-то причмокивания, и наконец, я поднялся и вышел в коридор. А там я сразу столкнулся с руководителем полетов – крупным мужчиной сильного сложения, похожим немного на медведя. – А-а-а, Пагин, ты-то мне и нужен!– увидев меня за несколько шагов, закричал он. – Здравствуйте, Андрей Ильич,– проговорил я, пожимая его необъятную руку. – Я уж хотел домой посылать за тобой, а мне сказали, что ты здесь где-то бродишь. Сердце мое забилось в радостном предчувствии, но я никак не выдал себя. – Что-нибудь случилось?– спросил я равнодушно, а сам лихорадочно вспоминал, какие в ближайшее время стартуют корабли. – Пойдем ко мне, сейчас все узнаешь!– И он чуть не силой потащил меня за собой. Я знал Ильича не первый год, а потому нисколько не обиделся на такое обращение. Мы поднялись лифтом на семнадцатый этаж, который оккупировали многочисленные мелкие и крупные начальники огромного нашего ведомства, и, пройдя ряд сверкающих полировкой дверей, вошли в просторный кабинет, обклеенный сверху донизу модным серым пластиком и заставленный настоящей деревянной мебелью красивого шоколадного цвета (сочетание цветов и стилей не совсем подходящее, но о вкусах, как известно, не спорят). За длинным прямоугольным столом сидели двое. Сначала я не обратил на них особого внимания – ну сидят и сидят. Сразу видно, что не космонавты: один уже старик, лысый и в очках, а другой хоть и молод, но тоже для полетов никак не подходит – худой, сутулый, с каким-то затравленным взглядом; я бы не доверил такому обычный автомобиль. Едва кивнув сидящим, я сделал два шага и опустился на стул возле стены. – Нет-нет, ты сюда, за стол садись!– Руководитель взял стул за гнутую спинку и, приподняв, пристукнул о пол, утверждая мое место.– Садись сюда, чтобы мы все могли тебя видеть. Я устроился на указанный стул и оказался как раз напротив старичка в очках с золотой оправой. Он внимательно смотрел на меня и ободряюще улыбался. Другой бросал настороженные взгляды исподлобья, как будто недовольный тем, что я сел не напротив него. Руководитель прошел на свое место и, обратив к нам свое разом посерьезневшее лицо, торжественно заговорил: – Итак,– провозгласил он, поднимая лицо,– вот это и есть наш уважаемый Андрей Пагин, о котором я вам рассказывал. Пилот, что называется, милостью божьей, человек необычайных и, я бы даже сказал, выдающихся способностей! Я поморщился. Умеет наш Ильич ставить людей в неудобное положение. – А ты не отворачивайся!– сразу заметил он.– Это я только начал. Вот погоди, что дальше скажу. На моем лице сама собой появилась усмешка: веселый Ильич человек, не соскучишься. Но скоро мне стало не до веселья. – Прежде всего, я хочу представить тебе наших гостей,– продолжил руководитель.– Вот это,– махнул он рукой весьма неопределенно, и старик напротив меня приподнялся и сдержанно кивнул,– это всем известный и уважаемый профессор Калистратов. Уважаемый профессор курирует наше Управление по вопросам психологической подготовки летного состава.– Он сделал паузу и взглянул на старичка, но тот не захотел его поправить или дополнить, а лишь кивнул в знак согласия.– А рядом сидит его помощник, доктор Черных Юрий Дмитриевич. Я правильно назвал фамилию? Хмурый мужчина кивнул, и руководитель продолжил, обращаясь главным образом ко мне: – Так вот я и говорю, что уважаемый профессор счел необходимым встретиться с тобой и обсудить твои проблемы. Я изобразил на лице удивление. – Какие проблемы? – Как какие?– удивился в свою очередь руководитель.– Ты у нас не прошел тест на психологическую устойчивость, можно сказать, провалился по полной программе... – Провалился?– воскликнул я и даже привстал. – А ты разве не знал?– произнес руководитель с варварским спокойствием.Ведь тебя отстранили от полетов! – Меня?! – Погодите,– вмешался профессор.– Зачем вы так сразу пугаете Андрея? Тем более что никакого провала и не было, а имеют место лишь некоторые специфические реакции, с которыми, я уверен, мы быстро сумеем справиться. Надо сказать, что успокоительное суждение старичка напугало меня гораздо больше, чем громыхания Ильича, нрав которого всем был хорошо известен и угроз которого никто у нас не боялся. – Простите,– обратился я к профессору ровным голосом, демонстрируя полную свою "психологическую устойчивость",– о чем здесь идет речь? Я впервые слышу, что не прошел тест на психоустойчивость и что меня, оказывается, отстранили от полетов. – Ну, от полетов вас пока что не отстранили,– возразил старик ("Пока что!" – отметил я про себя).– Тут Андрей Ильич немного поторопился, а что касается теста на психоустойчивость, то еще раз повторяю: ничего такого особенного не произошло. Просто у вас выявлена нежелательная динамика реакций на некоторые специфические раздражители, и теперь необходимо предпринять, пока еще не поздно, некоторые меры. Потому что вы еще молоды, вам летать и летать, и... вы будете летать, я в этом нисколько не сомневаюсь, и принесете много пользы. Ваше руководство характеризует вас самым превосходным образом, и было бы обидно потерять такого пилота, как вы!– Говоря все это, старичок не переставал улыбаться самым приятным образом, но смысл сказанного никак не вязался с ласковой его физиономией. Я бы предпочел иметь дело с каким-нибудь амбалом-костоправом, который не подыскивает круглых оборотов, а режет правду прямо, как она есть, и тут уж все ясно: быть тебе или не быть. – Что от меня требуется?– спросил я, желая поскорее перейти к делу, ведь неспроста же они меня пригласили! – А ничего особенного,– с готовностью подхватил профессор.– Вам надо пройти процедуру психокоррекции, и больше ничего! Я задержал на миг дыхание, но тут же постарался расслабиться. – Вы хотите подвергнуть меня процедуре психокоррекции? Я что, по-вашему, ненормальный? – А чего вы так удивляетесь?– внезапно заговорил четвертый участник нашей беседы – худосочный мужчина с неулыбчивым лицом.– Через коррекцию проходят сегодня десятки тысяч людей во всем мире, и это не обязательно ненормальные, как вы выразились, а вполне обычные граждане, испытывающие те или иные трудности в повседневной жизни. И вообще, такого понятия уже не существует – ненормальный человек,– потому что нет точно установленных критериев, кто нормальный, а кто нет. Если уж на то пошло, то можно сказать, что все мы здесь ненормальны, потому у каждого из нас есть свои странности и свои проблемы. Только одни хотят избавиться от этих странностей, а другие нет. Вот и вся разница. – А третьих заставляют силой,– добавил я. – Никто не может вас ни к чему принудить,– проговорил старичок со своей мягкой улыбкой.– Мы лишь хотим убедить вас предпринять меры, которые будут способствовать полной вашей реабилитации. "Вишь как стелет!– подумалось мне в тот момент.– Знает, как подъехать, подлец". Не знаю почему, но ласковый профессор вызывал у меня совершенно четкую антипатию. Но тут в дело снова вступил Ильич. – Ну вот что,– сказал он внушительно,– ты тут свой характер не показывай. Люди специально приехали поговорить с тобой, так что давай веди себя соответственно. – Андрей Ильич, что, ситуация настолько серьезна?– спросил я. – Да, серьезна,– кивнул он.– Настолько серьезна, что ты можешь лишиться высшей категории. Это запросто. Если хочешь знать, такое предложение уже ставилось, и я едва тебя отстоял на дирекции. Приняли во внимание твой послужной список, а также мнение уважаемого профессора, здесь присутствующего. А если б не профессор, то и послужной список не помог бы. Такая весть явилась для меня полной и совершенно обескураживающей неожиданностью. Странно было слышать, что моя персона, оказывается, обсуждалась на дирекции и меня едва не сняли с полетов. Это меня-то Андрея Пагина! Голова моя непроизвольно опустилась, потому что стала слишком тяжела. – Ну и ну... – Да ты погоди расстраиваться,– загремел руководитель,– тебе же сказали: все еще можно поправить. Съездишь в Институт реабилитации и пройдешь сеанс коррекции. У них уже все готово. Специальную программу для тебя разработали. Верно я говорю?– обратился он к профессору. – Да,– подтвердил тот,– все так. Мы самым тщательным образом рассмотрели результаты психофизических тестов Андрея за последние несколько лет, а также структуру мозгограммы, и наши специалисты составили индивидуальную программу коррекции, которая, я уверен, снимет все вопросы.– Профессор повернул ко мне голову.– Ну так что, вы согласны? – Я прямо сейчас должен дать ответ? – А у вас есть какие-нибудь сомнения? – Я должен подумать. Все же это не рядовой шаг. Вы залезете в мою черепную коробку и что-то там будете менять... – Никто не полезет в вашу черепную коробку,– опять заговорил изможденный научными трудами ассистент.– Надрезы производятся высокочастотным полем, которое фокусируется в нужной области мозга и наносит на его поверхности точно рассчитанный узор, блокирующий нежелательные реакции или освобождающий реакции позитивного ряда. Череп при этом остается в полной неприкосновенности, и пациент не испытывает абсолютно никакой боли. (Вы должны знать, что в мозгу нет болевых рецепторов!) Пациенты после сеанса сразу же встают и уходят на своих ногах домой... – И никогда больше не испытывают никаких проблем в повседневной жизни,логично закончил я. Ассистент посмотрел на меня внимательно, поджал губы и отвернулся. Кажется, он обиделся. – В общем так,– решил подвести черту руководитель.– Дело представляется мне предельно ясным. Руководство космофлота заинтересовано в том, чтобы пилот экстракласса Андрей Пагин остался пилотом экстракласса, и не пожалеет для этого средств и усилий. Мы не можем позволить себе разбрасываться такими кадрами. Поэтому,– он сверкнул на меня глазами и заговорил уже другим голосом,– вот тебе мой сказ! Даю тебе ровно сутки на размышление, а завтра изволь прибыть в Институт реабилитации ко времени, которое тебе назначит уважаемый профессор. Все выжидательно посмотрели на меня, и чтобы не огорчать больше никого и не вступать в бесполезные пререкания, я ответил: – Хорошо, я приеду. Скажите адрес. Профессор взял со стола ручку и написал на крохотном листке несколько слов, потом протянул мне. – Здесь указаны адрес и время. Прошу не опаздывать. – Хорошо,– ответил я, вставая и пряча бумажку в карман.– Я не опоздаю. Старичок поднялся и протянул мне руку. – До свидания. – До свидания. – До свидания... Обойдя всех по очереди и пожав три руки, я покинул наконец кабинет руководителя полетов. Собственно, чего тут было думать? Когда вопрос стоит об отстранении от полетов – можно много не рассуждать. И потом, ведь правы они! Специально для меня разработали программу коррекции, тратили время, ломали свои умные головы... Я бы должен им спасибо сказать. Хотя, если разобраться, ничего особенного они не совершили, а просто выполняют свою работу, в данном случае хорошо оплаченную и представляющую государственный интерес. Рассудив так, я успокоился. Выбора у меня действительно не было, а когда нет выбора – нет сомнений и неразрывно связанных с ними мучений. Космос слишком много значил для меня, чтобы не пожертвовать несколькими граммами серого мозгового вещества, замкнувшими для меня целую вселенную.

На следующий день я приехал в назначенное время в институт к профессору. Настроение у меня было приподнятое или, лучше, предвкушающее, что, очевидно, и отражалось на моем лице. Профессор, увидев меня в дверях, издал возглас что-то вроде: – А-а! Вот и наш капитан! Пожалуйста, проходите, рад вас видеть. Очень рад, проходите, прошу.– Он подвинул мне стул, и мы одновременно сели. Я окинул взглядом помещение и не нашел в нем ничего такого, что указывало бы на его научное и медицинское назначение: вдоль стены стояли самые обычные стулья, в центре – стол, какие-то картины висели на стенах. И никакой тебе аппаратуры или, там, медицинских инструментов, никаких китайских диаграмм и устрашающих плакатов. Единственно, сам профессор был в белом халате и шапочке, но наряд его не пугал и не навевал ничего "такого". – Как настроение?– спросил профессор ободряющим голосом. Я пожал плечами. – Нормально... Профессор пытливо поглядел на меня. – Так-так, оч-чень рад за вас. Сейчас придет мой помощник, и мы отправимся в лабораторию.– Он задрал рукав на левом запястье и прищурился: – Что-то он задерживается... Я нерешительно кашлянул. – Профессор, я вчера не спросил у вас, как-то забыл. Скажите, а от чего вы будете меня это... излечивать? То есть я, может быть, неточно выразился, я имел в виду: в чем будет состоять коррекция? Все-таки хотелось бы знать. А то как-то... – Да нет,– с готовностью подхватил профессор,– здесь нет никакой тайны, мы все делаем открыто. Это даже хорошо, что вы спросили – теперь в работу включатся волевые центры, и дело пойдет быстрее. Я и сам хотел поговорить об этом. В эту минуту в комнату вошел помощник – давешний неулыбчивый ассистент. – У нас все готово,– сообщил он, мимоходом кивнув мне.– Можно начинать. – Да, мы сейчас,– ответил профессор,– ты присядь пока. Помощник сел чуть поодаль. – Значит, дело обстоит следующим образом, уважаемый пилот экстракласса,начал объяснение профессор.– На протяжении нескольких последних лет мы наблюдаем устойчивую и весьма неблагоприятную тенденцию в реакциях подкорки вашего головного мозга. Развивается электрическая блокада эмоциональных центров, и, как следствие, общее снижение реакционной способности нервной системы. Я думаю, не надо объяснять, что это значит! Я кивнул: действительно, снижение реакционной способности нервной системы было вполне прозрачно в своей пугающей сути. Профессор продолжил: – Помимо общего снижения эмоционального фона, мы наблюдаем ухудшение практически всех нейрофизиологических параметров организма. И я повторяю: страшны не результаты сами по себе, а страшна динамика, которая неизбежно приведет в самом скором времени к весьма плачевным результатам. Через несколько лет вы не только не сможете управлять космическим кораблем, но, я боюсь, будете нуждаться во врачебной помощи. Да-да,– подтвердил он, заметив мое недоумение,– дело обстоит именно так. Вашему руководству я не стал говорить об этом, а вам сообщаю, чтобы вы осознали всю серьезность положения. И теперь самое время провести корректирующее воздействие. – Но погодите!– воскликнул я.– Почему это все происходит? В чем причина? У меня что, мозг так неудачно устроен, что в нем развиваются подобные тенденции? Или я склонен к шизофрении? Ведь я прошел совершенно невероятный отбор при поступлении в летную академию, вы же должны знать, что туда принимают одного из тысячи! Как же это согласуется с вашими словами? – Дорогой мой,– похлопал он ладонью по моей руке.– Мозг ваш устроен превосходно. Я смотрел ваши характеристики на момент выпуска из академии и скажу честно: читал и радовался. Такие показатели я видел всего два раза за всю свою жизнь. И не мог тогда предположить, что когда-нибудь мне придется принимать вас в качестве своего пациента. – Так в чем же дело?– спросил я.– Как это все объяснить? Профессор снял свои очки в золотой оправе, вытащил платочек из нагрудного кармана и стал протирать стекла. – А объяснение очень простое,– произнес он, рассматривая стекла на свет.Мы все можем объяснить, с этим как раз проблем никаких нет.– Он надел очки и положил руки на стол перед собой. – Ну так расскажите! – Хорошо,– сказал профессор. – Яков Михалыч,– произнес обеспокоенно помощник,– у нас время ограничено. В пять часов консилиум. – Да, я помню,– кивнул он,– но это не займет много времени. Тем более случай у нас довольно необычный. Необычен сам эффект. Я, например, сталкиваюсь с таким впервые. Я не вполне его понял, но решил не задавать пока вопросов. Профессор вдруг переменился в лице. – Скажите, вы часто вспоминаете тот полет к Юпитеру в двадцать шестом году? Я вздрогнул. Помню ли я? Двенадцать лет прошло, а кажется, будто это было вчера. – Да,– сказал я,– вспоминаю. В том рейсе погибла моя жена. Из-за меня. – Вот-вот,– неожиданно обрадовался профессор,– все так, как я говорил. – Что говорил?– переспросил я. – У вас, дорогой мой, сформировался комплекс вины. Вы вините себя в гибели своей жены, и это все объясняет. – Что объясняет?– Разговор неожиданно принял довольно неприятное для меня направление.– При чем тут двадцать шестой год?– спросил я, непроизвольно напрягаясь. – Двадцать шестой год тут при том,– заговорил старик,– что именно с этого времени у вас отмечены заторможенные реакции и, судя по всему, тогда и начала образовываться зона блокады правой лобной доли мозга. – Так "тогда" или "судя по всему"? – Тогда, именно тогда!– утвердил профессор.– А "судя по всему" я сказал в том смысле, что зона эта не могла образоваться в одночасье, и невозможно отделить границу: вот вчера этой зоны не было, а сегодня она уже есть. Она и до сих пор развивается, захватывает новые области, блокирует связи, повышает свою электрическую активность. – Яков Михалыч!– снова подал голос помощник. – Все-все, мы уже идем,– сказал профессор и поднялся.– Ну что, есть еще вопросы?– проговорил он таким тоном, как если б сказал: "Ну ладно, достаточно болтать, следуйте за мной!" Я тоже поднялся. – Да,– отвечаю,– есть вопросы, как минимум один. – Ну хорошо, давайте. – Я, собственно, одно хочу знать: каким образом вы намереваетесь меня лечить? – Как каким образом?– переспросил профессор.– Я же объясняю: проведем психокоррекцию и снимем нежелательные рефлексы. – Я не об этом спрашиваю, а хотел бы узнать, что вы подразумеваете под психокоррекцией в конкретном случае и как намереваетесь бороться с блокадной зоной в моей голове. – Что значит как?– поднял брови профессор.– Нанесем на поверхность мозга заданный рисунок, негативные связи блокируем, и наоборот – создадим новые, позитивные. Вы знакомы с теорией условных и безусловных рефлексов Павлова? – Знаком,– поспешно ответил я, зацепившись за одну мысль и стараясь ее не упустить.– Но объясните, пожалуйста, что это значит – блокируем негативные связи? – И создадим новые позитивные!– дополнил профессор. – Вот-вот,– заторопился я,– как это будет выглядеть на деле, то есть я хотел спросить, изменится ли что-нибудь в моем поведении и в мироощущении?– подобрал я в последний момент более-менее подходящее слово. – Конечно, изменится!– вскричал профессор.– Вы станете спокойнее, увереннее в себе, перестанете изводить себя неприятными воспоминаниями, одним словом, войдете в норму и заживете нормальной полноценной жизнью. – Выходит, сейчас я не живу нормальной и полноценной жизнью? – А вы как сами считаете? – Я считаю, что у меня все хорошо. – В самом деле?– не стал скрывать своего удивления профессор.– Вам нравится жить одному, самому готовить себе пищу и общаться с миром посредством телеэкрана? Почему вы до сих пор один? Почему у вас нет семьи, детей? – При чем тут это? – Да тут все при чем! Все здесь играет роль! Все в нашей жизни взаимосвязано, и можем ли мы, подумайте сами, доверять человеку с ненормальной психикой сложнейший космический корабль и жизнь сотен людей? Можем ли мы положиться в экстремальной ситуации на человека, который изводит себя несуществующей виной, весь сидит в прошлом и живет в мире фантомов? – Но я не сижу в прошлом! – А почему вы тогда до сих пор один? Здоровый красивый мужчина, в самом расцвете, к тому же пилот экстракласса. Можете вы это объяснить? – Я еще раз вам говорю, что моя личная жизнь никого не касается. – А я вам говорю, что у командира экстракласса нет ничего такого, что не отражалось бы самым непосредственным образом на его служебной деятельности, и в первую очередь это относится к так называемой личной жизни.– Как-то незаметно мы перешли на повышенные тона. Мы стояли друг против друга, и я уже не видел на сморщенном профессорском лице ласковой улыбки. Теперь там было что-то другое. – Так я не понимаю,– проговорил я по возможности ровно,– вы что, хотите, чтобы я женился? – Не в этом дело. – А в чем? – Необходимо убрать негативные реакции из вашего мозга, обеспечив ему нормальное функционирование. – Тогда я снова спрашиваю: что конкретно вы подразумеваете под негативными реакциями и как такое вмешательство отразится на моей жизни? Профессор отступил на шаг и оглядел меня с ног до головы так, словно заметил во мне нечто такое, чего он раньше не замечал и что я тщательно скрывал, а теперь ненароком выказал. – Хм!– сказал он.– Никак не предполагал, что вы... такой! – Дорогой профессор,– улыбнулся я той самой улыбкой, которую демонстрировал он мне накануне и сегодня почти до последней минуты.Дорогой профессор,– произнес я самым обескураживающим тоном,– шаг, на который вы меня толкаете, достаточно серьезен, чтобы сделать его сознательно, не будучи уверенным в благоприятном исходе. После того, как я проговорил такую замысловатую фразу, с минуту сохранялось молчание. Наконец профессор обрел дар речи: – Вы что, издеваетесь надо мной? – Я?.. Над вами?! – Скажите одно: вы согласны на психокоррекцию? – Я не могу так сразу... – Да или нет? – Нет. – Так вы отказываетесь?– вскричал профессор в сильном волнении. – Я же вам объясняю,– попытался сгладить я неприятный эффект последней своей реплики,– что мне хочется прежде знать последствия данной операции, конкретно: каким образом изменится мое самочувствие и мое отношение к прошлому, к событиям двадцать шестого года? Надо отдать должное, профессор сумел взять себя в руки, во всяком случае, он не выгнал меня сразу, а предпринял еще одну попытку. – Объясняю предельно просто,– начал он.– С помощью операции мы изменим характер сложившихся реакций, связанных с воспоминаниями о прошлом. Создадим устойчивую связь зоны повышенной активности с областью положительных эмоций. И наоборот, заблокируем все связи, имеющие отрицательный характер. В результате у вас исчезнет чувство вины, и вы освободитесь от гнета переживаний. – Минутку,– прервал я его.– Правильно ли я понял, что я стану теперь, вспоминая свою погибшую жену – погибшую во многом по моей вине,– стану ли я испытывать при этом положительные эмоции, как вы сейчас выразились? – Ну вот видите, вот видите!– оживился профессор.– Вы опять за свое. Почему вы говорите, что она погибла по вашей вине? Что это за глупости? Ведь я прекрасно знаю, что вашей вины в ее гибели не было! Если б вы были хоть чуточку виноваты, то вас бы давно уже не было в космофлоте! Вас близко не подпустили бы к пассажирскому кораблю. Проверкой было установлено, что вы сделали все от вас зависящее в той ситуации и пошли даже на некоторые нарушения регламента полета. Никто на вашем месте не сумел бы сделать большего. Слышите? Никто! Так зачем же вы твердите с одержимостью маньяка о своей несуществующей вине? Зачем изводите себя? Ведь это есть чистой воды интеллектуальный садомазохизм! И мы вовсе не собираемся создавать у вас наркотический эффект на данное воспоминание, а всего лишь уравновесить отрицательные реакции, с тем чтобы позволить вам жить нормальной эмоциональной жизнью. Ведь вы больны, больны! Только не понимаете этого. Доверьтесь нам, и через неделю вы будете другим человеком – веселым, жизнерадостным, вас допустят к полетам, и вы снова полетите к звездам!..– Дальше уже, кажется, красноречие не могло идти. Старик выложил разом все козыри и сделал это почти что с блеском. – Но ведь вы же не знаете всего,– проговорил я с отчаянием,– и никто всего не знает! – Чего никто не знает? – Как это происходило тогда. – Да?.. И чего же никто не знает? – Вы правильно говорите,– заторопился я, словно боялся, что мне не дадут сказать,– что, когда это произошло, ничего уже нельзя было поправить и никто в целом мире не смог бы спасти мою жену. Но моя вина в том, что я уговорил ее отправиться в рейс, а потом выйти в открытый космос полюбоваться на кольца Юпитера. А ведь она не хотела! Она словно предчувствовала свою гибель. А я лишь смеялся над ее страхами. – Ну, дорогой мой, этак можно обвинить себя в чем угодно, например, в том, что познакомился со своей будущей женой, потому что если бы не познакомился, то ничего бы и не случилось. – Это уже другое,– возразил я. – Да нет, это все из одного ряда,– сказал убежденно профессор. Я посмотрел на него и опустил взгляд. – Не знаю, может, вы и правы.– Я почувствовал вдруг усталость, словно вышел из барокамеры, где гоняли меня до потемнения в глазах при пониженном давлении. Опустился на стул и потер лицо ладонями. Профессор стоял рядом и молчал. – Так что, мы идем?– произнес он. Несколько секунд я сидел недвижно, потом поднял голову. – Я должен подумать. Все это слишком неожиданно. Я так не могу. – Ну что ж,– вздохнул профессор.– Вы имеете полную свободу выбора. Никто не может вас ни к чему принудить. Но я бы вас попросил дать окончательный ответ как можно скорее. – А если я откажусь от лечения? Профессор нахмурился. – Вы хотите работать в космофлоте? – Хочу. – Тогда не торопитесь с ответом. Сейчас отправляйтесь домой, а завтра приезжайте в это же время, и тогда мы окончательно решим, как нам быть. Хорошо? – Хорошо,– сказал я и поднялся.– Завтра в это же время. Мы пожали друг другу руки, и я вышел. Мрачноватый помощник покинул кабинет еще раньше, и я был избавлен от удовольствия тискать его костлявые пальцы. Во время беседы с профессором я чувствовал некоторый подъем сил и настроения, но когда вернулся домой, на меня навалилась обычная моя хандра. Как ни изворачивайся, а хитроумные тесты не врали: не все со мной было нормально, длительное одиночество никому еще не шло на пользу. Депрессия была единственной моей спутницей в последние несколько лет, случайные и ни к чему не обязывающие встречи с женщинами, конечно, в счет не шли. А в этот вечер меня ожидали нелегкие размышления – профессор сумел-таки озадачить меня своими рассказами. Хуже всего, что почти во всем он был прав, даже удивительно, что посторонние люди могут так легко и свободно читать в твоей душе. Но он не убедил меня в главном: так ли уж необходима психокоррекция. То, что представлялось ему бесспорным, вызывало у меня самые противоречивые чувства. Главное – главное!– что меня сдерживало... я даже не могу выразить этого как следует. (Вообще, трудно объяснять иные переживания.) Главное, что меня сдерживало, это какое-то глубинное убеждение, будто бы я должен нести в себе эту боль утраты – в наказание за то, что не смог уберечь свою любовь. Как память на всю жизнь, как завещание, как крест. Мне странно было даже подумать, что можно радоваться жизни, испытывать минуты счастья и верить, что мир прекрасен и все будет у меня хорошо, когда в этом мире нет Ирины. Я перестал бывать в шумных компаниях, потому что не мог побороть в себе раздражения на друзей, способных смеяться во весь голос и строить радужные планы, я перестал любить все без исключения праздники с их пустым и глупым трезвоном, и напротив, полюбил уединение – в собственной ли квартире, отгороженный звуконепроницаемыми перегородками от внешнего мира, или в рубке управления межпланетного корабля во время ночной вахты, когда вокруг тебя квадрильоны километров ледяной пустоты, в которой тонут все звуки и гаснут самые сильные чувства; если я и был когда счастлив в последние годы, то именно в эти часы абсолютной тишины и покоя. Что же предлагалось мне теперь? Обратить печаль в радость? Сделать поражение победой? Но как же Ирина? Ведь она погибла, пускай не из-за меня, но разве от этого легче?! Да, я помню ее до сих пор и до сих пор люблю. Почему я должен ее забывать? Только для того, чтобы успокоились все эти люди, забившие огромное здание Управления, которые так же далеки от моих переживаний, как далека Земля от Юпитера: увидеть поверхность планеты можно, а что творится внутри – никак! А что, если я уже сжился с этой моей болью, если боль стала для меня нормой! Или прав профессор, и я занимаюсь ненужным самокопанием, самоедством, от которого никому уже не станет легче или лучше. Что, если я на самом деле болен? И правильно сделали, когда отстранили меня от полетов... Этот августовский вечер оказался одним из самых длинных в моей тридцатипятилетней жизни. В течение короткого времени меня посещали самые противоречивые чувства, настроения менялись так быстро, что какой-нибудь наблюдатель пришел бы в ужас; за несколько часов я пережил, кажется, целую эпоху. Удивительно, но спал я в ту ночь очень крепко – заснул, будто провалился в глухую яму без света и воздуха, и видел сны не сны, но какие-то жуткие образы, световые всполохи, провалы без дна, и все это в густой вязкой тишине, полной предчувствия надвигающейся беды... Однако проснулся я с неожиданно хорошим настроением. Голова была легкой, мысли ясными и чистыми. Я отлично помнил вчерашние события, долгий разговор с профессором, потом свои нешуточные размышления вечером... С первой секунды пробуждения я уже знал: непростое решение принято. Сработало подсознание, и, проснувшись, я был уже свободен от необходимости взвешивать "за" и "против", мучительно рассматривать аргументы, переходя поминутно от надежды к отчаянию. И поэтому, не дожидаясь условленного времени, я набрал на видеофоне код Института реабилитации – номер, указанный мне профессором. Когда профессор появился на экране в своей белой шапочке и золотых очках, я дружески приветствовал его, совершенно искренне, как бы извиняясь за огорчение, которое я ему доставил накануне и готовился доставить теперь. Однако профессор оказался готов к моему сообщению. Он заговорил первый. – Итак,– сказал он,– вы решили отказаться от коррекции? – Да,– произнес я удивленно.– А как вы догадались? Профессор вздохнул и развел руки: – Можно было понять по вашему вчерашнему поведению. – Кстати, о вчерашнем,– забормотал я смущенно,– вы уж извините меня, если я позволил себе какую резкость. – О! Не извиняйтесь. Мы тут такие картины наблюдаем каждый день, что нас ничем уже не удивишь. Да вы и не совершили ничего такого, за что должны извиняться. Напротив, вы вели себя именно так, как и должны были вести. – То есть? – Это долго объяснять,– проговорил профессор,– да и ни к чему вам. Достаточно того, что никто тут на вас не обижается, а меньше всех я. Я рад, что поговорил с вами так откровенно, и теперь мне многое стало понятно в вашем характере. – Вы хотите сказать... – Вот что,– перебил профессор,– у меня к вам есть просьба. Можете вы сейчас приехать в институт? – Могу. А зачем? – Я хотел бы провести дополнительное тестирование и получить ваш характеристический спектр. – Это еще что такое? – Да вы не бойтесь, ничего страшного,– поспешил он меня успокоить.– Это панорамное сканирование мозга. – А зачем оно нужно? – Видите ли,– по большому счету, мозг до сих пор остается загадкой для нас. Принимая ответственные решения, мы должны иметь максимум информации, чтобы исключить возможные ошибки. С помощью характеристического спектра мы сможем уточнить ваш диагноз. Может быть, все не так плохо, как нам показалось вначале. Приезжайте, это в ваших интересах. Я задумался. Не хотелось снова ехать в институт. Но с другой стороны, чего мне было бояться? Я находился в таком положении, когда любая перемена была к лучшему. – Ладно,– сказал я,– сейчас приеду.– Надеюсь, это не очень больно? Профессор лишь покачал головой. Представляю, как я ему надоел со своими вопросами.